Текст книги "Крах Обоятелей"

Председатель помолчал.

…Любая политическая карьера это драма. Но я не хочу усугублять ее слухами и сплетнями, которые могут исказить мою жизнь, мою борьбу. Жизнь и борьбу нашей партии. Не хочу, чтобы кто-то выстраивал ложные версии наших мотиваций; не хочу упоминаний моего имени всуе. Как и еще многого, что было в моей жизни. Все это нужно будет изъять. Мы были преданными бойцами революции; и не к чему, кому-то после нашей смерти, перемалывать нам косточки. Поэтому, воспринимай, все, что я скажу дальше, как задание. Я говорю про архивы. Нужно привести их в приемлемое состояние. Спектр задач будет широк. От «Ленинградского дела», ввода войск в Венгрию, и до Чехословакии, Афганистана. Высылки Солженицына, Сахарова, до лечебной психиатрии и мордовских лагерей. Список длинный; работать нужно быстро и с особой тщательностью. Не хочу, чтобы о нас думали неправильно; не учитывая сложности ситуации тех дней. Быть у руля государства, это не одно и тоже, что сидеть за рулем автомобиля.

С особой тщательностью надо проработать архив Президиума ЦК КПСС; все материалы по ликвидации руководителей высшего эшелона СССР. И не заглядывай в них, потому что ужаснешься. Там прячется дьявол. Просто изымай и уничтожай. Конечно, будет создана комиссия, и все такое. Но это для видимости, она будет полностью у тебя в подчинении. И вот, я спрашиваю, могу ли я на тебя положиться?

– Можете! – уверенно, ответил он тогда, и не подвел своего покровителя. Он изымал, чистил, ретушировал; он очень многое привел в порядок. Сделал все, что требовало от него руководство партии, и никогда об этом не жалел.

–.

Отпустив старого соратника, «председатель» Клочков сел за рабочий стол и глубоко задумался. Головоломка складывалась неприятная. Ни о какой дружеской услуге речи, конечно, идти не могло. Такими категориями, он давно не мыслил. Но и поднимать шум, тоже не входило в его планы. Это могло больно ударить по его репутации; авторитету. Даже спустя столько лет после смерти, этот лихой швед все еще доставлял ему массу хлопот. Пододвинув к себе ближе папку с документами, Клочков долго листал фотокопии, задумчиво кивая головой. Ничто из этих материалов не должно было стать достоянием общественности. Предать их гласности, это значило осмысленно нанести стране, которой он служил верой и правдой столько лет, огромный вред. Это значило,

дискредитировать советскую систему, опорочить её лидеров; попасться на удочку западных спецслужб. Нет! Пусть роются в своих архивах, в поисках убийц отравивших Рузвельта. В наши им никогда не запустить рук. Надо решительней зачищать все сложные эпизоды своей истории; закрыть все доступы к огрехам прошлого, иначе можно вытащить на свет сатану…

Щелкнув тумблером, председатель Клочков зажег лампу, затем нажал кнопку селектора.

– Слушаю вас, Владимир Александрович! – тут же раздался бодрый голос первого зама. – Разрешите доложить?

– Давай.

– Выйдя из здания, «горец» нанял такси, направляется в сторону дома. Ничего подозрительного, пока не замечено…

– Усильте наблюдение. И думайте! Думайте, где он может держать этот, мифический, архив? Рано или поздно, он расслабится, наш «горец». Не может не расслабиться, и тогда…

– Кто угодно только не он! – раздался в трубке голос зама. – Он никогда не расслабляется.

– А я вот, стал себе позволять. Значит, это мне пора на отдых.

– Никак нет, товарищ «председатель». Если это произойдет, моей карьере придет конец, а это не входит в мои планы.

– Ты лучший зам. в моей команде, но что-то мне подсказывает, что именно ты и вонзишь мне в спину нож.

– Только в одном случае. Если не подпишите заявление на отпуск. За три года заслужил, наверное… – прозвучал, холодный ответ.

