Текст книги "Крах Обоятелей"

– Пушкин был умным человеком, и потому у него был грустный взгляд на вещи. – сказала Милица.

– Что означает – грустный взгляд на вещи? – повернулась к ней Татьяна.

– Вряд ли он верил в человеческую добродетель. Но был слишком поэтом, чтобы стать квасным патриотом. – сказала Милица.

– Кавказом, он не просто восхищался. Этот прекрасный край должен был стать завершающим звеном в формировании Российской идеи; предать ей блеск и целостность. И искренне считал, что Россия принесет в эти края свет просвещения. Для него это было очень важно. Как оправдание неизбежного насилия. – сказал Андрей.

– В этом и заключается ошибка всех так называемых «цивилизованных» народов. Они самонадеянно считают, что могут бесцеремонно вмешиваться в ход истории. Просвещать «дикие» племена. И переделывать все по своему усмотрению. – усмехнулась Татьяна.

– Но разве это не так? Разве колонизация не принесла технический прогресс в Азию, Африку, Австралию? – спросил Роман.

– Можно прикрываться самыми благородными идеями, но от того ты не перестанешь быть захватчиком. А захватчиков никто и нигде не жалуют, даже если они несут свет просвещения. – сказала Татьяна.

– Отношение к «завоевателям» во все века, у всех народов было одинаковым. – согласился Андрей. – Это закон. Рано или поздно протестное настроение достигает критических значений, и периоды относительного спокойствия меняют активные фазы национально-освободительных движений. Они и знаменуют гибель Империй…

– Иногда, он такой противный! – надула губы Милица. – Не говорит, а будто диссертацию читает.

– И выход здесь только один. – продолжил Андрей. – Как сказала Милица, все, даже самые малые народы должны пройти по пути собственной и независимой государственности. А дальше, по усмотрению. У каждого народа должно быть право самостоятельно определять свою судьбу.

–Это к чему ты призываешь? – расширила глаза Татьяна. – Хорошо тебя не слышит папа! Мы что, Советский Союз должны распустить?.

– Но ты же сама сказала, что у нас конфедерация? – покосился на нее Роман.

– Мало ли что я сказала? Из любой ситуации надо искать выход, а не страну разрушать.

– Ребята! Может, хватит спорить? – вновь, взмолилась Милица. – Эй, пушкинист! Хватит щеголять эрудицией. Пошли уже за стол.

– И правда, мальчики, – согласилась с ней Татьяна. – Давайте сменим тему. Мы же не ставим себе цель разжечь новую Кавказскую войну! Все! Больше не слова о политике. Шашлык пошли есть…

– Давно пора по беленькой. – поддержал ее Роман.

– Господи, как мне не повезло жить в мире, в котором все только и говорят о политике? – закатила глаза Милица.

– И все же результаты деятельности Ермолова на лицо. Его дело живет и процветает – Андрей кивнул в сторону хлопотавших вокруг стола местных жителей. – Налицо союз аборигенов и завоевателей. Раньше, к вашему сведению, с третьим ударом колокола станичники спешили со всей живностью и скарбом, укрыться за оборонительными сооружениями. Могу напомнить:

На берегу заветных вод

Цветут богатые станицы,

Веселый пляшет хоровод,

Бегите, русские певицы

Спешите, красные домой,

чеченец ходит за рекой».*(А. С. Пушкин. Кавказский пленник)

Мы вот сейчас шашлык с ними кушать будем, – продолжил он, – а еще относительно недавно, спокойно отдохнуть в

самом сердце логова туземцев, можно было только за

крепостной стеной.

Пошептавшись о чем-то с Татьяной, Милица под ее диктовку продолжила вечер поэзии:

В реке бежит гремучий вал;

В горах безмолвие ночное;

Казак усталый задремал,

Склонясь на копие стальное,

Не спи, казак: во тьме ночной

Чеченец ходит за рекой.

… и уже от себя добавила, – пойдете, милые домой.

– Я за! – пожал плечами Роман. – И не смотрите на меня так. Вон кто никак не остановится, – указал он в сторону Андрея. – Тоже мне, мыслитель. Люди жрать хотят.

