Текст книги "Крах Обоятелей"

– А как насчет республики? На триколор ты категорически не согласен?

– Я за черно-желто-белые цвета… А ваш – бело-сине-красный использовался только на коммерческих судах, хотя известен был еще с петровских времен. Но ни герба, ни стяги не должны разъединять Россию. Её сила, была и будет в многообразии. Имперский флаг, как символ силы, должен был гордо веять над Россией, и олицетворять её единство. Поэтому, очень трудно переварить содеянное в феврале-октябре семнадцатого. Кадеты, октябристы, эсеры – все без исключения проявили вопиющую безответственность. И все без исключения предали государя, вместо того, чтобы все, как один встать под его знамена, и на его защиту. А власть поделили бы потом, после войны… Поверь, если бы мы сравняли всю Россию с землей, до основания, это было бы не так страшно, как выкорчевывание ее цивилизационной сути; ее духовных корней. Дома и сооружения, причем в очень короткий срок можно отстроить заново, а вот восстановить ориентиры?

Больше десяти веков ушло на формирование русской элиты. Плохая ли, хорошая, она до конца стояла на страже государства. Своего государства. Никуда не сбегала, ничего не прятала за границей. И в одночасье, в историческом плане, была изгнана, выброшена словно мусор; истреблена! Как все могло так сойтись? Кто и за какие нити дергал? Какие дьявольские силы…. Не просто расстрелять сотню, тысячу или даже сотню тысяч. Нет! Из-за дня в день, из года в год, выжигать каленым железом миллионы своих лучших сынов! Планомерно, хладнокровно, методично. Большевики создали ужасную, адскую машину, заточенную именно на уничтожение всего русского; русской идеи. И этот дьявольский механизм сработал без сбоев.

Что касается триколора. Отречься от трона царя заставили не большевики, а те, кто кликал бурю; кто вскоре отдаст Россию на растерзание бесам. Это Львовы, Милюковы, Гучковы…, и прочие предатели. Пойдете по их стопам, и точно попадете в ад….

– Что, у нас с картошкой? – Андрей палкой ворошил угли. – Сырая… Даже пробовать не буду.

– Похоже, и до ухи еще далеко! – заглянул в сачок «старик». – Что, столько лет, заставляет тебя жить прошлым? – Андрей с интересом, наблюдал за дедом. – Цепляться за ужасно далекие и смутные времена? Ты стал свидетелем преображения России. Уже при тебе, она переродилась в мощную советскую империю. Ты больше наш, советский, чем имперский князь? Что тебя тянет в призрачное, и в чем то даже, выдуманное тобой время?

– Рождение! Рождение акт астрологический. Оно предопределяет всё – жизнь, судьбу, мировоззрение. – оживился «Старик». – Но главное наверное, атмосфера. Там, в тех ужасно далеких и смутных временах, как ты говоришь, Русью пахло. Я до сих пор помню этот аромат. «Я не люблю о Русь, твоей несмелой, тысячелетней рабской нищеты. Но этот крест, но этот ковшик белый…. Смиренные родимые черты»* (Бунин), – скороговоркой закончил он последнюю строфу. – О ней тосковали все. Всем, без исключения, кто вышел из России не хватало Дома.. «Блевотину Войны – Октябрьское веселье»* немногие из нас смогли переварить. А те, кто переварили, все равно не приняли.

– Кто-то, да принял…

– Потому, что вне России, русская душа слепа, глуха и немощна. И вместо того, чтобы беречь её, мы растранжирили все, что имели; весь «золотой запас»; растранжирили мы свой «серебряный век». Не только поэтический, русский… И как безжалостно, как изощренно было все сделано.

Одних заставили бежать – Бунин, Мережковский, Гиппиус, Бальмонт, Бурлюк Давид, Северянин, Иванов, Саша Черный – и доживать свои дни на чужбине; других убили – Гумилева, Мандельштама, Клюева, Владимира и Николая Бурлюковых, Есенина, Маяковского, Цветаеву; оставшиеся тихо чахли – Блок, Булгаков, Хлебников, Волошин, Белый, Ахматова, Пастернак, Городецкий… Жили в страхе, пытаясь заигрывать с чудовищной системой; чтобы затеряться в пораженной красной смутою стране. И все равно гибли! Уходили тихо, незаметно, под эхо несмолкающей, революционной трескотни. Кто их сейчас знает в России? Никто! У страны Советов свои герои. А ведь для поэта безвестность – приговор.

