Текст книги "Крах Обоятелей"

Меч на Халдеев, говорит Господь, и на жителей Вавилона, и на князей его и на мудрых его; Меч на обаятелей и они обезумеют, меч на воинов его, и они оробеют; Меч на коней его, и на колесницы его и на все разноплеменные народы среди него, и они будут как женщины; меч на сокровища его, и они будут расхищены…

Иеремия гл. 50 ст. 35-37

1

Афганистан.

Нуристан. Октябрь. 1979 г

Шариф Гхияз проснулся рано, будто кто-то подтолкнул его в бок. Очнувшись, он еще долго лежал возле потрескивающего головешками костра, всматриваясь в небо. Темные силуэты гор, плавно перетекали в черную полусферу неба, забрызганную мерцающими звездами. К полярным, самым ярким, крепился этот мир. Он очень ясно представлял себе эту космическую ось, сверкающий столп поддерживающий верхнюю сферу; видел «Озеро справедливости», обитель верховного божества. Посередине озера возвышалась изумрудная гора, там боги его предков держали своих коз. Ее вершину украшало золотое дерево. Чтобы взобраться на него требовалось девять лет, чтобы обойти крону дерева – восемнадцать. Вкусивших же плоды священного дерева ожидало счастье… Из озера, на мир в котором он провел все свои долгие годы, падала река. В кристальной чистоте её вод, человек постигал истину и обретал покой… Священная река несла свои божественные воды через три мира; верхний – космический, постамент золотого трона Всевышнего; средний – мир людей, сливающийся с первым белоснежными шапками вершин; и нижний – обитель духов предков. Вход в нижний мир находился у главного святилища. Теперь, оно было сокрыто от людей, но не от него. Ведь именно они, с отцом, завалили камнем зияющую голубым свет бездну.

Шариф Гхияз перевел взгляд на долину.

В путь! – заговорила с ним река и от неожиданности, он вздрогнул. – Тебя ждет долгий путь!

Ночь выдалась холодной. Старик, неторопливо поднялся на ноги, размял затекшие шею и руки, оглядел спутников и разворошил палкой остывшие угли…

Уже более семидесяти лет, спускался он в долину; знал здесь все проходы и тропинки; каждый камень; каждый куст. Это было его пространство – мир голубого неба, белоснежных пиков, вздыбленных скал и грозных, низвергающихся с неба, ледников. И он был частью этих гор и долин; был их дыханием, глазами, и даже по малейшим изменениям теней, мог рассказать о грядущем. Горы никогда не обманывали его….

Вот и сейчас, тревога пробежала по лицу Шариф Гхияза, он нахмурился, и как не отгонял, мысли жестко указывали, там высоко вверху, что-то происходит. Неясное сосредоточение энергии. Это было плохим знаком…

В горах светает быстро. Ночь таяла на глазах. Сереющее небо проглатывало звезды; их тени-демоны, черным стеклом стекая с сумеречных вершин, быстро меняли вид на долину. Вот, с первыми лучами засверкал его старый знакомец пик Трезубец… Купаясь в утренних лучах, он гордо красовался над округой, медленно обнажая свой могучий торс.

Шариф Гхияз смотрел на небо…

В его синеющих разводах, он видел свое детство; аул затерянный далеко во времени и высоко в горах; себя, еще совсем мальчишку. Ему не было и пяти лет, когда вместе со сверстниками, он вскакивал на громкий барабанный бой и мчался по извилистым улочкам села на торжественное шествие, которое возглавлял увешанный колокольчиками жрец. Это было задолго до того, как к ним пришел мула; задолго до того, как Всемогущий открыл им на все глаза…

Стайки мальчишек, поднимая клубы пыли, гнали перед собой жертвенных козлов. Они кричали, блеяли, подражая испуганным животным. Это был невообразимый шум. Старый жрец, обритый наголо старик, пригоршнями разбрасывал вокруг себя орешки. Наряженный в куклу, в длинной рубахе свободно опускающейся на штаны, восточных сапогах, бадахшанском халате, он выглядит забавно. Его пальцы были унизаны перстнями; руки и шея, усыпаны браслетами и ожерельями. С секирою в руке, он прыгал, дергался и трясся, как горный козел, нарочито набрасываясь на детей. Но они не боялись его. Рассыпавшаяся на мгновение стайка маленьких озорников, уже через секунду с былым усердием наседала на жреца…

Почувствовав озноб, Шариф Гхияз тяжело вздохнул. Поглаживая бороду, он думал о далеком, жившем только в его памяти, беззаботном времени, о котором он иногда грустил.