– Что уставились? – съежился под недовольными взглядами товарищей Андрей. Затем поднялся и стал медленно отходить. – Чуть что, сразу Андрей. У вас во всем я виноват. А я может тоже есть хочу.

Не сговариваясь, все трое набросились на него, но в последнюю секунду он все же смог увернуться и отскочив на несколько шагов в сторону, став в позу оратора и стал цитировать в полный голос:

– …Любимцы ветреной судьбы,

Тираны мира, трепещите!

А вы, – он простер руки к своим преследователям, – мужайтесь и внемлите. Восстаньте падшие рабы!

Увы, куда ни брошу взор,

Везде бичи, везде железы,

Законов гибельный позор,

Неволи немощные слезы.

Везде неправедная власть, в сгущенной мгле предрассуждений,

Везде неволи грозный гений

И к славе роковая страсть.

– Класс! – заслушавшись, притихла Милица. – Это у тебя здорово получилось! – подражая Андрею, она стала рядом с ним, и с тем же пафосом воскликнула. – Тираны мира, трепещите!

Рассмеявшись, Андрей обнял её, подхватил на руки и понес в сторону соблазнительно дымившегося и завлекающего ароматом шашлыка, мангала.

– По-части незабвенного Александра Сергеевича мне нет равных! – без всякой скромности, сказал он не отводившей от него глаз девушке. – Провидцем был классик. Куда не обращал свои взоры, ни дать ни взять – пророк. Ну, вот к примеру:

«Теперь у нас дороги плохи,

мосты забытые гниют,

на станциях клопы и блохи,

заснуть минуты не дают».

И дальше….

Со временем…..

Лет через пятьсот дороги, верно:

У нас изменятся безмерно;

Шоссе, Россию здесь и тут

Соединив, пересекут.

Уже внося Милицу во двор, он поставил её на ноги, потер висок и добавил с сомнением.

– Хотя, насчет пяти веков, это оптимистический прогноз.

39/

Хайбах

Кавказ 1944г.

Пристроившись на бугорке у разгоревшегося костра, Денни наблюдал за балагурящей молодежью. Он не без интереса прислушивался, к разбавленному поэтическими дивертисментами, спору. Уже давно, изучение первого поэта империи, было обязательным во всех школьных программах, но ему были ближе другие мотивы и другие интонации. Тихо, словно боясь спугнуть всплывавшую в памяти мелодию из далекого детства, он едва слышно напевал слова седого эпоса: «Какой густой дым! Как темно! Только наши ружья блестят в темноте. Гурии смотрят на нас с небес и думают, чьими они станут. Та, которая упадет на самого храброго из нас, будет гордиться этим; та же, что упадет на менее храброго, вспыхнет от стыда и уйдет от него. И пусть у того, кто сегодня струсит, почернеет лицо, когда он предстанет перед Аллахом». * («на смерть Хамзада»)

Закрыв глаза, Денни вздохнул. К великому несчастью, он стал живым свидетелем утери огромного пласта фольклора. Они многое не смогли уберечь. Во время выселения, первыми умирали старики, а вместе с ними исчезали многочисленные героические песни и сказания. Каждое ущелье, каждый аул были великой частью их культуры. И в одночасье, все было уничтожено. И тут, ничего нельзя было поделать.

По возвращению, демонизация его народа продолжилась. Ими продолжали пугать детей. Но только ему довелось видеть настоящих демонов, жестокость которых, не шла ни в какое сравнение с горячностью его соплеменников. Он был бы рад поверить в неконтролируемую дикость своего народа, тогда хоть как-то можно было оправдать их горькую судьбу, но память, говорила о другом, и неизменно возвращала к пасмурным февральским дням 1944-го…

С 23-его по 25-ое снег шел непрерывно; как это бывает в горах; стоял стеной, закрывая белой пеленой пространство. В такие дни, оторванные от мира, они жили неторопливой, монотонной жизнью. Ни тебе известий с фронта, ни новостей из Грозного, ни даже поболтать с мальчишками из аула. И все же это было особенное время. От всех других оно отличалось не проходящим состоянием тревоги; растущим напряжением; предчувствием крадущейся беды. И вот, она грянула….

