Текст книги "Крах Обоятелей"

Отъезд из «забродившей» России дался им тяжело, но в сытой и благополучной Америке, подавляло одиночество. Раздражало все – статус мигрантов, неустроенность, финансовые проблемы. А тут еще и в школе одноклассники стали обзывать её «красной фурией». Она им сразу показала свои коготки, потрепав пару нахалок за волосы, и пообещала, если они не успокоятся, то увидят её когти.

Смена континентов, политической системы, культуры, все это переживалась не легко. Прельщали, нескрываемая роскошь, дороги, небоскребы, холеные, элегантные мужчины, красивые, раскованные женщины. И совершенно иной ритм жизни. Всюду реклама; завораживающий блеск витрин. Но более всего ее гипнотизировали машины. Она могла денно и нощно, до ряби в глазах, стоять у окна и любоваться бесконечными потоками отполированных авто.

В Америке все было другое: жизнь ощущалась ярче и острее, люди, казались приветливее. Но так же быстро становилось ясным, при всей своей внешней привлекательности, мир её грез – это жесткий и даже жестокий мир. Не отвоевав своего места, здесь ты неизбежно обретешь разочарование; обратную сторону благополучия. И все же, постепенно, молодость брала свое. Уже через несколько месяцев, о бывшем доме она почти не вспоминала. Прошлое осталась в неком безвозвратном времени, которое подчас воспринималось просто сном. У Галины была своя версия её хандры. Точнее убежденность, что все это последствия последней влюбленности, и что они переживают банальный период адаптации. Решив для себя, что тут всего понемногу, Милица неохотно согласилась с матерью.

Она дремала, когда вошел отец; и сел бесшумно, на краю кровати. Последние события, связанные с Андреем, сблизили их; он вел себя, как и подобало настоящему мужчине, её отцу. А ведь на кону стоял их отъезд из России. Не сдерживая вновь нахлынувшие чувств, Милица приподнялась и обняла Горана.

– Папа! Я больше не могу! – перейдя на русский, разрыдалась она. – У меня ничего не получается. Я здесь одна… Я никому не нужна… Я хочу домой….

– Ну, что ты, солнышко мое? – нежно прижал он её к себе. – Разве ты не самая красивая девочка на свете? И разве не ты мне обещала сделать Голливуд?

– Это для тебя я красавица…. Больше на меня никто не смотрит. В школе, только дразнят.… Говорят, что я красная шпионка…

– Завидуют! Ну, у кого, скажи мне, такие красивые ножки?

А какая у нас попка; а фигура? Кто из твоих толстушек одноклассниц, может похвастаться такой? А какие у нас глазки? Как у софы!

– Со-вы! – сквозь слезы сдерживая смех, поправила она его.

– Вот-вот! Ты точно станешь звездой! Я ни на секунду не сомневаюсь! Примой! Да что там? Ты станешь самой знаменитой звездой в Солнечной системе; и во всей Вселенной; не то, что в этом напыщенном, пафосном городе! Вот, увидишь! Все твои завистники еще приползут к тебе на коленях!

– Ты думаешь? – вытирая слезы, уставилась на него Милица.

– Ха! Очередь за твоими автографами растянется от дворца, в котором ты будешь жить, до статуи Свободы в Нью-Йорке. Твоего внимания будут добиваться президенты, государственные деятели, люди искусства и даже злюки из твоей школы….

– Стоит тебе появиться, и ко мне сразу возвращается уверенность! – всхлипнула Милица. – Ты же всегда будешь рядом со своей дочей?

– Ты еще им покажешь… Еще пройдешь по красной дорожке в самом красивом на свете платье, с «Оскаром» в руках; и весь подлунный мир, будет стоя рукоплескать тебе.

– Без тебя мне ничего не нужно! – что было сил, прижалась Милица к отцу. – Ты лучше всех! Знаешь, я не хочу взрослеть. Хочу всегда быть маленькой, и чтобы вы с мамой всегда были рядом.

