Текст книги "Крах Обоятелей"

– Послушайте меня внимательно, гроза революции. – пытаясь образумить сержанта, прикрикнул Павел Платов – Не разводите здесь истерику. Сконцентрируйтесь на поисках сбежавших в лес заключенных. Вы должны действовать согласно устава караульной службы. И поменьше эмоций. Поэтому, слушай команду! – строго приказал он – Не возись здесь долго. Километрах в пятидесяти отсюда 20 танковая дивизия немцев. Мы отступаем, даже бежим. Времени, в обрез. Оставьте все как есть. Собираете людей и выступайте на Витебск. По прибытию в комендатуру, напишите рапорт. Отметьте, что подверглись массированной бомбежке, чем и был вызван массовый побег. Приказ ясен? Промедлите, можете сами попасть в окружение. Выполнять. Да! – уже сделав шаг, вновь повернулся он к сержанту. – И постарайтесь не суетиться. Выпейте спирту; можно даже бутылку. И выспитесь, хорошенько.

Ничего не ответив, сержант Приемышев согласно кивнул головой.

– Вот, она, война! – уже садясь на лошадь, подумал Павел Платов. – Её горячая фаза. Она будет собирать богатые урожаи смерти. А чтобы не сойти с ума среди её безумия, потребуется бесконечное хладнокровие.

70/

Хорти-младший

Будапешт 1944г.

Прислушавшись к совету старого Штерна, Рауль выспался, причем вволю, но уже ранним утром, 18 июля, был в «Мажестик». Предъявив документы, он попросил дежурного эсэсовца, доложить о себе Эйхману.

– Приказано подождать в холле. Штандартенфюрер сможет уделить вам ровно одну минуту. – отчеканил, после телефонного разговора эсэсовец.

Эйхман не заставил себя ждать, появившись в сопровождении небольшой свиты и двух автоматчиков. Гвардию Гиммлера можно было обвинит в чем угодно, но только не в отсутствии пунктуальности. Вышколенные до совершенства, они выглядели зловеще, в идеально подогнанной, черной форме от Хьюго Босс.

Но то, что увидел Рауль, можно было назвать разочарованием. Он ожидал встретить грубоватого верзилу, с бессмыленным холодным взглядом и ледяным лицом; но вместо этого ему предстал невысокий, тщедушный бюргер, с огромным лбом, оттопыренными ушами и длинным, явно не арийским носом. Рауль даже нашел в нем еврейские черты. Если б не эсесовская форма, он бы походил на сельского учителя. Может, только губы, тонкие, порою исчзающие, и угловатый, широкий подбородок, выдавали непростой характер хозяина…

– Господин Валленберг! – щелкнул каблуками Эйхман. – Много наслышан. Вы успели громко заявить о себе, даже за столь небольшой срок пребывания в Будапеште.

– Я тоже, наслышан о вас, господин Эйхман! – кивком головы, ответил на приветствие Рауль. – Ваше имя звучит куда громче.

– Я человек маленький, господин Валленберг. Ни к регенту, ни в круг его семьи не вхож. Разве что вы имеете в виду среду своих осведомителей, Штерна и Петё? В их среде, да! И очевидно, они уже успели нажаловаться на меня.

– Я едва знаком с ними! – Рауль нисколько не удивился информированности Эйхмана.

– Скажу вам откровенно, среди евреев у меня дурная репутация. Незаслуженно. – достаточно фамильярно, продолжил Эйхман. – Но у меня работа такая, быть в курсе всего, что они замышляют. Я должен точно знать все, и о своих друзьях, и о своих недругах Еще не знаю к кому отнести вас. В любом случае, есть многое, что нас объединяет. – не переставая, Эйхман говорил загадками. – И вы, и я идем по их следу. Вы, чтобы укрыть от нас, а я, чтобы не дать вам это сделать. «Я же ищейка»*. У меня нюх на евреев. Я чувствую их запах. – голос гестаповца снизился до шепота. – Он кружит мне голову.

Выдержал паузу, Эйхман продолжил.