Да! Многие пытались примириться с властью, да вот плохо получалось. Не могло получаться. Страх пожирал души. У Ахматовой на смерть Гумилева есть пророческое: «Страх, во тьме перебирая вещи, Лунный луч наводит на топор, За стеною слышен стук зловещий – Что там, крысы, призрак или вор»? Весь мир тех, кто не принимал но заигрывал с Советами, был наводнен призраками, крысами и ворами.

– Есть же и удачные примеры. Толстой, Прокофьев, Вертинский…

– Набоков, Бунин, Шаляпин, Рахманинов, Кандинский, Куприн, Рерих, Стравинский, Зворыкин, Сикорский – на каждую твою фамилию я назову десятки; или сотни. Им не было места в России, потому что у нее больше не было души. У большевиков все было замешано на идеологии, которую порядочный человек принять никак не мог.

– И все же принимали…

– Меньшинство. Абсолютное меньшинство. Ленин очень точно рассчитал ситуацию. Не вытравив из общества все русское, все до последней капли, власть большевики не удержали бы. С общества, нужно было снять пенку и уже на абсолютно чистой поверхности рисовать свои зловещие узоры. Создавать советского человека. Надо отдать должное, у них это получилось. Начали с разрушения стержневых скрепов – Бог, Царь, Отечество; насадили свою идеологию – мировая революция, вождь, пролетариат. Из множества пороков, на которых можно было сцементировать систему, они выбрали страх. Он гадок, низменен и постоянно требует жертвоприношений, но страх очень действенная штука.

– Почему, ты вернулся?

– Сбежав во избежание кастрации в Европу, мы очень быстро поняли, что никому там не нужны. Да и страшно стало. Для таких, как я, судьба страны и собственная судьба – неразделимы. Вот и вернулся, чтобы укрывшись в глуши, время от времени поплакаться внуку в жилетку! – задумчиво пробормотал в бороду старик.

– Ты у меня кто угодно, только не плакса. Я горжусь тобой. Но может пришло время отпустить прошлое и просто жить?

– Может и нужно, только вот как? Кое что, конечно, притупилось, но раны все еще свежи! И жаба, до сих пор душит! Не могу понять, как? Как можно было впасть в это безумие, чтобы и поныне заливать водкой, пришедшую в расстройство психику. Не устоять, не дотерпеть каких-то двух-трех месяцев, чтобы подняться во весь рост и утвердится в своей колоссальной мощи! На все времена! Даже дух перехватывает, стоит представить, какой могла бы стать Россия дотерпи она до победы в Первой Мировой! Это выход к теплым морям; это Константинополь, это проливы! Мир мог стать совершенно иным.

– Спокойно старче! Без «невров»! – Андрей потрепал деда за плечо. – Будь спокоен. Мы еще зададим всем нашим ворогам….

63/

Председатель

Москва. 1988 г.

На пороге здания, долгие годы бывшее его вторым домом, Павел Васильевич с удовольствием отметил про себя, комплекс Лубянки значительно преобразился. Убрав излишнюю суровость, смягчился цвет; площадь стала свободнее и просторней; весь ансамбль венчал памятник основателю ордена – Железному Феликсу! Войдя, в противоречивых чувствах в здание, он тут же почувствовал знакомое волнение. В сплетении лестниц, коридоров, кабинетов, его накрывал необыкновенный прилив сил. Вот и сейчас, не чувствуя и половины своих лет, он легко взбежал по лестнице на второй этаж, к хорошо знакомому кабинету. В приемной председателя, с полдюжины колючих взглядов скользнули по нему. С трудом скрываемое волнение легко читалось на лицах посетителей. «Суд последней инстанции», за дверью, решал их судьбы.

