Текст книги "Живые тени ваянг"

Глава 2
«Шальные» деньги

С утра небо нахмурилось, обещая дождь. Ветер еще не нагнал темные тучи, но сурово посвистывал, словно извещая людей о чем-то грустном, а может, даже – трагическом. Он с остервенением играл листьями, сорванными с деревьев, гонял их по причалу. Серое небо разбухло, словно кусок влажного сукна, а дождя все не было.

В этот день пришел корабль из Батавии. Он медленно приблизился к причалу, издав звуки приветствия, но не такого радостного, как обычно. И встал на якорь. А на причале уже толпился люд. Видать, родные и близкие моряков. Чуть в стороне от них заприметил Петр Великий старушку. Она пристально вглядывалась в тех, кто спускался по трапу. Почувствовав на себе взгляд чужеземца, приветливо кивнула и снова ушла мыслями в себя.

– Никак, ждешь кого? – участливо спросил он. – Сына?

– Да, сына, – ответила она. – Только он служит не на этом корабле.

– А зачем же тогда этот встречаешь?

– Корабль моего сына не вернулся, – грустно сказала она, – уже год, как не вернулся…

Петр Великий замолчал. Что можно сказать ей сейчас, чтобы не разбередить старую рану на сердце?

Она сама добавила:

– Одни говорят, что корабль затонул в шторм… Другие говорят, что его захватили пираты… А я не верю, каждый раз прихожу сюда. А вдруг весточку от сына получу?

Как бы в подтверждение ее слов один из моряков, увидев ее, приветливо махнул рукой:

– Лиза! Добрый день! Нет, о твоем Годфри ничего не слышно. В Капштадте сказали, что корабль туда не заходил.

– С возвращением, Фабиан! Значит… – старушка замолчала, не в силах больше говорить. А потом, как бы убеждая себя в обратном, шепотом произнесла, – нет, буду ждать… А вдруг…

Фабиан проходил мимо Петра Великого, и тот полюбопытствовал:

– Как проходит служба, служивый?

– Благодарствую. Слава Богу, жив.

– А что, не все живы?

– У нас не каждый возвращается. Многие уже там, в Батавии, от туземных болезней умирают, другие – по дороге…

С трапа спустили несколько носилок.

– А там кто? – махнул в их сторону Петр Великий.

– Там больные, их в госпиталь отправят…

– И много их?

– Двадцать человек… то есть, уже восемнадцать…

– Значит, не проста твоя служба, – задумчиво промолвил Петр, – и какое же у тебя жалованье?

– Семьдесят гульденов[155]. Я – капитан. А у матросов – только десять…

– Так мало? – удивился Петр. – А мне доложили…

Он не смог произнести эту фразу вслух: «А мне доложили, что чиновники Ост-Индской компании получают по двести – триста гульденов в месяц…»

Старушка все еще стояла. В ее глазах не было слез, видимо, все их она уже выплакала. Резкие порывы ветра теребили такой же серый, как это небо, подол длинной широкой юбки. И не было в тот день яркого солнца, которое сияло накануне.

Издалека окликнул его бас Поль:

– Питер-тиммерман! Хочешь посмотреть, как сушат лес? Я иду в сушильню.

– Да, – Великий Петр махнул рукой собеседнику и крупными шагами направился в его сторону. Слова, услышанные им от Фабиана, видно, долго еще не давали покоя, потому что он спросил у Поля:

– А вот ходят корабли в Батавию. К примеру, какой-то корабль не вернулся… Бывает такое?

– Я не считаю такие корабли, – ответил ему бас Поль, – их другие считают. Мое дело – строить эти корабли.

