Текст книги "Крах Обоятелей"

– Можно без инвалюты? Меня за эти десять тысяч на десять лет упекут. Уголовный кодекс никто не отменял.

Андрей изобразил подобие улыбки. Он старательно поддерживал беседу, но мысли его были заняты, другим.

– Слушай, может, ты скажешь, что происходит?! – Роман, наконец, заметил его нервозность. – Пальцами все барабанишь? После таинственного разговора по телефону, тебя словно подменили.

Андрей надолго задумался, пряча голову в ладони, и наконец решился.

– Мой куратор по кандидатской исчез. Сизов. Вышел за хлебом и не вернулся. Жена в панике. У них такой, крепкий союз. Он никогда, не предупредив, больше чем на несколько часов не отлучался. А тут трое суток…

– А? Это тот чудак в очках? – Роман сразу вспомнил худощавого холерика с интеллигентской бородкой. Умный и обстоятельный историк, он поражал Романа своей эрудицией. но каждый раз его бурные монологи, заканчивались истеричной критикой системы. От таких просто веяло опасностью. – Заявление подали? – вопросительно посмотрел он на Андрея.

– Да. Она ведь не в курсе…

– Не в курсе чего? – опустил брови насторожился Роман.

– Не знаю, стоит ли мне тебя вмешивать?

– Продолжай! И перестань говорить загадками! До сегодняшнего дня я думал, что у нас нет секретов. Во всяком случае, у меня их не было.

– Кажется, я вляпался. – Андрей выразительно посмотрел на Романа. – Такую кашу заварил? И теперь меня больше всего волнуют последствия; они могут коснуться всех – деда, отчима. Словом, я заигрался…

– Хватит тучи нагонять. Можно конкретнее…

– Помнишь ты спрашивал меня о теме диссертации? Я долго выбирал её, пока мне дед не рассказал, что это мы поляков расстреляли, вот я и стал собирать материалы по Катыньскому делу. Время казалось подходящее, гласность, ну и все такое. Через отчима получил доступ к архиву министерства иностранных дел. Тему обозначил, как «Министерство Иностранных дел в период Второй Мировой Войны», поэтому лишних вопросов мне никто не задавал. Потом в архивы доступ получил; там сплошь чекисты на пенсии, я с ними быстро сошелся. Ты же знаешь, «старик» у них личность легендарная. Материала набрал ядерного. Думал пора, в духе времени, вскрывать язвы; хватит жить по отредактированной истории. Уже тогда понимал, что лезу, куда лучше бы не соваться. Но остановиться не мог. Катынь – жуткая история, за пределами добра и зла. Пленных польских офицеров, элиту нации, держали в лагерях, а потом загнали в Катынский лес и расстреляли; как скот…

– Я слышал, про Катынь! – сказал Роман. – Немного… Вражеские «голоса» и прочее. Наши все валили на немцев, немцы открещивались и обвиняли наших. А потом, пообщался на эту тему с ребятами из союза польской молодежи. Они мне по секрету Полишинеля сообщили, что только советский народ все еще думает, что Катынь дело рук немцев.

– Секрет не очень большой. Но тема убойная. А тут еще и отчим поддержал. Говорит: «Мы с тобой горячего материала не на одну кандидатскую наболтали. Надо только все перевести на бумагу и публиковать». Стал, значит, я документы собираться, всякие. Что-то здесь, что-то там и, тут на столе у архивариуса вижу пакет егерской почты, со штампом «для Генерального секретаря Политбюро».

– Да, иди ты! – не сдержался Роман.

– Вот и я так отреагировал?!

– В каком архиве работал?

– КГБ! «Старик» не знал темы диссертации, и устроил мне самый низкий допуск. – Андрей налил в стакан минералки и осушил залпом. – Смотрю, папка, толстенная такая, в незапечатанном конверте. Тут меня и пробрало. Это было больше, чем любопытство. Я кончиками пальцев, аккуратно так, чтобы не оставить отпечатков, приподнимаю край конверта и читаю «Дело номер такое-то. Валленберг Рауль Густав». Тут я на месте и подпрыгнул. Отчима в Швеции чуть ли не каждый день бомбардировали запросами: «мы просим, настаиваем, требуем прояснить судьбу нашего соотечественника, гражданина Валленберга. Жив ли он, здоров; а если нет, где захоронено его тело»?

