Текст книги "Каждый вдох и выдох равен Моне Лизе"
Автор книги: Светлана Дорошева
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)
Подростки, перекочевавшие обратно к жаровне, шумно запихивались блинами, снимая друг друга на телефон – у кого сколько блинов за раз помещается в рот. Повар в майке вальяжно отделился от них и направился к нам.
– Куда уходят старые миры? Где все эти люди в шляпах и корсетах? В напудренных париках и панталонах? В остроносых туфлях и рогатых кандибоберах на головах? Допустим, все разошлись по своим вечностям и колотят там палками навоз, каждый по законам своего загробного мира. Но почему их реальность была именно такой, а потом полностью исчезла, бесследно? Мы не знаем, каким был мир до прежних апокалипсисов.
Раскольников перевел взгляд с меня на повара, ожидавшего у стола с блокнотом и ручкой:
– Я сделаю заказ.
– Знаешь, как моя местная подруга называет искусство ренессанса? «Парад дебелых нудистов»! И знаешь что? Мы, люди западной культуры, со всеми нашими поездками в Ватикан и прочтенными «кирпичами» на тему искусства, представляем себе, о чем там речь, немногим лучше. Потому что мы живем под властью иных идей. И то мировоззрение для нас утрачено.
– Я буду блины… – Раскольников развернул телефон к повару и ткнул картинку в меню на телефоне.
– Ренессансный человек объяснялся со звездами и суккубами так же, как мы – с налоговой или дорожной полицией. И представить нам это сегодня просто невозможно! Ему не нужно было верить в душу и магию, как от нас не требуется верить в электричество и микробов. Это было не верой, а знанием о мире. Несмываемой татуировкой мозга. Мы же просто знаем свою картину мира – так есть, и все тут. Они тоже знали! И жили в ней. Источник мира был другим. И у него тоже были свои взлелеянные образы и смыслы, которых мы теперь не различаем в «параде дебелых нудистов».
– Она тоже будет блины… – перевел Раскольников терпеливо ожидающему хозяину.
– И вот это постоянное производство новых миров – и есть основной человеческий продукт. Человек – это машинка по материализации идей, то есть по выделке реальности.
– Еще чай с лимоном, – перевел Раскольников.
– Апокалипсис нашего мира идет прямо сейчас, незаметно, на изнанке вещей. Это его признаки проступают в пространстве музеев дикими, нездешними фантазиями. Трехногий будда объясняет смерть протонов мертвому зайцу, гуляя по саду хрустальных кишок в крабовидной туманности… Кому какое дело? Но только однажды ты просыпаешься и понимаешь, что мир иной, а старый уже невообразим, как бывает, когда пытаешься объяснить детям, что вырос без интернета, губки боба и плейстейшен – когда-то давно, в эпоху динозавров, в другом, затерянном мире.
– Два чая, – Раскольников показал хозяину два пальца, ткнув в чай на телефоне. Тот ушел.
– Так что ты прав про художников и шаманов. Это те, кто, сознательно или нет, тюнингуют источник реальности. Но «духовное исцеление общества»? Ага, жди! Этот мир отправится туда же, куда и остальные. Старые миры не остаются, только их скорлупы разбросаны в искусстве. Бесконе-е-ечная вереница изображений из потерянных, отвергнутых миров простирается в прошлое на века, как нерасшифрованные сны человечества. Там расступаются моря, возгораются кусты, поют звезды… Будто когда-то был совсем иной, невозможный мир, даже много! А потом, со сменой источника, все это преобразилось полностью – от панталон до законов физики. Художники, в том, широком смысле слова – тщеславные люди. Они не лечат, а переделывают мир по образу и подобию своих грез и кошмаров. А остальным приходится в этом мире жить.
– Так. И в каком же мире нам уготовано жить?
