Текст книги "Каждый вдох и выдох равен Моне Лизе"

11
Утопающая девушка

«А что же тогда главное?» – думала я тем вечером, стоя под кровавыми колготами в галерее. Если уж в искусстве красота больше не главная, то где же ей тогда быть?

Я, конечно, уже поняла, что красота считалась чем-то даже неприличным, глупеньким, недоразвитым, типа «не обращайте внимания, это какой-то детский конфуз!» Красота превратилась в фактор полной непригодности в искусстве. Если что-то прекрасно, то у него просто нет шансов пролезть в вечность сквозь игольное ушко совриска. Но почему? И как так вышло?

Я чувствовала себя как ребенок, который понимает, что его каким-то образом надули, но не улавливает, в какой момент все пошло не так.

Место, где я оказалась, навевало смертную тоску и отчаяние, но постепенно заполнялось жизнерадостными ценителями Прекрасного: всюду разливался смех, взлетали фальцетом голоса, звенели бокалы, заливались румянцем лица на радостных селфи у гинекологических кресел и колгот с песком (искусство называлось «Ломкие бутоны»). Мне показалось, что я поймала знакомую высокочастотную волну. Я просканировала публику – и действительно, Минни Маус бурно обнималась с Поэтессой, как со старой боевой подругой. Она поймала мой взгляд и помахала рукой, но тут же увидела кого-то еще и устремилась в другое объятие.

Никаких таинственных метаморфоз, обещанных Поэтессой, от непосредственного соприкосновения с искусством со мной пока не происходило. Я испытывала лишь растерянность. К тому же, я совершенно не знала этикета знакомств на галерейных открытиях и только диву давалась, с какой легкостью другие художники из резиденции порхали с бокалами от одной группы к другой, вступали в беседу, хохотали, откинувшись назад, перебрасывались контактами и начинали шарить глазами по залу в поисках еще не обласканных вниманием полезных знакомств. Я просто ждала, пока все совершат придворный ритуал светского общения и перейдут к Событию.

Судя по количеству иностранцев и грамотным текстам на английском с частыми отсылками к западному «феминистическому дискурсу», лишь начинающему проникать в «традиционно-фаллоцентричную культуру Китая», событие спонсировалось какой-то международной миссией по культурному обмену, правам человека и прочим таким грантоносным вещам. После любования выставкой нас ждали зрелища – перфомансы и выступления художниц.

Правда, особо никто не любовался. Во-первых, все были заняты друг другом, а во-вторых – ну вот я все внимательно посмотрела и прочла, и что теперь, «забыться, умереть, уснуть»? Это было налитое кровью ущелье обид, каталог трагедий, уготованных женскому телу, – все эти груди в корзинах, изувеченные ступни, истерзанные тела… Кровь, кровь, силикон, каблук, свадьба, слезы, кровь, кровь, гинекологическое кресло, хирургия, боль, жир, кровь, увечье, насилие, внутренности, кровь, кровь, кровь, увядание, смерть, трупные пятна, кровь, кровь, о, воздушные шарики куда-то понесли…

Изящество концепции заключалось в том, что ужасы пребывания в женском теле сопровождались описаниями легендарных красавиц древнего Китая: «По преданию, красота Си Ши была так велика, что, когда красавица перегнулась через балкон, чтобы посмотреть на рыб в пруду, те были настолько ослеплены, что забыли, как плавать, и утонули». Вот что являли собой чудовищные колготы.

А так тебе и надо, женская красота! Что хорошего ты сделала, пока являлась очам в виде «мясных ваз для членов-цветков»? Это же сказано о Венере Боттичелли, Сусанне Тинторетто и одалиске Энгра, не правда ли? Ну так ничего хорошего ты не принесла! Привела к «культуре насилия», «овеществлению женщины», бесправию и вот этому всему… Некогда ты олицетворяла весну, звезды, милосердие, истину, добро, душу и совершенство природы. Но ты не оправдала надежд, женская красота! И за это висишь теперь на крюках в виде расчлененки в колготах, вся в кровоподтеках и трупных пятнах.