– Заслужил, заслужил. А про Афганистан это ты здорово придумал. Он как то сразу купился. Кажется, ничего не заподозрил. Так, что действуй, но со всеми предосторожностями. И чтобы никакого шума. Хочу, чтобы даже эхо этого дела навсегда рассеялось. – недолго помолчав, Клочков продолжил. – Кстати, он упомянул о своей резидентуре. Подумайте всё о передаче, и представьте план мероприятий… Докладывайте о каждом его шаге. Особенно обратите внимание на запросы о поездках за границу, туристические визы. Словом, круглосуточный контроль. И найдите мне, этот чертов архив. Не на Луне же он его спрятал.

– А как насчет….

– Все остальное потом. Надо быть готовыми к проведению операции в любую секунду. Действуйте по договоренности. И найди мне его архив. Кто знает, что у него там храниться?

Положив трубку, Клочков вновь бросил взгляд на папку с «делом» шведа. Двумя пальцами вытащил из неё фотографию, чуть подправил ее расположение на ворохе бумаг, и вновь нервно забарабанил пальцами о поверхность стола. Смотрящее с фотографии лицо молодого мужчины погрузило его в воспоминания. Память вернула в прошлое, когда он только стал частью той несокрушимой мощи, которой был Комитет Государственной Безопасности; мощи, которой было под силу все.

– Валленберг! – вслух произнес Владимир Александрович. Щелкнул ногтем пальца по фотографии и повторил. – Валленберг….

68/

Бесы

Саратов 1987г.

– Ах ты черт, сорвалась! – вскинув удило удочки, дед встал и заработал катушкой. – А, впрочем, хватит! – прикинув содержимое садка, решил он. Сложил спиннинг и взялся потрошить рыбу. Вороша угли с картошкой, Андрей внимательно наблюдал за ним. Внешне, он был похож на простого обывателя и только манеры, и неповторимый, картавящий говор, выдавали в нем отголосок давно канувшей в небытие эпохи.

– Элита! Она ответственна за все, что происходит в государстве. Нет смысла отпираться и продолжать твердить, что мы не причастны к разрушению России.

– Вы, опять разволновались, дорогой мой князь; надо снижать градус эмоций. – Андрей обнял деда. – Если вас это успокоит, нынешняя не лучше. И отдалена от народа, дальше, чем любая из существовавших. И пропасть эта только расширяется.

– Это печально, мальчик мой. Печально то, что доверие к власти на Руси, окончательно подорвано. Люди не верят ни кому, и ни во что. Но ведь элита – это не чиновники. Она не делает искусство, не делает экономику; она, как камертон задает тональность в обществе! Она первична; Она нигде, и она везде. Она ответственна за все.

– Но это же смешно. Какая еще тональность была нужна? Аристократия, дворянство, интеллигенция…. Какая еще музыка должна была звучать, чтобы не ввергнуть страну в хаос?

– Та, которую мы не слышали. Все, в нашем мире оказалось иллюзорным. Страна, её прошлое, будущее; и все, в силу нашей слепоты и глухоты разрушилось у нас на глазах.

– Ты говорил, что ключевым был вопрос земли. Большая часть крестьян так и не обзавелась ею. Но почему народ оставил церковь, отрекся от царя и пошел за большевиками? Хотя, не отвечай. У тебя на все один ответ – бесы!

– Бесы появляются тогда, когда ослабевает вера; это приводит к разрушению души; и тут уже, ни о каком государстве речи быть не может. Мыв жили в монархическом государстве, и не смогли усвоить главную его тезу – власть данная государю, сакральна. Во время войн, она просто неприкосновенна. А её передачу нужно приравнивать к священнодейству. Ленин и его подельники, воспользовавшись нашей беспечностью, и когда были разорваны все скрепы, они только слегка подтолкнули ослабленную русскую государственность в пропасть. «Ход событий вынуждает революцию концентрировать все силы разрушения против государственной власти, вынуждает поставить задачей не улучшение государственной машины, а разрушение, уничтожение её»*. И ничего, он не предвидел. Еще за полгода до Катастрофы, он и не помышлял ни о каких великих потрясениях, спокойно читая лекции в швейцарских университетах. Вся беда в том, что на край пропасти мы встали задолго до прихода большевиков. Но не хотели в это верить. Нам было страшно признаться в очевидном…

– Если вы все понимали, почему провалилось Белое движение? – спросил Андрей. – Но почему бы не проявить гибкость, не договорились с собственным народом? Найти компромисс? История пошла бы по другому сценарию.