– И вы, и я хотим одного, вывезти их отсюда… Только, вот в разных направлениях. – под общие смешки окружения, добавил он. – Вы хотите вывезти их в Швейцарию, я в Генерал-губернаторство. Однако, господин Валленберг? – Эйхман жестом остановил смех. – Чем обязан?

– У меня к вам предложение. – не моргнув глазом, сказал Рауль. – И именно, по этому вопросу. – А что, если просто оставить их в покое? Я говорю вам это от лица международного сообщества.

– Это все, ради чего вы ко мне пришли? – резко сменив тон, сказал Эйхман. – Ко мне, человеку, который разработал и осуществляет план депортации евреев? Кто освободил от них Австрию, Германию, Голландию, Бельгию и множество других территорий, и предлагаете оставить начатое дело? Оставить их в покое? Вы…, сумасшедший, Валленберг? Он сумасшедший! – нервно рассмеялся Эйхман. – Что бы вам не говорили обо мне, я друг еврее. Я освобождаю их от пороков; организую гетто, в которых обеспечивается их безопасность. Мы кормим их, и это в военное время, когда вся Германия несет тяжелое бремя войны. И вы, вы предлагаете мне оставить их в покое? Это неслыханно…

– Но? – Рауль почувствовал, как улетучиваются куда-то, заранее подготовленные слова. С языка, вместо четких требований, стал срываться жалкий лепет. – Международное сообщество…

– Нет никаких сомнений, что планы международного сообщества и моего руководства расходятся диаметрально! Иначе, мы не воевали бы. – сказал Эйхман. – А теперь прошу прощения. Подолгу службы я вынужден незамедлительно покинуть вас. Но мы еще обязательно встретимся.

Возвращаясь к машине, Рауль решил, что вел себя неподобающе непрофессионально. С подобным противником всегда следовало быть в высшей степени мобилизованным.

* * *

Вечером следующего дня, он был у Хорти-младшего, возлагая надежды на действенную помощь сына Регента. После смерти Иштвана, Миклош-младший вернулся в Будапешт и, как мог помогал отцу. Его прозападные настроения были очевидны и муссировались в достаточно широких кругах. Общая обстановка, просто подталкивала венгерскую элиту на поиск выхода из сложившейся ситуации. События разворачивались стремительно. Русские танки катились уже по венгерской территории, что не могло не наводить на мысль о выходе Венгрии из обреченной коалиции стран оси.

Хорти-младший принял Рауля очень тепло. Он крепко, по-товарищески сжал Рауля в объятиях, и долго простоял, не проронив ни слова.

– Я так понимаю, мы оба, черт побери, не помолодели. – не отпуская, держал он Рауля за локти.

– Ты имеешь ввиду мою лысину! – несколько смутился Рауль. – А ты не изменился. Все тот же сердцеед.

– Как тебе сказать. С нашей последней встречи много воды утекло. Я стал другим.

– Ты стал важным.

– Обстоятельства заставляют. Это не мой выбор.

– Хочу выразить вам соболезнования от себя и всей нашей семьи по поводу гибели Иштвана! – принес соболезнования Рауль . – Мы искренне скорбим вместе с вами.

– Это война, Рауль! Тут ничего не поделаешь! Ты же знал его. Он был достойным сыном Венгрии и своего отца.

Они помолчали.

– Мне сообщили о твоей миссии. Другого, я и не ожидал. Это похоже на тебя.

– На что-то другое, я просто не согласился бы. В Швеции своих проблем хватает.

– Мне так же известна и вторая, истинная причина твоего возращения на эту землю. Я знаю, что тебя сюда привело! – хитро прищурился Миклош. – Боюсь тебя разочаровать. Наши девушки давно замужем, и насколько я знаю, одна из них готовится к материнству. – Да! Наделал ты переполох.

– Я был лишь твоей жалкой тенью.

– Не скромничай Рауль. Как это не больно признавать, ты смог очаровать двух лучших женщин Венгрии. Ладно. Рассказывай. Как устроился. Может, остановишься у нас?