В общем, концепция стройная и понятная, но… но… но… но… но…

* * *

Я не знала, что можно возразить на столь циничный взгляд на вещи. До униженной Венеры акционистов колготам, конечно, было далеко, но мысль та же: красота всех достала, надо что-то с нею делать. У меня в голове не укладывалось, как можно было так поступить с красотой? Ладно – с женской, но ведь это частный случай общего правила. Красота как антиволшебство: все, к чему она прикасается, становится пошлым и скучным. Вино превращает в воду, золото – в черепки, карету – в тыкву.

Как так-то? Как можно было изгнать из храма искусств именно красоту? Поразительно, как может человеческая мысль нарезать такие витиеватые круги среди трех сосен, одновременно притворяясь, что никаких сосен тут нет. От отрицания красоты она ведь не перестает существовать? Ну и кто здесь дурак, что отказался от нее? Искусство? Из всех вещей? Но это же абсурд!

Был такой эксперимент с невидимой гориллой: людям показывали баскетбольную игру и просили в процессе посчитать подачи той или иной команды. Во время игры на поле появлялась горилла (ненастоящая, конечно – человек в костюме). Она махала руками, била себя в грудь или даже исполняла небольшой танец, но люди, прилежно занятые подсчетом подач, не замечали «ничего необычного» в ходе игры. Они просто не видели гориллы, потому что концентрировались на другой задаче.

Так вот. Изгнание красоты из храма искусств казалось мне чем-то вроде этой невидимой гориллы. Наверное, художники двадцатого столетия тоже концентрировались на другой задаче… Но что это была за задача? И почему все упорно игнорируют это странное происшествие, хотя оно очевидно и не может не изумлять?

Человек приходит в этот мир, чтобы испытывать растерянность, поняла я. Он испытывает ее в детстве, когда пытается составить себе впечатление о том, куда попал. Потом – во взрослом возрасте, когда оказывается, что впечатление, которое он составил, никуда не годится и «совы – не то, чем кажутся». Если человеку вдруг начинается мерещиться, что он разобрался, пообвыкся и что-то понял в этой жизни, он просто утратил бдительность. Но это не страшно – в мире просто неисчерпаемые залежи недоумения. Можно, например, поехать в Шанхай или пойти на выставку современного искусства и пополнить запасы растерянности в любой момент.

* * *

В детстве мне как-то попалась на глаза фотография «Пьеты» Микеланджело – в одном из тех советских журналов, где в конце был раздел культуры, театральные новости или что-то в этом роде. Я застыла в каком-то оцепенении. Моя память зачем-то по сей день хранит рисунок ковра на полу, запах молодых грецких орехов в комнате и точное расположение созвездий, в которых замерли пылинки, плывущие в косых лучах солнца. Во внезапно нагрянувшей тишине время остановилось.

Непонятно, как работает красота. Это странное переживание: что-то происходит, но ты не понимаешь, что именно. Сраженная хуком прямо в душу, я утащила журнал к себе под подушку. Он скрашивал долгие часы моей детской праздности. Поначалу я много и тайно рыдала над «Пьетой». Читала я еще плохо, и к тому же ничего не знала о христианстве, а советский журнал, ясное дело, не шибко распространялся о библейских историях. Поэтому из всего скудного текста я разобрала лишь, что это «великое произведение искусства о матери, которая потеряла сына». Оба были молоды и прекрасны, и даже в шесть лет я понимала, как много печали в неземной красоте, обреченной на утраты, горе и некую неведомую смерть. Но плакала я не об этом. Я плакала о том, что не могу быть этой статуей. Я ужасно хотела быть ею – из-за красоты.

Со временем грусть ушла, но потрясение от того, что нечто под названием «великое произведение искусства» может так опалить сердце несбыточной тоской, осталось со мной навсегда.

А что произойдет, если человек случайно увидит фотографию колгот, набитых песком? Думаю, ничего. Вот это и есть невидимая горилла. Большинство людей притворяется, что никаких таких критериев для искусства нет и все субъективно. Но в глубине души разве они не знают, что Пьета лучше колгот?