Как только распогодилось, она пришла, вначале тихим незнакомым, рокотом с окраин аула; затем, как гул сходящей с гор лавины, сметавшей все на своем пути. И когда, он выбежал на улицу, первые выстрелы, словно удары хлыста уже рассекали их пространство, а у дороги, упиравшейся в аул, окутанные паром, дымились жуткие, многоколесные чудовища. Это были грузовики, полные солдат…

Как только люди в форме появились во дворе, он сразу же возненавидел их. Хотя, казалось, он должен был восхищаться ими, как восхищался отцом, воюющим на фронте. Но эти существа приехали с другой целью; разрушить его дом, выровнять горы; и до неузнаваемости изменить его жизнь.

Прибывшие солдаты, торопились. Дали на сборы два часа. Кричали, стреляли в воздух, подгоняли прикладами, опять кричали, мешая на самом деле сборам.

– Поторапливайтесь! – грубо бросил в сторону женщин офицер. – Кто не прибудет к месту сбора, будет предан военно-полевому суду и расстрелян на месте. Можете взять по сто килограмм на человека.

– Куда вы нас везете? – осторожно попыталась выведать маршрут мать.

– Пока в Хайбах. Там перевалочный пункт. Собираем всех кого не вывезли из-за снегопада. Советую собраться, как можно быстрее, и строго выполнять все наши распоряжения. Особенно, это касается мужчин, причем любого возраста! – на последнем слове офицер выразительно посмотрел на Денни. – Ты, малой не шали здесь. Делай все, как велено и от машины далеко не отходи. Стрелять буду без предупреждения.

– Вот еще, напугал! – Денни с презрением посмотрел на офицера. Он был твердо уверен – люди в форме переодетые враги. Они осквернили их жилище. Кричат и оскорбляют женщин. Перевернули верх дном дом. Оружие ищут? Пусть ищут… Они с дедом, всё надежно закопали во дворе. Ни за что не найдут.

Когда его седой как горы, мудрый дед, всеми уважаемый аксакал, отказался подниматься со своей кровати, и был грубо сброшен с нее, Денни соколом бросил на помощь. Но, что он мог противопоставить двухметровому верзиле, коловшему во все подряд штыком. Ударом приклада в грудь, солдат сбил его с ног; затем, подхватив словно пушинку, выволок на улицу, и забросил в сани.

Удар был настолько силен, что у Денни помутнело в глазах и он еще долго не мог отдышаться. Перед ним расплывались силуэты и лица людей; руки и ноги не слушались. И все же, он видел и слышал то, что навсегда врезалось в его память. Не в силах подняться, он наблюдал за избиением своей семьи. И в унисон крикам матери и теток, кричал беззвучным, разрывающим весь его уже не детский мир, полным отчаяния, голосом.

В этот роковой день зимы 1944, когда ему было чуть больше десяти, самым большим его желанием было умереть, покончив с невыносимыми страданиями. Беспомощный и жалкий, он никому не мог помочь. И все вокруг были свидетелями его позора; и небо, и земля, и призраки витавших среди гор, далеких предков.

Фоном тех страшных дней стал женский плач; приглушенный, на силу сдерживаемый, но въедливый и душераздирающий. В просветах воспаленного сознания, скрип свежевыпавшего снега из под саней, понуканье безжалостных палачей, он до предела обострял тоску.

– Куда вы нас везете? – без устали допытывалась мать. – Ребенка пожалейте. Ему нужен врач. Лекарства. Он у меня и так больной. В райцентр его надо. Солдат, у тебя ведь тоже есть дети…

– Куда везем, куда везем? В Хайбах, везем! – сказал охранник. – Из-за вас столько неприятностей. Ребята не на шутку разозлились. Начальство отрапортовало, что операция по выселению «врагов народа», завершена, а мы к вам из-за снегопада не добрались, вот теперь все и суетятся. Сам Берия держит под контролем операцию. Это понимать надо. А за отца ты обессудь. Ему все равно не жить. Старый больно…. Не жилец…. Не старшина Грицюк, так кто нибудь другой. У нас ребята жесткие. Неподчинения не потерпят. Да еще когда, предатели…

– Какой он предатель? Ему за восемьдесят! – не выдержала мать.