– Я с официальной миссией, и в двух шагах от замка. Место просто поразительное. Не хочу беспокоить. Трудно сказать, как отнесутся к моим действиям немцы. Вам, и без меня забот хватает.

– Ты успел познакомиться с Эйхманом?

– Да! И с его ребятами тоже. Знаешь, кого мне напоминает СС? Гусей…. – Рауль огляделся и с немалым артистизмом стал изображать охрану Эйхмана, издавая при этом крики потревоженных птиц.

– Рауль! Ты возвращаешь наше беззаботное время. Надо признаться, мы им не дорожили. Теперь, все в прошлом, и это грустно. – взяв за плечо, Миклош подвел Рауля к окну. – На Балатон мы не попадем. Там слишком опасно и очень много немцев. Но в первую же свободную минуту мы совершим набег на одну из таверн. Ты должен мне обещать.

– Только вино выбираю я?

– Может, ты и большой специалист по части женщин, но в венгерском вине, разбираешься плохо. Ты не в состоянии до конца ощутить его колорит….

Время шло, а они все не могли наговориться. Миклош весело смеялся над очередной историей Рауля, в которой тот не жалея красок расписывал свой быт. Он несколько раз отослал секретаря, который все же зазвал его к телефону. Вернувшись, долго с мрачным видом вышагивал по комнате, пока не выплеснул наружу скопившейся в нем гнев.

– Он, все же сделал это! – вознес, руки к потолку Миклош. – Это недопустимо. Они ведут себя, как хозяева, видя в нас своих бесправных слуг. Какие там союзники – стая запятнанных от головы до ног, волков.

Поймав, наконец, вопросительный взгляд Рауля, он остановился и, тряся перед собой руками, стал нервно разъяснять ситуацию.

– Я не самый большой поклонник евреев, но это переходит все рамки. 14 июля, этот потомок Дракулы, загнал в вагоны 1500 евреев из Киштарче, и отправил их в Аушвиц. И это не смотря на запрет любых депортаций. Эрне Пете* (член Еврейского совета) успел дозвониться до меня, и мы сумели вернуть эшелон прямо с границы. И что ты думаешь? Сегодня, он повторил все по предыдущему сценарию, предварительно изолировав всех, кто мог заблаговременно предупредить венгерские власти. Теперь, эти несчастные, уже за пределами Венгрии, на пути в концентрационный лагерь, где их ожидает неминуемое. Меня так и порывает, взять пистолет и пристрелить этого негодяя.

– Господи! Что они из себя возомнили? – воскликнул, Рауль. – Кто дал им право, так вершить судьбы людей?

– Что там не говори, они наши граждане…. Отец уже не раз заявлял, что «мы не можем в угоду немцам, убить их всех, до одного».*

– Мы не будем сидеть, сложа руки! – твердо, сказал Рауль.

– И, что предлагаешь сделать? Объявить Гитлеру войну? – иронично отреагировал Миклош, но тут же спохватился. – Прости. Боюсь, для всех заступников евреев, у Эйхмана припасено не одно место в скотских вагонах.

– И все же, нужно всеми доступными мерами препятствовать его кипучей деятельности! – не отступал Рауль. – Он маньяк! Одержимый маньяк!

– Но что мы можем сделать? Мы запретили любые формы депортаций, но кто нас слушает?! Должен сказать тебе, что в этом щепетильном вопросе в нашей политической элите, нет ни единства, ни понимания Немцам подыгрывают многие члены правительства… и Стояи, и Бако и Эндре…. я уже не говорю о радикалах Салаши. Они не преминут воспользоваться такими настроениями в случае обострения обстановки.

Миклош подошел к столу.

– К Гитлеру нас подтолкнула несправедливость Версальских соглашений, Трианонский мир. Он приманил нас этим пряником.. И вот теперь, когда пришло время расплачиваться за жажду справедливости, никто не хочет трезво оценивать события. Русские на пороге города, а мы все еще разбираемся с евреями. Одни, действительно верят, что они мировое зло, другие остаются верными своему слову, третьи просто не знают, что делать, но все как один дышат ненавистью, как будто именно они причина всех наших бед.