* * *

«Красота в глазах смотрящего» – сладкая, утешительная ложь, потому что предполагает, что в реальности красоты как бы и нет. Ну то есть, может, есть, а может, и нет, тут все от смотрящего зависит.

Какая самонадеянность! Настоящая красота отбирает у смотрящего право судить. Она не в его глазах, а сама по себе. Это не он, смотрящий, сейчас вынет из недр своего великодушия оценочное пенсне и выдаст (или же нет) красоте титул согласно своему вкусу. Это она, красота, властно прикует к себе взгляд и милостиво разрешит смотрящему ощутить, как больно и ласково плещется внутри душа, ослабить невидимые узы, позволить ей разлиться повсюду, заполнить собою мир – а потом быстренько затолкать ее, «скиталицу нежную», обратно в несовершенную скорлупу тела и вернуться в свою блеклую, заурядную жизнь. Потому что присвоить себе красоту нельзя. Посмотрел – и хватит. Она держит огромную дистанцию – примерно как бог.

«Красота в глазах смотрящего»… Если бы!

– Че-как? О чем думаешь? – Стив пристроился рядом и тоже задрал вихрастую голову на колготы.

– О красоте.

– А-а. Дивно, да?

– Ну… нет.

– А мне нравится! Сюда бы еще зомбомузыку, а-ха-ха, да? Тут эдакая… – Стив повращал растопыренными пальцами в воздухе, будто вкручивал невидимую лампочку, – трупная эстетика мортуария, трансцендентная… м-м-м…

– Перестань, Стив, на меня это не действует.

– А-ха-ха, ну и слава богу! А то ты такая важная, типа – я думаю о красоте! Я аж присел. Ну че-т кислая какая-то? Искусство некрасивое? Ну так надо выпить! Будет красивое, а-ха-ха!

Стив стал озираться в поисках официанта с подносами, но вместо него к нам подплыла Поэтесса с двумя бокалами, бледная и торжественная. Стив вытянул лицо и прищурился на колготы:

– И кто определит, что есть настоящая красота? Все ведь субъективно? Справедливо ли отрицать один вкус в пользу другого? И потом, искусство не обязано быть красивым. Оно никому ничего не задолжало, верно? – он вынул из рук Поэтессы один из бокалов, и они чокнулись в знак согласия.

«Конечно, не задолжало. Это мы задолжали ему. Только не колготам с песком, а Пьете», – улыбнулась я молча. Говорить такие вещи вслух, разумеется, недопустимо. Да и невежливо, хотя бы из уважения ко вкусам других людей, тут Стив был прав. Формально правда на стороне того самого «смотрящего». Но тогда я еще верила, что где-то там, где хранятся все непроизносимые вслух вещи, истину знают все. Потому что правду, как и красоту, люди распознают инстинктивно.

К счастью, мне не пришлось ничего отвечать, потому что в этот момент Минни Маус подкралась к Стиву сзади, закрыла ему глаза ладонями и пропищала:

– Угадай кто!

Стив угадал.

– Ну как? Волнуешься перед выступлением? – Минни Маус протянула свой бокал Поэтессе. Дзинн-нь.

– Каким выступлением? – спросила я.

– Ты не знала?! – Стив округлил глаза. – Она же звезда сегодняшнего События!

– Вот как!

Во многом это объясняло хрупкие обстоятельства нашего с ней утреннего разговора.

– Ты будешь читать свои стихи?! – обрадовалась я.

– Нет, что ты, нет. Этот перфоманс… для живых.

* * *

С приближением События публика стала постепенно утекать в соседний зал, исчезая за мерцающей занавесью из красных хрустальных бусин, которая с хищным хрустом проглатывала посетителей одного за другим.

Большую часть окутанного кровавым полумраком зала занимали белые простыни на полу с равномерно разложенными на них алыми воздушными шариками. Любители Прекрасного рассаживались на пуфы и маты, разбросанные вокруг простыней. Народу было много. Некоторые пришли с детьми, которые тут же ринулись к шарикам, но были быстро приструнены родителями. В целом обстановка напоминала бомбоубежище, переоборудованное в театр.