– А я знаю? Это же всегда только задним умом понятно. Современное искусство видал? Все сложно. Выглядит как лабиринт возможностей того, чем может стать мир. Но одно точно: Уроборос уже отложил яйца. Все миры гаснут вместе со своими источниками, а потому ключи к ним потеряны. И когда-нибудь будет трудно представить себе мир, в котором живем мы, – точно так же, как мы сейчас не способны воспринять мир глазами человека Ренессанса или династии Тань. Память о старых мирах исчезает вместе с их богами и идеями, что одно и то же, на самом деле. На фото останутся города, здания и люди в странной одежде, а в музеях – ссохшиеся шарики, полоски и парад дебелых мутантов, но не невидимый мир, которому на самом деле подчинена наша жизнь…
– О, блины!
* * *
Мы ели молча. Я сердилась на себя за то, что нарушила главное правило интересной беседы – узурпировала право на реплики. Это не мешало мне заодно дуться и на Раскольникова за то, что он не слушал. Камень в парке – и тот…
– Знаешь, что я думаю? – перебил Раскольников мои невысказанные укоры.
– Нет, я этого не знаю!
Я закурила и уставилась на подростков через дорогу. Один ездил на плечах у другого, размахивая тарелкой. Как только повар допекал блин, он размахивался сковородкой, и не глядя, стоя спиной к улице, швырял его через дорогу подросткам. Пришпориваемый пацан в роли «лошадки» шатко перебегал поближе к цели, а «наездник» у него на плечах пытался поймать блин тарелкой. Остальные снимали это действо на телефоны.
– Вот ты говоришь, реальность всякий раз комбинируется из нового источника, – добродушно сказал Раскольников, выуживая сигарету у меня из пачки. – Что, если с человеческой жизнью так же? Что, если в человеке тоже время от времени меняется источник? Все те же процессы? Вот то острое чувство, будто ты провел детство в другом мире, который уже невозможно не то что пересказать – вообразить? А потом кажется, что и юность ты провел в каком-то ином измерении, а потом… – Раскольников запнулся, будто раздумывал, что идет после юности и не рано ли ему об этом рассуждать. – Наверное, на старости лет человек чувствует, что пожил в нескольких мирах, побывал разными людьми в разных телах и с разными взглядами на жизнь. Это потому что человек тоже переписывает себя, вернее – историю, которую он рассказывает себе о себе, подобно тому, как человечество постоянно переписывает мир. И знаешь, что я думаю?
– Что? – спросила я, не отрывая взгляда от происходящего между поваром и подростками. Пара блинов уже висела на проводах, опутывавших улицу, а остальные валялись на земле, как круги для игры в твистер.
– Я думаю, это то, что сейчас происходит с тобой. Ты говоришь, что не хочешь возвращаться к «старой истории». Само собой. Она распалась, рассыпалась. Источник угас. И нужно шаманское путешествие, чтобы добыть другой. Но новую историю нельзя написать прямо посередине «пустыни смерти».
Я слушала внимательно, по-прежнему наблюдая придорожный цирк. Еще один блин повис на проводах. Недолет.
– Старая история – как сброшенная кожа, – продолжал Раскольников. – Сколько ее не пинай, она не оживет. Того человека подменили, его больше нет. А на кого – как знать? Это же только «задним умом всегда понятно»? Но знаешь что?
– Что?
– Есть время на пороге превращения – до того, как старое исчезнет, а новое появится. Вот как сейчас невозможно понять, во что превратится наш мир. И в момент подмены человеку кажется, что его нет. Ему темно. Страшно. Пусто. Кажется, что он забрел в черный квадрат и теперь исчезнет в этой пустыне смерти навсегда. А потом человек переписывает себя заново, обрастает новой реальностью, как новой кожей, и даже забывает, что когда-то был другим.
Я кивнула, не зная, что ответить. Сказанное то ли пугало, то ли обнадеживало. Раскольников был прав: мир больше нельзя добыть из пижамы, он расширился аж до Шанхая. Возможно, он пересоберется снова из галлюциногенного дыхания дракона и космической влюбленной пыли, сузится до привычного и надежного… когда-нибудь потом. Но сейчас, в момент смены источника, в нем царит хаос, призраки, туман и розовый гипноз. Все замерло, как в сумерках перед наступлением темноты, когда смолкают птицы, стихает ветер, исчезают тени, а силуэты деревьев так неподвижны, что кажутся нарисованными тушью. Но как знать, что на смену придет что-то, кроме ночи, которая, подобно жене Стива, зальет черной тушью вообще все? И только вой, вой, кто воет во мраке?