Он сделал паузу, словно раздумывая, продолжать ли с чужеземцем, пусть даже – и с царской особой, этот разговор. Потом, вспомнив, как приветлив с ним сам Николас Витсен, добавил:

– Да, случается и такое. Море – оно не всегда ласковое, да и пираты тоже знают свою работу – встречать торговые корабли с заморских стран. Ведь товары оттуда – самые дорогие, особенно опиум и пряности. А из Батавии и везем в основном мускатный цвет – мацис, мускатный орех и гвоздику. Такой товар и продать можно выгодно, и обменять на любой другой… А то, что служба опасная, об этом матросы знают. И все равно нанимаются…

– А болезни?

– Болезни есть везде, – сказал Поль, – просто где-то их больше, а где-то – меньше. Больше всего болезней в Батавии, там европейцев в год умирает по тысяче, а то и по две… Не подходит нам их климат. Вот потому в последние годы стали много нанимать туземцев – они к болезням привычные, особенно яванцы, да и китайцы тоже…

Они проходили мимо пакгауза, и Петр обратил внимание на то, что многие грузчики были смуглолицыми. Они завозили на тележках в складские помещения мешки, помеченные тремя буквами – «УОС»[156]. Видимо, это была эмблема компании: вторая и третья буквы были помельче, как бы задним планом, фоном для первой, самой большой, а значит – самой главной – «V».

Интересно, какие доходы скрываются за этими тремя буквами? Если даже дойдет до Амстердама не каждый корабль? Если даже – один из трех? Все равно это будут миллионы и миллионы гульденов…

Днем бригада из Московии была занята постройкой корабля «Петр и Павел», а вечерами – каждый раз по-разному: иногда Петр Великий любил посидеть в трактире, в другой раз – мастерил макеты парусников или же позировал для портрета, который писала местная художница, бывало, посещал семьи тех, кто работал в Московии. А в этот вечер он усадил Александра Меншикова за стол против себя и начал расспрашивать о том, о чем давно уже вроде бы и слышал.

– Ну-ка расскажи мне, Алексашка, как ты приторговывал пирожками возле Царь-пушки и Царь-колокола?

– Уже больше десятка лет прошло, – насупился тот, – а ты, Великий царь, до сих пор вспоминаешь. Да было мне тогда от роду тринадцать… Что с меня взять?

– Не о пирожках я сейчас пекусь, Алексашка, а совсем о другом… Ты вот скажи мне, как тебе удавалось обсчитывать тогда стрельцов?

– Да проще пареной репы! Есть у нас алтын, который стоит три копейки, и есть денга – она стоит полкопейки. К примеру, купил стрелец порожков на двадцать копеек, значит – на шесть алтын и две денги, купил на один рубль, значит – на тридцать три алтына и две денги. А было в рубле шестьдесят четыре копейки…

– Ну-ну, ты главное говори!

– А главное, если алтыны и денги такие неровные, очень просто недодать за пирожки две денги. Всего лишь… А с рубля можно недодать и целый алтын, а то и два…

– А если бы в рубле было сто копеек, и не было бы ни алтынов, ни денег? Как тогда ты бы обсчитал?

– Если бы эти пирожки стоили двадцать копеек, и мне стрелец дал бы рубль или полтину… – Меншиков задумался и молчал с минуту, потом же ответил вопросом на вопрос. – А как бы я его обсчитал? А – никак. С рубля я должен дать восемьдесят копеек, а с полтинного – тридцать копеек…

– Вот то-то же! – поднял вверх указательный палец Петр Великий. – Даже ты докумекал, что нужны деньги такие, чтобы их было легко считать…

Над заливом Эйсселмер Северного моря часто стелются туманы. Словно великан пьет парное молоко из огромного кубка и выплескивает его остатки на чистую гладь воды. И смешиваются два напитка – прохладная вода и теплое молоко, а над этим коктейлем поднимаются кудрявые волны пара. И согревает пар прибрежный воздух, насыщая его влагой и ароматом соленого бриза, и создавая ни с чем не сравнимую насыщенную ауру Амстердама. Чем дальше в глубь материка, тем реже и слабее эта аура, тем прохладнее и суше.