– Самонадеянность. Думали, что контролируем ситуацию. Но, как только власть ослабла, против России стали играть все. Антанта, национальные окраины, большевики. В России было много мин замедленного действия. Это прежде всего Польша и Финляндия; слабость власти; оторванность элиты от народа; отсутствие единства; тяжелое положение на фронтах. Словно, все беды наслоились друг на друга. А потом, заработала революционная пропаганда. И народ отрекся от всего, что составляло его сущность. От Бога; Его помазанника; от России. Он вдруг поверил в большевистские иллюзии. Это от отчаяния, конечно. Мы показали свою слабость, и тут же все, даже союзники, отреклись от нас. Деникин приводит речь Ллойд Джорджа в парламенте (17 ноября 1919год): «Адмирал Колчак и ген. Деникин ведут борьбу не только за уничтожение большевиков и восстановлении законности и порядка, но и за Единую Россию. Этот лозунг неприемлем для многих народностей… Не мне указывать соответствует ли этот лозунг политике Великобритании. Один из наших великих государственных деятелей лорд Биконсфильд* видел в огромной, великой и могучей России, катящийся подобно глетчеру по направлению к Персии, Афганистану и Индии, самую грозную опасность для Великобританской империи».

Великая и могучая Россия – вот чего они опасались тогда, сейчас, да и в будущем будут, тоже. И будут делать все, чтобы не допустить возрождения России. Зачем им это? Как это не прискорбно признавать, в начале века, мы были обречены. Мы недооценили ситуацию, не поставили защитные барьеры и оставили свой народ наедине с бесами всех мастей. Корабль еще шел полным ходом, а его нижние палубы уже были затоплены. И ни какой связи между трюмом и капитанским мостиком. Разобщен был наш народ. Недопустимо разобщен…

Ну, и пошло, поехало. Только свалили власть, сразу же началась беспощадная борьба , по нашему, русскому сценарию – заговоры, предательство, подмена ценностей.. И никакой внятной политики. Нам бы землю крестьянам раздать, да налоги льготные. Договариваться с ним надо было, а не выставлять его несмышленышем, и неумехой. Теперь, это ясно. Как это у нас водится, задним умом все крепки …

– Странно все получилось. – тихо сказал Андрей. –Позволив забрать власть, вы обрекли Россию.

– А ты жесток! – покосился на Андрея дед. – Этот вопрос тревожил нас более всего. Сделать анализ пытались сразу же после Катастрофы. Наиболее ценны сведения и оценки дали те, кто стоял на последних рубежах. Бердяев, Ильин, Гинс… Деникин…. Врангель…. Гинс назвал российскую революцию – «мозговой болезнью; бичом Божьим; олицетворением всех смертных грехов исторической русской деспотии и преступной самонадеянности интеллигенции». Он говорил о её «барстве, нежелании томиться в невежественной обстановке провинции, нежелании идти в деревню, где нужно было «опроститься», найти почетный труд врача, учителя, техника». О том, что она «боится своего народа».

И тут, нельзя не упомянуть Достоевского. Большим провидцем был наш Федор Михайлович. Ну, просто страх, как далеко глядел. И предвидел. Будто имел связь с сакральным миром. Вот послушай, за пятьдесят лет до всех этих событий: «Россия есть теперь, по преимуществу, то место в целом мире, где что угодно может произойти без малейшего отпору». И предрекал нашествие на Россию деструктивных сил.