– Это ты сейчас так говоришь! А как только найдешь себя богатого жениха, сразу же забудешь о нас…

– Никуда я от вас не сбегу. Ни за что…

– Все мы так говорим. Детьми, хотим быть ближе к маме с папой; ну, а повзрослев, требуем свободы…. Это участь всех родителей. Воспитываешь, воспитываешь, оглянуться не успеешь, а голубки уже выпорхнули из гнезда! – поцеловав дочку, словно пожаловался Горан.

– Это не мой случай, папа. – вытирая слезы, сказала Милица. – И перестань разговаривать со мной, как с маленькой.

Она не хотела соглашаться с ним. Это было так здорово, чувствуя необыкновенную легкость, забыться у него на груди. Она была её убежищем, где моментально улетучивались все страхи; пространством, из которого вместе с биение сердца на нее истекало благодатное тепло.

Блаженство медленно растекалось по телу Милицы. Отец еще долго напевал ей на сербском колыбельную, пока разомлев, она не задремала. Затем, почувствовала прикосновение его губ ко лбу и долго вслушивалась в тихий, удаляющийся звук его шагов.

Проснулась, уже далеко за полночь. Заспанная, по-детски растирая кулаками сонные глаза, она успела сделать несколько шагов по коридору и замерла. В сознание врывались встревоженные голоса родителей. Речь шла о ней.

– Тише ты! – приглушенно прикрикнул отец. – Разбудишь девочку.

– Лучше бы думал о ней, когда делал это…

Ответа не последовало.

– Как ты мог? Как мог? – стенала за дверью мать. – Только, только начало все складываться…. И на тебе! А о нас ты подумал?

– Я хотел, как лучше. И дома, и в России я был мужчиной, а здесь? И оставаться с вами не мог, и уйти тоже…. Я стал для вас обузой, и должен был, что-то сделать. Здесь, я не востребован…. Не могу содержать семью. Может быть, стоило сразу же вернуться на родину?

– Теперь, уже поздно! – обреченно махнула рукой Галина, нервно ходя по комнате. – Насколько все это серьёзно?

– Серьёзнее не бывает… Лет на сто! – грустно пошутил отец.

– Но почему? Разве я просила тебя, о чем нибудь? Мне было хорошо с тобой, понимаешь! Приехав сюда, я не хватала звезд с небес! Москва не сразу строилась. Пробы пошли, девочка начала делать успехи, еще немного усилий и мы бы сдвинули колесо. Все вместе…

– Я не мог смотреть, как ты работаешь прислугой…

– А кем, по-твоему, я должна была работать? – не выдержав, сорвалась на крик мать. – На что еще, по-твоему, может рассчитывать заштатная советская актриса из провинциального советского театра? Без должного языка; без их актерской школы? Наша, конечно, не хуже, но она другая! – поправилась Галина.

– Ты была лучшей актрисой Советского Союза. Я сразу в тебя влюбился, как увидел. Думал, смогу построить твою жизнь; сделать счастливой.

– Мы сюда не ради себя приехали. Я только ради неё на все это решилась. – приложилась к платку, Галина и кивнула в сторону детской спальни. – Ты посмотри внимательнее на свою дочь? Она же прирожденная актриса. В ней все от Бога. Какие линии? Какая пластика движения? С полуслова все хватает! Я сама иногда на нее засматриваюсь, настолько в ней все гармонично. Это природа, понимаешь? Природа. И что теперь? Что я ей скажу? У папы сдали нервы? Не хватило терпения, и он очистил фонд медицинского страхования. Нет, это все просто сумасшествие! Ты не имел права так поступать с нами. Как я буду смотреть ей в глаза? Она так впечатлительна! И так тебя любит. Ты не имел права… – слова матери, словно ружейными залпами ранили слух Милицы.

– Пусть сменит фамилию. – опустив голову, сказал отец, резко вскочив со стула, и в отчаянии бросил. – И вообще, откажитесь от меня.

– Это ты сам от себя отказался! – голос матери звучал безжалостно и холодно.

Выпустив из рук подушку, которую она не ясно зачем притащила за собой и, ужаснувшись убийственной правде, Милица еще успела коснуться рукой виска, и как подкошенная рухнула на пол…

Пришла в себя быстро, в окружении хлопотавших над ней родителей. В бессилии, она тихо заплакала, в унисон всхлипываниям матери; время от времени, их плач, переходил в голосистый бабий рев.