Господи! Давно ли это было? И для чего, Ты возвращаешь меня в то почти забытое и стертое годами, прошлое? Оно проносится через меня, воскрешая древние картинки. Доносит голоса ушедших.... И маленький резной божок, с квадратным подбородком до колен, вновь шепчет мне на ухо: «Чист! Будь чист!»

Пора собираться. – подумал Шариф Гхияз и встал. Растолкал спутников и после недолгой молитвы, сонный караван вновь тронулся в путь. Загруженные вьючные животные медленно поднимались вверх по узкой, разбитой дороге. На террасированных участках уже суетились дехкане. Внизу в разрывах облаков нес свои воды Кунар.

Он шел во главе обоза, седой старик с длинным, доставшимся ему от деда, посохом. Он чувствовал, животные и люди подустали, и было бы не плохо вернуться засветло домой. Солнце уже встало из за гор, и небо быстро обретало привычную голубизну.

Старик не любил суету долин. Он задыхался в чаде городов. Только здесь, наверху, он мог дышать полной грудью. Чистый, целебный воздух, разливаясь по телу, возвращал силы и скоро на его щеках рдел мягкий румянец.

Размеренно, как время, текли его мысли, возвращая к привычному укладу; понятному состоянию вещей. К любимой музыке – ревущим потокам Кунара; глубокой, мистической синеве неба; надежной кровле, спасавших от любых невзгод, гор. Что он без них? Уже давно он слился с ними, стал частью этих седовласых великанов. И скоро станет их душой. Лениво, но неотвратимо, полз по небосклону желтый диск. С не меньшей твердостью Шариф Гхияз вел на Камдеш свой караван. Уже давно оставив позади долины, дорога сузившись в тропинку резко ушла в горы. И легкий ветер разнося запахи родной округи, дразнил сознание – близок дом. Но на душе по-прежнему было неспокойно. Дар прорицания, которое он обрел еще в далеком детстве, ясно говорил – откуда-то с севера идет беда; наползает, как эта уродливая туча, на его страну.

В аул они вошли под вечер. Это был последний караван, который Шариф Гхияз привел в деревню перед долгой и суровой зимой. Скоро густые, затяжные снегопады закроют перевалы, и мир их обитания станет таким же недоступным и далеким, как сияющие в небе звезды.

Навстречу возвращавшимся караванам, обычно высыпала вся деревня. Но в этот раз все было непривычно тихо и это настораживало. В волнении озирался на селян, Шариф Гхияз шел по непривычно тихим улочкам, и каждый шаг, со все нарастающей тревогой отзывался в его сердце.

На площади, там где из скал, рос его дом, образовав круг, стояли люди. Такое, непривычно тихое скопление селян не предвещало ничего хорошего. Белый, как лунь Фарангис, отделился от толпы и сделал несколько шагов по направлению к нему. Фарангис, брат его отца, был одним из самых уважаемых людей племени. Никто точно не знал, сколько ему лет. И приходилось верить его утверждениям, что он ровесник гор.

– Недобрые вести ждут тебя. – не поднимал глаз, сказал он, нервно гладя длинную, седую бороду. – Мужайся! Все в воле Всевышнего…

Шариф Гхияз глубоко вдохнул; в горле запершило. Лишь на секунду самообладание покинуло его. Он повернулся к высившемуся вдали пику. Огромная темно лиловая туча медленно сползала на его высеченную из гранита, грудь.

– Кто? – холодно спросил он. Сжатые в кулак пальцы, остриями кинжалом впились в кожу. Он бросил вожжи, прошел мимо расступившихся родственников и остановился возле ворот…

–Твой внук, Ильяс! – сказал Фарангис. – Он возомнил, что может летать. Но крылья, которые он сделал в тайне ото всех, были неугодны Аллаху. Он разбился. Душа его отправилась на небеса.