– Может он и не диверсант, но это не мне решать. Время-то военное. Жаль старика, да что тут поделаешь. Мое дело выполнять приказы. Приказали подготовиться и выдвинуться в ваш аул, я все как положено и сделал. Я эти места хорошо знаю. И предупреждал начальство… Никакие, говорю, «Студебеккеры» до этого аула, по такому снегу не дойдут. Цепи, цепи… или сани запрягать. Так, кто меня послушал? А ваших в конюшне собирают. В Хайбахе. Я до войны частенько там бывал. Кони там славные, были. Жеребцы, ух… красавцы! Ты, давай, малого сеном накрой, хорошенько. Нам пути, еще с пару верст. Там, за родовой башней, человек пятьсот ваших. Со всех окрестных аулов. Одни старики, женщины да дети. Ой, еще намучаемся мы с вами!

– Нельзя нам в Хайбах! – словно чувствуя беду, взмолилась мать. – Мальчик в конюшне не выдержит. Замерзнем в конюшне, понимаешь. К врачу его надо…

– Конюшню утеплили, – успокаивал возчик.– Сеном обложили. Сам возил. Условия, конечно, не царские, не ахти какие, так ведь ненадолго. Хотя, как повезут, этих немощных стариков, не знаю.

– Ты хороший человек, – все уговаривала мать. – Сразу видно. Пойми меня, у меня муж на фронте, что я ему скажу, если не уберегу сына. Он у нас один продолжатель рода, так получилось. Не губи ребенка… Отвези в райцентр…

– Странная ты женщина! – едва сдерживался мужчина. – Я же тебе по-русски объясняю, вывезли вас… Всех… В Сибирь. Или Казахстан, точно не знаю…Нет больше никаких райцентров. Всех вывезли. Я почитай, тебе щас тайну государственную разглашаю. Да если, что не так, меня же к первой стенке поставят. Но ты раньше времени не суетись. Начальство быстро разберется кому, куда и как? Прикажут, я в момент доставлю. Странно только, что вам собраться толком не дали… Непонятно…. Но ты потерпи, милая. Вон, уж подъезжаем. А я за вас потолкую…

Денни трясло, как в лихорадке. Только потом, гораздо позже, он понял – такой была его судьба. Не самая завидной, на грани человеческих возможностей, но его. Мать, чтобы унять пронизывающую тело дрожь, зарыла его в сено с головой. Почувствовав на лбу ее горячую, руку, он ощутил на время, необыкновенную легкость. Куда-то делись боль, страх, и жалящий со всех сторон свет.

Он так и не увидел лица своего спасителя. Память сохранила только его голос. Вернувшись после недолгого отсутствия, он тихо, даже виновато прошептал:

– Ты мать, своего малого сеном то получше накрой. Вам за охранение, а его я к эшелону все одно доставлю.

– Не надо к эшелону! – взмолилась женщина. – Отвези его в Адыгею. Там у меня сестра. Она за местным замужем. Их может, и не тронут.

– Ты милая иди, иди…. пока охрана не хватилась. Не привлекай к себя внимания. И с пацаном не прощайся. Начнут обыскивать сани, быть беде. Ступай милая, ступай, я тебе говорю, если хочешь, чтобы он жив остался…

В ту страшную секунду, Денни почувствовал необыкновенный прилив сил. Ему, вдруг, захотелось пронестись с соседскими мальчишками по каменистым склонам за аулом, к озеру. Прыгнуть со всего разбега в его обжигающие воды, и задыхаясь, во все горло, прокричать «Эй..е.эй»!

Еще, он пожалел о том, что они с дедом зарыли за оградой его детскую саблю, и он не сможет во главе своего карликового войска, на белых лошадях атаковать врага.

Сухие звуки выстрелов, напоминавшие треск хвороста, насторожили его. В последовавшей какофонии очередей и криков, он еще больше растерялся, не понимая, что происходит в мире отнимавшем у него надежду. И скоро, он уже не мог отличить бред от яви, и плакал от бессилия, руками раздвигая колющее одеяло сена. В какой-то момент, ему это даже удалось; и сбросив с себя ненавистные покровы, он просунул голову в образовавшийся просвет. Но все, что он увидел, вся жуткая картина разыгрываемой драмы – это пылающее небо, и искаженный силуэт конюшни, в яростное огне.