Выли подростки. Блин перелетел через улицу, минуя провода, и плашмя приземлился на тарелку. Наездник тут же запихнул его в рот, размахивая пустой тарелкой на камеры остальным.
* * *
Триумф цирковой воли всех расколдовал. Дикие вопли вытряхнули меня из темноты. Я ощутила, как расслабляются скулы и затекает отсиженная в одной позе нога. Раскольников тоже сбросил серьезный облик духа-проводника в «пустыне смерти» и вслушивался в победные крики, открыв рот.
– Они снимают видео для ТикТок! – расшифровал он.
– О, я видела местные ролики. Типа – синхронный танец с джедайскими мечами вперемешку с чумазыми детьми, катающимися в тазах по грязевой горке.
– Да-да. Манга-медведи откручивают друг другу головы.
– Асфальтоукладчики исполняют балет на одной ноге.
– Собака смотрит, как хозяин разрезает торт в виде собаки…
– Видела! Тот лопаткой отпиливает торту башку, и собака убегает в клетку, поджав хвост.
– Я смотрю, ты знаток.
– Да. Охранник на крыше показывает мне эти ролики чуть ли не каждый день. Однажды застал меня за просмотром одного китайского перфоманса – там художник поджег на себе одежду и… ты не хочешь знать. Короче, охранник меня пожалел – мол, на какие же хреновые каналы ты подписана! С тех пор курирует мой видеоконтент.
– Ну-ка, ну-ка? – кивнул Раскольников на повара, вокруг которого к тому времени собралась небольшая толпа. Тот развернулся спиной к улице и размахнулся сковородкой. Все взгляды проделали дугу вслед за блином – и-и-и-и-и – бинго! Раздался новый победный клич и аплодисменты.
– Ну вот, – сказала я. – А ты говоришь, вечность, навоз и палки! Превращения в крокодила, отчеты перед богами, «большой палец ноги его матери», торчащий из райских врат… Вот же! Нам явлен пример того, как современный человек провел бы вечность. Он бы игрался. Если бы он обладал бессмертием и абсолютной свободой, то занимался бы именно этим – перебрасыванием блинчика через улицу с точным попаданием в тарелку другому бессмертному и свободному человеку на плечах у третьего. Нет ничего фантастичнее действительности.
– Это да-а-а, – закивал Раскольников. – Никакая потустороння реальность не сравнится с этим по абсурду. Тристан Тзара был бы доволен. ТикТок нужно транслировать как ежедневную медитацию о смысле жизни и человеческом предназначении.
– В музеях совриска.
– На несколько экранов, – подхватил Раскольников, – друг напротив друга.
– «Диалог в линейно-пространственных матрицах».
– Он!
19
Так что же делает наши сегодняшние дома такими разными, такими привлекательными?
Голос мистера Ына разносился по змеиному коридору, выманивая взволнованных художников из нарядных, распахнутых студий. Окруженный молодыми кураторами, он произносил вступительную речь на китайском, стоя в небольшом холле у лифтов. Я услышала ее так:
«Нос книги и скрежет в носке!
Каждый из нас чувствует, что в садах травмы наискосок от смычка есть все, кроме надежды. Надежды нет. Но разве стальные бисквиты не учитывают мелкую дрожь летучей мыши? Где? Это лишь ниндзя выспренности.
Современный мир слишком быстро путешествует по воде в зрачок птицы. Перед нами встают актуальные вопросы. Лемур или приоритет? Лотерея или распечатанный йодль? Что здесь происходит? Кто последний? Посредине или для? Зачем?
Мы живем в интересные времена: акробат лунных листьев балансирует у меня в шкафу; яхта разобрана на пуговицы ракообразных; шарик, надутый лишенным любви призраком, пробуждается на затылке свежей булавки… Одним словом – постмодерн! На заре этих новых вопросов нужен хотя бы еще один апельсин, уже подгнивший, с театральной серьезностью веснушек. Это ведь не иллюзорный выпавший зуб, а трудная цикада. Такие вещи провоцируют лингам справедливости и надевают панталоны дней на нашу уязвимость. Шах и мат, фарфоровая семечка!