Все время испытаний, остававшееся до суда, они договорились держаться достойно. Отец, как-то сник, будто смирился со всем, и больше молчал. Галина распекая на все лады судьбу, взбадривала их песнями на родной, украинской «мове».

В тот день, рано утром, появилась полиция. Все было, как в голливудских боевиках. Сирены, мерцание проблесковых маячков, зачитывание прав, обыск. Когда волна непрошенных гостей схлынула, дом непривычно опустел; он выцвел, потеряв формы и свое главное содержание. В нем больше не было так бесконечно любимого ею человека. И к его отсутствию, ей еще предстояло привыкать.

– Первая серия нашей американской эпопеи, черно-белая. – словно угадав её настроение, сказала мать. Её не в меньшей степени накрыла разочарование. Чтобы отогнать тоску, она усердно занималась домашними делами, нарочито не замечая никого вокруг. Но, как-то к вечеру, в очередной раз, натирая полотенцем одну и ту же тарелку, неожиданно заявила:

– Завтра, в шесть часов у тебя просмотр!

– Какой еще просмотр? Мам!

– Самый обыкновенный. Кастинг! Какие бывают у несчастных сирот типа тебя! Учитывая складывающееся положение, мы должны брать ситуацию в руки. Тебе ясно! Вот и хорошо! – не дожидаясь ответа отчеканила она.

– Я не сирота! И никуда я не пойду!

– Нет, пойдешь! – вдребезги разбив об пол тарелку, вспылила не на шутку Галина. Но тут же взяла себя в руки и все набирающим высоту шёпотом, выплеснула из себя на одном дыхании. – Ты пойдешь! И сегодня, и завтра. И будешь ходить каждый день; а если понадобиться, то несколько раз на день. Ты будешь, черт тебя подери, драться за свою жизнь и за свое будущее. Пока не разленилась и не превратилась в толстою, ленивую корову, от которой всех будет воротить.

– Мама! – показавшись в проеме дверей, округлила глаза Милица.

– Да, да! – замотала головой Галина. – Все твои прелести, твоя молодость – скоропортящийся товар. И если ты не выбьешь из своей головы детскую дурь, то так и будешь прозябать, где нибудь на задворках жизни. Или ты, хочешь толкаться в очередях за социальным пособием? А может на панель? Хватит отлеживать задницу. Нам больше не на кого надеяться. Даже, если твоему отцу скосят пол срока, он вернется только через десять лет. У тебя есть выбор! Можешь встать на ноги и исполнить свое предназначение; или стать неудачницей и выть сучкой на Луну! – подойдя с грозным видом к дочери, Галина обняла её за голову и поцеловала в жесткие, торчавшие ежиком волосы. – Мы должны преодолеть все это, понимаешь? – прошептала она. – Мы же с тобой сильные. И когда он вернется, мы должны прочно стоять на ногах….

На следующий день, ровно в шесть часов вечера, потратив немало времени на туалет, Милица с матерью стояли перед студией ДДМ Корпарейшен. Глазея, по-детски на вывеску, Милица с вызовом подтолкнула Галину в бок и бросила с задором:

– Посмотрим, что эта за штучка – ДДМ*!

– Главное, чтобы там не было ничего порнографического. – перекрестилась мать.

– Мам! Человек снявший «Девять с половиной недель», не будет размениваться, на что нибудь посредственное. – как бы, между прочим, заметила Милица.

– Ты откуда знаешь? – вздернув брови, остановилась удивленная Галина.

– Этот фильм знают все! Как и Залмана Кинга! Он личность культовая! Потом, я же твоя дочь! – весело подмигнула она матери и вновь хлопнула её рукой по бедру. – Ну что, граждане американцы, даете «Страну Грез»?

Студия Милице понравилась, как и люди, встречавшие их. Её почти не гримировали, разве чуть-чуть. В общих словах объяснили роль и попросили «прогнать» маленькую сценку. Без всякого энтузиазма, она прочла текст и уже была готова выслушать отказ, когда в студию, в сопровождении помощников, вошел высокий, худощавый мужчина. Заметив, тут же, принялся бесцеремонно разглядывал её. Это было похоже на гипноз, сковавший её тело. И как ни старалась, она не могла отвести от него взгляда.