И эти силы – «для систематического потрясения основ, для разложения общества и всех его начал», не заставили себя долго ждать. Они предложили общество, в котором ради достижения цели можно было делать все – убийства, скандалы, мерзости. Для того, чтобы все обескуражить и из всего сделать кашу, и расшатавшееся таким образом общество, болезненно раскисшее, циническое и неверующее, но с бесконечной жаждой какой нибудь руководящей мысли и самосохранения – вдруг взять в свои руки».

Они, эти деструктивные силы, воззвали к самым низменны инстинктам, к самым противоречивым силам, среди которых он выделяет «сентиментальность и стыд собственного мнения». Он надсмехается над равенством, которое «понижает уровень образования, наук и талантов. Он предрекает общество где каждый присматривает за каждым и доносит на каждого. Где в рабстве все равны».

Целью большевиков было уничтожение всего русского, ради деспотической революционной власти, скотского равенства и сомнительной свободы бунтующий рабов. Все предвосхитил Федор Михайлович, и поделился с нами своими опасениями. А мы?

В то время я еще молод был; многое не понимал. А корень зла, как и положено, лежал на виду. Даже, когда случилась Катастрофа, мы упустили множество возможностей. Крестьянин, на первых порах был нейтрален. Их общее мнение было примерно такое: пусть власть возьмет кто угодно, только нас не трогают. «Что будет, то будь, только бы дали земли вдоволь, да поменьше было налогу, а в партиях мы разобраться не можем»*. Это Гинс. Прочти на досуге. И что, скажи мне батюшка, мы им предложили? Да, ничего. Мы были скованны сотням условностей. Откладывали перемены. Мы не хотели трогать, как мы полагали, основы. Вопросы чести, репутации не позволяли нам болтать впустую; давать пустые обещания. Все это считалось недопустимым. Большевики же напротив. Им легче было. Они не были связана никакими условностями. Наобещали с три вороха; крестьянам – землю, рабочим – заводы, а потом просто показали фигу.

– Выходит, на все вы не были готовы? Даже, ради спасения отечества!

– Мы же не большевики. Это у них, не было ни сомнений, ни принципов; только цель – власть! Для нас же, было очень много условностей, через которые никто из нас, так и не смог переступить.

– Похоже, это судьба.

– Похоже, судьба. Тяжелая, причем. Поверь, это трудно, когда на твоих глазах умирает эпоха; а из твоего сознания, десятилетиями, вытравливают прошлое.

– И грустная реальность…

– Горькая… И потому, я хочу спросить – на что они потратили семьдесят лет? Разве стало их общество свободным? Нет! Стало счастливее? Ничего подобного. Они избавились от нас, так и не предложив своему народу ничего взамен.

– И бесов не стало меньше!

– Сейчас, все только и твердят – свобода, свобода! А мне кажется, что свобода это кость которую подбрасывают в утешение обделенным. Ну, получат, они этого неведомого никому зверя, и что? Дать импульс гармоничному развитию общества – это еще уметь надо. Нужно очень много составляющих – элита, граждане, идея. И только когда мы пройдем этот многотрудный путь, только тогда и придем к пониманию, что вера и только вера делает человека по-настоящему, свободным.

– А что это – вера? В церкви лбы расшибать?

– Нет, мой мальчик! – дед словно и не заметил скепсиса в голосе Андрея. – Это же так просто. Вера – это любовь.

– Это все слова, дед. Любовь, отечество, гражданская позиция. Как показывает жизнь, человеком движет все самое низменное. Ожесточение, жажда наживы, похоть. Он, уже давно оставил Бога. И Бог уже давно забыл нас… Но в одном ты безусловно прав, нам многое нужно сделать. В первую очередь, вернуть людям достоинство, наделить собственность, разбудить инициативу, и обязательно начнем расти. Надо, также, решать и политические вопросы; свобода слова, многопартийность, и прочее…

– Не знаю. Не знаю. Не верю я в ваши партии. – засомневался, «Старик». – Кажется, Свифт сказал, «партия – это безумие многих, ради выгоды единиц». Это инструмент в руках силь-ных мира сего.

– В этом мире без «сильных мира сего» – никуда. – сказал Андрей.