– Это преступная позиция. – уверенно сказал Рауль.

– Это доктрина центрального правительства, но не отца, и не моя личная. Я бы давно оставил в покое этих бедолаг. Отец со мной согласен, но ему постоянно приходится лавировать.

Когда, секретарь Миклоша, в очередной раз, с выражением крайнего недовольства отрыл дверь, Рауль засобирался. Визит явно затягивался. Он оставлял печальный осадок. Миклош явно дал ему понять, что его возможности, в этом вопросе, крайне ограничены.

Рауль быстро откланялся, не забыв заручиться разрешением беспокоить своего высокопоставленного друга «по любому поводу».

Выйдя из королевской резиденции, он решил пройтись по Будапешту. Город, пусть даже изуродованный войной, все еще гипнотизировал. Выбрав самый длинный маршрут, Рауль с наслаждением поглощал знакомое пространство. Когда-то, после Стокгольма и Праги, этот город казался ему наиболее совершенным….

Он шел, по набережной, вглядываясь в зеленые воды Дуная; по сжавшемуся от страха городу, настолько погруженный в свои мысли, что даже не замечал патрули. И был близок к отчаянию. Его миссия, если не проваливалась, то явно была малоэффективной. Поздно ночью, он взялся за письмо к матери. Хотелось передавать ей свое настроение.

– «Я живу в прекрасном доме 18 века, на вершине дворцового холма, обставленного красивой мебелью, с прекрасным небольшим садом и чудесным видом. Там я время от времени устраиваю служебные обеды»…

71/

Русская уха

Саратов 1988г.

Бульон получилась наваристый. Время от времени, открывал крышку котелка, дед помешивал ложкой бурлящую жидкость. Белые, разваренные кусочки рыбы, лук, картошка всплывали на поверхность. Старик кряхтел довольно, снимая ложкой пену и глубоко вдыхая струившийся из котелка рыбий аромат, блаженно приговаривал: «Хороша ушица! Хороша!» Андрей дремал рядом с полузакрытыми глазами, под убаюкивающий шум воды. Слушая горькие откровения деда, он думал, что у того возникла острая необходимость высказаться.

– Первая Мировая… Революция…. Гражданская… Одна за другой – три катастрофы. Да какие? Разрушение государства, нации; жуткие кровавые межи. Мы переступили черту и страна рухнула; началось бесконечное падение… разве только войны? А голодоморы? В Поволжье; Казахстане, на Кубани, Малороссии. Точное количество жертв неизвестно, но это миллионы.. Далее, репрессии – и это тоже миллионы. И все на долю только почувствовавшей свои возможности страны. Большевики нанесли России смертельное ранение, и я не знаю сможет ли она выжить. Ты коснулся, только одной из их тайн, и ужаснулся. А что если копнуть глубже?

– Думаешь, дадут? – усмехнулся Андрей.

– А далее… – продолжил дед, – Вторая Мировая с её вымученными победами. Новые перегибы. Новые мученики. Далее, оттепель, застой, и вот, перестройка. Если и дальше так пойдет, придется констатировать новое возмущение России.

– Был ли хоть один шанс предотвратить беду? Что могло помочь России? Тогда, после Первой Мировой! Союзники? Могли же они остаться верными своим обязательствам? Могла ли интервенция спасти Россию?

– Нет! В первую очередь это не отвечало их интересам. Когда со сцены сходит один из ведущих игроков мировой политики, никто этому препятствовать не будет. Могут, в лучшем случае, отойти в сторону! Что касается интервенции все, что угодно, только не она. Ну, не воспринимает русский люд, когда чужой сапог топчет его землю. Свой, твори что угодно, а чужой ни-ни.

К тому же, Европа, безумно устала от войны; количество жертв оказалось беспрецедентным, намного большим, чем будет во Второй Мировой. Черчилль жаловался, что не успели еще отгреметь залпы в честь победы, как мобилизация достигла таких масштабов, что Британская Империя осталась без армии. Революция стала для союзников просто манной небесной. Советскую Россию с легкостью отодвинули от пирога победителей, предоставив право самой заниматься пожаром в собственном доме. Пожар, кровью своих сограждан, большевики затушили. Но, что за государство создали на руинах Империи, даже сейчас сложно сказать.