Строительство корабля «Петр и Павел» продолжалось. С утра над стапелем раздавались веселые звуки топоров и рубанков, скрежет лебедок, разноязыкая речь. Многие бревна и доски, из которых уже вычерчивалось очертание парусника, Петр Великий потрогал руками. Наравне с другими плотниками он стругал доски, вырубал на бревнах пазы, в которые закладывается под определенным углом другое бревно. Перед глазами был чертеж, но руки сами выбирали нужное положение дерева, словно уже чувствовали будущий корабль, все равно как мать еще не рожденное дитя.

В этот день пришлось оторваться от любимого дела. В Гааге[157] намечался прием, на котором следовало быть. Великое посольство иногда напоминало об основной своей цели – наладить торговые, технические и культурные связи с развитыми европейскими державами. Конечно же, хотелось бы и заключить союз против Турции… Но пока не находились сторонники. Так что здесь уж – как получится. А вот обучиться кораблестроению, военному делу, да и различным навыкам гражданских профессий – это было обязательным. Научиться самим, а потом еще и привлечь к работе на всея Руси голландских, шведских, датских и немецких моряков, ремесленников, мастеровых, и даже – скульпторов, художников и садовников. А почему и нет? Пусть ваяют скульптуры, пишут полотна, украшают ими дворцы и залы, стригут газоны и сажают розы.

Поначалу Петр Великий совсем не хотел ехать в Гаагу.

– Справитесь и без меня, – сказал он Франсуа Лефорту, – мне нужно с кораблем поторапливаться, скоро уже на воду будем спускать…

– Государь, прием очень ответственный, мы ведь не хотим портить отношения с Вильгельмом Третьим [158]. А он может обидеться, зная, что царь Всея Руси находится в Амстердаме на верфи Ост-Индской компании и не соизволит показаться перед знатью Оранских.

– Вильгельм меня поймет, мы с ним дружны. Только ждать мне от него нечего, ведь не дал субсидии на создание собственного флота… Так что… Ладно, поехать – поеду, но говорить не буду. Ты – генерал-адмирал, главный в Великом посольстве. А я – урядник Преображенского полка Петр Михайлов…

Перед началом приема Петр Великий остался в смежном зале, чтобы никто не увидел его. Однако людей было так много, что некоторые из них тоже прошли в этот зал и с интересом стали рассматривать Великого царя. Его это стало раздражать, и он, не выдержав такого нездорового внимания, к тому же, уставший от церемонии, которую наблюдал издалека, подошел к двери и громко сказал:

– Попрошу всех отвернуться к стене, я хочу отсюда выйти…

После этого случая, демонстрировавшего уже не в первый раз причуды царя, некоторые знатные вельможи из Великого посольства открыто высказали свое недовольство.

– Как можно в чужом государстве не думать о своей репутации? – князь Константин Тугодумов подошел к Петру Великому так близко, как будто перед ним – простой урядник Преображенского полка.

– Одумайся, государь, не ставь и нас на посмешище, – вступил в разговор вельможа Николай Сабляков.

– Какое еще посмешище? – грозно насупил брови Петр Великий. – Вы у меня – посмешище, не можете ни субсидии найти, ни поручиться поддержкой Голландии против турок… И сколько же вы наняли людей голландских работать на Руси? Молчите?

И он отдал приказ страже:

– Заковать их в кандалы и под арест в цухтхауз![159] А завтра отрублю им головы!

Вскоре прибежал кто-то от Николаса Витсена:

– Опомнись, царь Всея Руси, здесь – территория Голландии, и потому действуют голландские законы. Здесь нельзя казнить за подобные провинности, да и вообще нельзя казнить отрубанием головы. Николас Витсен, как губернатор Амстердама, очень просил смилостивиться и отпустить ваших людей с миром…

Петр Великий был непреклонен:

– С каким миром, если они супротив меня, а значит, супротив Всея Руси… Ладно, пусть посидят в цухтхаузе до утра, а завтра и порешаю, что с ними делать дальше.