Он слышал стон расстреливаемого здания; повсюду, слышалась стрельба, из пулеметов, автоматов: сознание рисовало обжигающие нервы траектории пуль. Путь каждого куска свинца лежал через его сердце, и он дрожал, от мертвенного холода, и его душу облизывали огненные языки…

– Господи помилуй! Господи помилуй! – молился где-то рядом, возчик. Он навсегда запомнил дрожащий голос потрясенного человека. Сани нервно дернулись, жалобно заскрежетали внутренностями. Денни, вдруг захотелось разорвать руками, стоявший перед ним зловещий занавес, но возбудившись, он застонал, почувствовал удушье и… свет исчез. Он потерял сознание; умер, чтобы возродиться уже другим, опустошенным и потерявшем детство, стариком.

Затем был скотный вагон; мерный перестук колес, палатки посреди негостеприимной степи, годы изнурительной борьбы за выживание. И долгий, полный унижений и лишений путь домой….

Денни! – словно из другого мира, раздался голос Милицы и он очнулся от воспоминаний. Огляделся, стряхнул с себя прилипшую траву, поправил одежду и направился к уже сидевшим за столом гостям.

40/

Бергман

Стокгольм 1940г.

– Что касается евреев, мне кажется, весь вопрос в их финансовой успешности. Люди проявляют крайнюю нетерпимость когда рядом с ними кто-то процветает. – сказала Хельге.

– А по-моему, человечество стареет. И теряет душу…. Мы уже от рождения старики! Циничные и равнодушные. – сказал Ингмар Бергман.

– И это говорит двадцатилетний юноша? – развела руками Яннет.

– Да, мы потеряли душу. – спокойно отреагировал Ингмар. – А если нет души, значит и Бога в нас больше нет. Мы потеряли и Его. Гитлер снял седьмую и последнюю печать. Нас ждет опустошение.

– Не слишком ли печальная картина?

– Вы что не слышите? Ангелы смерти уже трубят!

– Ингмар! Ты пугаешь женщин! – сказал Магнус.

– Небольшая встряска нам всем не помешает. – успокоила его Хельга.

– Вы правильно должны относиться к высказываниям Ингмара. – вступилась за юношу Яннет. – Понимайте их как художественные образы. Он пишет сценарии и мечтает снять фильм; о черствости человеческой натуры. О том, что в его ожесточившейся душе не осталось места милосердию. Это я Ингмара цитирую.

– По-моему, этот зрелый юноша может сам раскрыть нам свои мысли. – присела рядом с Ингмаром, Хельга.

– Охотно! – переключил на нее внимание Ингмар. – Европа поражена чумой. Она покрыта гнойными нарывами. Люди пытаются раздавить их, но от этого страдают еще больше. Они задыхаются в зловониях и чахнут в смраде собственных испражнений. В их душах воцарилась тьма. И только черный ангел носится над разлагающейся плотью почившей Старушки…

– Черный ангел – это фюрер? – ерзая на крае кресла, предположила Хельга.

– Может, и он! А может, кто-то более ужасный!

– Сталин? – не унималась Яннет.

– Может, сам дьявол…

– Душа в пятки…. Я требую, чтобы ты раскрыл нам глаза. – Яннет вплотную придвинулась к Ингмару. – Они схлестнутся? Сталин и Гитлер! Война, будет?

– Ничто не сможет нас избавить от войны! Я предвосхищаю новое глобальное противостояние; войну миров. Двадцатый век – век войн.

–Нет! Это мальчик мне определенно нравиться!– повернулся к Ингмару, Магнус. – Несомненно, он поклонник Уэльса.

– Этот, как ты сказал, мальчик, младше тебя всего на пару лет. – улыбнулась Хельга.

– Он раскрывает мне глаза на мир. Я готова его слушать и слушать. – сказала Яннет.

– Не знаю, что он там тебе раскрыл, но пусть объяснит – в чем успех диктаторов? – прищурила глаза Хельга . – И фюрер, и Сталин не самые привлекательные личности…

– О фюрере, я бы так не сказал. – покачал головой Ингмар. – Я слушал его речь в Веймаре. Гостил у родственников. И видел, как его воспринимают немцы; десятки, сотни тысяч немцев. Насколько помню, никто из нас тогда, не считал его непривлекательным. Едва его кортеж въехал в город, пространство взорвалось; как после бомбежки. Волна людского ликования была такой силы, что грозилась разнести все вокруг. Люди рыдали, как дети, исступленно выкрикивая приветствие наци; они просто бесновались, и в их глазах не было ничего кроме обожания… И я, бесновался вместе со всеми.