– Так оно и должно быть. Лидеры творят историю. За ними поднимается народ. (Лидер это тот, кому хочется подрожать).

– Лично, у тебя были те, за кем бы хотелось бы пойти?

Старик усмехнулся…

– В нашей беседе очень много сумбура, тебе не кажется? Когда то отец всех народов демонизировал это совсем безобидное понятие…

Помолчав недолго, он продолжил….

Конечно, у нас были свои лидеры. И герои у нас свои были. Мне и пятнадцати не было, когда погиб Олег Константинович Романов. Сын великого князя Константин Константиновича; внук – великого князя Константина Николаевича. Поэт. Пушкинист. Личность. Погиб 10 октября*(27 сентября по старому летоисчислению) 1914 года, под деревней Пильвишки* возле города Владиславова; двадцати двух лет отроду. Эти территории, уже давно не Россия. Погиб при атаке на германские разъезды. Раненный немец выстрелил ему в спину уже после боя. Скончался в госпитале Вильно. Награжден орденом святого Георгия 4 степени Высочайшим указом от 29 сентября 1914 г. В день своей славы, он первым, с шашкой наголо врезался в ряды неприятеля…

Такие, как он и были нашими героями. Я тогда гораздо моложе тебя был; наивным мечтателем и страстным патриотом. Стоило мне закрыть глаза, и я видел эту атаку, естественно во главе с собой. Видел, как навожу ужас в рядах неприятеля; смертельно раненным наблюдаю за бегущим противником. Видел, как падаю с лошади, как меня накрывают боевым знаменем; слезы на щеках товарищей. Кто из нас тогда не жаждал такой героической судьбы. Он умер на руках родителей, успев произнести: «Я счастлив, так счастлив. Это нужно было. Это поднимет дух. В войсках произведет хорошее впечатление, когда узнают, что пролита Царственная кровь». Вместе с твоим прадедом мы сопровождали похоронную процессию в родовое именье. Всеобщее безумие охватило многотысячные траурные толпы. Огромное количество патриотически настроенного народа. Люди становились на колени, плакали, передавали с плеч на плечи, гроб с телом. И так по всему пути, до имения, где и был похоронен князь. Через три года, после революции эти же люди. разорили его могилу. Его обезображенное тело шесть дней валялось на дороге. Украли Георгиевский крест, золотую шашку. Все это выше простой логики. И я до сих пор не могу понять, когда же он был искренен, мой народ, когда оплакивал своего героя, павшего за Родину, или когда таскал по селу его обезображенный труп?

69/

Приемышев

Белоруссия 1944г.

Бросок на Витебск, несмотря на небольшую протяженность, затянулся. Дорога, запруженная техникой и обозами отступавшей армии, не способствовала продвижению. Но больше всего, дергали бомбежки. Немцы безнаказанно утюжили колоны отступающих, выводя технику и живую силу. Посовещавшись, в группе Павла Платова решили, что лесом будет идти легче; меньше толчеи, да и быстрее. Путь держали на Уллы. Перед войной, там построили аэродром, откуда можно было улететь в Москву.

Уже через десяток километров, они наткнулись на первое захоронение. Отступление приняло такой характер, что никто не утруждал себя погребением заключенных. Почти все расстрелянные были гражданскими. Полураздетые, со следами мародерства, трупы были едва присыпаны землей. «Возможно, была пресечена попытка массового побега». – подумал Павел Платов.

Возле поселка Николаево, они вновь угодили под бомбежку. Спешившись, укрылись в лесу. Единственное, что можно было сделать в подобной ситуации – это переждать.

Война, дело грязное, но мощное! – думал Павел Васильевич, раскуривая папиросу и приглядывая место под деревом. – Это потрясение всех человеческих основ. Столько энергетики… Все на пределе… Человек в мгновение перерождается, и предстает уже в другом, менее привлекательном обличии. В тот день, они впервые ощутил на себе всю мощь тяжелой авиации. Люфтваффе обрабатывал аэродром с немецкой тщательностью. Видимо, объекту предавали стратегическое значение. И хотя группа Павла Платова находилась в нескольких километрах от него, складывалось ощущение, что они попали в эпицентр бомбежки. Земля под ногами гудела, воздух обжигал легкие, во рту стоял привкус гари.