С утра пораньше он обратился к Николасу Витсену:

– Хочу сам посмотреть ваш цухтхауз. Проводите меня к арестантам.

За ним прислали экипаж.

В цухтхаузе Петр Великий с интересом рассматривал помещения для охраны и коридоры, и даже просил, чтобы открыли несколько камер. При этом он высказывал знаки одобрения, видимо, его вполне устраивали созданные для заключенных условия. Когда же они вошли в помещение, отведенное для русских арестантов, удивился несказанно:

– Я думал, они на гнилой соломе время коротают, а тут, как для бояр – отдельные палати с постелью…

Заключенные сидели на стульях за столом и уплетали завтрак за обе щеки – видимо, совсем неплохой была эта еда.

– В наших тюрьмах очень гуманные законы, – заметил сопровождавший русского царя помощник Николаса Витсена, – мы не просто наказываем преступников, а даем им возможность исправиться… Поэтому условия содержания сносные. А еще им позволено работать: кто покрепче – пилят бразильское цветное дерево, его наши корабли доставляют, а другие – делают бархатные ткани… За такую работу мы даже платим… Конечно, не так много…

– Не видел еще таких тюрем, поэтому и удивлен.

– Мы впервые в Европе, а может, и в мире – создали цухтхауз еще сто лет назад. А за это время многое в нем улучшили и гордимся этим. У англичан до сих пор в общих камерах содержатся и мужчины, и женщины, и дети, спят на соломе, а едят хлеб с водой. Так же и во Франции, в Бастилии. А у нас для женщин есть отдельный цухтхауз, и там такие же порядки. Думаем даже о том, что заключенных нужно разделить на группы по их нравственным качествам…

– Ну как вам тут отдыхается? – обратился Петр Великий к арестантам. – Понравилось? Или на воле лучше? А? Что скажешь, Тугодумов? Или ты – Сопляков?

– Я, вообще-то, Сабляков, – послышался несмелый голос вельможи.

– Ничего, был Сабляковым – станешь Сопляковым… Раз царь оговорился…

Довольный своей остротой, он перевел разговор на прежнюю тему:

– У вас тут лакены[160] не из шелковых дамасков, да с вензелями арестантов? Или просто с брабантскими кружевами? Я вот тоже хочу пригласить в Московию фламандских мастериц, чтобы они обучили наших девок плести такие кружева. А кровати, смотрю, тоже хорошие… Правда, не сравнить их с той, которую мой отец, Алексей Михайлович, приобрел у немца Ивана Фансведена. Бывают и такие дорогие кровати – даже боярину надо четыре года работать и хлеба не есть, чтобы купить такую. Сам я и на медвежьей шкуре могу спать, так что хорошо, что не видел эту кровать, ее Алексей Михайлович еще до моего рождения подарил персидскому шаху…

– Иван Фансведен, – вставил свою реплику помощник Николаса Витсена, – известный мастер. Нет ему равных в фигурной резьбе по дереву, да по золотой и серебряной отделке фигур… Это имя очень известным было… лет тридцать назад. А сейчас его ученики работают…

– А это что за книга лежит на столе? – спросил Петр Великий своего спутника.

– Это Библия. В цухтхаузе есть священник. И грамоте тоже обучаем: письму, математике…

– Так в такой цухтхауз люди будут добровольно приходить, – заметил русский царь.

– И приходят – бюргеры довольны тем, что могут отдать своих непослушных сынков на перевоспитание. И даже платят за это…

– Нет, не подойдет для моих преступников такое наказание, – покачал головой Петр Великий. – Как же так: и голову им отрубить нельзя, и сгноить в арестантской невозможно… Слишком гуманные у вас законы.

Потом он немного подумал и, видимо, вспомнил ту старушку, которая встречала невернувшийся корабль из Батавии.