Отыскав взглядом, Павел Васильевич присел на свободный стул и осмотрелся. Ждать, в состоянии гнетущей неизвестности, пришлось долго, но он умел терпеть. Глубоким вечером, когда надежда уже оставила его, помощник председателя, с холодной улыбкой на мраморном лице, открыла перед ним дверь.

– Прошу вас! Владимир Александрович, ждет вас!

Глава Комитета Государственной Безопасности, когда то его подчиненный, стоял спиной у занавешенного окна. Павел Васильевич подозревал, что бывший сотрудник взлетит очень высоко, но что так? Какие качества увидело в нем новое руководство страны, было непонятно. Он не плохо знал Клочкова, относился к нему ровно, но связывали их исключительно профессиональные отношения. Он напоминал ему хамелеона, мгновенно принимавшего окраску окружающей среды. Но, сейчас, он боролся за будущее внука и хотел только одного, чтобы его вопрос решался с холодной головой.

– Здравствуй, Павел! – назвав по имени, повернулся к нему хозяин кабинета и рукой указал на стул. – Рад видеть тебя в добром здравии.

– Спасибо, что уважил старика! – с наигранной горечью произнес Павел Васильевич. – Я уже грешным делом подумал, что в этом ведомстве перестали чтить ветеранов.

– Ты ошибся! – последовал холодный ответ. – Ветеранов здесь, по-прежнему, чтут. А вот к безответственным мальчишкам…, – было видно, как представительный, седовласый мужчина запнулся, удерживаясь от более крепких слов, – …относятся недопустимо либерально. В духе новых времен.

– Я здесь в расчете на твою поддержку! – взяв примирительный тон, опустил голову Павел Васильевич.

– Поддержку? – в тоне всевластного начальника разведки слышалось крайнее раздражение. – Ты меня удивляешь! Не мне тебе рассказывать, как у нас поступают даже за мало значимые… выходки?

Это же предательство… Удар в спину. Он же воспользовался твоим именем… доверчивостью порядочных, но потерявших бдительность, товарищей. И это когда подняла голову вся эта мразь; мировая закулиса. Ситуация посмотри какая? Мы в шаге от того, чтобы прошляпить страну. Это там, в Кремле, – Клочков кивнул головой вверх, – перестройка и все прочее! А для нас развал системы, на которую мы все, и ты, между прочим тоже, не мало сил положили.

– Я не оправдываюсь. – потупившись, Павел Васильевич подыскивал слова. – Не будь он моим внуком…, собственноручно…, – тихо, почти шепотом, сказал он. Затем, не сдерживая волнения, трясущимися руками достал из пиджака трубку. – Если позволишь?

– Ты не горячись! – отойдя к столу, Клочков, стал нервно вертеть перед собой пепельницей. – Ситуация, конечно, щекотливая. Сам понимаешь, что наделал твой отпрыск! Какие люди пострадали.

– Может, они по делу пострадали? Бдительность потеряли? Если какой-то мальчишка смог залезть в сверхсекретные архивы, значит, не все там ладно?

– Предлагаешь, мне еще и благодарность ему объявить? – в мгновение вспылил Клочков. – Речь идет о репутации двух высших чинов государства. Да и о моей тоже, в конце концов. Я глаз, на Политбюро поднять не мог. Шеей топор чувствовал. Даже, представить себе не могу, опубликуй кто эти опусы в «Вашингтон пост» или «Нью-Йорк таймс»… Первые лица государства были бы обвинены во лжи…. Генсек заявляет, что ему ничего не известно о судьбе Валленберга, а тут фотодокументы из его личной почты? Это международный скандал! Крах многих карьер…. В частности, моей! – ударил он костяшками пальцев по столу. – Невосполнимые репутационные потери! Ставился под вопрос имидж Советского государства. Только представь, какой праздник мы бы устроили западным спецслужбам?

– Я очень хорошо понимаю всю серьезность ситуации! – кивнув головой, согласился Павел Васильевич.

– Ну и что предлагаешь? Дело то серьезное. Тут и хищение документов, и разглашение государственной тайны, и еще с пяток статей. А что делать с разрушенными карьерами некоторых сотрудников? Твой отпрыск поставил на них жирный крест. Вот тут и думай, как быть?