– Это что еще за птица?

– Ты не знаешь, кто такой Рауль Валленберг?

– Представь себе, я не знаю, кто такой этот Валленберг. Я вообще, к твоему сведению, очень многого не знаю.

– Он спасал евреев в оккупированном Будапеште. По разным сведениям до 150 00 тысяч.

– Нормально, чувак! Видишь? Оказывается, ты допустил очень много пробелов в моем просвещении. Мы эту тему никогда не затрагивали…

– Так вот. Я быстро сообразил, что у меня есть только один шанс. Сейчас или никогда. В общем, я пронес в архив фотоаппарат. Спрятался за стеллажами, дождался, пока все уйдут и….

Андрей поднял глаза в ожидании реакции Романа. Только теперь до того стал доходить смысл слов, и он незаметно для себя съежился.

– Да! Ты братец, точно хрени объелся! – сказал Роман, усиленно растирая лоб. – Шпионом решил стать?

– Не знаю! – Андрей дернул плечами. – Все уже было подготовлено для отсылки. Не знаю, что у них там произошло и почему эта папка не хранилась в сейфе, или где там положено? Все же закрытые документы для особого пользования, со множеством гербовых печатей и угрожающими штампами, типа – «Совершенно секретно» или – «только для внутреннего употребления». Я глазам не верил. Такого просто быть не могло. Но все получилось, представляешь? У меня была целая ночь. Длинная ночь, чтобы с головой окунуться в нашу советскую дьяволиаду.

Андрей достал из пачки сигарету и прикурил.

Рауль Валленберг… Его история поразила меня еще в Стокгольме. Я отчиму помогал, отписываться… Мол, ничего нового добавить о его судьбе не можем. И вот у меня на руках развязка всей драматической истории. Его последние дни…Там было все настолько гадко, что я стал избегать общения с дедом. Мне было стыдно смотреть ему в глаза. Будто я сам был причастен ко всему этому …

Нет! Я понимаю, политика, интересы страны и так далее. Но растоптать, стереть с лица земли человека, только потому, что он был, как ты говоришь, нормальным чуваком? Не равнодушным, не сторонним наблюдателем. Раздавить, как букашку, убить без всякой надобности? Не знаю… Огромное ведомство, вся система против одного, беззащитного человека? И только потому, что он, не захотел сотрудничать. А потом еще и вычеркнуть его имя отовсюду! Как ластиком стереть – может и был такой господин Валленберг, да весь вышел, и мы не знаем ни где он, ни что с ним.

На следующий день, когда я показал все документы Сизову, его чуть «Кондратий» не хватил. Не поверил, представляешь? А потом, он объяснил мне, что дело не просто сенсация – бомба! Ядерная! И это будет чудо, если мы хоть что нибудь проясним в судьбе Рауля Валленберга. Статья получилась убойная. Сначала мы хотели сдать ее в «Комсомолку», но рассудив, решили не спешить и отложить все до моего возвращения с Кавказа.

– И все, что ли? – удивился Роман.– Может, он просто нажрался, и спит, на какой нибудь диссидентской хате в облеванной постели?

– Если бы так? – вздохнул Андрей.– Сдается мне, что этот хренов правдолюб переоценил степень гласности, и все же побежал в редакцию.

– Ну и что? – Роман пытался понять причину напряжения друга.

– А то! То, что не более чем неделю назад, на пресс-конференции в Швеции, наш генеральный секретарь сказал, что ему ничего о судьбе Валленберга неизвестно. Выходит, что лгал? Потом, Громыко несколько раз от Валленберга открещивался. Да, кто там только по этому поводу не засветился? Долго рассказывать… И получается, что я разворошил улей, и этот улей переполнен пчелами-убийцами….

– Все будет хорошо! – сказал Роман.

– Потому, у меня между лопаток свербит?

– В смысле?

– Помнишь того типа на вокзале?

– В белой рубашке?

– И ты заметил! – оживился Андрей.

– Ничего я не заметил, – Роман почувствовал раздражение. – Мне Денни сказал. Пять человек насчитал. Следят говорит, за твоим другом.