– Ладно, из-под стражи отпустить и послать на кораблях, да не вместе, а по отдельности, одного – в Батавию, другого – в Суринам[161]. Пусть поучатся терпению у матросов…

Потом он обратился к князю Тугодумову:

– Про Батавию я уже много наслышан, а вот про Суринам – нет. Ты у нас хороший рассказчик, вот и поедешь туда, а потом расскажешь нам, чем же он хорош, что выменяли его голландцы на Нью-Амстердам? А какой был важный порт… Неужели Суринам лучше? Кого ни спрашивал про него – никто толком ничего о нем и не сказал. Вроде пока те, кто уехал туда, еще не вернулись…

На следующий день снова пришел корабль из Ост-Индии. Он был гружен китайским товаром: шелком, парчой и бархатом, фарфором, сахаром, пряностями и лечебными травами, среди которых был даже столь редкий и ценный в те времена хинный корень. Ассортимент груза пополнили китайские обои, получившие уже популярность в Европе, черный чай – ему, в отличие от зеленого, голландцы отдавали предпочтение, и конечно же всевозможные «безделушки» – вееры, текстильные изделия с вышивкой, женские украшения.

Весь этот груз был получен в китайской фактории в обмен на пряности из Батавии. Так что корабль был опять из Батавии, просто шел на сей раз по удлиненному маршруту – через китайский порт Кантон [162]. Шустрые портовые грузчики быстро наполняли тележки тюками и мешками, небольшими коробками с особо ценным или бьющимся товаром. Они выгодно отличались от матросов: если те были грязными, в давно не стираной одежде, а главное – настолько измученными долгой дорогой, что еле волочили ноги, то эти – в опрятной униформе, энергичные, веселые.

И опять поодаль от суеты, царившей вокруг корабля, стояла старушка Лиза и пристально вглядывалась в лица тех, кто спускался по трапу. Нет ли знакомого, а с ним и весточки от Годфри? Рядом с ней было еще несколько женщин, одна из них – совсем молодая, с ребенком на руках. Видимо, корабль, на котором служили их мужья, тоже не пришел. А может быть, корабль дошел, но без них: кончина на чужбине или же болезнь по дороге кому-нибудь, да выпадали черной картой на каждом судне, возвращавшемся в Амстердам.

Один из плетеных коробов, лежавших на тележке, упал на накатанный пирс, и посыпались из него тяжелые ювелирные изделия из серебра: кубок для вина, кувшины, курительница и несколько богато украшенных женских украшений. Матрос тут же нагнулся и подобрал их. Он бросил их в короб, как бросают на разработках камни – пустую породу: беспристрастно, и даже с чувством некоторого пренебрежения. Для него этот груз на несколько миллионов гульденов не представлял никакой ценности. Он был всего лишь причиной появившихся на его руках мозолей и маленькой-маленькой частью его долгой и тяжелой службы, которую он не имел права прервать до конца контракта, то есть, на протяжении пяти лет.

Этот матрос был одним из миллиона солдат и моряков, чиновников и купцов, ремесленников и людей без особого рода занятий, которые принесли присягу Ост-Индской компании за все время ее существования. Он был одним из оловянных солдатиков огромной армии авантюристов, которые надеялись увидеть в сказочной Азии «молочные реки и кисельные берега», и не просто увидеть, а похлебать их большой деревянной ложкой. Это была огромная армия людей, если учесть, что в семнадцатом веке в Нидерландах не проживало и двух миллионов…

– Лиза, а ты все еще здесь? – молодой моряк, видимо, знал ее и не раз видел именно на этом месте, как будто она и не уходила. – Нет, о твоем Годфри ничего не слышно…

Потом спустили со стапеля новое судно – «Петр и Павел». Для чужеземцев из Московии это был первый корабль, строительство которого они не просто наблюдали со стороны, но и выполняли сами. Так что каждая деревянная балка, каждая деталь этого красавца хранила тепло их мозолистых ладоней. Стофутовая махина гордо прошествовала вниз и коснулась поверхности залива. Изумленные зеваки не сводили с судна глаз: они были много наслышаны о причудах чужеземцев и потому с трудом воспринимали такой серьезный результат этих причуд.