Мы присутствуем при рождении виртуального бобра из зашифрованного торта откровений. И нам важно артикулировать стеклянное извращение точно в очко смыслов. Идентичность! Разнообразие! Разматериализация! Хотя… Как остановить инакомыслящий одуванчик? Выпаивая события! Задача искусства сегодня – положить килограмм молчания в декантер неизбывной печали. Загрузить угол звука в витраж. Мыслить тонко, как гипюр.
Вы спросите – как междисциплинарные припарки заставят нас переосмыслить грань меж робкими стадами гор и очарованными кварками? Что ж. Искусство – это безоар в желудке мироздания. Его кладут на язык, чтобы разбудить зрителя от урбанистической телегонии, вставив ему спелеологический пистон убеждений в трансцендентальный сфинктер равнодушия. Потому что двести пять, ультрамарин и мясорубка. Это важно.
Ведь кто такой художник? Он длинный. Оступился и упал за черту. Очнулся – окно во лбу, через которое видно звезды и кабана. Невроз вылупился из яйца, отложенного звуком. Против течения. Кот. Стоит собрать творческих людей вместе, и такое начинается! Трансплантация сновидений. Стриптиз фосфена, параллельный пепельному.
Я надеюсь, это наводит на размышления. Ведь пока мы ищем неприличный ингредиент в рецепте игрушечного эго, сжимается пупок солнца. В конце концов, уже сегодня мы можем с полной уверенностью сказать, что у красоты в заду расцвела лилия. Невыразимо. Ткань радужки выглажена скандалами и эскимо, как никогда. Но возможно ли, что глаз ветра носит усы? Или это дикий кульбит фантазии? Поможет ли попурри из пыток и кружев на развалах несчастья? Естественно, определенно, разумеется, конечно.
Я скольжу. И вы глядите в окна! Сумерки. Ищите лирику в хитиновой ноздре времени! Для. А теперь – компот и клавикорды, друзья! Прошу вас!»
* * *
– Что-то в этом есть, – мистер Ын комментировал стену, увешанную моим проектом-Франкенштейном. – Пластика, чернильные эти штуки… Интересное решение.
Он переходил от листа к листу, а стайка молодых кураторов вилась за ним, как павлиний хвост.
– В принципе, неплохо. Мне нравится сочетание графики с коллажем. Что думаете? – обратился он к молодым кураторам, выстроившимся полукругом.
– Коллаж – это суть современности, – сказал один из студентов, придерживая подбородок пальцем. – Эмпирическая слепота, клиповое мышление…
– Грамотно решено пространство листа, – подхватил другой, приблизившись к тому, что когда-то было сценкой в массажном салоне. – Фактурно. Материалы подобраны интересно. – Он прищурился на следы собачьих лап (мастер кунг-фу помог). – Где-то уход в абстракцию… – ткнул он в те полностью залитые тушью куски, что не удалось спасти.
Мистер Ын тряхнул подбородками:
– Есть в этом нерв! И некая археология… Очень хорошо поданы детали – где-то кусочек руки, где-то колесо или голова без туловища… Ритм неровный, но есть динамика. Композиционно как бы хаос, но управляемый. А ты что скажешь?
Мистер Ын обратился к юноше, который до этого хранил молчание. Ну как молчание. Юноша переходил от листа к листу, останавливаясь в дерзкой позе – руки в карманы, голова запрокинута, и издавал сложные звуки, то ли прочищая горло, то ли хмыкая в глубоком сомнении.
– Гх-мгм-м… – перекатил он голову с одного плеча на другое. – Есть какой-то небанальный драматизм, графический конфликт…
Юноша задумался. Все терпеливо ждали большого волосатого «но».
– Но-о… – юноша тревожно нахмурился, словно прислушиваясь к утонченным соображениям внутренних голосов, – мне неясно, мгхм-м, каким интеллектуальным фаршем художник желает швырнуть в зрителя?