Когда они вновь выбрались на дорогу, среди искореженной бомбежкой техники, он сразу приметил девочку, лет десяти; в легком сарафанчике, с повязанной вокруг головы, роскошной косой. Придавленная нескончаемой канонадой, она испуганно выискивала в толпе близких.

– Точно, потерялась. – решил про себя Павел Платов и подозвал малышку. – Эй, красавица! А ну-ка, давай сюда! Ты откуда такая бесстрашная взялась? – попытался он взбодрить ребенка.

– С (Миколаевки) мы, дзядьку…

– Так ты не потерялась? Дом твой где?

– Батьку и брата шукаю…. А ты дзядька, командир?

– Да, вроде, как командир.

–Так, прикажите батьку найти….

– Не знаю, найдем ли, а вот до дому я тебя доставлю. Нечего тебе, под бомбежками разгуливать. Может ведь задеть.

Как пушинку, подхватив девочку, Павел Платов усадил её перед собой в седло.

– Вот так будет лучше, милая. В такое время, дома надо сидеть. Мамка куда смотрит…

– Дома страшно. – не по-детски серьезно, сказала девочка. -Бомбят. А мамка болеет. Не встает. Папку на войну забрали, или в тюрьму, я не знаю….

– Ладно, разберемся…

Минут через десять езды, Павел Платов обратил внимание на оживление у моста. Вдали, над лесом, поднимались черные клубы дыма; слышалась стрельба. Прибавив ходу, группа миновала перекресток, с большим скоплением брошенной техники, и тут же наткнулись на оцепление.

– Сто-ой! – выставив штыки, затянули сразу несколько конвойных. – Стой, кому говорят…

Приложив ладонь ко лбу, Павел Платов. осмотрелся. Прямо перед ним, вдоль дороги, аккуратными рядами лежали узелки. На вытянутой вдоль леса, небольшой низине, хорошо просматривались несколько групп заключенных. Одни лежали на земле, лицом в пожелтевшую траву; другие сидели, со связанными за спиной руками. Третьи, бежали по направлению к спасительным деревьям; вслед им раздавались одиночные выстрелы.

Тяжело вздохнув, Павел Платов. подумал, что для одного дня это уже слишком. Хотя именно таким, скорее всего, отныне должно быть лицо войны.

– Но, как же безобразно все это делается? – зло воскликнул он и выругался в сердцах, наблюдая в бинокль, как под огнем падают заключенные пробивавшиеся к лесу. Быстро оценив ситуацию, погладил девочке волосы, и не спешиваясь, обратился к конвойному.

– Кто у вас за старшего?

– Сержант Федоров. Остальные там, внизу…

– Пулеметы куда поставили, бездари! На флангах надо было ставить! На флангах! Растяпы! Да выдвиньте же вы хоть один взвод! Куда? Куда их черт несет?

Павел Платов так увлекся открывшейся перед ним картиной, что только теперь почувствовал, как впились в его руки маленькие детские пальчики.

– О тебе, милая, я и забыл! – осторожно разжимая их, сквозь грохот стрельбы заботливо произнес он. – А где твой дом?

– Там, за пригорком, – дрожащим голосом сказала девочка. – Тут всего то ничего…

– А, давай-ка, ты домой! – Павел Платов опустил на землю дрожащее детское тело, и спешился. – Вот тебе конфетка. – поискав по карманам, протянул он ей, кусочек шоколада. – Беги… и не оглядывайся.

Проводив взглядом, припустившую от страха детскую фигуру, он вытащил из кобуры именной маузер, отыскал взглядом конвойного, и пригрозив для верности, поманил к себе

– Старший майор государственной безопасности Платов. Начальника конвоя ко мне!

– Так, где его сейчас найдешь? – испуганно округлил глаза усатый конвоир. – Где-то там бегает! – неопределенно указал он на усыпанную людьми поляну.