Вновь наступила долгая мучительная пауза.

– Давай, по рюмочке! – дабы разрядить ситуацию, предложил хозяин кабинета. – Помнишь, как мы с тобой «перцовочку» на Украине кушали? Хм…

– Можно и по рюмочке! – вздохнул с облегчением Павел Васильевич. Для него это был первый обнадеживающий знак. – В этом кабинете у «беленькой» всегда особый вкус; здесь никогда точно не знаешь, за что пьешь, «за здравие» или «за упокой». – следуя за Клочковым в комнату отдыха, бормотал он себе под нос.

– Тебе лучше знать. Ты же здесь раньше частым гостем был. Спец по самым щекотливым поручениям. Вот не пойму, за что Андропов тебя так ценил? А? Что и от кого ты прятал? Насколько помню, это тоже было связано с архивами?

Не подавая виду, Павел Васильевич насторожился. Что это он вдруг генсека вспомнил? Да, он часто выполнял его поручения. Порой щекотливые. Если без ложной скромности, их было огромное количество, в частности, и по очистке архивов. Но все этические и моральные аспекты заданий, он всегда оставлял на усмотрение начальства и истории.

– Не надо преувеличивать наши отношения. Где Андропов, где я…

– Ты от вопросов не уходи. Говорят, он виски любил? А? Меня вот, так ни разу и не удостоил. Хотя общительным его не назовешь, да и болел сильно.… Так о чем вы шептались?

– Так! Пустяки! Я больше слушал! – Павел Васильевич понимал, что его прощупывают. Юлить было нельзя; лучше дать немного нейтральной информации. – Когда сильные мира сего говорят надо слушать. О Венгрии много вспоминал. Жену его там травмировало сильно. Она стала свидетельницей казни наших товарищей. Так и не справилась со стрессом. Век, говорил, не забуду…

– И все, что ли?

–Стихи читал, – быстро нашелся Павел Васильевич.

– Стихи? – изобразил удивление Клочков. – Что-то слышал…

– Дай Бог памяти…

Мы бренны в этом мире под луной

жизнь – только миг,

Небытие навеки,

Кружится во вселенной шар земной,

Живут и исчезают «человеки»….

– Исчезают «человеки», – задумчиво повторил Клочков. – Крупный был человек. Никогда не позволял себе сомнений. Мне так и сказал: «гидру, говорит, надо душить в зародыше». Но, как и все исчез!

– Потрясающая была работоспособность…

– А ради чего? Скажи мне, кто сейчас его помнит? – оживился Клочков. – Вот ты у нас раньше всех понял, что со временем нечего воевать… Я бы, тоже, давно променял этот кабинет на дачу. Если хочешь знать, завидую я тебе. Кавказ. Горы… Свежий воздух… Не так пенсия и плоха, как ее малюют.

– Сам-то не торопишься? – улыбнулся Павел Васильевич.

– С нашей работы, как с иглы слезть, невозможно. Да и скучать, обстановка не очень-то позволяет. Вот, только вышел, чудак. Средняя Азия… Ну, никому покоя не дает. Копает, копает…. и никто ему не указ. Но ниточка, за которую он тянет, вот-вот оборвется. – усмехнулся Клочков. – Слишком крупная дичь сидит на крючке. И если, вот таких товарищей вовремя не остановить, мы оставим не одну братскую республику без руководства. Это все сплошь политические вопросы. Так страну недолго развалить. Ох, не по душе мне эта перестройка и гласность! Нельзя взбалтывать воду в илистом озере. Дышать не чем будет! Ну, располагайся, соратник. Устраивайся удобней. Машенька, пожалуйста, нам чаю с лимоном, – нажав кнопку стоявшего на тумбочке селектора, сказал Клочков, и повернулся к гостю. – Ты еще помнишь, какой у Васильевича любимый сорт? Да, краснодарский. Родной. Отлично! Ну и легкий ужин, с трехзвездочным, армянским акцентом, быстренько, организуй.