Он так и сказал – «швырнуть интеллектуальным фаршем». Пара студентов обернулись в мою сторону, но я засунула в рот карандаш и сделала вид, что это не ко мне – я здесь просто, чтобы послушать искушенные речи.
Юноша, конечно, имел в виду «художественное высказывание», какую-нибудь личную философию или острую социальную тему, которой следовало пырнуть миру в глаз. И ничего этого там, разумеется, не было. Я была слишком согласна с ним, чтобы спорить, но с удивлением обнаружила, что вместо досады на критику испытываю маленькую лучистую гордость оттого, что вообще понимаю, о чем он говорит. Еще два месяца назад все это было бы для меня дремучим волапюком.
Подающий надежды юный куратор тем временем продолжил:
– Как бы… эгкхм-м, какие важные проблемы тут подняты? Я вижу здесь поиск оригинальной техники, но этого мало для взаимодействия со зрителем в эстетическом и социальном контексте. Для меня интеллектуальная составляющая важнее любых трюков с материалами, но это лично для меня. – Он выставил вперед ладони и недоуменно покачал головой, от чего в воздухе едким облаком повисло невысказанное «ну а вы как хотите, раз вам плевать на интеллектуальную составляющую!».
– У нее было мало времени, – добродушно сказал мистер Ын, поворачиваясь ко мне. – Ты здесь сколько всего? Пару месяцев? Это, конечно, недостаточный срок для серьезного проекта, да еще в Шанхае. Здесь два месяца уходят только на… (мистер Ын дико повращал глазами, изображая то, на что в Шанхае уходят первые два месяца). Я всем художникам советую провести в резиденции минимум полгода!
– А, ну за два месяца… – интеллектуальный юноша сложил губы подковой и закивал на стену, – да! Это, гхм, да… Мне нравятся вот эти потеки.
Все подошли поближе к потекам, а мистер Ын, наоборот, отвел меня к шкафам с материалами для уединенной беседы.
* * *
– Послушай меня: я вижу только прогресс! – сказал мистер Ын тем же добродушным тоном. – Когда мы встретились здесь впервые, я видел лишь грамотную иллюстрацию. Профессиональная графика, хорошая культура штриха, тональные нюансы, зарисовки с настроением… но не более. Сейчас я вижу работы на грани, и мне это очень импонирует! Вижу поиск, вижу игру с материалами, уход от банальности…
– Спасибо, – поблагодарила я.
Не объяснять же, что поиск и уход от банальности за меня проделала жена Стива. Мистер Ын интерпретировал мою скупую реакцию по-своему:
– Успешно решить стилистическую проблематику – это полдела! – продолжил он ободрять меня. – А вот постановка интеллектуальной задачи в искусстве требует большей отдачи. Это сложнее. Но и важнее, тут он прав, – мистер Ын кивнул на юного коллегу. – Однако, я уверен, что это дело времени. И я надеюсь, что резиденция дала тебе мощный заряд…
– О, конечно!
Это была чистая правда. Заряд мощный, хоть и неясного действия.
– Я рад, рад! Для искусства нужно не столько мастерство, сколько риск. Жизнь одна. Жаль тратить ее на скучные задачи. Нужно ставить перед собой сложные интеллектуальные задачи, чтобы творить интересней и неожиданней. Чтобы было искусство! Для него нужен не креатив, а вызов! Не красиво, а интригующе. Не фокус-покус, а идея. Заставить зрителя задуматься важнее, чем «сделать ему похоже».
Я кивнула.
– А как ставить себе более парадоксальные задачи в монотонности жизни? Нужно приключение! И я надеюсь, их у тебя здесь было много…
Я улыбнулась в знак неопределенного согласия.
– Хорошо, хорошо! Вы, художники, инженеры человеческих переживаний, должны в первую очередь удивлять сами себя. Я говорю это всем: ставьте сложные задачи! Вы не узнаете своего мышления, уникальности и мощи творческого потенциала, пока не замахнетесь на искусство! Пока вы просто решаете какие-то профессиональные задачи – как «сделать похоже», какую композицию выбрать, тональные нюансы, приемы-фактура-пластика – это все прекрасно! Но пока вы делаете только это, искусства не будет. Будет просто профессиональный культурный шум, креатив, салонная живопись…
Я кивала. Все верно, с этим не поспоришь.