– Одну поразительную деталь подмечают все, кто слышал его. – подхватил мысль Ингмара, Рауль. – Это магнетизм! Он намагничивает толпу; намагничивает мысли…

– А какая экзальтация? – оживилась Хельга. – Не удивительно, что в первую очередь, он завоевал немок.

– Мужчин, его харизма привлекает, ну никак не меньше. – не согласилась Яннет. – Им покажи, какую нибудь «стрелялку» и они сломя голову бросятся крушить все вокруг.

– Я и говорю – демон! Слишком легко, он завоевывает сердца людей. И не только в Германии! – сказала Хельга.

– Секрет здесь прост. Антисемитизм в крови всех европейцев. – сказал Рауль.

– Черчилль утверждает, что в Англии его нет. Он говорит, что «они не такие глупые, чтобы заявлять, что какая-то нация умнее их». – не согласился Магнус.

– Его, никто и слушал не хотел. – усмехнулся Рауль. – Хотя, он не уставал повторять, если не остановить фюрера, его армии проутюжат всю Европу.

– Рауль, всегда пророчествует грозу! И когда она приходит, начинает причитать – вот мол, я же предупреждал! – Магнус добавил в бокал вина. – Мне, все это, кажется преувеличением. Он вернул Германию к довоенным границам, и теперь успокоится.

–По-моему, все свои планы, фюрер очень четко обозначил в «Маин Кампф». – спокойно отреагировал Рауль. – Я и насчет «жизненного пространства», и насчет евреев. Только слепой не видит, мир, лишь на мгновение застыл в ожидании грандиозной схватки.

– А что касается евреев, им надо умерить свои финансовые аппетиты. – сказал Магнус. – Или вы скажите, что они не опутали планету сетью своих банков; не прибрали к рукам всю мировую финансовую систему? Я твердо убежден, Гитлер защищается. Пусть грубовато, по солдафонски, но защищается. Я с ним не во всем согласен, но финансовые махинации это тоже мировое зло.

– С евреями, конечно, он перебирает, но их нигде не жалуют! – вздохнула Яннет.

– В силу своих природных качеств, они всегда на виду. – сказал Магнус. – Может, им надо быть скромнее?

– Я не хочу априори присоединяться к хулителям фюрера, – сделал глоток, Рауль, – но он сконструировав милитаризированную машину, которая всегда должна быть в движении. И будет воевать, пока его не разобьют. Диктаторы никогда не останавливаются. Им всегда мало. Их действия не подвержены обычной логике; они, как правило, импульсивны и непредсказуемы. Но, что бы вы не говорили, его отношение к евреям – варварство.

– В таком случае большая часть нашего континента – варвары. И число их непрерывно растет. – сказал Магнус.

– А я его поклонница. – захлопала в ладоши Яннет. – Европе нужна серьезная встряска.

– В Венгрии, Миклош младший, как-то размышлял при мне: «Что заставляет нас заигрывать с Гитлером? Прежде всего – Версаль. Трианонский договор это трагедия всех венгров. Это катастрофа, с которой мы не согласимся никогда».

– В шторм, можно сесть и на пиратский корабль. – сказала Хельга.

– Можно! Но тут больше, но? – поморщился Магнус. – Представитель клана Валленбергов разделяет такую точку зрения?

– Как тебе сказать? В том, что сейчас происходит читаются последствия Версаля. Войны начинают не народы, а политические и финансовые круги, но тяготы и последствия войн, как правило, ложатся бременем на простой народ; простых людей. Кроме лишений и испытаний их сгоняют с земель, облагают бременем репараций; просто уничтожают. Любая война, это прежде всего трагедия народа, с неизбежными жертвами и искалеченными судьбами.

– Человечеству не нужны никакие войны, вообще. – сказала Хельга. – Что за наслаждение, от этих периодических кровопусканиях? Научно доказано, оно вредно, для человеческого организма.

