Текст книги "Каждый вдох и выдох равен Моне Лизе"

Глядя на нее, я думала о том, почему китайцы строят деревянные мостики над водой зигзагом. Они верят, что демоны могут ходить только по прямой и не смогут добраться до уединенной беседки или тайного убежища ни по воде, ни по ломаным мосткам. Демон прошествовал напрямик через студию к Стиву, не спуская с меня глаз.

– Кто это? – спросил Эван.

– Местная критикесса, специалист по акционизму.

Эван даже не стал притворяться, что ему это интересно, и возобновил тему:

– Понимаешь, это мой талант! Я могу часами держать человека в адском напряжении, и при этом он испытает такое наслаждение, о котором не мог и мечтать!

– Эм-м-м, а как ты понимаешь, что им хорошо? Ты же доминатор?

– Именно! Среди доминаторов нет внимательных людей. А я – хороший наблюдатель. Это редкость. Конечно, я очень жестко управляю и командую, но я всегда знаю! Я знаю, чего хочет человек! Мне не нужны кодовые слова. Я внимателен к малейшим изменениям в лице, теле, поведении… Я пятнадцать лет изучаю людей для «Эппл», в мельчайших поведенческих деталях. И потому я так ценен. Знаешь, я думаю, мир утратил во мне уникального работника секс-индустрии…

– То есть… ты работаешь в самой престижной хай-тек-компании мира, но грезишь о работе в борделе?

– Ну… да. Ты пойми! Люди боятся озвучивать свои истинные желания в сексе. Считают их постыдными. Боятся быть отвергнутыми. Показаться извращенцами или психами… Их заветная мечта – чтобы не нужно было ничего произносить вслух, а кто-то исполнял их тайные желания без слов. А потом перестал исполнять и стал делать что-то еще, о чем тоже не нужно просить. А потом – чтоб совершил нечто, о чем они и мечтать не смели, но это отправит их на небо в алмазах! Я – этот человек. Я внимательный. В этом и есть мой талант.

– В тебе пропадает гений секс-индустрии?..

– Да.

– А ты в «Эппл»?..

– Да.

Меня захлестнула капризная, невыносимая нежность жизни. Я смотрела на Эвана волшебным взглядом, как на шарик после прочтения брошюрки о молекулах любви в космосе. В тот момент я перестала видеть в нем лохматого, невысокого человека в очках, работающего на диковинной должности в хай-тек-корпорации. Передо мной было воплощение того, что бесконечно трогает меня в жизни – диких, таинственных и невероятных противоречий, из которых соткан человек. Вот поди ж ты… Тьма людей мечтает работать в «Эппл». Он работает в «Эппл». А чахнет по борделю. Мир в хорошем настроении: привел этого человека сюда и заставил излить душу первому встречному – мне. Нежность человеческая, нет в ней дна.

* * *

– Но ты бы хотела приключение в Шанхае? – спросил Эван.

– Я не знаю, – сказала я чистую правду.

– М-м… Ты, конечно, не по моему профилю, но я могу организовать тебе любое приключение на твой вкус. Что тебе нравится? Девочка? Мальчик? Унисекс? Карлик? Терминатор?

Карлик…

– Вдвоем-втроем? Фетиш? Пип-шоу? Плюшевая игрушка? Милф? Покемон?

Плюшевая игрушка…

На моем лице сквозь вежливую маску проступил такой ханжеский ужас, что доминатор поморщился:

– Да боже ж мой! Ладно, на месте разберемся. Места я знаю. Есть один клуб… Соглашайся! Я покажу тебе настоящее искусство, а не… Когда ты освободишься от всего этого сегодня? – Эван уныло обвел рукой студию.

– Да уже… Но я не знаю! – опомнилась я. – У меня сложный день. Я устану и… м-м-м…

Я обшарила глазами студию в поисках спасения, но наткнулась только на минорный взгляд. Демон снова прошел по прямой и остановился рядом. Я никогда не видела жену Стива так близко. У нее было лицо, которое бывает сокрушительно красивым в юности и в старости, но между этими полюсами выглядит как рисунок, который так многократно стирали и правили, что линии стали мутны и невыразительны. Она взяла меня за руки и, глядя в глаза, тихо прокляла меня на неизвестном языке. Я снова неуверенно кивнула ей, и она ушла. По прямой. Стив поплелся за ней, а Поэтессы нигде не было видно с момента появления демона.