– Есть такое правило бизнеса: «Будь уникальным или умри!» И это в полной мере применимо к искусству. Вас ведь никто не ограничивает, кроме вас самих… Не надо бояться раздвигать границы! Как говорил однажды мой американский друг-художник своему ученику: «Делай, что хочешь: иди на оргию, накачайся наркотиками, преступи закон! …но найди свою внутреннюю свободу и страсть! Ничто не должно стоять на пути самовыражения, даже ты сам!» Я не знаю… – мистер Ын пожал плечами и поднял ладони в жесте мнимого отречения от таких некошерных методов, – не знаю. У каждого свои пути. Но чтобы докопаться до глубинных смыслов, надо открыть в себе бездны, а для этого любые средства хороши. И я надеюсь, что опыт, который ты получила здесь, даст тебе нужный толчок!
– Спасибо, я тоже.
– Ты ведь скоро уезжаешь?
– Скоро. Сразу после дня открытых студий.
– Тогда мы больше не увидимся, – огорчился мистер Ын, – я в это время буду в Пекине, но кто знает? Возможно, в последний день ты договоришься с кем-то о выставке прямо во время открытой студии, и в скором времени вернешься в Шанхай? А может быть, даже сегодня… – мистер Ын обвел взглядом молодых кураторов, но никто из них не выглядел особо заинтересованным. – Но пожалуйста, не нужно воспринимать тот факт, что резиденция не увенчалась выставкой, как неудачу. Просто не хватило времени.
– Конечно…
– Поздравляю, это отличный результат за пару месяцев! – мистер Ын показал на стену. – Я всегда продолжаю следить за творчеством «наших» художников и уверен, я еще увижу новые, дерзкие плоды твоего короткого, но, надеюсь, яркого пребывания здесь…
Я рассыпалась в благодарностях и светских реверансах, и мы сердечно попрощались в дверях. Юные кураторы тоже закончили хвалить пятна и отправились в следующую студию, к Стиву.
* * *
Я прислушалась к «звукам морга» из студии Стива. Было любопытно, что там у него – вышла ли «атональная симфония камней-оборотней», и вообще, что ему наговорят юные пытливые умы? Но, во-первых, кураторская критика была делом интимным и предназначалась только для ушей автора, а во-вторых, я все еще опасалась его печальной жены и старалась не попадаться ей на глаза.
Поначалу я действительно не испытывала ничего, кроме светлой, искренней благодарности куратору за свое шаманское путешествие… Но где-то под до-фаминовым облаком теплоты и облегчения от того, что по части официоза я отстрелялась, ютились более сложные чувства. Всю встречу меня не покидало ощущение, что я – тот псих из анекдота моего детства, что выписывается из дурдома с зубной щеткой на поводке, а врач его спрашивает:
– Это у тебя что?
– Моя собака Жучка.
– Ясно, – говорит врач и отказывает тому в выписке.
Через какое-то время, пройдя курс лечения, человек с зубной щеткой на поводке снова пытается выписаться.
– Это у тебя что? – снова спрашивает врач.
– Моя зубная щетка!
– Прекрасно, – говорит врач и выписывает пациента.
А псих выходит за ворота лечебницы, ласково гладит зубную щетку и говорит, подмигивая ей: «Ну что, Жучка, здорово мы их всех надурили?!»
Вот такое примерно чувство не оставляло меня всю встречу с кураторами. Вроде как все прошло отлично, но присвоить себе заслугу невозможно: во-первых, потому что развешанный по стенам «франкенштейн из ведра» тупо не ощущался как заслуга, а во-вторых – если и заслуга, то точно не моя. Я бы никогда так не поступила! Если бы не пропитанная призраками, галлюциногенная обстановка дурдома, я бы никогда не превратила свою собаку в зубную щетку. «Так совпало», если уж говорить фразами из детских анекдотов («Алло! Полиция? Меня похитили инопланетяне!» – «Вы пьяны?» – «Да, но просто так совпало»).