– Это все из-за меня! – выскочила с криком из толпы его внучка Тахмина. – Это я во всем виновата… Я испугалась, – сбивчиво пытаясь, что-то объяснить, девочка упала на землю и вцепилась ему в ногу. – Его крыло прекрасно. Он стал бы облаком, но я ухватилась за него. Я помешала ему, стать птицей…

Шариф Гхияз еще раз глубоко вздохнул. Положил свою жилистую руку на голову внучки и ласково потрепал ее. Теперь, он вновь источал спокойствие, как горы окружавшие его. Он знал, что его сына за глаза дразнили сумасшедшим. Знал о его странном увлечении и не одобрял его. Ну, что за блажь летать, если они и так гораздо выше многих гор. Да и потом – зачем? Когда весь этот космос на страницах священного Корана. В нем все расписано; все объяснено. Ах, эта молодежь? Она так легкомысленна! Она пренебрегает традициями предков и попирает многовековой уклад. Хотя? – он опустил голову. – То же самое говорил о нем его отец. Так уж устроен мир. Да, его сын был юн и глуп! Он пренебрегал мудростью поколений. Но он на то глава, старейшина и гордость клана, на то и послан в этот мир, чтобы преподносить им истину. И подавать пример, как нужно жить.

– На все воля Аллаха! Мой сын, как и весь наш народ, будет жить вечно среди этих гор! – сказал Шариф Гхъияз, и уверенно пройдя сквозь расступившуюся толпу, вошел в дом.

На погрузившийся в уныние аул, опустилась антрацитовая тьма. Диск солнца спрятался в ветвях святого дерева. Все смазалось, закрашенное темной краской, скрывая силуэты спящих гор. И только демоны реки неистовствовали в ущелье; раздвигая скалы, не на секунду не прекращая противостояние стихий. В этой чернильной тьме, когда селяне безмятежно спали, можно было наблюдать странную картинку. Три женщины, время от времени останавливаясь под порывами ветра, несли предмет, клинообразной формы. За ними, скрестив руки за спиной, шествовал старик. Он вел их к «ладони дьявола», месту с которого открывался вид на всю долину, где с трех сторон зияли пропасти километровой высоты. Здесь, женщины несколько раз попытались сбросить в бездну ненавистный им предмет, но ветер каждый раз возвращал его обратно.

– Оставьте! – скомандовал старик. – Это перо шайтана.

Развернулся, сплюнул в сторону и с облегчением, словно сбросив с себя тяжкий груз, подталкиваемый в спину ветром, торопливо, зашагал домой. Он знал, скоро здесь будет снег в несколько метров толщиной. А когда он сойдет, мир будет чист; от грязи, занесенной со стороны, не останется и следа…

2

Письмо

Стокгольм. Август 1980г.

Целую тебя, дорогая мама!

Целую крепко, крепко. Прости за долгое молчание. Эти хлопоты с переездом; а сейчас, вовсе не сладкий период адаптации! Все так утомительно. И не хватает всех вас. Тебя, папы, Андрея… Вы для меня, самые дорогие люди на свете. Скучаю страшно и по-прежнему, безумно всех вас люблю.

И не приемлю тех упреков, которыми ты меня осыпаешь, мама. Ведь ты прекрасно знаешь, каких усилий стоило мне решиться на этот шаг. И что? Вместо ожидаемого понимания твое и папино немое осуждение. Конечно, на ваш слух развод понятие нецензурное. Но разве внести ясность в давно загубленные отношения и положить конец мучительной обязанности жить с нелюбимым человеком не более честно, чем ежедневно лгать себе и всем вокруг? Это печально, когда от некогда любимого человека остается лишь мрачный раздражающий силуэт. Но, неужели я должна была обречь себя на вечное притворство и в нескончаемых потоках лжи искать утех в объятиях любовников?

Ну, нет! Я не так воспитана, и здесь, и ваша с папой вина. Ваше влияние. Но мне же только сорок. И жизнь, пусть и не в розовых, но в более глубоких, чувственных тонах, мне все еще видится прекрасной.