– Что сказала твоя критикесса? – спросил Эван.

– «Гусь, молекула, степлер». Вполне возможно… Я не знаю.

– А почему ты испугалась?

– А почему ты излил мне душу про свои тайные страсти?

– Я не знаю.

– Видишь – люди полны необъяснимых поступков.

– М-м… Ты – идеальный случайный попутчик. Мать троих детей из Израиля, здесь ненадолго, рисуешь все такое невинное… Танец с веерами, игра в го, дети с мороженым, закат на набережной, парк, храм… Ты живешь в другом мире, но знаешь, что такое сибари – это все, что нужно для хранителя темных признаний. С кем еще мне это обсуждать?

Доминатор с прискорбием кивнул на своих сотрудников как на пример людей, с которыми это обсуждать не нужно. Утомленные культурой и вином коллеги помахали в ответ и заорали:

– Эван, ты идешь? Ужинать хочешь? Мы решаем – хотпот или сразу в бар?

Доминатор проголосовал за бар и лениво двинулся к выходу.

– Я заеду за тобой в одиннадцать, – сказал он. – Клуб открывается в полночь.

20
Сделано на небесах

Утомленная событиями дня – меня благословили, прокляли, посвятили в оргиастические таинства – я выбралась за водой на кухню после девяти, надеясь никого там не застать. Однако жизнь резиденции только начиналась. На общей кухне художники как раз возбужденно обсуждали, в какой караоке-бар идти обмывать новые выставки, о которых договорились с молодыми кураторами в этот знаменательный день.

– Ты же идешь? – обернулся ко мне Стив.

Я в сомнении догрызала ногти у окна, откуда открывался вид на пульсирующие огнями небоскребы.

– Пошли! Мы же идем праздновать! Бери с собой Затмение, – уговаривал неугомонный Стив. – Это редко бывает, чтоб у всех вместе событие… все договорились о выставках, закончили проект, ну?

Так, ну… о выставке я не договорилась. Я договорилась о походе в подпольный бордель, «но это лично я»… Караоке-клуб или карлик? Друзья-художники или таинственный доминатор, а? А? Вот ведь дилемма. Мир раскрывается передо мной как экзотическая орхидея. А я… я!

Мне обидно вспомнился разговор с куратором. Господи, да у меня даже «приключений» не было! Я и впрямь слишком робкая и правильная для прорыва, которого требует искусство… Вон люди как только не ищут свою внутреннюю свободу и страсть – выжигают на себе картины клеймами, плавают голыми в сферах по реке Янцзы, замуровывают себя кирпичами, выпиливают из себя ребра… А я – и вправду «хорошая девочка», отличница, добропорядочная мать троих детей… Какие у меня страсти? Какое «художественное высказывание»? Вымой руки, сделай уроки? Ну и какую «сложную интеллектуальную задачу в искусстве» я могу этим решить?

Современное искусство – это боль, борьба и забивание мирового зла насмерть фосфенами и надувными шариками. Злободневное нельзя вскрыть гармонией, красота не борется. Она больше не спасает мир, да и как?! Как она это сделает, если каждое второе кафе обклеено климтовскими поцелуями, а на половине чашек мира задумчиво мечтают рафаэлевские ангелы? Красота очень устала. Выродилась в мещанскую усладу глаз. Но искусство – по-прежнему магическая вещь. Магия не происходит от волшебной палочки. Это человеческая фантазия, постепенно загустевающая в реальность. Вот на что у человека хватит воображения, то и загустеет…

А как «заглянуть за грань» привычного мира, если боишься даже посмотреть на этот самый мир во всем его стремном многообразии? Может, моя внутренняя свобода там, в клубе сибари, висит вся связанная и подвешенная за крюк к потолку… Должна же я хотя бы попробовать «раздвинуть границы»? Решено: один ноль в пользу карлика.

– Я не пойду, – сказала я Стиву. – Хочу лечь вовремя…

– Да ты что?! Ты же скоро уезжаешь. Дома выспишься. Когда мы еще соберемся вот так? Ты должна пойти!