– Хочется, чтобы мы поскорее разобрались со всем этим…

Замечание показалось «Старику» наивным и он усмехнулся.

– А мы, – продолжил он, – наводнив Европу, рвали душу, наивно утешая себя байками о слабости новой власти. Никто из нас не думал, что они продержаться так долго.

– Но почему для вас обрушение системы стало неожиданностью. Ведь, все шло к этому, начиная с 1905 года? И что, по-твоему, стало причиной такой силы большевиков?

– Не знаю. – вздохнул дед и наклонившись, потрепал за волосы внука. – Можно, конечно принять теорию заговоров; которая муссируются сейчас в вашей прессе. Ленина в вагоне привезли, Троцкого на пароходе. О том, что после окончания войны, с карты исчезли сразу четыре Империи. И что Британия, создав тандем с Америкой, утвердили новую, англо-саксонскую цивилизацию. Поверь мне – это моветон.

Мы сами ослабили свою власть. Семья! Нельзя было трогать августейшую семью! – повернулся он к Андрею. – Нельзя было трогать самодержавие. В этом причина! Вначале, все кому не лень, раскачивали государственную лодку; затем, заставили отречься Государя? И никто не подумал, что может последовать в ослабленной войной и пропагандой, стране. Что все мы можем стать жертвами уже четко просматриваемого хаоса. Перегрызться подобно диким псам. Не подставить государю плечо? Что ты от крестьян хочешь, если мы сами перестали верить, что он помазанник Божий. Да и Государь не должен был отрекаться; во всяком случае, не во время войны. Он должен был ехать в Москву, не в Царское Село; Москва на большевистскую заразу хоть какой иммунитет имела. Или на фронт…

– Думаешь, помогло бы?

– Может, и нет; а может, и да! Но отрекшись, он запустил механизм разрушения России. Сотню, другую верных офицеров, в Москве, он всегда нашел бы. Глядишь, и отстояли бы страну… А так, началось тотальное обрушение государственных структур. Началась Катастрофа….

– Алексеев… Командующие фронтами… Все отреклись… Получается, государственная измена все же была?

– Алексеев! Командующие фронтами? Прояви все они твердость мы бы не довели страну до революции.

– Крестьянство… Оно же являлось главной опорой самодержавия?

– В какой-то степени – да! Разложение армии, где крестьянство составляло абсолютное большинство, началось с большевистской агитации, когда они пустили слух о разделе земли. Вот они и бежали с фронта, эшелонами. И все это, до переворота…

– Нельзя было, просто пообещать им землю? После победы?

– Не могли мы обещать крестьянам, что отберем землю у помещиков и отдадим её крестьянам. И Государь не мог, как ты не понимаешь? А большевики, взяв на вооружение эсеровские лозунги, надули и крестьянство и рабочих; да и всю Россию надули. И все равно, если государство рушится так скоро, а его граждане в одночасье отрекаются от всех своих основ, значит, что то не так было в этом государстве; и оно заслужило свою судьбу. А то, что я ворчу, это так, возрастное…

– Может, Ленин гением был? Может, с ним нужно было договариваться?

– «Правительство борьбы с большевиками, мира с большевиками заключить не может». Так сказал Гинс*. И это в критические минуты Сибирского правительства. Он озвучил наше общее настроение. У компромиссов тоже есть границы. Совершив кучу промахов мы, тем не менее, пытались сохранить достоинство. Но… Все, как-то сразу не заладилось.

Мы замкнулись на себе. Жили в своих проблемах и не замечали главных. Мы не чувствовали свой народ. Это болезнь всех элит. Власть никогда не чувствует свой народ.