Да! Я ошиблась! Все это неизбежные просчеты молодости за которые теперь приходиться так дорого платить. Но разве пылкая влюбленность юной девы – смертный грех? И кто тогда безгрешен? Или я не любила? Была плохой матерью или плохой женой? К тому же, мама, ты прекрасно знаешь – я боролась Вот только все напрасно.

Да, мама, может это и жестоко, но он обречен. Как личность, конечно. Кто виноват, что он так и не поднялся выше уровня подающего надежды? Кому нужна его болезненная бескомпромиссность? Это бессмысленное копание в себе? Его научный авантюризм был опровергнут самой природой. Зерно, если в нем есть рациональное начало, должно взойти. А, что мы видим у него? Его идеи гибли не давая всходов. И это не физика, это его била сама жизнь. И тут нет ничего странного, любой вид разума не признающий обстоятельств, обречен. Именно, поэтому закрыли все его работы.

Я не злорадствую, но это так. Учитывая его отталкивающую неуступчивость, боюсь, он никогда не сможет себя реализовать, а мне…, мне совсем не обязательно быть вечной спутницей неудачника.

Это не исповедь, мама. И не прорыв желчи, скопившейся за совместно прожитые годы. Это попытка трезво взглянуть на нашу жизни со стороны. И надо с горечью признать, что бремя наших долгих отношений, стало непомерным грузом; стало, невыносимо тяготить… Я не оправдываюсь, я тоже виновата. Где-то не поддержала, где-то не помогла. Но я ведь женщина, и мне порой хотелось быть обыкновенной, слабой бабой, а не тараном впереди «ни кем не понятого» муженька. Но, слава Богу, все осталось в прошлом; все позади. Нас развели, буквально, за три дня. На удивление все прошло очень гладко. И знаешь, он никак не противился разводу, но это, вероятней всего, мне назло.

Представь себе, эдакую идиллию. Я, бывший и будущий мужья, мило беседующие при оформлении развода в загсе. Что может быть комичнее? На самом деле, все было заранее обговорено. После развода мы с Женей, тихо и без помпы, расписались. Сама понимаешь, высокопоставленному работнику МИДа, шумиха не нужна. Как утверждают, немногочисленные свидетели – я была очаровательна.

Но ты, ругай меня, ругай. Поскольку я веду себя неподобающе. Я маленькая, глупая, несносная девчонка. С одной лишь разницей, я счастлива, искренна, я влюблена. И я опять живу, дышу! Он, несомненно, тот единственный и настоящий, к кому идешь всю жизнь; мой самый лучший, и неповторимый человек!

Прости меня за эти пылкие тирады, пустую трескотню. Просто не могу сдержаться. Я, словно вновь пробилась к свету; словно, вновь родилась. И я, теперь, иначе ощущаю жизнь.

Я знаю, встреча с Евгением ниспослана мне свыше. Это когда два немолодых и очень усталых человека, наконец, находят друг друга. Узнай его, ты бы меня поняла. Он тот, кого всегда мне не хватало; он образован, обаятелен и тонок. Он целен и целеустремлен. И главное, он продолжение меня. С ним, как никогда ранее, я ощущаю себя женщиной; с ним я как за каменной стеной. Он мне вернул уверенность, дал ощутить себя востребованной. Сейчас, ему поручено очень щепетильное и крайне важное задание. Я помогаю ему, как могу. Подробности, сама понимаешь – государственная тайна… Возможно, я наивна, мама, но мне кажется, что все худшее позади; и будущее представляется мне светлым.

Мой бывший муженек сейчас в Новосибирске. В Академгородке. Ему предложили лабораторию. «Москва ему неинтересна», слишком хлопотный для него город. Квартиру, он оставляет сыну – ради него он готов на все. Чувствуешь стиль? Великокняжеский… Ну да, и Бог ему судья. Во мне, так все остыло. И эти «героические» обороты уже давно не производят на меня впечатления.