– Подойдите ближе, прелесть моя! – сказал мужчина. – Как вас зовут?

– Милица! – пролепетала она детским голосом.

– Чудесно, дитя мое! – закивал мужчина головой и повернулся к спутнику. – Именно этот типаж нам и нужен. Этот образ! А что за имя? Просто песня…

Домой они возвращались в совершенно другом, приподнятом настроении. Вышли из такси и неторопливо побрели по тратуару. Нина обняла дочь за плечо.

– Я ведь ужасная мать, да?! – загадочно улыбаясь, спросила она.– И жена плохая. Ношусь как сумасшедшая со своими амбициями и никого вокруг не замечаю. Отца твоего зачем-то сюда притащила. Теперь вот тебя, свою несовершеннолетнюю дочь, толкаю в объятия этого напыщенного индюка. Тоже мне – Федерико Феллини!

– А мне он понравился! – неожиданно для себя сказала Милица. – Даже, не смотря на то, что просто брызжет похотью. – Милица недолго помолчала и добавила. – Я его чувствую…

– И что еще ты чувствуешь в свои шестнадцать лет. – Галина прикурила сигарету и глубоко затянулась.

– Мам, тридцать лет разницы – этот такой пустяк. Если бы он предложил мне переспать с ним, я бы согласилась. Нам нужны деньги. Много денег. Папе адвокаты, нормальный дом нужно снять, тебе машину. Для начала, я хочу стать дорогой, американкой шлюхой. Если понадобится, конечно.… Но это только для начала…

– Ты…. Ты, что это такое говоришь? – взвизгнув, задохнулась в возмущении Галина

– Мама! Хватит! – спокойно отреагировала Милица. – Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю. Я уже давно не девочка. Ни в прямом, ни в каком-то другом смысле.

Оставив ошарашенную мать глотать воздух, Милица ушла далеко вперед, и Галине пришлось догонять дочь. Они прошли примерно с квартал, прежде чем вновь заговорили.

– Я догадывалась! Да! Твои отношения с этим мальчиком, Андреем. Конечно, мы ему всем обязаны….

– Это были не отношения, это была и есть любовь, мама! Самая большая любовь моей жизни. Но ты не беспокойся. Ни о чем не беспокойся. Он не от мира сего, и даже больше, чем наш папа. Он не захотел меня и остался там, в безвозвратном прошлом.

– Девочка моя! – засеменила рядом мать. – Сейчас, ты все воспринимаешь обостренно. Это возраст такой. Поверь, в твоей жизни будет еще много мужчин, которые смогут открыть тебя, сделать тебя счастливой…

– Мам, ты не переживай. Меня никак нельзя назвать нимфоманкой. Я не собираюсь раздвигать ноги перед всяким, у кого текут слюни. Я себе цену знаю.

– Знаешь, этот старый пень, просто вспыхнул, как только тебя увидел!– Галина со странным любопытством смотрела на дочь.

– А что ему оставалось? По-моему, я очаровательна? Как ты считаешь?

– Раньше я не сомневалась, а теперь даже не знаю? Кажется, ты больше, чем просто очаровательна! – загадочно, сказала Галина.

– А, как насчет хрупкой детской психики? – лукаво посмотрела на неё Милица.

– Ты должна знать, в любую секунду, мы можем от всего отказаться. – быстро поправилась Галина.

– Все хорошо, ма! Не беспокойся! – Милица обняла мать. – Наша психика тверда, как сталь. А вы, с папой, самые лучшие в мире.

– В таком случае, нам надо срочно перенастраивать ментальность. – пожав плечами, сказала Галина. – Стать стопроцентными американцами. И твердо для себя усвоить, что при открыто процветающем ханжестве, здесь продается все. Но…, главное заплатить налоги.

66/

Шаму Штерн.

Будапешт 1944г.