Прикусив губу, Андрей пристально посмотрел на Романа. Затем отвернулся, и решительно сказал:

– Значит, так. В Пицунду я не поеду. На «Кавказской» пересяду на московский поезд. Татке, придумаешь, что сказать. По срочному, мол, делу вызвали. Что-то неспокойно у меня на душе….

– Но?! – попытался было возразить Роман, осекся и согласно кивнул головой. – Ну, если ты так решил!

– Вот и здорово! – сказал Андрей и вышел из купе. – Милицу, я заберу с собой! – бросил он на ходу.

Когда в купе вновь влетела Милица, Роман в задумчивости поднял на нее глаза.

– Ты представляешь, что наш белобрысый бес надумал? – с разгона, плюхнулась она к нему на колени. – Мы, говорит, возвращаемся домой. И что ты скажешь?

– Что скажешь ты?– с ухмылкой переспросил Роман.

– Что я скажу?! – дернула плечиками Милица. – Мы возвращаемся. Ромочка, поехали в Москву? И сдалась тебе эта Пицунда….

44/

«Первоцвет».

Стокгольм 1942г.

– Рауль! Ты куда так припустился?! Я не поспеваю за тобой! Наряжалась два часа, чтобы только поздороваться с хозяевами? Прием только начался…

– Ты можешь вернуться, Нина! Вся эта светская болтовня не по мне. Что за потребность гоготать о своем существовании, как на птичьем дворе. В мире такие события разворачиваются, а мы…

– Конечно, милый братец! Ты бы хотел быть в центре всех страстей; спасать человечество! Только, отложи свою благородную миссию хотя бы на пару часов и проводи домой, раз ушли! – поравнявшись с мужчиной, девушка взяла его под руку.

– Ты можешь вернуться»! – с некоторым чувством вины, предложил Рауль.

– Ну, уж нет! Я тебя не брошу. Тем более, что я уже перегорела, и лучше высплюсь…

– Признайся, что и тебе осточертели все эти мероприятия?

– Вовсе, нет! Просо сегодня, я немножечко устала. А что, собственно, тебе не нравится? Раньше ты не был столь ворчливым…

– С тех пор, как я стал работать у Коломана и после бесконечных поездок по Европе, я стал прозревать. Можно, конечно, веселиться и не замечать, что вокруг происходит. А можно, наконец, понять, что идет война. Самая ужасная война за всю историю человечества. И конца этой войне не видно.

– Не мы же её развязали?

– И значит, можем равнодушно наблюдать, как у нас на глазах исчезают государства, уничтожаются народы.

– Ты опять о евреях?

– Немцы обращаются с ними, как со скотом. Нет, со скотом обходятся гуманней. Непостижимо. Как будто мы живем не в 20 веке, а в средневековье!– забежав чуть вперед, Рауль пятился лицом к сестре. – Но я знаю, как нужно бороться с Гитлером. Повязка со звездой Давида должна стать отличительным знаком порядочного шведа. Вся Европа должна из солидарности надеть повязки со звездой Давида.

– Как мне сказал твой друг Магнус, первыми носить звезду Давида на рукавах, евреев заставили твои любимые британцы.

– Мир далеко несовершенен. В Америке, допустим, притесняют негров; в транспорте места для белых и негров раздельные; на каждом шагу висят таблички: «вход неграм и собакам запрещен». В Южной Африке все тоже; к черным относятся, как к животным. Но здесь совсем другое. Здесь, речь идет об уничтожении. А мы, своим молчанием, потакаем Гитлеру и его сообщникам. Нами, окончательно, завладел страх. Вспомни, как этот мальчишка, Бергман, рассказывал о въезде Гитлера в Веймар. Как бегали его глаза. Даже при воспоминаниях, он все еще трясся от восторга. Фюрер внушает силу и чувство превосходства. Но это ложные чувства… Просто, мы боимся. Швеция забыла о своей гуманитарной миссии. Легче смотреть «наци» в глаза.