Что же касается Андрюшки, он сейчас в Саратове, у свёкра. И, слава Богу, избавлен от ненужных, душещипательных сцен. К тому же, он уже «большой мальчик», чтобы воспринимать разрыв родителей преувеличенно трагично. Нынешняя молодежь так рассудительна. Хотя, конечно, я понимаю, что причинила ему боль…Но я ни на секунду не забуду о своих обязанностях. И будь уверенна, позабочусь о его судьбе.

И тут мне просто необходимо твое понимание и участие. Я как никогда нуждаюсь в вашей поддержке и сочувствии. Я жутко далеко от вас, и в полном неведении – как вы и что? Я суечусь, не нахожу места. И по ночам верчусь в постели и бормочу в подушку, как заговоренная: «Милые мои, родные! Я так всех вас люблю»!

P. S. Андрей вновь собирается на Кавказ! Я не одобряю его увлечения рафтингом, но с амуницией и оборудованием помогу. Здесь, в Швеции, с этим гораздо легче. Ну, что тут поделаешь? Разве их удержишь?

И еще… Что за парень этот Роман Белькович? Что за отношения у них с Андрюшей? Если это дружба, то я буду очень удивленна. На-пи-ши…

Твоя Нина

3

Рауль

Хайфа. 1936 год.

Несмотря на то, что еще за три месяца до рождения, Рауль Валленберг лишился отца, сетовать на отсутствие родительского внимания, ему не приходилось. С раннего детства он был окружен любовью и заботами близких. Во всех отношениях талантливый, отмеченный «страстью к чтению», мальчик, не отличался особой усидчивостью к предметам, которые казались ему ненужными. Это сказывалось на отметках, однако, никак не влияло на стремление получить самое широкое образование. И здесь, больше других усердствовал его дед, Густав Валленберг*, неустанно внушавший внуку тягу к знаниям. Отложив окончательный выбор профессии на зрелый период жизни, стороны остановились на архитектуре и «американском плане» Густава, который должен был дать коммерческий опыт, необходимый в «большой конкурентной борьбе с себе подобными»; а так же, помочь сделать из внука «толкового члена общества». И лет эдак к тридцати, перейти от «архитектурного этапа», на «коммерческую стезю».

Во исполнение столь амбициозного плана, полностью финансируемого дедом, к своим 24-ом годам, Рауль успел достаточно поколесить по миру. Германия, Италия, Франция, Соединенные Штаты Америки, Мексика, Южная Африка. И вот, теперь, по настоянию деда, его ждала Святая Земля…

После, года жизни во Франции и почти четырех лет в Мичиганском университете – Хайфа показалась Раулю, мягко говоря, городом провинциальным. По интенсивности жизни, она не шла ни в какое сравнение даже с Кейптауном, хотя и считалась морскими воротами подмандатной Палестины. Тель-Авив, с его претензиями на роль торгового центра Ближнего Востока, ему нравился больше. Но, он находился на «Земле Обетования», и рядом, манил своими тайнами древний Иерусалим. Он был, просто обязан посетить город пророков.

Конечно, дед хотел ему добра, давая по возможности посмотреть мир, думал Рауль, но мог бы проявить и больше гибкости; помочь заняться тем, к чему лежала душа внука. И Рауль, все чаще озадачивал себя – коммерсантом, он еще успеет стать, а вот архитектором?

В семье, к его страсти к градостроительству, относились с пониманием, но в клане Валленбергов такая профессия всерьез не воспринималась. Или банкир или промышленник, третьего, не дано.

Рауль, откровенно скучал… Бессмысленное штудирования банковских азов, на положении стажера без оплаты, все больше тяготило его. Он чувствовал и раздражение и неуверенность; будущее представлялось смутным. Он был другим. Банкир – это особая каста холодных и расчетливых людей, как его дядья – Якоб и Маркус*, которые уже распространили споры своих банков, чуть ли не по всему миру. Он, другое дело! Работа в «Холланд-банке» была ему в тягость, а путь на Хабаким 14*, казался маршрутом на Голгофу. Единственно, что скрашивало жизнь, соседи по «кошерному пансиону» Германа Струка, в котором он квартировал. Здесь, он находился в окружении еврейских семей галата*, в основном из России, Германии и Румынии, бежавших на «обетованную землю» от преследований. И мог, что называется отвезти душу. Но даже здесь, его искания профессии не вызывали ничего, кроме сдержанных улыбок.