– Здесь, я с тобой, пожалуй, соглашусь. Но бывают и исключения! Например, если Рауль отгородит нас от погреба своего деда, мы немедля начнем против него военные действия.

– И все же, в Гитлере есть что-то из разряда вон выходящего. Чехов голыми руками взял. Австрия сама пала к его ногам. В Польше и месяца не прошло, как они были в Варшаве….

– Ну, в Польше и русские руки погрели….

– А, что было во Франции? Блистательная победа… Не знаю, кто будет, следующей жертвой, но я на эту страну и пять эре не поставлю. Можно не сомневаться, что и там все пройдет по тому же сценарию. – в голосе Рауля звучала тревога.

– В немцах, он разбудил дух древних германцев, дикий дух предков, который в нас уже давно спит. – сказал Магнус. – А ведь было бы здорово, сесть на драккар, и в поход…

– Как все мужчины похожи друг на друга. Какаю, бы тему вы не обсуждали, все так или иначе, заканчивается войнами. Бог должен был послать женщине в партнеры существа более тонкой душевной организации, но не ваше пьяное сообщество! – под общий смех заключила Хельга. – Ну, а теперь, вершители судеб мира, я вам приказываю сменить тему, и говорить только о любви. Можно, еще и о кино…

– Я полностью с тобой согласна! – поддержала подругу Яннет.* – Какая вызывающая бестактность! Рауль даже не заметил моего нового платья. Как я ни старалась.

– Твоя служанка может готовить, что нибудь кроме тушенного окуня? – отодвинув от себя тарелку, Магнус. – Но, давайте поговорим о женщинах! Это гораздо более привлекательное блюдо.

– Злые языки утверждают, что под натиском фашизма человечество устоит, но падет от сумасшедших амбиций женщин. – улыбнувшись, сказал Рауль. – Так, о чем это вы…

– О том, например, что женщина имеет право на собственную карьеру! – дерзко вздернула головкой Яннет. – И потому, я хочу сделать заявление… Я решила попробовать себя в кино.

Выждав, пока смолкнет устроенная овация, она продолжила.

– Я понимаю, время не самое подходящее, а что если вы никогда не закончите играть в войну? К тому же надо возрождать былую славу Швеции. Я хочу встать вровень с Гретой*, или Ингрид….

– Ты – готовая звезда! – воскликнул Рауль. – И ты, очаровательна! Хочешь я стану твоим агентом. Пора сделать в звуке шедевры Сельмы Лагерлеф*. Ингмар, ты нам поможешь?

– Легко! Кстати, у тебя живое, фотогеничное лицо. Ты тоже можешь стать актером.

– Давай не будем отвлекаться на фантазии. И благословим Яннет….

– А я скучаю по немому кино! – мечтательно сказала Хельга. – По Чаплину! Переход на звук убил в кино динамику. В итоге мы имеем банальную фотографию жизни.

– Кино – это революция в искусстве. – сказал Ингмар. – и оно, между прочим, убивает театр! Разве вы не замечаете? Более того, скажу я вам, не за горами то время, когда кино покончит с читальными залами. Зачем строить мир собственных, умозрительных фантазий, когда за пару крон, он предстанет перед вами на стене.

– Рауль! – озабоченно сказал Магнус. – Ты хочешь просто так вот отпустить Яннет в Голливуд? Швеция не участвует в войне, но мы понесем невосполнимые потери. Не лучше ли ей податься на телевидение? Знающие люди, пророчат ему большое будущее. Даже большее, чем кино.

– Да-да! Что оно будет в каждом доме, как радио, и будет цветным! Фантазеров в Швеции хоть отбавляй.

– Так вот! – завладев вниманием, сказала Яннет. – Я только что получила письмо от Ингрид. Она мне сообщает, что получила главную роль в крупном голливудском проекте. И будет сниматься…., – она сделала паузу и затем быстро захлопала в ладоши, – с Лесли Говардом*. Нет. Вы представляете? Какая-то, потрясающая история любви. И, как она пишет, «это очень женская роль». Я нисколько не сомневалась в Ингрид. С ее данными и внешностью она обязательно станет мировой звездой….

– Ингрид, мечта всех мужчин. – согласился с ней Рауль.

