Текст книги "Каждый вдох и выдох равен Моне Лизе"

Нет, картинок людям точно хватает. Так что по части «инженерии переживаний» свадьба с ишаком или филиппика с лезвием во рту дает сто очков вперед любой картинке. Да тот же банан, приклеенный скотчем к стене, за неделю породил больше переживаний, чем все картинки на Арт Базель Майями, вместе взятые.

Хотя… Недавно вон выяснилось, что Дэмьен Хёрст запирается в сарае и тайно занимается там живописью. «Животные в формальдегиде больше не шокируют публику, гораздо больше ее удивляет, когда берешь кисти и холст и возвращаешься к истокам», – прокомментировал он свой позор.

Ну а что такого-то? Художник рисует картинки – это, конечно, неловко, но случается…

* * *

Окончательно меня почему-то доконала малоприметная история, рассказанная Пикассо. В разгар сюрреалистического движения особым шиком среди художников считалось оплевать «торжествующих, самодовольных буржуа» прямо на улице, у всех на глазах, и попасть по такому поводу под арест на день-два. Кто-то задирал священников, прилюдно обращаясь к ним «мадам», кто-то троллил полицейских, кто-то выкрикивал на площади «Долой армию! Долой Францию!», в таком духе… Всех избивали и уволакивали в тюрьму.

А состоявший в клике художник Жоан Миро просто расхаживал, учтиво произнося «Долой Средиземноморье». И ничего с ним не произошло. Соратники возмутились – зачем? Зачем такое бессмысленное оскорбление? Еще и учтивое? Ты б еще «пожалуйста» добавил! «Долой Средиземноморье, пожалуйста». Это огромный регион без четких границ, с такой кучей стран, что ни в одной из них не возмутятся нападками на огульное «средиземноморье», потому что все подумают друг на друга. Что это за плевок такой немощный, если никто не взбешен?

На что Миро возразил, что, мол, Средиземноморье – колыбель всей западной культуры. Соображение «Долой Средиземноморье» значит: «Долой все, чем мы являемся сегодня». Пожалуйста.

* * *

Собственно, в этом и была суть всего авангарда двадцатого века – долой всю цивилизацию со времен Гомера. Античность дала западу все – от философии до демократии. Она его создала. И она себя не оправдала. Превратилась в старый, ненужный хлам. Отсюда – все это «расшатывание дискурсов» и «размывание границ»… Расшатать, подточить, ослабить, обвалить и сгноить обломки.

Красота и вправду оказалась «не главной», как выразилась Поэтесса. Дела обстояли гораздо хуже. Все движения совриска были направлены на сокрушение классических форм, сознательный отказ от многовековой культуры, распад и разложение знакомого мира, расчленение человеческой формы, стирание знакомых черт, потерю привычных ориентиров и да, изгнание красоты. Так что униженная красота была лишь частью дремучей, беспорядочной и по-эшеровски запутанной трагедии, растянувшейся в искусстве на столетие.

Художники так неистово крушили прошлое и рвались в будущее, потому что не знали, что оно их перегонит. Разве могли они представить, что «верблюд с блудливыми венерами и их собачками», которого они столь усердно выталкивали из «дупла прошлого», разгонится до таких сверхскоростей, что все еще долго будут глотать пыль, растерянно глядя ему вслед.

Помазанные на священную войну идей творцы так отчаянно потрошили искусство, что двадцатый век превратился в одну сплошную серию ритуальных убийств и жертвенных закланий. Уж они его и так, и эдак, и такое сэппуку, и вот такое сожжение, и такая деконструкция форм, и вот такое удушение старых пошлых смыслов… Конечно, не на ровном месте они мочили его всей толпой. Новаторов одолевали упования, что по итогу искусство обретет такую силу, которая не снилась и ренессансу.

Вышло ровно наоборот. Лишь слегка потеряв равновесие после появления фотографии в девятнадцатом веке, искусство в считанные годы состарилось, запылилось, стало непригодным зеркалом, утратило сначала язык, затем – надежды и в конце концов умерло смертью цезаря – от рук «своих».

Время от времени художники пытаются вывести Прекрасное из комы смертельными дозами иронии и рефлексии, но повреждения слишком сильны и гальванизировать этот труп пока не особо удавалось.

Все грандиозные идеи перегнили в реальности и образовали плодородный навоз, из которого, словно из пены морской, вышло на свет последнее дитя века – искусство постмодерна. Рожденное усталым, пресыщенным и мертвенным, как заспиртованная акула, оно оглядело мир безжизненными бриллиантовыми глазницами и решило, что все в нем – тщета, иллюзия и обман: и Пьета, и колготы, и вся остальная матрица вокруг, за которой – одна большая тошнотворная пустота. Там ничего нет. Но и выхода из матрицы тоже нет. Все мы – пленники языка и заперты в этой темнице навечно. На вот, поиграйся симулякрами на тюремном полу… а хочешь надувную собачку?