Передав уздечку охраннику, Павел Платов вышел на край склона и поднял бинокль. Внизу, до самой опушки, под градом пуль бегали ошалелые заключенные. Часть из них уже мелькала среди деревьев..

– Что ушами хлопаешь? – прикрикнул он на сержанта. – Возьмете человек двадцать и прочешите вон тот подлесок. Не углубляться. Согласно законам военного времени, совершивших побег в плен не брать. Приказ понятен?

– Так точно, товарищ старший майор….

– Вот и прекрасно.

Вновь приложившись к биноклю, он еще долго всматривался в бликующие стекла пока, наконец, не увидел на опушке леса, начальника конвоя. Его худая, долговязая фигура, в белой летней форме, выделялась на фоне зелени леса. И уже издали, во всем его повелении читалось отчаяние. Театрально жестикулируя пистолетом, мужчина сыпал во все стороны командами. В какой-то момент смяв в отчаянии фуражку, он с силой швырнул её на траву и прислонившись к дереву, запрокинул голову к небу. Поправив резкость, Павел Платов разглядел на забрызганной кровью гимнастерке малиновые ромбики, знаки различия госбезопасности. Подбадривая себя крепкими словечками, во главе десятка солдат, он уверенно сбежал со склона на поляну и бросился к начальнику конвоя. Через несколько минут, он уже стоял рядом с ним.

Заметив незнакомого военного, сержант зло сверкнул глазами, скользнул взглядом по ромбам на петлицах и отвернулся, с нескрываемой иронией на лице…

Последние четыре дня, с началом боевых действий, сержант Приемышев толком и глаза не сомкнул. Скорость, с которой сбежало все его начальство, позаботившись, прежде всего, о своем не малом скарбе, не только пошатнула его психику, но и разбудила дремавший до сих пор суровый нрав. Целых три дня, вместо эвакуации заключенных, они машина за машиной отправляли в тыл всякое барахло. Ясное дело, что у них тут же возникли проблемы с транспортом. Откуда могло взяться столько рухляди у честных коммунистов, если не отгонять предательские мысли, что все это добро преступное; отобранное у польских панов? Не в этом ли причина такого панического отступления, если вокруг одно предательство? И это в НКВД? В организации которую называют «мечом революции»?

Предательство…. Вокруг одно предательство. Дух пораженчества, разложение и настроения чуждые настоящим большевикам. Спрашивается, зачем нужна эвакуация неисправимой «контры» вглубь страны? К стенке всех до одного, и сразу же на фронт, на защиту родины… Так нет! Все драпают, да так, что только пятки сверкают. И это объяснимо. Попади кто из этих «перерожденцев» в плен к немцам или местным, пощады не будет. За все дела, которые они здесь натворили, даже расстреливать не будут – растерзают. Вот и бегут, не забывая про свои драгоценные пожитки. А за зеков и поляков, отвечать ему – сержанту Приемышеву. Вот и назначили его, крайним. Тем, на кого можно будет все свалить. Но только они просчитались. В отличие от тех, кого уже и след простыл, он настоящий коммунист. И выполнит задание. Он доведет до пункта назначения этот почуявший воздух свободы контрреволюционный сброд. Или положит их, всех до одного! Чего бы это не стоило. Может, в руководстве, кто еще и пребывает в наивном заблуждении, но он, сержант Приемышев, давно грозу учуял. Грозу, которая накроет всех.

Скользнув краем глаза по тяжело дышащему офицеру, сержант поднял с земли фуражку, стряхнул прилипшую траву и, козырнув вибрирующей рукой, представился. Игнорировать далее, присутствие старшего по званию, было бессмысленно.

– Сержант Приемышев! – оценив быстрым взглядом, протянутую бумажку с гербовыми печатями народного комиссариата внутренних дел, он поправил портупею и вновь представился. – Начальник тюрьмы сержант Приемышев! Докладываю! Приказано отконвоировать группу особо опасных заключенных в Витебск. На марше, после массированного налета вражеской авиации начался бунт заключенных. Конвоируемые, радостными возгласами приветствовали вражескую авиацию и восхваляли Гитлера. Заключенные – элемент глубоко антисоветский и враждебный. Во избежание полного рассеивания и на основании полученных инструкций, отдал приказ, об их уничтожение.