– Сама Америка – мечта! При первой же возможности, я сбегу туда! – мечтательно, сказала Яннет.

– Ты этого не сделаешь! Ты же не хочешь, чтобы я умер от тоски? – грустно, сказал Рауль.

– От любви ты не умрешь!– склонившись к нему, Яннет взяла его за подбородок. – Это слишком тривиально в наше время. Вы знаете, о чем вчера почти всю ночь страстно рассказывал мне мой Ромео? – не отводя глаз от Рауля, обратилась она к присутствующим. – О зверствах фашистов. В три часа ночи! Нет! В твоем фильме, я не главная героиня! – отпрянув, рассмеялась девушка, и закружила по комнате.

– Так чем, в настоящее время, занимается наш Ингмар? – повернувшись к заскучавшему юноше, спросил Магнус.

– Ваш Ингмар, студент Стокгольмского университета. Он пишет сценарии и до невозможности романтичен. Больше всего он любит уединение и шхеры…

– А в данный момент? – не унимался Магнус.

– Одолеваю Стриндберга*. Пытаюсь выделить из хаоса великого безумца чистую идею; вытащить на свет и сделать доступным пониманию его язык противоречивых символов.

– Хотите, что-то поставить?

– Хотелось бы! Например, «Игру снов»*. Пока пишу сценарии. Хочу передать своё прочтение замысла автора; свое видение… даже если для этого мне придется разнести авторский материал в пух и прах.

–Ух, ты! Какой радикальный подход! – затряс головой Магнус.

– Ингмар, несомненно, очень талантлив! – уверенно сказала Хельга. – Его ждет мировая слава! Он не по годам целеустремлен, правда ему поскорее нужно выбираться из мира грез.

– Пока, ничего не получается. Как ни пытаюсь, обозначить грань между фантазией и реальностью, результата нет. С прозой жизни у меня проблемы.

– О чем мечтаете сейчас? – не без кокетства, поинтересовалась Яннет.

– Когда я был маленьким, и мне было четыре года, я хотел чтобы меня продали в цирк, к одной наезднице; сейчас я хочу чтобы меня передали вам, Яннет, в пожизненное и безвозмездное пользование.

– Вы влюблены в меня….

– Жизнь без влюбленности мертва. К тому же, влюбленность обязательное условие творчества.

Наблюдая за флиртом Яннет, Рауль не ревновал. Может быть, самую малость. В самый разгар веселья, он вывел её в ванную комнату и усадил к себе на колени. Когда она перестала смеяться, взял её ладонь, поцеловал внутреннюю сторону, и прижал к лицу.

– Не знаю даже, как начать! Ты самая очаровательная девушка на свете и я хотел бы прожить с тобой всю жизнь.

– Не надо, Рауль! Разве тебе плохо со мной? Не надо заглядывать так далеко. Мир полон приключений. Давай, я останусь одним из них. Одним, но самым значимым.…

– Я хочу всю тебя, Яннет!

– Ты такой очаровательный Рауль, но ты меня не понял. Я действительно думаю о карьере. Да и потом, я еще слишком молода для брака.

– А я подумал…

– Нет, Рауль! Нет!

– Это немножко больно! – сказал он после короткого замешательства. – Я чувствую себя, как Офицер*, которому отказали в праве служить

– Но ты же викинг! Ты справишься…

– И что мне теперь делать!

– Просто жить.

–

* Лагерлеф Сельма – шведская писательница, лауреат нобелевской премии. По ее книгам снято ряд фильмов, ставших в начале двадцатого века культовыми.

(фон Хейденстам).

*Офицер* – один из персонажей «Игры снов».

41/

Сплав

Кавказ 1988

Ранним воскресным утром, вся кампания взяла курс на Гузерипль. Машина со снаряжением для сплава уже ждала на месте. Денни настойчиво предлагал не сложный маршрут до Кишинских порогов, но гости, настояли на сплаве за поселок Каменномостский, удвоив, тем самым, расстояние. Получалось более пятидесяти километров… По большой воде, он ни за что не отпустил бы их. С другой стороны – запретами мало что решается. Все равно не послушались бы… Единственно, он настоял на том, что сплав будет продолжаться до первого происшествия.