* * *

– И поэтому все так произошло, – телепатировала я плюшевым бегемотам.

– Помогло? – спросил Фуко.

– Нет, – честно призналась я.

14
Вероломство образов

Меня обуял кризис, демоны и состояние полного самораспада. Дни мои были до предела наполнены отсутствием смысла. Вернее, ночи. Без детей и рутины я скатилась к забытому расписанию юности – вставала на закате, шла завязывать шнурки собаке и пить кофе на площади под неоновым олимпом, какое-то время наблюдала, словно коренной шанхаец, за миром, проходящим мимо, стала задумываться о пижаме… Принцесса объяснила, что манера разгуливать в пижамах даже в центре города осталась у местных с тех времен, когда пижама означала роскошь выходного дня – мол, смотрите все! Я могу позволить себе сегодня не работать! Какая ирония для иллюстратора на фрилансе… Утром я выкуривала последнюю сигарету на крыше, любуясь утопающими в смоге небоскребами и людьми, начинавшими день с йоги, и шла просыпать втуне очередной день.

В один из вечеров, когда я уже выпила кофе, дочитала Сорокина и думала, чем бы еще себя доконать, на пороге объявилась Шанхайская Принцесса с вином, очень кстати.

К середине бутылки мы обсудили, какой типаж парней нам нравится, показали друг другу фото и видео, согласились, что это не мужская красота, а какая-то идиосинкразическая фигня – проходя мимо на улице, и не взглянули бы. «Но муж у тебя симпатичный» – «Твой парень тоже ничего»… Обговорили национальные особенности еврейского и китайского секса, перешли к «а надо ли рожать детей?», затем – на русскую и китайскую свадьбы, оттуда – к «а ты что?», «а он что?», «ну а ты что?..»

– Хочешь эмэндэмз? – Принцесса достала пакетик конфет.

Я придирчиво заглянула в пакетик.

– Нет. Если с орешками, то я ем только желтого цвета. А ты все желтые уже съела.

– О, так я тоже ем только желтые! А на втором месте?

– Зеленые. Остальные я вообще не ем. У меня вся семья знает и желтые не трогает. Я б на месте эмэндэмз выпускала желтые отдельным продуктом. Типа «Эмэндэмз. Выбор гурмана».

– Тут есть еще зеленые, хочешь? Типа «второй выбор гурмана»?

– Так, слушай… Давай поговорим о серьезных вещах.

– Да, хватит уже о парнях и желтых эмэндэмз!

– Да, давай брутально, без разгона, о важном.

– Валяй.

– …

– Ну? Без разгона. Самую суть!

У меня в голове крутилась на повторе «самая суть», заученная еще на школьных уроках литературы:

«Тарарабумбия,

Сижу на тумбе я,

И горько плачу я,

Что мало значу я…»

Но я не знала, как это перевести, и замычала невнятное:

– Вот скажи… у тебя бывает, что тебе кажется, что, ну… ничего ты не умеешь? Ничего не можешь? Ничего не знаешь? Типа «и рисовать я не умею нихера. Ничего у меня нет». Все напрасно. Все пустое…

– А. Ты хочешь сказать что-то вроде «Несмотря на мое бесконечное несчастье, все же время от времени я бываю в отчаянии»?

Я посмотрела на нее с обожанием. Принцесса с пониманием всхихикнула.

– Значит, бывает? – отлегло у меня.

– Каждый день!

– Серьезно? У меня где-то раз в полгода.

– Ну, я тебя на двенадцать лет младше. Когда-нибудь и у меня будет раз в полгода.

– Да, точно. Десять лет назад это было перманентно, потом где-то раз в месяц, теперь вот… Но ведь хожено-перехожено этими тропами? Как оно всякий раз так мощно накрывает? И отнято ж единственное спасение – рисовать не могу ни в трезвом, ни в пьяном виде. Я заперлась и сплю дни напролет. Как люди живут без спасения, не спят же они все время? И у меня паника, что время идет. А если это на месяц?! Бывало и по полгода… Все во мне протестует: я что? приехала в Китай, чтоб запереться в комнате и умирать от никчемности? Как же я себе надоела с этим…

– А что случилось? У меня такое бывает, когда кто-то значимый раскритикует работу. Тебя кто-то расхерачил в пух и прах?