Пока я озиралась в поисках дальнего угла на случай, если искусство окажется буйным, все наши уверенно прошагали к мату у небольшого помоста и призывно махали мне оттуда, как затерявшейся овце. Я послушно присоединилась и села с краю, рядом с Леоном.

Наконец в зал вошла женщина с огромным шилом в руке и стала протыкать шары один за другим. После каждого хлопка она обводила что-то красным маркером на простыне, а ее сообщница извивалась в корчах на помосте и оглашала зал громкими воплями, которые переходили в повизгивиния и покряхтывания, пока не затихали – до следующего лопнувшего шарика.

Когда действо приблизилось, я рассмотрела, что под каждым шаром был нарисован младенец и художница обводит половые органы ребенка. Под лопнувшими шарами были исключительно девочки, а под уцелевшими – надо полагать, мальчики.

– Игла! – продышал мне в ухо Леон. – Игла, понимаешь?!

Я посмотрела на него. Леон сверкал неизбывной радостью.

– Идея – блеск! Игла как символ китайского феминицида! Девочек ведь как убивали? Иглы! Иглы в голову! Вот как сейчас! Очень точно все!!! – Леон шептал с таким количеством восклицательных знаков, что у меня запотело ухо.

Стало ясно, что соратница на сцене не просто кривлялась, а изображала плач новорожденных девочек, от которых часто избавлялись при «политике одного ребенка», долго просуществовавшей в Китае. Публика смотрела молча, снимая на телефон, когда художница оказывалась рядом. Дети, раскрыв рты, пялились то на женщину с шилом, протыкавшую шарики, которые им запретили трогать, то на кричащую тетю в корчах на полу. Они были слишком малы, чтобы понимать смысл происходящего. Думали, наверное, что искусство – это когда взрослые делают то, что запретили детям: лопают воздушные шарики и устраивают истерики. Внутри меня сквозь беспросветную пелену подавленности прорвался луч сострадания к девочке с двумя косичками, лет шести. Она сидела у помоста напротив нас, закрыв уши от хлопков и криков, уставившись в пол и дожидаясь конца искусства.

Разделавшись с последней простыней, художница какое-то время траурно постояла над полем боя, с осуждением глядя на уцелевшие шары. Те осиротело перекатывались по младенческим трупикам среди резиновых ошметков, что усеивали белые саваны, как пятна крови. Аплодировать никто не решался, пока расторопные, специально обученные люди не собрали простыни в охапку и не унесли их прочь.

* * *

После небольшого перерыва на напитки и обсуждения (я пила), заиграла музыка и софит выхватил яркую фигуру в центре зала. Новая художница в красном шелковом платье сидела в позе будды, закрыв глаза. Это продолжалось так долго, что можно было подумать, будто медитативная интерлюдия приглашала публику расслабиться после пережитого огорчения. Но к тому времени я уже достаточно знала про искусство, чтобы понимать: вещи в нем могут происходить мучительно медленно, на грани с полным недеянием, однако это вовсе не значит, что ему не удастся ввергнуть зрителя в новые, еще неизведанные пучины ужаса и отчаяния.

И действительно, спустя вечность фигура в красном пошевелилась. Спустя еще одну – будто проснулась и задвигалась. Задвигалась она так: встала на четвереньки и начала раскачиваться, сперва медленно, но постепенно ускоряясь. Ее движения из смутно неприличных сделались откровенно порнографическими и перешли в пароксизм то ли страсти, то ли страдания. Когда «невидимка», с которым у артистки случилась вся эта история, оставил ее в покое, она рухнула на пол и осталась лежать так, в изнурении.

Среди публики раздались нерешительные хлопки, но организаторы знаками дали понять, что рано – еще не конец. Ну разумеется. Все не может закончиться вот так. Пока неясно: это пантомима о жесткой дральне, после которой любовники изнурены, но довольны, или же «критическое высказывание» о сексуальном насилии.

Наконец художница поползла. Встала, пошатываясь. Уронила из-под платья трусы и исполнила с ними современный танец – металась по залу, каталась по полу, извивалась у колонны – пока не выкинула исподнее в публику. Трусы угодили на колени к мужчине крестьянского вида. Под одобряющие возгласы соседей обида на его лице переросла в растерянность, и он так и остался сидеть с трусами на коленях, не притрагиваясь к ним.