В этот день даже солнце светило по-особенному, несмотря на то, что уже был последний месяц осени. Оно играло своими лучами, гоняя их по новой, еще не затоптанной грязью и кровью, палубе. Блики солнца пробежали по спокойной волне Северного моря – чистого и теплого в эту пору.

Трудно представить, что всего девять недель назад красавца по имени «Петр и Павел» не было и в помине. И вот он – острогрудый, с высокими мачтами и свежими парусами, с уютными каютами, мостиком для капитана, и даже – с пушками на случай пиратских налетов или же наоборот – на случай празднования победы. В «Походном журнале» «Петра и Павла» появилась первая запись о том, что готовый корабль спущен на воду шестнадцатого ноября, и присутствовали при таком важном событии послы Великого посольства.

Был вечер, и они сидели за столом в доме канатного мастера, где поселил их Николас Витсен. Это был уже не саардамский домик-лилипут, а добротный деревянный дом. Главное – окна, а через них открывается вид на другие постройки, которые убегают ровными длинными рядами, вплотную приближаясь к заливу. С утра, когда солнце поднимается из глубины синих волн и начинает раскрашивать яркими брызгами тусклое небо, оно становится необычайно красивым.: нежные краски – от розового до ярко-оранжевого – медленно выползают полукругом от линии горизонта. А вечером, вот как сейчас, можно любоваться закатом только во дворе – из окон его не видно.

– Какие там в Лейдене диковины! – царь Петр с восхищением рассказывал своим спутникам о поездке в этот небольшой голландский городок. – Чего там только нет! И египетские мумии, и норвежская хижина, и даже храм из Тафиса, коему уже семнадцать веков! А какие идолы из Африки! И чучела! Мартышек, ящеров и даже… крокодила. Я уж не говорю про мельницы – их там десятки… Такого собрания древностей[163] я еще нигде не видел. Да, надо будет написать нашим, чтобы наловили в московских прудах и выслали сюда лягушек да змей, жуков разных…

– Живыми? – переспросил его Гаврила Кобылин.

– Нет, их нужно в крепкой браге держать…

А потом Петр Великий с чувством сожаления покачал головой:

– Эх, как же я вчера там опростоволосился! За весь русский народ… Стою я в этом собрании древностей и смотрю на картину одного лейденского художника, Рембрандт его фамилия. Удивительно! Мы дали название фрегату «Петр и Павел» в честь святых апостолов, а он посвятил им несколько картин. Видно, тоже почитал святых… И вот я только начал разглядывать одну картину, как заприметил рядом с ней… Что, думаете, может стоять возле такой картины? Не знаете! Наши лапти!

– Да неужели? – не на шутку удивился Меншиков.

– Вот-вот… Смотрю, вроде, хорошие лапти, из липового лыка[164], прочные – подошва подплетена лозой. И написано: «Обувь из Московии». А этот… важный англицкий вельможа из замка Лоо Оранских, так громко сказал, что все услышали: «У них даже царь ходит в такой обуви!»

– Да ну? Так и сказал?

– Кажись, Алексашка, на меня посмотрел. Правда, я уже отвернулся от него, а сам хотел сквозь землю провалиться… А думаю я сейчас вот о чем. Придет день, снимем лапти и будем… деньги печатать, и не только себе – но и странам заморским!

– Неужто? – Меншиков удивился еще больше. – И для Голландии?

– Может, и для нее, а может, для нее как раз и не будем… Николас Витсен сказал, что их компания чеканит монеты. А мы ведь не компания, мы – государство. Так что тоже будем деньги печатать! И не только себе, но и туземцам – вот мое царское слово!