Во время поездок, мне много приходится общаться с ними. Поверь, до определенного момента, это вполне приличные люди. Большие, сильные, сообразительные, с упором на силу воли. Однако, в них нет ни малейших следов сентиментальности. Стоит заговорить о евреях, и они меняются на глазах. Это несчастное племя Давидово для них олицетворение мирового зла. Миллионы, теперь может даже, десятки миллионов людей считают, что они причина всех бед. Просто, эпидемия какая-то. Коллективное помешательство. И на вершине этого безумия – бесноватый фюрер…

– Тише, Рауль! Тише! С каких пор ты стал антифашистом? – взяв за руку, успокаивала брата Нина. – Ты же знаешь, Стокгольм напичкан их людьми.

– Ну, нет! Пока это еще моя страна! Может, он и завоевал всю Европу, но до Швеции ему не добраться. Что-то мне подсказывает, что он навлек на себя гнев Богов и очень скоро поплатится за все.

– И это ты говоришь, когда его войска стоят на Волге? Советы разбиты, и остается только гадать, что будет дальше?

– Тебе страшно?

– Нет! Я готова к борьбе. Если мужчины не могут справиться с германской армией, придется нам, женщинам обезоруживать их своим обаянием. В рукопашном бою…

– Ты все смеёшься. А я тебе говорю, Сталина ему голыми руками не взять. Русские себя еще покажут. Американцы тоже не будут бесконечно выжидать. Настало время действовать, если не хотим маршировать и дрожать от смешанных чувств на его парадах…

– Так ведь как маршируют! Сила…

– Слепая сила. Все, что происходит в Германии и на оккупированных территориях, иначе как, безумием силы, и не назовешь. Вдобавок, они стали верить в свою исключительность.

– Мой, сумнящийся братец. Вся гамма раздирающих тебя противоречий у тебя на лице. Ты прирожденный проповедник. Но не политик. Политика – это зона безжалостных…

– Циников…

– Которые будут использовать тебя всегда к своей выгоде. – приблизившись, Нина взяла брата под руку. – но победителем выйдешь ты. Знаешь, почему?

– Интересно?

– У тебя чистое сердце! И мысли! К тебе не липнет грязь.

– Пожалуйста, не романизируй мой образ. – сказал, немного уязвленный Рауль. – Может, я только с виду, недотепа. Не просто так же я ношусь по Европе; и не только из уважения к Кольману Лауеру. Да будет тебе известно, семья использует меня в весьма щепетильных сделках; мы занимаемся выводом финансовых и прочих еврейских активов с оккупированных территорий. Естественно, за значительный процент. И все это через «Эншильда-банкен». И за каждой моей сделкой стоят угрюмые фигуры наших дядюшек. Якоб с Маркусом, как тебе хорошо известно, и с кроной просто так не расстанутся.

– В чем ты себя винишь? Всякая война – это глобальное перераспределение ценностей. Я бы даже сказала – циничное перераспределение ценностей.

– Как мы допустили это. Допустили Гитлера и таких, как он к власти! Мы узаконили насилие… Ради сиюминутного благополучия, мы на все закрываем глаза, а значит, отказываемся от будущего; возможности его творить.

Нина промолчала.

– Впрочем, хватит об этом. Но предупреждаю, я не собираюсь больше сидеть на месте.

– Пожалуйста, не пугай меня…

– И хочу предупредить, что намерен перейти к действиям. Что-то в стиле просмотренного нами «Первоцвета Смита»*. Не думаю, что американцы будут возражать появлению его шведского двойника.

– Живо признавайся, что ты затеял?

– Что можно сделать в Швеции? Наша роль в событиях, происходящих в Европе, ничтожна. Это удручает. Я не обнаружил у нас, ни одного радикально настроенного кружка антифашистов. В Норвегии сопротивление есть; в Голландии, во Франции, Италии, Польше. Только у нас тишина. Зато, в «Викинг»*вступают охотно. Конечно, мы же арийцы!

– Людям нравятся победители. Гитлер на вершине славы. Вот, его и начинают обожествлять.

– Он обречен, Нина! Как ты этого не понимаешь? Даже его союзники утверждаются в гибельности избранного им пути. Хорти-младший, мне так и заявил в приватной беседе: («Очень широкие круги и в Венгрии и в Германии, считают катастрофой дальнейшее пребывание Гитлера у власти. Надо всеми возможными способами донести это на Запад».)