Объяснять теперь, что похвальное «на грани» вышло случайно, а, будь моя воля, я бы осталась в рамках «культурного шума» – это палиться против всех догм совриска и выставлять себя в самом косном свете. Все будто сговорились, что произошло хорошее, годное превращение постыдного «репрезентативного искусства» в «уход от банальности»: мистер Ын видит «достижение», а Поэтесса вообще посчитала меня способной на «таинственный драматический жест» саморазрушения… Но внутри-то своего шара я знала правду – не про «критическое высказывание» жены Стива, увенчавшееся моим «прогрессом», а про то как раз, что никакого прогресса не случилось.
К чувству психа-который-сам-себя-оболванил примешивалось еще какое-то гнетущее ощущение встречи-с-духом-наставником-в-пустыне-смерти. В роли духа на сей раз выступал сам мистер Ын. Он озвучил все правильные, созвучные мне вещи – про жизнь, про смелость, про искусство и сложные задачи…
Кому охота тратить жизнь на «скучные задачи»? Конечно, все хотят интересные и впечатляющие. И если это удается, то ты – художник. Это и есть самая простая формула. Но как ставить и решать «сложные интеллектуальные задачи в искусстве»? Я не знаю…
Справедливости ради, мысль исходила от человека, который и метание кота рассматривал как сложную интеллектуальную задачу в контексте своего времени. Очевидно, подобные представления арт-среды об интеллектуальных задачах не совпадали с моими. Но даже если бы совпали, разве это помогло бы? У меня же интеллектуальный паралич, травма постмодерна.
Видимо, раз такое не происходит естественным путем, значит, этого в человеке просто нет. Разве такие вещи зависят от решения? Что, «с завтрашнего дня я решил творить интересней и неожиданней, чтобы было искусство! Ночью найду свою запылившуюся под кроватью внутреннюю свободу и прямо с утра замахнусь на парадоксальное, вызывающее, сложное»?! Нет же? Это либо есть, либо нет. Может, этих художников лепят из особого теста, которое мне в ДНК просто не положили…
«И что теперь? Жизнь ведь одна, помнишь?» – подсказывал внутренний голос. «Не хотелось бы потратить ее на скуку и опостылевшие заказы, но это лично мне…» – добавил он, перекривляя интеллектуального юношу своим невысказанным «ну, а ты как хочешь, конечно, – полезай в пижаму и сиди там до конца своих занудных дней!»
В общем, думать обо всем этом было деструктивно. Сразу хотелось спать. Но спать было рано, так что я вышла в дождь и отправилась в пельменную. К тому же надо было купить вина. Это был последний день Принцессы в резиденции, и мы неопределенно договорились выкроить время между кураторскими обходами и сборами, чтобы еще немного подышать общим воздухом.
* * *
На обратном пути взволнованная Принцесса встретила меня у лифта:
– Где ты бродишь?! Я привела к тебе своих бывших сотрудников!
– Каких?
– Из «Эппл». Я тебя всюду ищу! Они уже там, в твоей студии…
Принцесса пока не знала, на какой срок покидает Шанхай («там видно будет»), так что кроме молодых кураторов к ней в студию целый день ходили друзья и родственники, и у нее образовался спонтанный день прощаний. И вот пришли сотрудники из хай-тек, но им пора, потому что сейчас придут другие, которые модельеры, а этих надо выпроводить. «А у тебя вино! – радовалась Принцесса такому совпадению, – вот и пообщайся с ними, я им про тебя все рассказала! „Эппл” всегда ищет таланты, а может, ты им как иллюстратор понадобишься? Это полезные знакомства. А вот и они!»
Сотрудников «Эппл» было около десяти, почти все американцы. Они интуитивно встали полукругом возле коллажа про старика на фоне здания со светящимся откушенным яблоком и каменными цилинями у входа.
Принцесса представила нас и улизнула к себе. У них были странные, загадочные должности, о существовании которых я и не подозревала: «главный подслушиватель», «анатомический инженер», «разработчик привычек»… Я поинтересовалась. Подслушиватель занимался тем, что отслеживал посты и комменты о продуктах компании в местных соцсетях. Анатом исследовал физиологические особенности людей в разных странах, типа там формы ушей для наушников или размера большого пальца для кнопки. А разработчик привычек просто развалился в моем рабочем кресле и только махнул рукой, мол – я просто жду, когда вся эта культура закончится.