Жизнь в Будапеште налаживалась быстро. Развернуть достойную деятельность на улице Гийопар 8, где находилась шведская миссия, оказалось невозможным, поэтому Рауль снял виллу по соседству, на улице Минервы 1А. Чтобы обеспечить её успешную деятельность, Рауль набрал команду, из известных предпринимателей и юристов. Все они уже получили «временные» паспорта и по сути являлись шведскими гражданами. Гуго Воль*, Поль Хегедюш*, Отто Флейшман*, Вильмош Форгач*, Дежё Доннербег* – люди известные в Венгрии; в дальнейшем, именно они составили костяк команды Рауля, так называемый «совет мудрецов». Об уровне квалификации этой команды можно было судить хотя бы по Отто Флейшману, который кроме юриспруденции, занимался еще и психоанализом, и учился в Вене у Фрейда.

Вскоре Рауль переехал из отеля на Оштром 9/11, что на Замковой горе; в уютную квартиру на холме, у Королевского дворца. В её убранстве, помогла графиня Эржебет Нако*, которая сразу по его приезду, попросилась к нему в помощницы. Рауль ценил её вкус, и остался вполне довольным обстановкой.

Казалось, демарш шведского короля и папы римского изменили ситуацию, но все прекрасно понимали, что депортации могут быть возобновлены в любую минуту. И Рауль, без раскачки, ушел в дела, с головой. За несколько дней, непрерывных встреч, он смог составить более-менее объективную картину; обошел почти все правительство Венгрии, в чьей компетенции была судьба части её населения. С самого начала, он выбрал агрессивную манеру поведения, подчеркивая в беседах с каждым собеседником, что за преследования собственных граждан рано или поздно придется нести ответственность перед международной общественностью.

Штат его сотрудников рос непрерывно, достигнув ста человек и постоянно увеличивался. Кроме временных паспортов, шведская миссия выдавала охранные письма и паспортные свидетельства, но они не освобождали от обязанности ношения звезды Давида. Рауль настойчиво добивался признания шведских документов венгерскими властями. Вскоре, квота на паспорта достигла полутора тысячи штук, но Рауль не собирался её соблюдать.

Также, были организованы больницы, детские ясли, кухни для евреев. Он, не прекращал работы над совершенствованием «Schutzpasse», возлагая на это документ большие надежды. Как мог, он пытался смягчить невыносимый быт затравленных людей, хотя и понимал, что все принимаемые меры, в лучшем случае, половинчатые. Также быстро Рауль понял, что большая часть населения Будапешта, равнодушна к участи евреев. Почти никто, среди военных и особенно жандарм, не брезговал возможностью поживиться здесь.

Тем временем, шагреневый лоскут Третьего Рейха неумолимо уменьшался. Состояние безысходности, охватывавшее «наци» , делало положение евреев все отчаяннее. Евреи оказались в дьявольской ловушке, без прав и надежд на существование; в зловещем, утратившем всякие признаки самостоятельности, королевстве теней.

Рауль мог воочию наблюдать – как мечется венгерская элита. Никто не знал, как избежать краха и не остаться под развалинами погибающей страны. Сохранение имущества стало, чуть ли не главной заботой, любой состоятельной семьи. Вокруг сновали разношерстные мошенники, предлагавшие чудотворные схемы спасения капиталов.

Рауль тоже предлагал свои решения. Он выкупал один дом за другим. И тут же придавал им статус «охранных домов» шведской миссии. Едва расселив одну группу евреев, он уже вел переговоры о покупке следующего дома. Где надо, он был напорист, где надо мягок, но всюду эффективен. Но больше всего его раздражали желтые звезды.

– Это же средневековье…. Дикость…. Варварство! – открыто возмущался он.

В Центральном еврейском совете*, в связи с приказом адмирала Хорти, отменявшим любые формы депортации. некоторое время, царило сдержанное ликование. Но уже, 14 июля состав с 1500 евреями из лагеря для интернированных в Киштарче, был отправлен в Польшу. Эйхман* и не собирался выполнять распоряжения регента.. На этот раз, благодаря усилиям Петё* и Штерна*, сумевших проинформировать регента, поезд был остановлен у самой границы. И это была их первая победа над СС, над гестапо, над обреченностью.

– Никто не в состоянии вам помочь, если не вы сами! – едва сдерживал волнение Рауль. – Мы должны консолидировать наши силы и действовать сообща. Мы должны предупреждать любые действия наци. Спасение людей из Киштарче, это как глоток свежего воздуха, как первая ласточка, которая принесет радость освобождения вашему народу. И да поможет нам Бог! Спасутся все, кто верует в спасение!