А Ленин? Ленин был стрелочником. Именно стрелочником. Все разговоры о его гениальности просто смешны. Безусловно, мы не были готовы к его радикализму. Абсолютно безнравственному… Нечеловеческому… Но, даже упавшая на колени Империя раздавила бы его не заметив. К нашей беде, он оказался в судьбоносное время в ненужном для нас месте и направил поезд под названием Россия в пропасть.

Ленин враг; безусловный враг. Россия видела много радикалов. Но не таких, готовых без малейшего сомнения столкнуть свою страну в бездну. Только враг в минуты испытаний расшатывает власть, и пробивает дно лодки. Но все мы, все до одного, кадеты, октябристы, монархисты, вся русская элита, позволившая ему, буквально подобрать власть на задворках Сенатской площади, все мы виноваты в беде накрывшей Россию. И не меньше большевиков.

– Почему, ты все время возвращаешься к сакральности власти?

– Потому, что я не считаю сменность власти панацеей. Как теперь становится понятным, она нужна финансовой закулисе. Вся игра в демократию сводится к обладанию бюджетом и ресурсами страны. Она контролирует финансовые потоки, а права и свободы делегирует народу; это пожалуйста!

Сейчас, у нас все дружно кличут демократию. Но одно дело Греция, с высокообразованной толпой, которая легко помещалась на агоре. Или Рим, в своем странном слиянии свободы и рабства. Он рухнул. И не от роскоши. Государство рушится, когда в нем ослабевает власть. Вне зависимости от общественного строя. Россия была сильным государством. И за её стабильность отвечали мы; все, кому была дорога её судьба. В тринадцатом году, мы стали четвертой страной в мире, и развивались, без всяких там, коллективизаций и индустриализаций. В шестнадцатом году мы провели шесть тысяч километров железных дорог. И это в стране, уже тронутой заразой революции. Никогда больше мы не строили так много. Но потом, находясь в двух шагах от победы, мы предали свои идеалы. Мы предали Русского Царя. Не лично Николая, хотя и это тоже, а институт Русской государственности; его стержневую основу. Предали цинично, прикрываясь некими интересами. Вся псковская* эпопея, связанная с отречением, это начало Катастрофы.

Нет никаких сомнений, реформы были нужны. Но никто не расписал, как и какой ценой собирается претворять их в жизнь. Реформа Временного Правительства в армии, началась с приказа номер один, разрушившего эту самую армию. Тоже самое с обществом; вначале разрушили все вдребезги, чтобы теперь прикладывать друг к другу черенки. Может сложится? Не сложилось. И так во всем. Мы решили, что вправе принести Богу жертву Царя; но Он не принял её, и покарал нас всех.

– Допустим, царь не отрекся! Дал русскому народу свободу, землю…. Вывел из войны…

– Опять ты за свое? Выйти из войны? Оказаться от обязательств? – изумился «Седой». – Русский царь этого сделать не мог. Он даже представить себе такое не позволил бы! Он не мог нарушить данного слова. И русский народ, в его понимании, был свободен. Точнее, он был на долгом и трудном пути к свободе. И он был прав, наш царь! И вообще, демократия свобода, это вопросы щепетильные. И я не стал бы говорить о них, как о понятиях абсолютных. Все относительно! Нет идеальных обществ и идеальных правителей. Абсолютно справедливое государство – это наивность. Макиавелли уже давно все это описал. От себя могу только сказать, что все беды в государстве происходят от чрезмерной политизации общества. Повышенного политического тонуса. И чем выше этот тонус, тем в большей опасности находится государство. В начале века, Российское общество походило на барышню; хорошо образованную, прекрасную, самобытную. Вокруг нее вертелись вежливые ухажеры: не хочется ли мадмуазель, этого, или вот того? И все бы хорошо, но вдруг наша мадмуазель закапризничала. Стала от всех нос воротить. Царь ей, видите ли, разонравился. Захотелось ей чудища, неведомого и непонятного. Она его и получила. Пришла матросня и разодрав одежды, грубо изнасиловала бедняжку. И так будет всегда. Если общество постоянно шатает; у него нет четких ориентиров, нет общественного договора с властью, всегда найдется тот, кто его обрушит. И сделает это жестко, не спрашивая; а с помощью каких доводов, маузера или слов, не так и важно.