64/

Летопись

Тарту 1989г

Открытый Денни летописец, очерчивая территорию Чечни на востоке – рекой Акташ; на юге – Андийским и Главным Кавказским хребтом; на западе – верхним течением Терека и Малой Кабардой, отмечал, что почти сплошь, она была покрыта вековыми лесами. Множество водных артерий пронизывая её покатые холмы, несли свои мутные, богатые минералами воды к Каспию. Сунжа, Гойта, Геха, Аргун, Валерик. На берегах рек, он отмечает тучные аулы, ставшие позднее поселками и городами. Урус-Мартан, Шали, Большие и Малые Атаги.

Ничего нового из древней истории Чечни Денни пока не узнал; кроме общеизвестной легенды о выходе нескольких родов горной Ичкерии, в плодородные долины. И упоминания о том, что один из вождей был арабского происхождения. Его звали Али-Араб. Поселившись среди галгаевцев*, он стал отцом Начхоо*, который в свою очередь, получив прозвище Турпаль (Богатырь) стал родоначальником всех Нохчи – чеченцев!

По этому преданию древние роды чеченцев, якобы не отличались воинственностью, в отличие от тех же кумыков, ногайцев и кабардинцев, но постоянные притеснения быстро изменили их нрав, сделав самым воинственным племенем на Кавказе. Разобщение было преодолено и, объединившись под флагом князей Турловых, чеченцы сами стали бичом всего Кавказа.

Уже первые русские, может быть с подачи самих чеченцев, находили много общего в поведенческом характере чеченцев с волками. Бесстрашие, вкупе с «…безграничной дерзостью, отвагой и ловкостью»*, сделало волка племенным символом чеченцев. Унести из-под носа добычу – не в этом ли состояла настоящая доблесть.

Похищение с дальнейшим выкупом, считалось для чеченца делом важным и достойным. Что могли русские понимать в этой полной опасностей и испытаний, охоте. Именно охоте, в которой главным было не убийство или выгода, но азарт.

Князья Турловы не смогли долго властвовать в Чечне; виной стал «дух необузданной вольности» народа, у которого «весь образ жизни дышали волей и войной»*. Потто.

«Чеченец красив и силен! – с гордостью читал Денни. – Высокого роста, стройный, с резкими чертами лица и быстрым решительным взглядом, он поражает своей подвижностью, проворством, ловкостью. Одетый просто, без всяких затей, он щеголяет исключительно оружием, соревнуясь в этом отношении с кабардинцами, и носит его с тем особенным шиком, который сразу бросается в глаза казаку или горцу.

По характеру чеченец имеет много общего с другими горными племенами Кавказа; он так же вспыльчив, неукротим и легко переходит от одного впечатления к другому; но в его характере нет той благородной открытости, которая составляет характерную черту, например, кровного кабардинца; они коварны, мстительны, вероломны и в минуты увлечения опасны даже для друга. Собственно военные способности народа были невелики, но этот недостаток с лихвой вознаграждался у него необыкновенной личной храбростью, доходившей до полного забвения опасности».

Этот Василий Потто ни черта не понимал в горцах! – отбросив книгу, пожаловался Денни, Алле. – Особенно в чеченцах! У него на одной странице с десяток противоположных оценок.

Минуту спустя, он уже в ярости, цитировал готовившей на кухне женщине следующий отрывок.

– Ты только послушай…. Таким образом, чеченцы являлись, в сущности, не воинами, в обыкновенно смысле этого слова, а просто разбойниками, варварами, действовавшими на войне с приёмами жестоких и хищных дикарей». Или…. «Чеченцы, слишком далекие от гуманных воззрений европейских народов, умели ценить и уважать только физическую силу; гуманные действия с ними они неизбежно приписывали слабости, но зато прекрасно понимали строгие меры Ермолова». А вот здесь сплошная, правда: «Естественно, что быт чеченцев отличался обычной простой патриархальностью самых первобытных обществ; родовое начало было в нем преобладающим элементом, и притом настолько сильным, что каждое общество, каждое селение жило своей особенной самостоятельной жизнью. Это были отдельные независимые мирки, в которых адат (обычай) заменял закон, старший в роду был в одно и то же время военным предводителем, судьей и первосвященником. Каждая деревня имела свои обычаи, сохраняла свои предания и старалась не иметь никаких общих интересов даже с соседними аулами. Но конечно, столкновения были неизбежны, и прямым последствием их являлись ссоры, оканчивавшиеся нередко убийствами и грабежами, потому что пылкий чеченец никогда не прощал обиды. Тогда начинался длинный ряд кровомщений, канлы, ведший к истреблению целых семей и даже аулов. Нелишне сказать здесь, что обычай кровомщения, был лучшим союзником русских, которые нередко прямо пользовались им, как средством бросить в страну семена розни и внутренней вражды».