– А твоя жена будет? – вынула я козырь из кармана.

– Ну… но!.. – Стив хватал ртом воздух. – Ну и что?!

– Ну и все. Я пас.

* * *

Лобби сибари-клуба выглядело как пульт управления космической станцией: помещение странной плавной формы типа искусственной почки, все сотканное из света, металла, стекла и пластика.

Повсюду словно разлилось жидкое электричество, даже на полу были экраны с кислотными движущимися абстракциями. Странный все-таки город. Вход в галерею иной раз выглядит как бордель, зато предбанник борделя – как выход в гиперпространство… Это был технохрам блестящей враждебной красоты, похожий то ли на компьютерную игру, то ли на эротический фантазм сумасшедшего кибернетика.

Объява на входе обещала «соединить сердце с незнакомцем в магическом опыте», предлагала «ощутить эмоциональную веревку в руках экспертного художника» и завершалась строгим и таинственным приказом «Идолизируй странное!» Приказ как бы произносила хитроумно связанная и облаченная в красный шелк девушка, которая прожигала зрителя насквозь воинственным и непокорным взором революционерки, от чего сразу хотелось в конце добавить «товарищ».

Охранники на входе пропустили Эвана+1 мимо небольшой очереди так буднично, что у меня закралось подозрение, что он таки здесь работает, а не просто ошивается завсегдатаем.

Какое-то время мы блуждали по космическому коридору с волнистыми потолками и нервной, яростной подсветкой, будто во внутренностях гигантского биоробота. По стенам мелькали какие-то многоугольные входы, схемы связывания в иероглифах, постеры с анатомией микки маусов и фотографии девушек в латексных масках с конфетами на палочках.

Внутри мы сели за козырный зарезервированный столик, с которого открывался вид на все пространство клуба. Оно было довольно большим, и там происходило сразу несколько вещей.

Шел мастер-класс по связыванию. Уже познавшие «эмоциональную веревку» были подвешены за крюки к потолку, в странных позах, будто застывшие в кульбите акробаты. Вывернутые на манер насекомых локти и колени придавали им тревожный, кафкианский вид. На матах внизу мускулистый и густо татуированный мастер бондажа трудился над очередным телом под лесом торчащих отовсюду телефонов на палках у неофитов.

Из другого… ну, не угла, – из соседней кишки биоробота доносились пронзительные визги и женский хохот. Человек в большом розовом клоунском цилиндре и сверкающем красном плаще а-ля Супермен стоял в свете софита спиной к рассаженной рядами публике, опустив голову и широко расставив ноги, и сосредоточенно возился с чем-то невидимым для зрителя, будто готовил фокус.

За столиками у стен с немилосердно скучающим видом сидели транс-барышни с коктейлями в изогнутых лилиями запястьях. Платья ципао придавали им ретро-вид растленных роковых леди, будто они вышли из черно-белого кино сороковых, в которых вечно льет дождь и шныряют циничные детективы в надвинутых на глаза шляпах.

Несколько человек в латексе с головы до пят степенно восседали в подвесных флуоресцентных креслах и «идолизировали странное», взирая на него сверху вниз. Выглядели они одиноко и не так чтоб очень счастливо.

Со стороны мастер-класса послышались возбужденные возгласы. Закончив очередную демонстрацию, мастер медленно потянул за веревку, поднимая лебедкой тело, похожее на боксерскую грушу в латексе. Белки его глаз были ярко бирюзовыми, что придавало ему инопланетный вид, а всему действу – сходство с анальным зондированием и прочими необъяснимыми процедурами, которым, по рассказам пострадавших, пришельцы подвергают похищенных землян.

– Что у него с глазами? – спросила я Эвана.

– Татуаж глазных яблок. Художественный образ. Он учился искусству сибари в Америке, настоящий художник! Здесь мы не говорим «связывание», «бондаж», «сибари», чтобы не было проблем с цензурой. Тут это называется «искусство из веревок», а мастера сибари – «художники декоративного связывания». Вы коллеги! Познакомить вас? О, смотри! Он ищет нового добровольца для мастер-класса. Идем, попробуешь!