– Звучит цинично…

– Все что касается власти – цинично! Лозунги и прочие инструменты борьбы, вовсе не для того чтобы их выполнять. А для того, чтобы привлекать на свою сторону инициативных людей, которые, вооружившись лозунгами, обеспечат ваши интересы. Социализм, капитализм – это вывески. Миром правят деньги и жажда власти. А как их взять – это уже вопрос, циничности элит. На пути к ней обещай все, что угодно, а придя – властвуй. Так вот, мой мальчик, Свобода, Перестройка – это лозунги! Не знаю, насколько глубоки будут изменения, но что-то мне подсказывает, что все закончится новым переделом собственности …

– Желательно бы, без революций.

– На улицы людей выводит отчаяние. Займитесь экономикой! Это стыд и срам – очереди до горизонта. Нам нужна грамотная экономическая элита. Кроме ракет и танков, мы мало хороших вещей делаем. Вон уже и пшеницу завозим. Это Россия-то? В лаптях пол-Европы кормили и на тебе…. Разрушать – это большевики умеют, а вот строить…

– Нужны перемены…

– Перемены – это признание отставания. Если страна нуждается в радикальных реформах – значит дело дрянь. Ни Горбачев, ни его лозунги меня не вдохновляют. Ничего хорошего для страны не вижу. Большая часть народа поражена красной спесью и ленью. Такой, особой формой высокомерия; когда тебе все должны; Когда, прикинувшись дурачком, можно провести жизнь на печке. Но большевистскую экономику реформировать нельзя. В лучшем случае, с недопустимо обездушенным народом, они вернут нас на семьдесят лет назад. Какой была тогда страна никто уже и не помнит. Значит, будем копировать какую нибудь восточную модель демократии. Например, китайскую модель Дена.* Но ведь, этот седой мудрец, просто, возродил НЭП.

– Безрадостные у тебя картинки. А мне, сейчас, положительные эмоции нужны. Если посадят, останется одна призрачная надежда на смену власти. – улыбнулся Андрей.

– Не сгущай краски. Разве не кричат все СМИ о «гласности»? Или КГБ это не касается? Не знаю, как с Валленбергом, а про поляков всем, все хорошо известно. Ты не беспокойся. Учитывая все обстоятельства поднимать шум вокруг тебя, никто не будет. Тем более, с оглядкой на твои родственные связи. Так что – спи спокойно!

– Ты действительно, так считаешь?

– Действительно! К тому же, могу тебя уверить, ради твоего благополучия я пойду на союз с самим дьяволом. Например, твоим вторым дедом!

– Он мне сказал то же самое….

– Хоть в чем-то ты нас объединяешь…. Но, хватит о политике. Хочу дожить до времени, в котором будут более достойные темы, чем эта дьявольская кухня.

– Я тоже. – зевнув, сказал Андрей.

– Бледный ты, какой-то? – дед положил руку Андрею на плечо. – Не болен, ли?

– Нет. – не открывая глаз, покачал головой Андрей. Затем выразительно посмотрел на дела. – Почему ты перестал мне рассказывать о бабушке? Ты можешь дать мне письма?

– Бабушкины? Конечно…

– Мне очень не хватает её… и грустно..

– Если ты внимательно всмотришься в небо, то обязательно увидишь её. – сжав Андрею руку, сказал дед. – Вон там, между облаков, звезда… Там её планета. Я каждый день вижу её; мы даже разговариваем.

– С бабушкой?

– Ну, а с кем еще? И знаешь, что она только что просила передать тебе?

– Что?

– Не грусти…

72/

Станислав

Львов Лемберг 1939г.

«Мисто» Львов, Павлу Васильевичу Платову понравилось. Красивый европейский город, со своим стилем, почерком и множеством других особенностей. По долгу службы, он здесь бывал не раз. Еще до присоединения; создавал разведывательную сеть. Явочные квартиры, агентура, в общем обычная работа. Но с подписанием пакта Молотова-Риббентропа, и после короткой польской кампании, территория Западной Украины, и не только, отошли к Советскому Союзу. Нужно было осваивать новые территории. В то сложное время, его и направили укреплять Советскую власть.