– Рауль! Ты стал антифашистом? – не на шутку встревожилась Нина.

– Если я скажу да, ты будешь относиться ко мне серьезнее!

– Я скажу тебе, что ты сумасшедший. Быть антифашистом это одно, но заявлять об этом публично? Ты понимаешь, насколько серьезными могут быть проблемы в случае твоего разоблачения? Одно дело у нас. За пределами королевства, твое шведское подданство никого не остановит.

– Я было, уже размечтался в надежде на то, что стану звеном в борьбе с мировым злом, но ты грубо опускаешь меня на землю. Миклош тоже обошелся со мной не лучшим образом; дал надежду и, больше не возвращался к этому вопросу.

– Может потому, что ты был занят делами любовными? Почему ты так упорно умалчиваешь о своих похождениях на чужбине. Тут шепчутся о некой таинственной американке? Еще, о некой, венгерской графине, и якобы, не состоявшейся дуэли. Что молчишь?

– Это грубые, антишведские инсинуации, сестричка. Кроме тебя и Май, я больше никого не люблю….

– Не будь бякой, Рауль. Расскажи…

– Боюсь, что кроме скучных торговых операций, мне вряд ли есть, что тебе рассказать. Но я не падаю духом. Как уверяют наши дядюшки, несмотря на свой зловещий характер, именно войны становятся причиной рождения гигантских состояний.

– Мой умный, но не востребованный временем брат! По-моему, ты заслуживаешь самой лучшей участи. Сохранять порядочность в этом океане зла, дело абсолютно неблагодарное.

– А я и не жду благодарности. Я ищу смысл своей никчемной, пустой жизни. В Венгрии, перед самым отъездом, мы поехали с Миклошем на Балатон. Это был изумительный вечер. Солнце зашло, но еще не стемнело. Вокруг плавали лодки, где-то вдали, на другом конце озера, играл оркестр. Миклош стоял на пристани и задумчиво смотрел на воду.

– Судьба не справедлива к людям? – не отводя взгляда от набегавшей волны, сказал он. – Вот посмотри на моего отца. Он прожил сложную и очень трудную жизнь Его биография, это история Европы. Что ни день, то значимая дата. Он всегда делал то, что любил. Уважал императора Франса Иосифа; обожал нашу мать; не на словах любил Венгрию. Он сражался за них всех и побеждал. В морском бою при Отранто, он покрыл себя славой. Был ранен в голову и ногу, но вернулся на капитанский мостик и руководил сражением, пока не потерял сознание. Вот это биография…. А что у меня? Что я могу сделать для Венгрии? – горько, сказал мне Миклош. Вновь наступила тишина. Его взгляд терялся где– то в глубинах озера. Лицо было необыкновенно вдохновленным, а со сверкающего огнями, берега доносился венгерский гимн.

– Венгрия становится для тебя знаковой страной. – после долгого молчания, сказала Нина.

– Хочешь, покажу тебе место моей работы? – неожиданно оживился Рауль. – Ты же у меня ни разу не была! Увидишь, где трудится славный потомок рода Валленбергов. Увидишь и ужаснешься…

45/

Страж Революции

Тбилиси 1988г

Гости из «спецкоманды» работали на редкость слаженно. Вся лишняя охрана была удалена из здания. Быстро отчистили от посторонних и внутренний двор. Краем глаза, Павел Платов видел, как мимо него пронесли скатанный в рулон ковер, и погрузили в нервно рычащий в ночной тишине, «воронок».

Домой его не отпустили, без каких либо объяснений. Утром, когда его сопроводили в подвал родного заведения, он мысленно простился с жизнью. Двое знакомых охранников, привычно козырнув, оставили его посредине хорошо известной ему камеры. Вряд ли, они были в курсе происходящего; иначе и отношение было бы соответствующим.