– Спасибо, я…

В этот момент освещение в клубе изменилось, и подсвеченные красным люди на крюках сделалась похожи на грешников в аду, с которых черти содрали кожу. Одновременно с другой стороны грянул громкий голос из микрофона.

* * *

Я обернулась на английскую речь. Полусупермен-полуклоун в алом плаще вещал, все еще стоя спиной к публике:

– А тепе-е-е-ерь… древнее искусство пенисного оригами… представляет ва-а-ам… самое неоспоримое доказательство… существования лохнесского чудовища!!!

Суперклоун резко развернулся в вихре разлетающегося плаща к публике, и все с ужасом и благоговением узрели, что он выложил свое хозяйство в подобие длинношеего существа, действительно напоминавшего Несси. «Лохнесское чудовище» несколько удивленно повращало головой под восторженные визги публики и «уплыло» за полу плаща.

– «Древнее искусство пенисного оригами»? – переспросила я у Эвана. – Это что-то местное?

– Нет, ну что ты. Это международное. И да, древнее. Все мальчики мира во все времена хоть раз да устраивали в ванной перед зеркалом «театр кукольного пениса». Складывали из причиндалов, м-м-м, разные фигуры? «женщина»? «другая женщина»? «око Саурона», «летучая мышь»…

Око Саурона? Что за…

– Я же обещал показать тебе настоящее искусство? И во-о-от… – Эван обвел рукой «искусство из веревок», «древнее искусство пенисного оригами» и технофетишистов в подвесных креслах.

Ну да… И правда похоже: действия таинственного смысла среди вещей непонятного назначения, – в сущности, чем это отличается от того, что я видела в музеях совриска? Если расфокусироваться, то грешники на крюках – один в один кровавые колготы в галерее.

– А теперь – вентилятор-р-р!!! – Суперклоун быстро-быстро завращал своим моджо, продолжая весело кричать в микрофон голосом массовика-затейника на корпоративе. – Вы слишком горячая публика! Вас следует остудить!!!

Ряды зрительниц зашлись смехом, закрывая ладонями лица.

– Но не пора ли нам перекусить?! – вдруг притворно спохватился Суперклоун и округлил глаза. – Кто любит Макдональдс?! Поднимите руки!

Девушки в передних рядах, хихикая, подняли руки. Суперклоун заговорщицки им подмигнул и снова развернулся к публике спиной, колдуя над чреслами.

– Гамбургер!!! – победоносно провозгласил он, демонстрируя вопящим зрителям уд, сплюснутый между ядрами.

Выглядело похоже, хотя и тревожно с анатомической точки зрения. Наверное, долго тренировался… Люди удивительны. На что только не приходит им в голову тратить вечность – на попадание блинчиком в тарелку через дорогу, на пенисное оригами, на пересчет всех дождевых червей в мире и ангелов на кончике иглы… И так было всегда: «Повелитель, у нас мор, чума и падеж скота!» – «Да-да-да-да… а ангелов посчитали?» – «Точно!» Или глобальное потепление, война за ресурсы, перенаселение, экономические санкции… «А знаете, что действительно интересно? Сколько в мире дождевых червей!» – «О-о-о-о-о!..»

– А недавно я был в Париже, – снова грянул голос Суперклоуна.

Я навела резкость. Артист «распустил» гамбургер и мечтательно прохаживался по сцене, – и угадайте, что я там видел?! Эйфелеву башню! Да! И я подумал – как я могу превратить это в искусство!?

Опа! Я уже слышала эту фразу. Так говорил в интервью метатель кота, а впоследствии – мегазвезда местного совриска. Суперклоун до отказа натянул крайнюю плоть вверх и в стороны и перевернул «трапецию» вниз, отчего его многострадальный инструмент и впрямь приобрел удивительное сходство с Эйфелевой башней, верхушка которой как бы утопала в облаке лобковых волос, словно в смоге…

Эван куда-то пропал. Освещение снова изменилось на стробоскопическое. «Грешники» все еще свисали с потолка, как экзотические фрукты, но к ним присоединились томные гетеры, медленно танцующие в висячих клетках из стали, словно разбуженные электричеством жар-птицы. Странные пестрые оргиасты замирали в ломанных позах в мигающем свете, как на балу у сатаны.