Очень быстро, город стал логовом антисоветских настроений. Население повально мелкобуржуазное. Прежде всего, польское и еврейское. Советскую власть встретили настороженно, даже враждебно. Польская война едва коснулась их. Люди здесь, так и не успели, по настоящему, узнать, что такое страх. А не было страха, не было и признания новой власти, осознания новых реалий. Одни пустые надежды на Лондонское правительство и жалкий лепет, о верности некой присяге.

Исторически, город издревле был польским. Польские архитектура, речь, названия улиц; и всюду специфический, неистребимый польский дух. Уже с первых дней, здесь ощущалась почти открытая враждебность. На лояльность рассчитывать не приходилось. При первой же возможности можно было ожидать волнений. Единственным, действенным козырем против поляков, были украинцы, с их несбыточной мечтой о «незалежности»; и историческими спорами о принадлежности Галиции.

Ситуацию удалось переменить быстро. Из властных и отнюдь не безобидных хозяев, поляки, в одночасье превратились в изгоев. Теперь украинцы охотно отдавали полякам «дань» за века притеснений. Так, во всяком случае, это было на первых порах. В Москве, подобным тенденциям придавали огромное, но не решающее значение. Основной задачей ставилась, все же, «советизация», а не заигрывание с националистами.

Украинский национализм был не меньшей опасностью, нежели польский. Незадолго до польской компании, была осуществлена операция по ликвидации главаря националистов Коновальца. Её целесообразность вызывала сомнения у многих разведчиков, в том числе и у Павла Платова. Вместо умеренного крыла – Коновальца-Мельника, возглавить движение украинских националистов, могли совершенно неконтролируемые радикалы, типа Бандеры, Шухевича и прочих радикалов. Поэтому, создание широкой агентурной сети, тогда виделось делом крайне насущным. С возвратом территорий, задачи коренным образом менялись, и заработали давно отлаженные схемы. Проблемы решались радикально. Высылали всех, кто не принимал складывавшихся реалий; не принимал Советскую власть. Действовали жестко; ни с кем, особенно не церемонились. И так, вплоть до начала Второй Мировой.

Потом было переселение поляков в восточные области Германии, отошедшие к Польше. Это было великое переселение и формирование новой карты Европы. Так решили великие державы, и он был участником этих грандиозных событий. Но это позже. А тогда, в 1939 они принимали огромные территории и дело «советизации» новых областей, явно буксовало.

Полный беженцев город, считался стержневым в этом регионе. Кишел националистами и агентами всех мастей. В целях скорейшего наведения порядка, им было поручено обеспечить проведение Народного собрания Западной Украины с принятием решения о её присоединении к Советскому Союзу. Что и было успешно осуществлено 26-27 октября 1939. Но в силу множества причин, «антисоветские настроения» только усиливались. Обстановка обострялась. Что польское, что украинское население, к советской власти, по-прежнему, относилось враждебно. Предстоял долгий процесс умиротворения. С этой целью, из «конторы», была выписана большая команда, с четкой задачей, в короткие сроки осуществить полное переустройство общественно-политической жизни присоединенных земель. Методы предлагались жесткие, вплоть до массовой депортации и замещение местного населения.

Во Львове, Павел Васильевич освоился быстро. Полиглотом он себя не считал, но при шести языках, особых затруднений с польским, не возникло. Уже через пару месяцев, он запросто общался с местными, разбавляя свою речь цитатами из Мицкевича.

Город, нравился ему все больше. Холмистый, с исключительно красивыми панорамами. Он покорял уютом, многообразной архитектурой. Чуть ли не каждый день, он находил время, чтобы побродить по его тенистым улочкам. И даже обзавелся гидом, в лице толстощекого мальчишки, который буквально врезался в него, выскочив неожиданно из-за угла. Вслед за ним появился и патруль; двое запыхавшихся солдат и офицер, с пистолетом в руке.