Он сам не раз сопровождал сюда подследственных – врагов народа, оппозиционеров, бандитов, уклонистов, уголовников, или просто неудачников. И с первых же секунд, каждый из них понимал, куда он попал, и что его ждет в этих мрачных застенках. Здесь сходу «брали материал в работу и выжимали все»*. И тех, кто по своей наивности верил в человеческое мужество, стойкость, ждало горькое разочарование. В холодных камерах НКВД, как в жидком газе, ломалось все. Не раз, он был свидетелем того, что происходит с личностью, когда она оказывалась на пути истории; вольно или невольно попадая в ее жернова. Как быстро на изломах времени, обнажается вся подноготная человека; как скоро отрекается он от убеждений, предавая то, во что верил, и тех, кого еще вчера боготворил.

Подвалы их ведомства – это пространство страха и территория истины, одновременно. Здесь неприлично быстро ослабевает воля; сгорают души, и очень быстро от самых стойких, с несгибаемой, железной волей, остается лишь пустая оболочка. И даже выбравшись отсюда, очень немногие справляются с задачей – как дальше жить?

Теперь, и он стоял на эшафоте обреченных. Стоял, не шевелясь, собирая в кулак, волю. И ясно понимал – шансов, практически никаких! Только, по прошествии многих лет, он смог признаться, скольких усилий стоила его выдержка? Ватные ноги; пропавшее дыхание. Он мог поклясться, что не дышал. Все изменилось в его жизни. И в замершем от страха времени, ему не оставалось ничего, как только ждать.

Кроме него в камере находился, его непосредственный начальник Крамер. Известный своей бескомпромиссностью чекист. В узких кругах поговаривали, что именно он убрал легендарного Камо, устроив автомобильную аварию на Авлабарском спуске*. Но это были не больше, чем слухи. Вот в выколачивании из подследственных показаний, равных ему не было.

Поигрывая в руках револьвером, Крамер. неторопливо выписывал по камере круги. Время от времени, замирал за спиной, громко щелкая курком, и вновь кружил вороном, пристально всматриваясь тяжелым, беспощадным взглядом. Но Павел Платов знал точно, участь его решается не в этой, пропитанной страхом камере…

Когда к ним, наконец, вошел Обулов, он. внутренне сжался, но про себя решил, что примет все с достоинством. Во всяком случае, попытается, хотя взгляд начальника не предвещал ничего хорошего. Остановившись напротив, Обулов посмотрел ему в глаза, затем небрежным жестом отослал своего зама: «За дверью постой», – резко бросил он. Дверь камеры обречено захлопнулась, Обулов вплотную подошел к своему охраннику.

Последовавшая за этим пауза, была невыносимо долгой, но именно она раскрыла ему глубину ощущения мгновения; маленьких кирпичиков бытия, из которых скроена жизнь.

– Вчера, органами безопасности, – неторопливо и вместе с тем официально, начал Обулов, – был раскрыт государственный заговор, целью которого было уничтожение партийного руководства Заккрайкома. Нити заговора ведут, в Москву, и дальше в троцкистско-зиновьевский центр. Но благодаря бдительности нашей партии и лично товарища Берия, подлые замыслы врагов раскрыты. Запутавшийся в связях, с контрреволюционными троцкистско-зиновьевскими агентами, главарь банды Ханджян Агаси Гевондович застрелился.

Кобулов вновь замолчал, давая Павлу Платову время переварить информацию. – Однако, в интересах следствия, и конспиративных целях, для ускорения раскрытия нитей заговора, принято решение наложить гриф «секретности» на все дело. О смерти Ханджяна будет сообщено, как о несчастном случае. Он будет похоронен со всеми возможными почестями. Все произошедшее вчера, отныне, является закрытой информацией, а значит государственной тайной. Надеюсь, я ясно выражаюсь. Любая утечка о событиях этого вечера, будет трактована как государственная измена. Что же касается тебя, – на последнем слове, Обулов откашлялся. – это было трудно, отстоять в подобной ситуации кого либо. – голос его потеплел, оставив официальный тон, он перешел на привычный, покровительственный. – Я поручился, и теперь, отвечаю за все твои поступки, головой. Надеюсь, ты понимаешь, какое доверие тебе оказано?

Павел Платов промолчал. Словоохотливость в среде его начальства не приветствовалась.

– Я, давно присматривался к тебе. Парень ты не плохой. Не болтливый… Много работаешь… Учишься…

Это были проходные утверждения. Не дожидаясь ответа, Обулов полез рукой в карман, достал сигарету, но не закурил.