В целом, клуб сибари напоминал помесь Звезды Смерти, цирка Дю Солей и кукольного театра с клоунами. Я чувствовала себя то ли Алисой в киберпанковском зазеркалье, то ли… трудно даже вспомнить. Хотя я никогда раньше не бывала ни в клубах фетишистов, ни на Звезде Смерти, обстановка неуловимо напоминала что-то из прошлой жизни, тщательно захороненное под археологическими слоями прожитого. Где-то там, в утраченном мире, где осталась ракета с Гагариным, игры в Мессалину, усатая воспитательница и Красная река… Речь шла о таком отдаленном прошлом, что ничего подобного этому клубу не могло существовать даже в самых диких фантазиях. И все же я знаю это бардо! Я была в нем раньше, но память ускользала, как подробности смутного сна.

* * *

Эван вынырнул из стробоскопического тумана с подносом горящих шотов – «чтобы прийти в нужную кондицию», как он выразился. Я благодарно выпила и достала сигарету.

– Здесь не курят, – предупредил Эван.

– Ага-а… Здесь связывают, подвешивают за крюк, показывают пенисный театр, но не курят… Ну а где тут можно курить?

– Нигде!

– …

– …не расходитесь! Оставайтесь в клубе! – сворачивал тем временем свое выступление Суперклоун. – Вскоре после представления желающие смогут посетить мою студию, где я напишу ваш портрет о-о-очень особенной кистью!!!

Женщины снова закрыли смеющиеся лица ладонями, а артист поднял над головой два холста с дамскими портретами, которые могли бы занять достойное место в галерее плохого искусства.

– Какой кистью? – наклонилась я к Эвану.

– Особенной.

– Мгу. Задницей, что ли?

– Членом.

– А, ну да…

– Да я вас познакомлю! – вскочил Эван, улыбаясь кому-то мимо меня.

Я обернулась. Суперклоун шел к нам пружинящей походкой, с развевающимся за спиной плащом. Это был немолодой, но хорошо сохранившийся европеец с копной светлых вьющихся волос, тренированным телом и тонкими, нервными чертами лица потомственного аристократа. Они обменялись с Эваном идиотским приветствием из хлопков, пинков, кулаков и прочих бойскаутских выкрутасов.

– Познакомьтесь, коллеги-художники! – подозвал меня Эван. – Это наш Хренуар! Художник-членописец из Новой Зеландии. А это…

Хренуар коротко улыбнулся, кивнул мне и нетерпеливо перебил Эвана:

– Ага, класс, слушай, сиги есть? Курить хочу, йопт, умираю!

– У нее есть. Она тоже хочет курить, но где… тут же нельзя.

– Да все дымят в дальнем туалете, черти!

– Я не знаю, где это «дальний»? – сказал Эван. – Идите вдвоем.

Членописец хлопнул один из горящих шотов со стола и нетерпеливо махнул мне:

– Пошли, птичка, я покажу!

Я на всякий случай тоже взяла с собой шот и понесла его бережно, как волшебную куколку, с которой Василиса Премудрая советовалась в трудных сказочных ситуациях.

* * *

Задымленный туалет тоже был в стиле хтонического киберпанка: гофрированные трубы на потолке, открытые провода и решетки, черные, гладкие отражающие поверхности вместо стен и фиолетовые НЛО, плавающие над головой вместо светильников. Все такое космическое… Мы сели на светящуюся трубу рядом с двумя курильщиками в латексных масках перед зеркалами в предбаннике, прямо под портретом Дарта Вейдера в виде мадонны с младенцем. Членописец скрестил ноги и наконец запахнул плащ.

– Спасибо, – сказал он, выуживая сигарету из моей пачки. – А, тонкие… Я стрельну две?

Я кивнула. Он отломал полфильтра и жадно затянулся первой. Мы курили в неловком молчании, время от времени встречаясь взглядами в зеркале и неуверенно улыбаясь друг другу.

– Так ты, птичка, художник? – завел он светскую беседу. – Что делаешь?

– Рисую.

– Современное искусство? – членописец вывел нервную загогулину сигаретой в воздухе.