Художница тем временем доползла до стены, вскарабкалась по ней в вертикальное положение, и, словно из последних сил, помчалась через зал, отчаянная и простоволосая, пока наконец с разбегу не встала на руки у противоположной стены. Подол платья упал ей на лицо, обнажив перевернутое тело от ступней до груди. Чей-то маленький мальчик вскочил с места и, не веря своей удаче, радостно показывал пальцем, заливаясь смехом и сопротивляясь тянущим его вниз рукам.

Это и вправду была впечатляющая картина, потому что публике предстал сам «невидимка»: на обнаженном теле был нарисован красивый усатый мужчина. Голова его находилась как раз там, где должны были бы быть трусы, победно поднятые руки занимали площадь бедер, и в целом изображен он был так искусно, что создавалась оптическая иллюзия: не голая женщина стоит кверху ногами с опавшим на лицо подолом, а мужчина в красной юбке застыл у стены, воздев руки, словно бы вознося небесам благодарность за постигшее его приключение.

Я уж начала было надеяться, что это – таки счастливая история любви по согласию, в результате которой она высвободилась из патриархальных оков, символизируемых трусами, а он избавился от токсичной маскулинности, сменив пол, и, слившись в небинарного алхимического андрогина, они…

Но тут мужчина в красной юбке рухнул и снова превратился в поруганную, распростертую на полу женщину. Вышли расторопные люди, накрыли ее простыней и уволокли за ноги, как труп. Мальчик (который показывал пальцем) проводил тело встревоженным взглядом и пугливо сел на колени к матери. Я сделала мысленную пометку никогда не водить детей на перфомансы современного искусства. Даже не представляю, каким количеством вопросов забросали бы меня мои дети на подобном мероприятии. Какие отважные эти матери!

* * *

Не успела публика погудеть, как по бокам сцены зажглись софиты, спрятанные в пастях огромных драконьих голов – из тех, что используют на шествиях во время уличных карнавалов. На помост вышла сама Поэтесса. Даже не вышла – вплыла – в длинном белом платье, как царевна-лебедь. То ли в связи со сказочной ассоциацией, то ли из-за карнавальных голов, я приготовилась к танцу. Но вместо танца она приняла позу лотоса на краю помоста и медленно стянула лезвие с бечевки на шее, затем аккуратно засунула лезвие в рот и заговорила на китайском. Говорила она медленно, с запинками и паузами, сглатывая кровь и слезы. Зрелище было тяжелым: даже драконьи головы, казалось, еще больше выпучили глаза от ужаса и изумления.

Минни Маус (единственная из нас, кто понимал по-китайски) склонилась к Стиву и нашептала ему на ухо краткое содержание. Стив передал Хесусу, тот – Леону, а Леон – мне, будто мы играем в испорченный телефон, только вместо всякой смешной белиберды передаем друг другу на ухо смертельный приговор из фильма «Звонок».

– Она рассказывает историю шестилетней девочки, которую изнасиловал отец! – горячо прошептал мне на ухо Леон.

Я автоматом взглянула на девочку с двумя косичками напротив. Она лежала на животе, зачем-то засунув голову в рюкзак.

– Лезвие во рту делает ее речь шепелявой, как у ребенка, – продолжал Леон с воодушевлением. – Очень сильно!

Я кивнула. Не знаю, на чем он сидел, но даже в этом гиблом месте лучистая жизнерадостность не покидала его.

Поэтесса на сцене беззвучно плакала в паузе между репликами. В гробовой тишине было слышно, как девочка с косичками карабкается внутрь рюкзака, пытаясь залезть туда вся. Поэтесса вдруг встала на четвереньки, резко подалась вперед и затараторила втрое быстрее прежнего, громко выкрикивая единственное понятное слово – «папа, папа!» Девочка от неожиданности дернулась так, что рюкзак слетел у нее с головы и повсюду рассыпались фломастеры, желейные мишки и прочий детский скарб. Ребенок ерзал и озирался в позе испуганной белки, но никто не обращал на нее особого внимания, потому что в этот момент Поэтесса сползла с помоста и медленно выпустила лезвие изо рта. Оно упало на деревянный пол вместе с несколькими каплями крови.