Семидесятилетие одессита Исаака Моисеевича Шварца, представителя пятой волны алия*2,отмечали скромно, в виду особенностей характера последнего. С одной стороны ярый, бескомпромиссный сионист; с другой, еврей категорически отказывавшийся следовать многим правилам Закона, симпатий у набожных иудеев не вызывал. Избавившись от гнета комиссаров, он никак не спешил избавляться от принесенных на «Святую землю» злостных пороков. И кроме прочих неугодных Богу деяний, ввел для себя норму пропустить на ужин рюмочку другую горячительных напитков. Такие вольности старого одессита вовсе не приветствовались строгим населением кошерного пансиона, но сподвижники не заставили себя долго ждать. В семье эмигрировавшего из Баварии Якова Мануиловича Катца, пропустить пару рюмочек шнапса, также не считалось зазорным. А пиву, если оно было баварским, здесь просто поклонялись.

Завидев машущего свертком Рауля, Исаак Моисеевич встал ему навстречу и распростер объятия.

– Мальчик мой! – дрогнувшим голосом, сказал он. – Я вижу в ваших руках то, что может согреть душу старого еврея. Такой приятный человек, как вы, не можете обмануть его ожиданий?

– Это не просто то, о чем вы думаете! – Рауль пытался как можно дольше сохранить интригу. – Это то, о чем вы думаете, подвергнутое самой ужасной термической обработке, к которому самая прекрасная на свете одесситка приготовила…, – Рауль подал оговоренный ранее знак, и из дверей показалась женщина с подносом в руках, – легендарную селедку под шубой. Честное слово, я и сам заинтригован, и в нетерпении хочу, наконец, попробовать, что эта за штука? Как шведу мне очень трудно осмыслить такое сложное словосочетание, как «селедка под шубой»…

– Ах, как приятны эти мимолетные мгновения счастья, – взяв из рук Рауля сверток, недоверчиво покосился на него старик, – Русская водка! Не думал, что буду так тосковать по ней? Как вам удалось найти этот стратегический продукт?

– Ну, я же Валленберг! – встав в вызывающую позу, многозначительно сказал Рауль.

– Так знайте, господин Валленберг, – вытащив из пакета, покрытую изморозью, бутылку и поцеловав ее, сказал старик. – и это я говорю вам без всякой лести – вы не просто волшебник, вы герой народа Израилева! И ваши деяния уже сравнимы с подвигами пророка Моисея. Вы выводите наши души из уныния…

– Жаль, что вас не слышат мои родственники! – рассмеялся Рауль. – Мой дед, все мои дядья. Они упрямо пытаются сделать из меня банкира. Их переполняет чувство ответственности за меня. Но что-то им мешает открыть во мне иные достоинства. Благодаря деду, я успел вдоволь попутешествовать по миру, но к его страшному разочарованию мне вынесен безжалостный вердикт – к банковскому делу не пригоден. Видимо, моя еврейская кровь разбавлена сверх меры. Но я не унываю. Свет не сошелся клином на этой профессии. «Такой человек, который наполовину Валленберг, наполовину еврей, – такой человек не пропадет».

– Так ты еврей, мой мальчик? – всплеснула руками жена именинника Надежда Соломоновна Шварц.

– Совсем немного! Где-то на одну самую незначительную часть. – большим и указательным палацами Рауль наглядно обозначил величину своего еврейства. – По материнской линии….

– Не унывайте, юноша? – сказал Исаак Моисеевич. – Здесь главное не концентрация, а содержание. Еврей – это больше состояние души.

– Любой еврей уже от рождения финансист. – назидательно похлопал Рауля по плечу, Яков Мануилович Катц. – Специ-альное образование тут не требуется. Другое дело – где взять столько денег, чтобы ублажить всех сынов Израиля?

– Полностью согласен! – замотал головой Исаак Моисеевич. – Все дело в том, что как только дело касается финансов, мы вездесущи… Допустим, где-то в Антарктиде, на полюсе холода, вздумал забить некий финансовый источник…, так уже за час до его извержения, с пару десятков евреев будут топтаться рядом, да еще ворчать недовольно: «Ну, сколько можно ждать? Здесь же не Ницца?