Шаму Штерн, по-прежнему, не разделял оптимизма Рауля.

– Не заблуждайтесь, юноша. Поверьте старому Шаму! Передышка будет не долгой. Эйхман нанесет свой удар. Завтра, он собирает еврейский совет в своей конторе на Швабском холме. Уверен, без сюрприза там не обойдется.

– Надо закрепить успех! – все еще пребывая в эйфории, возбужденно ходил по комнате Рауль. – Завтра я буду у Миклоша Хорти. Надо передать руководству Венгрии солидарность всего международного сообщества. Донести до него, что мы будем всячески поддерживать этот курс.

– Молодой человек! – не глядя в сторону Рауля, тяжело вздохнул Штерн. – не надо преувеличивать возможности венгерского руководства.

– Нет! Я сегодня же посещу его. Мы должны общими усилиями обуздать этого мясника.

– Этот мясник, неженка… он никому не пускает кровь лично. Он только выписывает билеты, в один конец. И к огромному сожалению, не принимает подношений. Да и зачем они ему. В его распоряжении вся Европа, плюс возможности эсэс.

– Я немедленно вызову его на дуэль. Как офицер, он должен принять вызов! – все больше распалялся Рауль.

– Давайте, отложим на завтра ваш праведный гнев. И не будем забывать, что он представляет настоящую власть.

– Никаких завтра. Нельзя терять ни минуты.

– Послушайте меня, господин Валленберг. Вам надо понимать с кем вы имеете дело! – не отступался Штерн. – Эйхман, совсем не простой противник. Он вооруженный противник; вооруженный до зубов. Он неплохо знает иврит; пусть и поверхностно знаком с Торой. Цитирует целые абзацы из Гемары* и Мишны*. Он с гордостью именует себя «акум-амораим» – нечестивым толкователем Талмуда.

Он ознакомился с трудами многих наших мудрецов, и как лиса в курятнике, ворует наши знания. Он беспринципен, внушает всем евреям страх, поставив целью лишить нас главного оружия – воли. Со времени появления в городе, вся его «черная гвардия» обосновалась в Буде, на Швабском холме. Вы, очевидно, знаете этот островок благополучия, состоятельной венгерской аристократии! Для своего приятного времяпровождения, гестапо реквизировало отель «Мажестик». Но для черных дел, они оборудовали контору в промышленной части города, в здания ратуши Пешта, подмяв под себя подполковника Ласло Ференци, командующего жандармами. Почти открыто, они именуют её «Конторой по ликвидации венгерских евреев». Эйхман отличный организатор. Я бы сказал, одержимый организатор. И в его рвении, очень много зловещего, если вспомнить, как искусно осуществил он депортацию наших братьев из провинции…

Штерн сел на стул, положил руки на колени и поднял глаза к потолку.

Она опустела в считанные недели. Сотни тысяч людей просто исчезли в этой… черной дыре, Генерал-губернаторстве. Как будто их и не было никогда. Слухи, сами понимаете, ходят самые ужасные. Через наши землячества мы знаем, что депортации проходят и в других странах. Теперь этот черт взялся за евреев Будапешта. Это ужасно, Рауль! Это ужасно!

– Поверьте, господин Штерн, множество людей бьется сейчас в попытках разрешения вашего вопроса…

– После каждой успешной депортации, они устраивали при-емы в «Мажестик». Если на Швабе празднуют, значит еще несколько сотен еврейских душ отравились на небеса. И гости у них там самые высокопоставленные – Ференци, Эндре*, Ласло Баки*, который как вам известно, является заместителем министра внутренних дел. Шампанское и девочек доставляют туда, самолетом из Парижа. Иногда, они капризничают и требуют евреек… Очень многие из них после оргий, исчезают навсегда. Самое ужасное то, что Эйхман полностью отдает отчет своим действиям, ставя перед собой только одну задачу – всеобщую депортацию евреев Будапешта.

– Чего мы ни в коем случае не должны допустить. В какую цифру вы сейчас оцениваете еврейское население города!