– Именно разобщенность губила и губит нас!– не сдерживая эмоций, заключил Денни.

И так, день за днем… Денни глотал одну страницу за другой, временами вызывая серьёзное беспокойство невестки и племянника. События одно трагичнее другого, словно высохшие листья падали на него с древа истории, и прикасаясь к ним, он все явственней чувствовал запах крови своего народа.

Начало 19-го века. Сложной и своеобразной жизнью жили его соплеменники, веками не меняя быт. Мир не был здесь в почете, истинный чеченец мог проявить себя только на войне. Проникшие из Дагестана ростки мюридизма, уже давали плоды. Имамы завладели душами горцев, придав борьбе за независимость религиозную окраску.

В 1822 году, под предводительством проповедника из Герменчуга кадия Абдул-Кадыра* начались серьезные волнения. И хотя кадий, погиб при первой же серьезной стычке с русскими, нескончаемые волнения все чаще принимали массовый характер.

К 1825 году, в большей своей части, Западный Кавказ был усмирен. Восточный, формально находясь под юрисдикцией России, фактически был в вольном положении. Харизма Ермолова здесь, как нигде была востребована. Оттеснив чеченцев за Сунжу, он основал на ней крепость Грозную, будущий Грозный. Она должна была стать базовой, в деле усмирения мятежного региона.

В отличие от петербургской публики, Ермолов отрицал наличие каких либо горских союзов, и настаивал на жестком подавлении любых действий «разбойничьих шаек», чем незамедлительно и занялся, едва прибыв на Кавказ. Заложив крепость Внезапную, он до основания уничтожил аул Суюнджи-Юрт; далее, в назидание неправильно истолковавшим его посылы горцам, он изгнал качкалыковских чеченцев в горы, разрушив для этого с неслыханной жестокостью аул Дады-Юрт. Практически, все его население было истреблено или погибло в пожаре. Затем был уничтожен аул Куллары и захвачено Ханкальское ущелье.

С особой тщательностью вырубались вековые леса, служившие естественным укрытием местному населению. Методично, пядь за пядью, обрабатывая низменную Чечню, русские наводили ужас на местное население, основывая все новые крепости и укрепления. Карательные экспедиции не прекращались; когда до основания уничтожался очередной взбунтовавшийся аул, эффект обычно был обратный.

В 1822 году, новым лидером чеченцев выступил Бей-Булат. «Это был один из искуснейших и храбрейших предводителей чеченских шаек»… Комплимент из уст заинтересованного повествователя покорения Кавказа, достойный… «Среднего роста, плотный, широкоплечий, с резкими, энергичными движениями и с хитрыми, налитыми кровью глазами, которые прятались под тучей густых нависших черных бровей». Влияние его настолько усилилось, что сам Ермолов заключил с ним устные соглашения. Однако, как истинный горец, Бей-Булат не считал себя связанным вечными обязательствами и вел свободную разбойничью жизнь. К 1825 году, перейдя от бесконечных заверений в дружбе и лояльности, к активным действиям, он смог возбудить всю Чечню. Волнения начались стихийно, при этом мулле Учар-Хаджи удалось заколоть сразу двух русских офицеров высшего ранга – генерала Дмитрия Тихоновича Лисаневича и генерал-майора Грекова, носившего прозвище «гроза чеченцев».