– Что бы мы там о себе не думали, ничто не радует еврея так, как хорошо набитый кошелек. – закивал головой Яков Мануилович.

– Как Валленберг, я подозреваю о преимуществах, которые дают деньги; они мне не безразличны, но налокотники, конторка – это не мое.

– Вот, что я вам скажу, Рауль! – подошла сзади и положила ему руки на плечи старая одесситка. – Чтобы стать настоящим банкиром, вы не достаточно жадны. А банкиры мы потому, что у нас выбор невелик. Человек с еврейским мышлением может стать либо успешным музыкантом, либо успешным банкиром».

– Ты не права дорогая. – поправил её Исаак Моисеевич. – А математика; а медицина? Мы неплохие ювелиры, адвокаты, ну и так далее. Что же касается финансов…, это дело кропотливое. И хлопотное… Все любят деньги, но никто не любит с ними возиться. Дать деньги – это еще не все. Нужно уметь вернуть их с прибылью, а для этого часто приходится наступать должникам на горло. У нас в Одессе, по этому поводу было очень много интересных историй…

– Хватит ребенку голову морочить, – подвигая тарелку к Раулю, запротестовала Надежда Соломоновна. – Дайте мальчику поесть.

– Без рюмки водки – селедка под шубой, что свадьба без невесты, – наполняя рюмку, знающим тоном залепетал Исаак Моисеевич.

– Кроме нас, почти у всех народов ростовщичество считается презренным делом!– сказал Яков Мануилович.

– Ростовщичество это устаревший термин. – поморщившись отрезал одессит. – Давайте называть всё это банковским делом. А презренным его объявляют те, кто не хочет отдавать долги. И в Испании, и на Британских островах, и в Польше и в России – везде у нас были одни и те же проблемы. Сначала нас принимают с распростертыми объятиями, чтобы оживить свои финансы, ну, кто их оживит лучше евреев, а затем гонят в шею. Нет лучше сборщиков налогов или податей, чем мы. Но когда приходит пора расплачиваться за услуги, вам объявляют, что вы люди хитрые и жадные, да еще питаетесь кровью христианских младенцев. И потому, в силу своего коварства и вероломства, вы объявляетесь на территории Испании, Англии или там Франции, народом нежелательным, а ваши капиталы изымаются в счет оказанного гостеприимства.

– И в этом вся причина, неприязни? – усомнилась Надежда Соломоновна.

– Все очень просто, дорогая! Вот ты даже не замечаешь, а мы, оказывается, уже и не народ, а злобная иудо-массонская секта, которая путем обмана и насилия, а так же экономического перераспределения, эксплуатирует три четверти населения Земли, присвоив себе все ресурсы принадлежащие человечеству. К тому же, на нас и наших детях кровь их Спасителя….

– Не надо крови! Предлагаю тост за именинника! – постучав вилкой по тарелке, поднял рюмку Катц. – Уважаемый Исаак Моисеевич! Хочу пожелать вам всех благ, и крепкого здо-ровья. Чтобы в один прекрасный день осуществилась ваша мечта, и мы все произнесли этот тост под флагом государст-ва Израиль.

Осушив, под пристальным взглядом хозяйки, ожидавшей оценки блюда, рюмку водки, «немец» закусил водку странной на вкус, красной, овощной массой. И вновь повернулся к Исааку Моисеевичу.

– Э…м! Это, что-то бесподобное…, – осушив в свою очередь рюмку, закачал в восторге головой одессит. – Что я вам говорил?