– Учитывая огромное количество неучтенных беженцев, точно не скажу, – прикусив губу, задумался Штерн. – но думаю, не менее четырехсот тысяч.

Слушая, как Штерн перечисляет очищенные от еврейского населения районы Венгрии, Рауль засмотрелся на бьющегося о лампу абажура, мотылька. В голове зрел план. Он вспомнил о своем «Вальтере» и дал волю воображению. Но покушение на Эйхмана не решало ничего. Недостатка в одержимых людях, эсэс не испытывало.

– Любой цивилизованный суд должен меня оправдать! – избавляясь от нахлынувшего наваждения, воскликнул Рауль и…. увидел озабоченное лицо Штерна.

– Вам надо отдохнуть! – похлопал его по плечу, старый еврей. – Вы, очевидно, очень много работаете. Немедленно отправляйтесь домой и хорошенько выспитесь.

67/

Сделка

Москва 1988

Сев рядом с гостем на диван, председатель Клочков с нескрываемым удовольствием откинулся на спинку.

– Ох, эти дети! У меня такие же проблемы с молодежью.

Никаких идеалов. Наверно, это извечный вопрос – отцов и детей. И внуки, ну ни за какие блага в органы не хотят. Искусство и прочие нежности, вот что сейчас волнует молодежь. Открытости им подавай, и прочих вольностей. А это все ведет к распущенности и развалу. И, в конечном счете, краху всей системы. Мы не должны стать жертвами ловушек, которыми нас обложили. Что для Европы демократия, для нас верная гибель. Кто будет защищать страну?! В чьи руки ее передавать? Где преемственность поколений, я спрашиваю? Где одержимые и по-настоящему преданные люди? Такие вот, как мы с тобой? Где? Днем с огнем не сыщешь….

– И я о том же! Воспитываешь, как положено, в патриотическом духе, а они будто зомбированные. Это агрессия против нас… Духовная… В плане пропаганды мы сдали позиции.

– Да! – кивнул головой Клочков, и распустил галстук. – Не все в нашем отечестве так гладко, как хотелось бы.

– Не все! – согласился Павел Васильевич.

– Так, что с твоим хлопцем прикажешь делать? – разминая кисти рук, спросил Клочков. – На тормозах это все не спустишь. И дело тут не в гласности, а в том, что разглашены совершенно секретные документы.

– Знал бы? – нащупывая настроение «председателя», украдкой покосился на него Павел Васильевич. – Может в Германию, к моим восточным друзьям? Там еще много связей осталось.

– В Германию не получится. Сейчас, там такая неопределенность. Любая случайность положит конец твоей почетной старости и моей затянувшейся карьере.

– Может, к себе, на Кавказ? .

– Кавказ дело красивое, но ненадежное. Да и не поймут товарищи. Давай посмотрим, что у нас в «личном деле», – взяв с журнального стола папку, погрузился в чтение Клочков. – Вот! Отзывы хорошие, – листая документы, одобрительно кивал он головой. – МГИМО…. Международная журналистика. Комсомолец… Отличник…. Не привлекался…. Не замечен…. Очень разнообразные увлечения…. Парашютизм… Рафтинг. Что за иностранное словечко?… Сплав по воде…. Понятно! И по-русски! Стрельба! Так…. Так…. В армии не служил.…Это плохо. Армия закаляет, и дурь всякую из головы вытравливает.

Внимательно наблюдая за «председателем», Павел Платов. понимал, что именно в эту секунду решается судьба внука.

– Где он сейчас? Твой следопыт? – вскинул брови Клочков.

– Дома! Готовиться к командировке в Афган. Ты, наверное, видел его в передаче, «Взгляд». Там интересная команда собралась.

– Кто их не знает? – сморщил лоб председатель Клочков.

– Ребята любопытные, хотя идейно не совсем надежные. Готовят серию репортажей, о солдатской жизни. Артем Боровик поедет освещать будни американской армии; мой – вывод «ограниченного контингента», после решения от 15 мая.

– Вот и прекрасно! – довольный тем, что вывел гостя на нужное решение, сказал Клочков. – Афганистан так Афганистан. Пусть пороху понюхает. Только никаких репортажей. У него военная кафедра была?

– Нет!