Я неопределенно кивнула, чтоб не вдаваться в многострадальные подробности – пусть будет современное… Хренуар критически воздел бровь и хмыкнул. Мы помолчали еще полсигареты. Люди в латексных масках докурили и ушли, цокая копытцами, как нетопыри. Была моя очередь покушаться на светскую беседу:

– А вам нравится ваша работа?

По его лицу пробежала гримаса страдания. Как-то сразу стало ясно, что не нравится, но он все равно ответил:

– Я, птичка, с младых ногтей дрочил на искусство, мечтал стать Настоящим Художником.

Прям как я.

– С детства офигенно рисовал. К двенадцати годам копировал мастеров так, что картины покупали галереи антиквариата. Успел сбыть только две. Отец вкатил за «мошенничество». Я бросил живопись сначала со зла, а потом понял – да кому она теперь на хрен нужна? В смысле, классическая, знаешь? Ну ты зна-а-аешь, ты ж совреме-е-енный художник, – членописец театрально поднял руки, будто любуется на кого-то невыразимо гнусного. – И короче, когда я подрос и огляделся во всем этом проклятом постмодерне, я уж и не знал, как вписаться. Ну и забил.

Не вписался, значит. Прям как я!

Хренуар с неприязнью опрокинул в себя мой шот и сунул в рот вторую сигарету. Чем-то он напоминал того манга-медведя на скамейке в первый день: трудно было поверить, что массовик-затейник с «гамбургером» и этот горький, безотрадный гамлет – один и тот же человек.

«Есть судьбы посложней твоей», – телепатировал мне скрытую угрозу Дарт Вейдер в терновом венке из зеркала. Этот сгорбленный человек в гигантской розовой шляпе тоже, значит, не захотел свадьбу с ишаком, а поставить «сложную интеллектуальную задачу в искусстве» не сумел, несмотря даже на наличие нефритового столпа – его только на «гамбургер» и хватило… Мрак. Я не знала, о чем говорить дальше, но была уверена, что в этот момент галлюциногенный дракон под Шанхаем смотрит в своем сне прямо на нас: два художника-неудачника курят под портретом Дарта Вейдера в черном туалете сибари-клуба.

– А так работа как работа, че! – поднял голову Хренуар. – Нелегкие, конечно, деньги. Для выступлений надо выглядеть, а это пластика, качалка, процедуры… я ведь уже пенсионер, хоть так и скажешь, а, птичка?

Пенсионер!.. Я мотнула головой, мол, ни за что не скажешь, и снова переглянулась с Дартом Вейдером в зеркале – «да-да, есть судьбы…»

– Материалы недешевые, – продолжал члено-писец. – Когда меня впервые позвали на большую секс-экспо, я имел такой дикий успех, что стер себе нахрен все! Никакая смазка не поможет четыре дня подряд с утра до ночи елозить членом по холстам! Я потратил годы на нетоксичные химикаты и прочую лабуду, но по итогу смешиваю краски сам. На кокосовом масле, голубка, представь. И клиентам задвигаю, что краска съедобна! А еще вазелин, вода, антисептик, обогреватели, чтоб «кисть» не сморщилась в процессе… Дай еще сигарету… Спасибо, птичка.

Он закурил и продолжил описывать свои диковинные трудности:

– Ну, то есть холод – это еще ничего, но когда работает кондиционер, а ты постоянно полощешь хер в ведре с водой, он же инеем покрывается! А тебе двенадцать часов им махать, если серьезное мероприятие… Короче, работа – умаяться! А начиналось как хи-хи-ха-ха, подростковый бунт на БДСМ-вечеринках. Поначалу накидывался для храбрости, а потом смотрю – да люди тащатся, как не в себя! Портреты на девичниках – вообще золотое дно.

– А сколько стоит такой портрет?

– Шестьсот юаней, воробушек. Групповой – по количеству душ. Но я херачу быстро. Вхожу в какую-то прострацию и пишу портрет минут за двадцать.

«Пишу»…

– По сети – дороже. Обычно заказывают в подарок – сюрприз на день рождения! С меня портрет и видеозапись перфоманса. Скука смертная. Я люблю вживую, когда натурщики активные, участвуют, интересуются… Особенно если вечеринка зрелых птичек, лет за сорок… – членописец аж повеселел. – А еще лучше – бабушки. Сам-то я уже э… Они незашоренные, смеются, накидываются. Но эт на западе, не здесь, конечно.