Поэтесса еще какое-то время посидела над ним с опущенной головой. Аплодировать снова никто не решился. Когда она уплыла обратно за занавес, люди подходили, фотографировали крупным планом окровавленное лезвие и пару докатившихся туда фломастеров.

Потом публика разбрелась в поисках напитков и возобновила тусэ-мусэ под колготами. Призрак Поэтессы в белом окровавленном платье и с новым лезвием вокруг шеи переходил от одной группки к другой, благоговейно принимая то ли поздравления, то ли соболезнования. Из обрывков разговоров стало понятно, что никто из наших не собирался возвращаться в гостиницу – все шли еще и на афтерпати со звездами События и VIP-гостями. Перспектива меня омрачила, и я выскользнула на улицу покурить и мысленно сориентироваться, насколько это обязательная часть программы.

* * *

Я ожидала выйти в ночь. Мне казалось, я провела в багряном ущелье скорби целую вечность. На самом деле, шел «золотой час» фотографа: уходящее солнце умывало окна, тачки и котов мягким, рассеянным светом.

Улица была почти пуста. Только две девушки под желтыми зонтами у витрины напротив фотографировали экран, куда транслировалось изображение с камеры слежения, на котором они фотографировали себя, фотографирующих экран…

Мимо меня медленно прошаркал в гору жилистый дядька, толкая впереди себя инвалидную коляску, груженную каким-то хламом и огромным сверкающим диско-шаром. Местный Сизиф был в майке и спортивных штанах, а кепка и резиновые сапоги придавали ему особое сходство с плакатами про угнетенный пролетариат. Вид у него был загнанный. Рельефное лицо не выражало ничего, кроме тупой роботической необходимости толкать этот нелепый шар в гору. Я проводила Сизифа взглядом и уставилась ему в спину. Сзади на майке было написано: «Beauty dies in LSD orgy after sex with 100 men». Чувак, да ты на выставку зайди! Там красота как только не умирает. Впишешь свою версию в историю.

Мысленно я собирала эти английские надписи на китайских шмотках из преисподней, хотя и несколько стыдилась этого после выговора Принцессы про «такую европейку!» Но я ничего не могла с этим поделать: мозг автоматически считывал знакомые буквы в море иероглифов, и развидеть это потом было невозможно.

Вот бабушка, нагруженная пакетами из супермаркета и школьным рюкзаком, придерживает самокат свободной рукой, чтобы внука не сшибли в толпе. На ее персиковой футболке написано: «Eat shit and die». Свадебная съемка в парке. Новобрачные живописно целуются у заросшего лотосами пруда. За кадром лохматая ассистентка фотографа, словно паж, держит трехметровый подол свадебного платья. Я знаю, как она себя чувствует, потому что это написано у нее на платье-мешке и на лице: «Dead inside». Старушка – божий одуванчик переходит дорогу такими мелкими шажками, что возникает подозрение, будто она еще застала бинтование ног. На сгорбленной спине – «I’m high and you are still a cunt».

Поначалу я думала, что все эти вещи производит некто с особой ненавистью к китайскому народу. В конце концов, надписи исполнены без ошибок и обладают смыслом, в отличие от обычных «Wall terribly! Be dudious! Goto one peter have kitens with AIDS…» То есть, какая-то грамотная скотина тупо пользуется поголовным незнанием английского, чтобы удовлетворить свое мрачное чувство юмора, наблюдая, например, как папа ведет за руки двух нарядных маленьких дочек в белоснежных футболках, на которых среди рюшей и бантиков красуется «Fuck this life!»

Однако со временем, насмотревшись Прекрасного, я стала воспринимать это явление, как разбросанную по городу выставку стихийного народного концептуализма. Ну в самом деле, разве рабочий на стремянке, отпиливающий мертвые ветки платанов, не пытается сказать что-то миру своей ветровкой с надписью «Masturbate your way to success»?