Все началось в Герзель-Ауле, где стоял русский гарнизон. Крепость прикрывала стратегическое направление от «Внезапной» на «Грозную», и её падение могло распространить волнения даже на Дагестан. После пятидневной осады, когда казалось не оставалось никаких надежд, русские отстояли рубеж, но оскорбленные «вероломством» горцев решили прибегнуть к методам устрашения. Среди прочих горцев, триста восемнадцать кумыков были собраны в Герзель-Ауле. Лисаневич не стесняясь в выражениях, упрекая их в вероломстве и измене. Здесь и произошло событие, приведшее к трагедии. Вначале мулла Учар-Хаджи, отказавшись выходить из строя, нанес несколько смертельных ударов, потерявшим бдительность русским генералам; а затем русские, заперев ворота, вырезали без разбору всех горцев находившихся в крепости. Убили даже трех грузин из окружения Лисаневича, только потому, что они были в азиатских одеждах. Это событие всколыхнуло весь Кавказ; новое восстание стало неизбежным.

1825 год выдался богатым на события. Кроме описанных, умер царь Александр Павлович, и войска успели присягнуть поочередно Константину и Николаю Павловичам. Тем временем Бей-Булат полностью вывел Чечню из подчинения. Русские контролировали только крепости.

С карательной экспедицией Ермолов не спешил, сознательно наметив её на зиму. В холодное время года было значительно труднее укрываться в лесах, что лишало чеченцев мобильности и увеличивало число жертв среди мирного населения.

6 января Ермолов занимает Большие Атаги; 30 января взят и сожжен без боя аул Чах-Кери. При отходе из него завязалась одно из самых кровопролитных столкновений компании. И русские и чеченцы бились отчаянно; в основном это были рукопашные схватки, и как только поднялся туман, чеченцы отошли за Аргун. Затем пали Большой Чечен и Бельготой. Далее был взят аул Алды; уничтожен – Урус-Мартан, Рошня, Гехи чу…

Весенняя распутица заставила прервать начатое вторжение, войска были отведены в казармы и станицы на отдых, но в апреле Ермолов возобновил поход. Широкие просеки сабельными ранами рассекали Чечню. Вновь был взят и сожжен Урус-Мартан. Прорубив проходы на Герменчугскую, Теплинскую и Шалинскую поляны и еще раз разграбив Даут-Мартан, Ермолов вернул войска в Грозную. Вскоре, он вернулся в Тифлис, а затем и вовсе был отозван с Кавказа.

Но даже после невиданной жестокости Ермолова, Чечня не опустила головы. Боевой дух народа не угасал. Борьба приняла еще более ожесточенный характер. Сводки донесений выглядели устрашающе.

«Там из-под станицы чеченцы увели двух казачек собиравших хворост, там пропали два казака, пасшие табун, там разбили мельницу и захватили четырех казаков, – а мельница находилась всего в саженях семидесяти от мирного аула князя Темрюка Ахлова, откуда не дали помощи. В районе Гребенского полка ночной разъезд, осматривавший берег Терека наткнулся на конную партию человек в двадцать и в перестрелке с ней потерял пять казаков убитыми и раненными. Потом другая партия, переправившаяся выше Щедринской станицы, благополучно миновала казачьи посты и кинулась в степь. Первыми им подвернулись две гребенские казачки, возвращавшиеся с поля, – их захватили; но тут поднялась тревога, и горцам пришлось, как можно скорее уходить за Терек. На обратном пути им попался еще казак с несколькими женщинами; одну из них чеченец на ходу срубил шашкой, но с остальными возиться было некогда, и их бросили. Меняя поминутно направление, чтобы уйти от погони, партия переправилась за Терек верстах в пяти выше Амир-Аджи-Юрта и как раз наткнулись на секрет, заложенный из укрепления. Десять егерей дали залп; четыре наездника свалились, но остальные промчались мимо и, преследуемые по пятам мирными чеченцами, едва-едва убрались за Сунжу». Такие сводки стали обычными для русских в те времена. И так, на линиях соприкосновения, было повсюду…

О героях до ермоловских времен, Денни знал мало. Одно дело Мансур, Бей-Булат, Астемир…. Их имена уже навсегда были вписаны в память народа. Другое дело безымянные герои, сражавшиеся не менее самозабвенно, потому что самой сутью каждого чеченца была борьба. Тем временем, все большее влияние получали духовные лидеры. Один фирман* мог возбудить народы на долгое и упорное противостояние.