– А как вы попали в Шанхай?

– Приехал на экспо-шоу эротических товаров. Все секс-игрушки же тут делают. Слово за слово – предложили работу. А Шанхай – это как марс, – покрутил он сигаретой в воздухе. – Какой дурак откажется тут пожить?

– Это да.

– Но слышь, воробушек, чтобы получить разрешение на работу, мне надо было продемонстрировать свое мастерство госкомитету.

– О-о-о-о-о!..

– Значит, дюжина дятлов в костюмах с серьезными хлебальниками сидят, скрестив руки и смотрят на вот это все, – Хренуар провел рукой от цилиндра до чресел. – Один сел мне позировать. Говорят – можешь начинать!

– А-ха-ха-ха!

– Без музыки, без комментариев, без смеха… полная тишина. Молча отсмотрели весь процесс на серьезных щах, не улыбнулись даже. А в конце… в конце! Они мне похлопали, птичка, представь!

– О, как прекрасно, я вас нашел! Вижу, вы подружились, – вынырнул из коридорной кишки Эван, всплеснув руками и картинно любуясь нашим смехом. – А я принес вам взбодриться!

Он втиснулся на трубу между нами, спиной к зеркалам и лицом к небольшой нише, украшенной статуэткой покемона со вспоротым животом, из которого вываливались разноцветные, как конфеты, внутренности. Высыпав из пакетика белый порошок на черную блестящую поверхность, Эван согнулся над ним, как над контрольной, которую нельзя списывать, и стал колдовать карточкой над дорожками. Хренуар оживился. Я растерялась.

– Давайте быстро, – сказал Эван, – пока никого.

Он раздал нам по банкноте с Мао и первым подал пример. Членописец ловко, одним движением скрутил Мао в трубочку, нагнулся и на глазах у покемона, умирающего от харакири, быстро втянул дорожку.

Я смотрела то на оставшуюся полоску, то на Дарта Вейдера над нашими головами. «Ты внутреннюю свободу пришла искать или где? – закатил тот невидимые под шлемом глаза к терновому венку. – Видала, что бывает с теми, кто ее так и не нашел, птичка?!» Я покосилась на повеселевшего Хрену-ара. Он стоял, руки в боки, гордо расправив плечи с плащом за спиной, как несгибаемый супергерой, который в ходе подвига случайно потерял трусы, но не силу духа.

– …а хочешь, я тебя нарисую?! – к нему даже вернулся голос массовика-затейника.

«Ладно, убедил…» – я слегка кивнула Дарту Вейдеру и склонилась над черной нишей.

* * *

Из туалета мы вернулись в клуб ясноглазые, говорливые и полные очаровательной уверенности в том, что жизнь уготовила много пленительных даров нам лично в руки, потому что мы такие великолепные и шикарные люди, а вовсе не потому, что снега нанюхались.

Хренуар перекрикивал музыку, страстно желая говорить о совриске:

– …вот ты, птичка, видела Поллока и Ротко живьем?

– Да.

– Ну и объясни мне! Почему это искусство, а я, например, – нет? Кляксы-полоски? Я видел в Лондоне, как одна цыпа два часа блюет красками на холст – чисто Поллок с булимией. «Я хотела, чтобы искусство шло прямо из моего тела сырой, дикой волной…» Херней! Но нет. Ее рвет на лондонской Арт Фриз, на Арт Базель Майами, все дела. Вот это, ёрш твою медь, искусство. Ну и почему? Объясни мне, почему картина, нарисованная членом, – нет?!