– Очень вкусно! – поддержав его Рауль. – Очень! Но у меня к вам есть один, очень серьезный вопрос. Почему народ, изнывавший в ожидании мессии, не принял Христа? Неужели он так плох для вас? Говорил, что все до последней буквы положения Закона должны исполниться. Ни о чем, кроме любви не говорил! Так, почему нет…

– По определению! Вы хорошо разбираетесь в иудаизме? Не отвечайте. Знаю что плохо. Я и сам без раввина путаюсь. Он был неприемлем для нас изначально. Понимаете, Рауль – если очень, очень, очень, просто – для еврея весь мир, вся Вселенная держится на 10-и цифирях и 22-ух буквах еврейского алфавита. Это такие кирпичики, из которых построена вся крепость мироздания. Здесь неприемлемы не то, что изменения, недопустима даже мысль о них. Тора священна; это цитадель еврейства и иврита, и любое посягательство на ее целостность разрушает всю здание в целом; всю её гармонию. И вот появляется очень симпатичный еврей, который говорит на арамейском, и о Боже, заявляет, что разрушит Храм и в три дня построит новый! Скоро его ученики, опять же на арамейском и греческом, сформируют новое учение; Вдумаетесь только, и вы поймете, что для еврея это неприемлемо ни при каких обстоятельствах. Во первых, это разрушает все наши догмы. Мы веруем, что Ашем* все дни творения держал перед собой Тору; что передал её Моисею; и, что не будет для нас «другой Торы от Творца». Вы знаете, что евреи отмечают трауром день перевода Торы на греческий? Это не просто расстроенный рояль. Для нас там все звучит фальшиво. Таргум!* А тут вдобавок ко всему, он объявляет себя Богом…. – с выражением ужаса на лице, Яков Моисеевич простер руки к небу. – Конечно, мы его отвергли. Некоторые наши учителя говорят, что с помощью непроизносимого имени господа можно привлечь к себе внимание, и даже покорить мир, но нельзя, даже с помощью самых сильных заклинаний, обмануть Бога… Не надо обманываться… Вы не обижайтесь, Рауль. Вы спросили, я ответил..

4

Андрей

Саратов 1979

С началом бракоразводного процесса родителей, ничего кроме опустошения, Андрей не чувствовал. Это был сложный период его жизни. Ни боли, ни обиды, только бессилие, от которого опускались руки. Семья, исключительная территория его детства, распадалась. Больше нельзя было скрывать, холодного, пока негласного отчуждения родителей. И вот, внешние приличия были отброшены и двое самых дорогих ему людей обрушили друг на друга всю злобу мира. Когда взаимные обвинения приняли абсурдный характер, развод стал неизбежен. Прекрасно зная мать, ту тщательность, и даже мелочность, с которой она устраивала свои дела, Андрей понимал, разъезд будет долгим и тяжелым. И главной причиной промедления родителей, конечно, будет он. И в этом было много правды. Признавая разумом право каждого из них на новые отношения, сердцем он все это отвергал, и не желая занять чью либо сторону, молча ждал.

Первым решился отец… Долго ходил перед дверью его комнаты, пока, наконец, не постучал, и робко войдя в комнату, не поднимая на него глаз, сел на стул.

– Не знаю, с чего и начать? – застучал он пальцами по коленям. – Так получилось, что я встретил женщину, которую полюбил. В общем, я ухожу к ней. У мамы тоже будет новая семья. Мы договорились дождаться твоего совершеннолетия, но ее будущего мужа назначили послом в Швецию. Им необходимо оформить отношения. Я понимаю, насколько трудно все это осмыслить, но ты уже достаточно взрослый парень и должен все это принять. Ты должен…., – не закончив фразу, отец встал и нервно заходил по комнате. За дверью послышался шорох и Андрей понял, что мать слушает их.

– Квартиру мы решили оставить тебе, а так же часть сбережений, из которых, ежемесячно, будет отчисляться определенная сумма на твое содержание. Мама должна сопровождать этого человека, иначе его не выпустят, а я… Ты же знаешь, я постоянно мотаюсь между Москвой и Новосибирском, поэтому будет лучше, если ты окончишь школу у дедушки, в Саратове. Это все….

В ту же секунду Андрей услышал, как всхлипнула за дверью мать, но это уже мало что значило. За него всё, и окончатель-но решили.

Он ждал этого объяснения и потому был к нему готов. И все же, внутри что-то оборвалось. Почувствовав приступ бесконечного одиночества, и жалость к себе, он понял, что его детство, безоблачное, беззаботное детство, осталось в прошлом. Что он отныне предоставлен самому себе, и надо приспосабливаться к новым и не простым реалиям.