– Это как восхваляли? – складывая документ, бросил на него недоверчивый взгляд Павел Платов. Всматриваясь в перевозбужденное лицо сержанта, он отметил про себя, что у начальника тюрьмы одежда, лицо, руки были в пятнах крови. – Да здравствует Гитлер, кричали? Так, что ли?

– Так точно! – без тени сомнений, подтвердил сержант.

– Знаете что, Приемышев? – подозрительно покосился на него Павел Платов. – Советую для отчета придумать, что нибудь правдоподобнее. Поляки не меньше вашего ненавидят немца…

– Ничего придумывать не буду! – холодным голосом ответил сержант. – Они враги. Мера вынужденная! Еще один налет и разбежались бы, товарищ майор госбезопасности! – последнюю фразу, он произнес не без язвинки. – Это в штабах и на совещаниях легко. А здесь? Здесь нужны решительные меры. Враги повсюду. – его жестокий, полный ненависти взгляд застыл на подведенной к ним группе заключенных. – Разве по нему не видно, что он враг? – в следующую секунду, сержант вытянул руку и раздался выстрел. – И этот враг, – следующая пуля нашла новую жертву. – …и этот! Они все враги! Они – это болезнь! – уставившись перед собой сумасшедшими глазами, и потрясая пистолетом, кричал он сорванным голосом. – А вот это – лекарство!

С взлохмаченными волосами и сумасшедшим взглядом, он стал выискивать мишени вокруг себя; целил в небо, солнце, пока не разрядил весь барабан в попавшуюся на глаза, тоненькую березку.

Сержант, симпатий у Павла Платова не вызывал. Уж слишком был театрален. Однозначно пьет, и рано или поздно закончит в расстрельном подвале, подумал он. Скрытность и секретность, вот что должно быть отличительной чертой их работы. А здесь, прямо Куликовское побоище устроил. Тоже мне, демон революции. Нет! Работа грубая, и не профессиональная. Хотя, возможно, в чем-то он и прав. Теперь в тылу, даже хуже, чем на фронте. Это хорошо приказать – организовать эвакуацию! А как? Никто же не готовился к отступлению, а тем более к бегству. Вот и проявляют люди инициативу. Революционную, избавляющую от волокиты. Она устраняет препятствия при решении очевидных задач. Никакой возни; только смазывай нож гильотины. А, как иначе? Когда вокруг всё рушится, и ломается; когда, все бегут. Нет! Войны – это не безумие народов, это санитарные акции, расчищаются человеческие конюшни.

Тем временем, конвоиры подвели еще одного пойманного заключенного.

– С этим, что делать? – с настороженностью взирая на начальника, спросил один из них. – Дергается сволочь…

– Я вам, сейчас покажу, дергается? А штык на что? – сорвался на солдат сержант.. – Да, куда вы его тащите? Кончайте здесь!

Заметив растерянность в глазах подчиненных, сержант зашел к стихшему пленному за спину, вытащил пистолет и выстрелил в затылок.

– Все приходится делать самому. – брезгливо вытирая платком руки, он не отводил взгляда от конвульсирующего тела.

– Ну, что? Всех переловили?

– Никак нет! – замотал головой опешивший солдат. – Разбежались, сволочи. Трава, вон какая, танк спрятать можно

– Давай, за мной. И чтобы без слюней…

Вернувшись на дорогу, Павел Платов еще около получаса наблюдал, как конвоиры собирали тела расстрелянных. А между ними словно тень из потустороннего мира, бродил ополоумевший сержант и добивал раненных..

Наблюдая за этой сценкой безумия, он понял, что его нахождение здесь было бессмысленным. Даже собрать расстрелянных до захода солнца было нереально, тем более, захоронить. Начальник тюрьмы выглядел недееспособным, поэтому он подозвал его и отдал несколько распоряжений..