Ну как почему. Гонору в тебе нет, чувак. Идеологии маловато. Дискурсы у тебя устаревшие – давно расшатанные и выпавшие. На сегодня козырная идеология бьет гамбургер из нефритового стебля. Такие дела. Да и задачу ты не так чтоб очень интеллектуальную поставил…

Когда-то давным-давно, месяца два назад, все эти вопросы мучили и меня. Но сейчас было даже скучно об этом говорить. Объяснять про борьбу и боль тоже не хотелось. Вещать про «космический фрактал» Поллока и «драматичность цветового поля» Ротко – ну такое… Витийствовать про новаторство в «решении сложной интеллектуальной задачи в искусстве», а именно – как упаковать невыразимую экзистенциальную бездну в три полоски… ну уж. Мне вдруг стало понятно, почему о совриске никто не разговаривает нормальным, человеческим языком (кроме камней). Современное искусство – что-то типа интеллектуальной черной дыры: чем больше о нем говоришь, тем меньше тебя понимают. Наверное, поэтому люди, достигшие в этом вопросе просветления, вообще молчат. Они молчат, потому что их точно не поймет никто!

Все это тоскливо пронеслось в голове за долю секунды, но надо было что-то ответить, потому что Хренуар не унимался:

– …нет, ну с хрена ли те или иные вещи становятся шедеврами? Какого лысого распиленная акула стоит двенадцать миллионов? Почему три полоски продались за двадцать три миллиона? Почему эти полоски? Почему акула? Что управляет выбором того, что становится искусством? Ну вот объясни мне, тупому баклану!

– Это магия.

Хренуар вопросительно поднял брови.

– Как и во всякой магии, тут есть тайный свод ритуалов для избранных.

– В смысле?

– В смысле самые богатые коллекционеры ежегодно гадают, что в этом году будет считаться шедевром, запуская курицу с отрубленной головой по магическому кругу, на котором расписаны случайные слова – «акула», «полоски», «красный», «печаль», «банан», «череп», «вышивание», «выключатель», «нуклеосома», «зубы», «бабушка»… Где безголовая курица наконец упадет – то и будет трендом. После того, как могущественные колдуны (известные арт-критики) произносят над будущим шедевром заклинания (артспик), этот предмет начинает испускать морок жажды обладания, уходит с аукциона за миллионы и становится баснословным символом статуса и богатства.

– Ты шутишь, птичка?

Я пожала плечами, мол – хочешь верь, хочешь нет.

– Но…

Хренуар склонил голову набок и уставился в параллельный мир, а я снова «снимала» сюрреалистический фильм. Только в этой сцене все было наоборот: на сей раз я обсуждала не оргии на встрече с культурой, а искусство на встрече с оргиастами.

Тел на крюках стало меньше – остались лишь самые стойкие. Жар-птиц в клетках – больше. На матах почему-то лежал человек с женской туфлей на лице.

А на месте «древнего оригами» теперь стояло что-то типа большого детского манежа, наполненного воздушными шариками, по которому ходила сверкающая доминатрикс, время от времени протыкая шарики каблуками на радость зрителям (аудитория сменилась на преимущественно мужскую). Я даже спрашивать не стала…

За столиком тем временем собрался цвет местного общества дадаистов. Эван шушукался с синеглазым мастером сибари и еще каким-то полуголым чертом, утыканным иглами, как дикобраз.

– Здесь есть массажный салон, – проследил за моим взглядом Хренуар. – Дай последнюю сигарету. Мне пора уже в студию, портреты писать. Заглядывай в любой время, голубка моя!

– Спасибо.

Он ушел курить, а я прислушалась к тому, что говорил Эван:

– …совместную выставку, я серьезно, это бомба!

Боже, они тоже говорят об искусстве! Я непроизвольно подалась вперед.

– О, ты освободилась, отлично! – заметил Эван. – Я придумал вам выставку!

Он схватил за руки меня и синеглазого гуманоида, будто собрался нас обвенчать:

– Представь себе выставку, где экспонаты – подвешенные к потолку связанные азиатки. А на стенах – твои картины. Милые виды Китая: восход, закат, улицы, тачки, парки, дети с шариками, старики, храмы… … Ну?! Вот он масштаб, вот смесь культур! Это событие! Тут тебе и секс, и краеведение… Это сокровище! Ведь все так и есть! Вещи происходят параллельно, все сразу. Но это разные, непересекающиеся миры, объединить которые может только искусство. У нас все есть! Ты, он, азиатки, клуб…

– Эван, я уезжаю через три дня, – сказала я. – Но мысль богатая…

Я прислушалась: не подул ли ветер внутренней свободы? Штиль. Но мы все равно на всякий случай обменялись контактами с сибари-мастером.