…Сам понимаешь, – продолжил он, будто все еще что-то решая. – Положение щекотливое. Я не могу ошибиться. Ошибиться в тебе. Хотел к зиме сделать тебя своим помощником. Теперь планы придется менять. Что молчишь? Страшно? Стра-ашно! Правильно делаешь, что боишься. Я на твоем месте, тоже боялся бы. Жизнь, она ведь только одна. Ну, ты постой тут, покумекай, минут пятнадцать. Я предупрежу, чтобы не беспокоили. Меня «хозяин» на повышение представил. Хочу тебя порекомендовать… Нужно оправдывать доверие! Подумай! Есть над чем! – покачав загадочно головой, он направился к выходу и, остановившись, сказал не оборачиваясь. – Это ты правильно делаешь, что молчишь? Знаешь, когда я сюда шел, про себя решил, скажет хоть слово – пущу ему пулю в лоб! Я даже с Лаврентием Павловичем поспорил. Он мне сказал, что ты будешь нем, как рыба. Никак не возьму в толк, как он, так запросто людей читает?

Лязгнувшая дверь камеры привела Павла Платова в себя. Ватные ноги предательски подкашивались, по всему телу выступил холодный пот. На гроза, по всем признакам, прошла мимо. Молния ослепили, но легли рядом. Напугав не на шутку, удача во все лицо улыбалась ему.

Ровно через пятнадцать минут, он вышел из камеры, пройдя мимо молчаливой охраны твердой, уверенной походкой. И странный, животный оскал не сходил с его лица.

Так началась его карьера. Настоящая карьера. Вскоре его назначили заместителем начальника личной охраны председателя Заккрайкома. Доверили работу, во всех смыслах ответственную. Это было тяжело, организовать безопасный быт первого лица Закавказья, и его семьи.

Слова Обулова глубоко засели в его сознании. Ответственность действительно была огромной. Перед партией, пролетариатом всей страны Советов, да и всего мира. И потому, он лез вон из кожи. Не за почет и награды, а за оказанное доверие. Так им внушали; так, он считал сам, и считал искренне….

Потом была Москва… С её размахом, и неповторимый дух. Её открытие… Грузия хоть и прекрасная страна, и все же, масштаб не тот. Как говорил «Вождь»: «небольшая территория на окраине Российской Империи»! Москва другое дело… Очень быстро она стала близкой и родной.

Она ставила задачи иного уровня. Здесь в новом виде, возрождалась несокрушимая российская идея, сделать «краснозвездную» новой столицей мира, третьим Римом, новым Иерусалимом. Где воцарится мир и восторжествует справедливость; где воссияет новое, истинное Божество!

Тогда, он верил во все это! Верил, не отравленный сомнениями. И твердо для себя решил, что ради этой святой Веры, он не будет знать сомнений.

Когда домработница, оторвав от воспоминаний, подала ему телефон, он благодарно улыбнулся ей и приложил трубку к уху. И тут же, его лицо просияло. Это был внук… его любимый внук. Его опора и надежда….

Вообще-то, он ждал сына, но небо, как всегда, распорядилось по-своему. Но пусть, и с запозданием, оно подарило ему внука, которого он воспитал, в ком, видел свое продолжение. Которому он стремился передать лучшее, что было в нем…

По мере освоения информации, его настроение резко менялось. Лицо осунулось и посерело. Костяшки пальцев непроизвольно забарабанили по колену. От простодушного старика, безмятежно наслаждавшегося картинками пленэра, не осталось и следа. Он бы и сам не вспомнил, когда в последний раз испытывал подобное волнение…

– А теперь слушай меня внимательно! – сказал он твердым, не терпящим возражений, голосом. – Сейчас, ты в точности сделаешь, все что я скажу Выходишь из вагона, не доезжая до Москвы. Станция… Берешь такси и на дачу к матери, сам понимаешь на какую…. Нас, конечно, слушают, но будем надеяться, что оператор спит. Сидишь и ждешь меня. И носу оттуда не высовывать. Ясно? Я спрашиваю, ясно? Вот и хорошо!