А если этого Сизифа с диско-шаром зазвать сейчас в галерею и оставить там, среди феминистического искусства, разве он не станет «критическим высказыванием» об угасании блестящих игрушек патриархата, пока их медленно толкают в сторону свалки в нелепой инвалидной коляске?

На улице было жарко, но возвращаться из пустынного золотого марева в людную кровавую «мистерию» не хотелось. Афтерпати и вовсе навевало школьную тоску, как перед обязательным уроком политинформации: и прогулять нельзя, потому что его ведет директриса, и высидеть можно только в мешке с надписью «dead inside».

Конечно, Поэтесса была права: побывать на Событии – совсем иное, нежели прочесть о нем в пресс-релизе. И да, я поняла, что она имела в виду, когда говорила: «искусство решает важные вопросы», потому что «привлечь внимание – и значит решить». Все верно: «инженеры переживаний» запускают цепную реакцию в смущенных новым, обескураживающим опытом умах. Типа – если бы не вся эта вагинальная живопись на западе полвека назад, то Голливуд бы сейчас не посыпал голову пеплом за пощупанные в лихой молодости коленки! Глядишь, и Китай рано или поздно подавится патриархатом, если художники истыкают его иглами, что твою куклу вуду. Но… но… но… но… но…

Возразить было нечего, но как же мне было плохо-то. Я ощутила острый спазм тоски по дому и почему-то особенно – по детям.

* * *

Я вернулась за своим рюкзаком, но общаться ни с кем не хотелось, и я малодушно спряталась в гифтшопе галереи, дожидаясь, пока наши отчалят на афтерпати. После книжных улицы вожделения меня было трудно удивить, но я все равно выбрала несколько открыток с китайским совриском, включая цветную карточку с уже известной мне свадьбой с ишаком.

Тигры Поэтессы оказались мне не по карману, но под воздействием великой силы искусства я зачем-то выбрала большой альбом с изображениями проституток в моменты минутного перемирия с судьбой – когда по возвращении домой они гладят своих кошек и собак. Картины были мастерски написаны маслом – проклятое «репрезентативное искусство» как оно есть.

Сюжет везде был примерно одинаков. Ночь. Тесная комнатка со следами поспешных сборов. Тусклый свет голой лампочки или голубое излучение телевизора. Разобранная кровать – ветеран бессчетных скучных фрикций. Пустые бутылки, немытые чашки, раскиданная косметика. И потрепанная женщина в неизящной позе вымотанного боксера в углу ринга – гладит собаку. Забывшееся в нежности лицо светится, будто человек на секунду выпал из режима страдания – и именно в этот момент его успели написать маслом во всех подробностях, включая синяк на шее и вздувшуюся вену под расстегнутым ремешком босоножки на шпильке.

И так – страница за страницей, с небольшими вариациями: то кошка, то собака; то поношенная шелковая комбинация, то мини-юбка; то засохшие остатки завтрака, то пепельница через край; то фикус, то кактус; то нежность, то счастье.

Это выглядело как жестокая пародия на будуарное искусство. Было такое популярное течение в салонной живописи, растащенное на открытки: дама в утреннем дезабилье расчесывается перед зеркалом, задумчиво теребит жемчуг, распускает корсет после бала и прочие такие томные сценки. Лилейные барышни, якобы не подозревающие, что за ними наблюдают, в грациозных позах и среди роскошной обстановки.

Тут все было наоборот, но интимность подсмотренной жизни била наповал. И была в ней какая-то пронзительная беспомощность, как в цветке, доверчиво торчащем из трещины в асфальте посреди дороги. Это ж надо. Авиньонские девицы с человеческим лицом. Смеются. Светятся. Завтра жизнь снова вдавит колесами грузовика под землю, в ад, где день и ночь придется симулировать любовь, чтобы потом, на миг, и вправду ее ощутить – дома, при виде лабрадора.

Проклятая судьба, прóклятая красота. Вроде бы все то же самое, что и на Событии? Тогда почему у меня было чувство, что я покупаю эту книжку Событию назло?