На голоса в моей студии потянулись соседи, освободившиеся и неприкаянные после кураторского обхода. Стив занялся вином и увлек добрую половину гостей к столу с бокалами, а Поэтесса мгновенно забальзамировала остальных у стены своим тягучим, гипнотическим «мифом о происхождении художественной личности», то есть историей о тиграх.
Я была им обоим ужасно благодарна, потому что не представляла, каким «интеллектуальным фаршем швырять» в нежданных гостей. Но когда все разбрелись по студии, разработчик привычек не сдвинулся с места и нами овладело неловкое молчание двух незнакомых людей в светской ситуации. Я вспомнила вечное правило – если не знаешь, о чем с говорить человеком, говори о нем, – и спросила:
– Что такое разработчик привычек?
– М-м… Я наблюдаю за людьми, – ответил он с небольшим одолжением, растягивая слова. – Придумываю, как еще их заставить сидеть в телефоне. Смотрю, как часто люди им пользуются, где и в каких ситуациях… М-м, в разных странах бывает по-разному. Предлагаю, какие еще привычки можно сформировать у людей в телефоне. Чтобы они жить без него не могли.
– Ты преуспел! И сколько лет ты шпионишь за людьми?
– Пятнадцать.
– В Шанхае?
– Нет, в Штатах. Но бывает, подолгу работаю здесь. Год-два. А ты тут сколько?
– Три месяца.
– М-м… И как тебе?
– Нравится.
– М-м… А у тебя здесь были… приключения?
Я насторожилась. «Приключениями» в поездке я называю секс, но ведь неизвестно, что подразумевает этот человек. Может, закуску из пьяных креветок. Или, скажем, грабеж и похороны заживо. Вон и мистер Ын сегодня упоминал приключения, так что ж теперь? С другой стороны, оргию он тоже упоминал, поди знай…
– Ну, э-э… Да, в общем, все как обычно, если можно назвать здесь что-либо обычным, – неопределенно высказалась я.
– А у меня в Шанхае всегда приключения, много, – он откинулся в кресле, закинул руки за голову и уставился мне в глаза.
– Да?.. Ну расскажи!
– М-м… Ты знаешь, что такое сибари?
Я знала. Видела в древнеяпонских комиксах укиё-э. На внутренней стороне сетчатки всплыла гравюра Ёситоси «Одинокий дом Адачи Мур» с прихотливо связанной беременной женщиной, подвешенной к потолку, и старой ведьмой, зловеще затачивающей нож. Однажды я даже рисовала такое декоративное связывание для проекта о японских йокай.
– Я умею это рисовать, – сказала я.
Он встал и поманил меня пальцем, будто хочет сказать что-то на ушко. Я приблизилась.
– А я умею это делать, – прошептал он.
– Да? – я отодвинулась.
– Да. Я профессиональный доминатор. И мне нет равных. Я Эван, кстати.
* * *
Через четверть часа я очнулась от мысли, что все вокруг культурно общаются, завязывают «важные знакомства», обмениваются мнениями о Прекрасном, а я завороженно слушаю шестой способ связывания азиатки так, чтобы она могла участвовать в оргии дольше двух часов. Это было похоже на секундный выход из тела, как если бы я снимала сюрреалистическое кино и видела все происходящее со стороны. Среди дюжины гостей из международной хай-тек-корпорации меня угораздило наткнуться на единственного, наверное, специалиста по подпольным садо-мазо-клубам Шанхая…
Эван аж перестал растягивать слова, говорил быстро и стоял в напряженной позе человека, который боится, что его перебьют и он не успеет договорить важное. И действительно, в этот момент я заметила печальную фигуру, припаркованную в дверях студии. Жена Стива подпирала плечом косяк и смотрела на всех долгим минорным взглядом. Я кивнула ей, и она прошла внутрь, будто ждала приглашения.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.