Положив трубку, Паве Васильевич задумался, но лишь на секунду. Набрал номер телефона и заговорил уже другим, слегка небрежным тоном:

– Приемная командующего ЗаКВО? – раздалось в трубке.

– Валерий ты? Да! Да! Рад, что не забыл старика. Всегда говорил – из тебя будет толк. Шеф еще на месте? А где? В отпуск ушел? В первый раз за пять лет? Да! Наша… старая закалка! Вам молодым и невдомек, что работа может быть смыслом жизни…. А кто из замов есть? Все как один… Ах, джигиты…. Ну, давай, соединяй…

– Васильевич! – после многочисленных щелчков, услышал он молодецкий голос начальника штаба… – Рад узнать, что жив, здоров. Если только не нужно нанести удар по Туретчине, буду счастлив помочь.

– А ты все тот же балагур, Василий! Или мне к тебе по званию обращаться?

– Брось, Васильевич! Ты же сам меня учил – жить надо весело, а я привык доверять старшим товарищам. Будь ласков, чем можем помочь?

– У тебя сегодня на Москву борт есть? У внука завтра торжество, хочу сюрприз сделать.

– И все? – раздался разочарованный голос. – А я уже лагодехских* десантников поднял; в боевую готовность привел. Думал, на Стамбул поведем. Одну секунду…, – после недолгой паузы вновь зашуршала трубка. – Борт 120! Вылет через…. час. Рейс задержу. Машину высылаю. Если не растрясет еще и по стаканчику «Хванчкары»* пропустим.

46/

Пицунда.

Абхазия 1988г

От станции «Пицунда» до «госдачи»*,Татьяна и Роман ехали на автомобиле, присланном Борисом Е. Вдыхая густой букет запахов проникавших в салон автомобиля, девушка вольно цитировала попавшийся под руку буклет:

«Пицунда – жемчужина Абхазии, в изумрудном ожерелье гор. Её сосновые и самшитовые рощи, разносят неповторимый аромат любви…

– Тат! Замолкни, а? – голова Романа упала ей на плечо. – Дай поспать…

Скорее от усталости, чем от обиды, девушка ущипнула его в руку и отвернулась. Но, уже через полчаса, едва Роман успел распаковать чемодан, она явилась к нему в купальнике, с китайским зонтиком на плече, и в ультимативной форме потребовала, чтобы они немедленно отправились на пляж.

– Мама уехала в Москву, представляешь? – сообщила она. – Небо безжалостно навязывает мне твое общество.

На пляже, пройдя мимо узнавшей её охраны, она незаметно подкралась к зарывшемуся в песок мужчине и навалилась сверху всем телом.

– А ну! – взревел тот от неожиданности Борис Е.. Но высвободившись, по-медвежьи прижал к себе дочь, и неуклюже похлопал её по спине. – Вот, она, моя дочура! Моя красавица!

– Пап! – отстранившись, и удерживая отца на вытянутых руках, Татьяна стала пылко делиться впечатлениями. – Ты даже представить не можешь, как все это было здорово. Теперь, я буду заниматься только экстремальным спортом.

– Мама, тут беспокоилась. Я её все успокаивал. Говорю, все будет в порядке, она под надежным присмотром. Но ты же знаешь, маму?

– Папа! Я уже не маленькая!

– А позвонить не маленькой девочке не с руки? Слабо?

– Ты бы видел, как мы сплавлялись? – вскочив на ноги затараторила Татьяна. – Там волны, как на море – просто цунами. И вертит, вертит. Всюду брызги, водовороты! Туда бросает, сюда! И река, так жутко ревет – страх!

– Что-то я твоего журналиста не вижу? – завертел головой Борис Елин – Опять сбежал! Значит, в ряду воздыхателей опять невосполнимые потери! Или… – кивнул, он головой в сторону мнущегося невдалеке Романа.

– Ему пришлось уехать по срочным делам в Москву.

– Сбежал зятек. Не очень-то уважительное отношение к будущим родственникам…

– Па… па! – недовольно отвернулась от него Татьяна. – Мы уже давно с Андреем только дружим.

– Любовная лодка дала пробоину? Вижу, твои чары перестали работать! Надеюсь, ты переживешь потерю. Да и странный он какой-то!