– Если бы все воины ислама – персы, турки, кавказцы встали под одно знамя, не видать бы русским Кавказа. – уверенно, заявил он Алле.

Так или иначе, серьезное противостояние только начиналась и главным героям грядущих битв – Кази-Мулле, Хамзаду, Шамилю еще только предстояло выйти на историческую сцену. Настоящие возмущения были еще впереди.

С головой углубившись в изучение столь интересного, но по большей части ангажированного исторического труда, Денни не заметил изменений в состоянии племянника. А между тем, в жизни Муссы, назревали неоднозначные события.

– Дядя, извини, но я должен предупредить тебя. Будешь с эстонцами общаться, не очень откровенничай. Местные не очень жалуют Советы, а особисты* не жалуют местных. Все прослушивается, везде глаза…

– А за что их жаловать? За то, что они оккупировали страну, а недовольных выслали?

– Если ты озвучишь, хоть одно из своих откровений, долго мне в генералах не проходить! – горько усмехнулся Мусса.

– Перестань! Посмотри, что происходит вокруг. Я чувствую грозу.

– Гроза сгущается над твоим племянником. Только не пойму, откуда ветер дует? Не знаю, что там, в министерстве происходит, но, кажется, моей карьере подошел конец.

– Это должно было произойти. Ты поверил тем, кому верить нельзя. А ведь, ничего не изменилось. Они, что – воспылали к нам любовью? Или ты стал курносым блондином? Мы для них дикари, а ты банановый генерал, которого занесло слишком высоко! Вот в этой, твоей книге, все описано, как нельзя лучше.

– Мы перебазируемся…. – помолчав, сказал Мусса. – скорее всего, дивизия будет расформирована. Достойного предложения я не получил. Меня просто вынуждают написать рапорт об увольнении. Возможно, они что-то пронюхали про ОКЧН*.

– Я возвращаюсь домой! – сказал Денни. – И тебе советую….

Опустив голову Мусса, молча, сидел на стуле, нервно перебирая пальцами. Затем встал и быстро вышел из кухни.

– Задержался, я у вас тут! – проводив взглядом, поделился своими мыслями с Аллой, Денни. – Пора собираться…

– Что вы, Денни?– всплеснула руками женщина. – Мусса очень рад вам. Он как мальчишка хвастает перед всем штабом: «Как вам мой дядя? Таких джигитов еще найти надо! Пятьдесят раз отжаться! В шестьдесят лет то?! Он и дивизией, и армией и фронтом командовать сможет!*

Слушая невестку, Денни довольно улыбался.

– Может и вам домой пора? – наконец, испытывающе посмотрев на Аллу, сказал он. – У нас серьезные дела назревают.

– Это Муссе решать! А я, сделаю все, чтобы вы гордились им. Но не хочу, чтобы он стал жертвой чьей-либо подлости!

– Мы ждем вас! – помолчав, сказал Денни. – Скажи ему, эти книги я заберу с собой.

65/

Горан

Лос-Анджелес. 1988 г.

Вернувшись из школы, Милица повалилась на диван, попрыгала на нем недолго, затем плюхнулась плашмя и замерла. Предательские слезы наворачивались на глаза. После недолгих всхлипываний, не сдерживаясь, она зарыдала. Теперь можно было без всяких оговорок признаться – жизнь в Лос-Анджелесе не задалась.

Зачем они только приехали сюда? В Союзе жизнь была скучнее, но спокойнее. А что Америка? Отец истоптал уже не одну пару ботинок, но по специальности устроиться так и не смог. Кому нужен югославский хирург с советским дипломом? Или смазливая нимфетка, с плохим английским? Да никому! Мать впустую оббивала пороги модельных агентств, и если не иметь в виду несколько фотосессий, результата не было. Господи, ей почти шестнадцать, а она по-прежнему, лишь подавала надежды.