– Значит, отслужит на общих основаниях. Пусть, скажем так, отсидится, а там посмотрим. Надо это дело так устроить, чтобы на время о нем и мать родная забыла. Пусть Родине послужит… Мы ведь не отсиживались во время войны в тылу? Надо дать парню шанс. Мы же не звери, какие?

– Спасибо! Я всегда знал, что найду у тебя понимание. – начал было Павел Васильевич, но Клочков только отмахнулся.

– Только ради тебя. Возьму грех на душу. С другим, даже разговаривать не стал бы. Нужные распоряжения сделаю. Только, вот втолкуй своему отпрыску, если он еще раз подведет нас, – глаза Клочкова злобно сверкнули, – я за него и гроша ломаного не дам

– Спасибо!

– Пусть, послужит. – повторил Клочков.

– Будь уверен…

– А я уверен, потому что другого выбора у него нет. А «Взгляд» вредная передачка. Не советская. Этот Листьев со своей компанией – враги. Мы еще с ними разберемся. Дайте только время…

– Ты абсолютно прав…

– Кстати! Люди тут про всякие досье болтают? – резко сменил тему Клочков. – Про некий мифический архив? Может, ты и на меня компромата набрал? Может, и я под твоим колпаком? – наигранно рассмеялся Клочков.

– В том то и дело, что болтают! – пожал плечами Павел Васильевич. – Куда мне в мои годы компромат собирать? Да и зачем? Может, бумаги какие и остались, но это рабочее… Я их сдам, конечно, в свое время!

– Ты сдай! Все сдай! Это будет условием нашей договоренности! Пусть все успокоятся!

– Как скажешь! Да! Я бы хотел передать дела и по своей агентуре. Уставать, что-то стал. Пора, на пенсию! Окончательно…

– Ну, что же! Передавай! А ты хоть помнишь, что нибудь про этого Валленберга? – неожиданно спросил Клочков.

– Нет!– не раздумывая, ответил Павел Васильевич. – Его люди Абакумова вели. Чужих он не подпускал.

– Ты мне не хитри. Ты все помнишь…. и я помню. Хилым варяг оказался. Мы его вербовали, а он ни в какую. Вот и пришлось…. шлепнуть. Сейчас бы нам такую революционную решительность! Чтобы одним решением и без проволочек. Иначе, чую, профукаем дело Ленина-Сталина! Смотри, как контра всех мастей голову подняла. Демократии захотели. По всей стране зараза бродит…

После короткого, ностальгического ужина, во время которого атмосфера наполнилась воспоминаниям о былых подвигах, Павел Васильевич вышел из кабинета «председателя» в приподнятом настроении. Но никаких иллюзий он не испытывал. В стенах и правилах его ведомства отсутствовали такие понятия, как сострадание, прощение. Он даже представил, как после его ухода, «председатель» поднимает трубку, и дает указания. Но вот какого рода? Он мог только догадываться…

В покое его больше не оставят. Дадут расслабиться и… Но пока он им нужен, о судьбе внука можно не беспокоиться. Он должен дать парню шанс; должен выиграть время. А там, даст Бог, он выторгует ему жизнь. Он дал понять Клочкову, что архив действительно существует, иначе с ним никто не разговаривал бы.

В куче роившихся мыслей, он вновь вспомнил Андропова, одно из заданий, которое тот ему поручил. Это было на даче генсека, во время прогулки, когда они зашли далеко в лес.

–Знаешь, Павел? Ты один из немногих моих сотрудников, которым я полностью доверяю. Может, даже единственный. Поэтому, у меня есть к тебе одно приватное дело. Я бы даже сказал просьба…

– Слушая вас, Юрий Владимирович…

– Давай, вот здесь присядем, на пенечек. И ты не волнуйся, а то вон, сам не свой стал. Садись, рядышком, на траву. Так вот. Слушай меня внимательно. Мы уже люди не молодые, со сложной жизнью за плечами. Я, лично, поставил себе цель пробраться на самый верх и пробрался, но.… Но! Жизнь, слишком часто вынуждала меня действовать не по совести. И не удивительно, когда на один стул по сотне кандидатов. Не всегда получалось действовать по закону. Порой приходилось чем-то жертвовать…