– Нет, я все проделала сама. Справилась самостоятельно. После того, как я изничтожила себя на поприще Большого Искусства, я принялась за само Большое Искусство и стерла великую мечту о нем в порошок. Ну а потом я еще сбегала в свой маленький, привычный мирок коммерческого ремесла и доконала себя там – как обычно во время прихода, посмотрела работы крутых иллюстраторов… Нет у меня ничего этого: ни видения, ни таланта, ни свободы, ни лихости…

– Да? Меня, наоборот, вдохновляет, когда я вижу крутую работу у соратника.

– Ну, значит, ты лучше меня! В этом состоянии я просто расстраиваюсь, ложусь на кровать в позу морской звезды и мрачно завидую.

– Дело.

– Спасибо.

– Помогает?

– Нет. А ты что с этим делаешь? Ну, когда демоны и «у меня ничего не-е-е-ет…»

– Ну, я говорю с людьми.

Я закатила глаза.

– Да, я знаю – не помогает. Особенно когда начинают успокаивать, типа «Да ты что! У тебя большо-о-о-о-о-о… – Принцесса обвела рукой увешанную рисунками стену, – …о-о-о-ой талант»! От этого только хуже.

– Да-да, все верно. Еще совершенно провальный вариант – когда утешают, что все исправится, расколдуется, наладится…

– Еще не помогает мудрость типа «надо просто делать свое, не оглядываясь на других». Или «делай что можешь и будь что должно…»

– Зришь в корень.

– А тебе прям надо, чтоб сказали: «Это а-а-а-ад!!! Страдай! И лучше не будет!», да?!

– …типа того. Откуда ты знаешь? – удивилась я.

– Ну, мой папа говорит: «Человек рожден страдать. Это надо прожить и распутать в этом твоем воплощении, занимайся». И мне легчает.

– У нас похожие папы. Мой – не буддист, но говорит нечто схожее по духу. Типа, «да, так есть, и лучше не будет. Все кажется, что когда-то наступит момент, когда будет иначе, и тогда ты сделаешь то, и вот это, и вон то тоже. Но „как сейчас” – и есть жизнь, и если что-то делать, то прямо в ней, другой не будет. Мучайся с тем, что есть в этой».

– Ну вот. Разве это не утешение?

– Для меня, как ни странно, самое действенное.

– За пап!

Дзин-н-нь.

* * *

Я исправно «распутывала клубок страданий в этом своем воплощении» так: в черной-пречерной студии на черной-пречерной кровати смотрела в черный-пречерный потолок и думала черные-пречерные мысли.

В том, что касалось мрака, моя пропускная способность достигла невиданных доселе мощностей, но больше ничего в жизнь не помещалось. О работе не могло быть и речи. Шанхайская Принцесса почти перестала появляться: я не подавала признаков жизни, а к ней наконец приехал из Америки Джем. Как все влюбленные, она желала говорить только о предмете своей любви, а я желала играть с потолком в игру «Экзистенциальный эксгибиционизм». Потолок был бездной, а я – экзистенциальным эксгибиционистом. Я смотрела в бездну, пока бездна не начинала смотреть на меня, и тогда я раскрывала перед ней плащ: «Взгляни на сей изукрашенный образ, на тело, полное изъянов, составленное из частей, болезненное, исполненное многих мыслей, в которых нет ни определенности, ни постоянства…».

Пока я вот так лежа познавала Первую Благородную Истину буддизма о страдании, в суетном мире близился очередной обход куратора. Следовало как-то привести в порядок проект и подготовить студию. Я оглядела свой бардак и заброшенную работу. Лист рисовой бумаги, которым я накрыла незаконченный рисунок на столе, покрылся слоем пыли. Скотч на стене отклеился в нескольких местах, и повисшие вкривь и вкось рисунки тихо шелестели под дуновением кондиционера. Студия угнетала. Ее не следовало «готовить», из нее надо было уйти.

Одним из моих самых загадочных внутренних механизмов всегда было исцеление ужасающего чудовищным. В особо упадочных настроениях я с упоением читаю Сорокина, в сомнениях и страхах смотрю как можно более гиблые дистопии и ужасы, а в тоске слушаю музыку, исполненную только отборной, ядерной печали. Почему-то это помогает.

И поэтому в поисках утешения я обратила взор не куда попало, а к Прекрасному. Я же хотела исследовать совриск? Не по книгам, а вживую? После того, как он укокошил мою Мечту, разве это не было делом принципа? И я пустилась в одиссею по шанхайским кварталам галерей и музеям современного искусства.

* * *

Поначалу я думала, что у меня случится отравление сарказмом. Меня распирало при виде того, как люди в музеях заглядывали в инопланетные унитазы, подсматривали, словно в пип-шоу, за шлангом, бушующим под напором воды в бункере, или нерешительно топтались у рассыпанного на полу песка. Песка было совсем немного, будто кто обувь после пляжа вытрусил, а потом по полу разнес. К песку была приставлена охранница в форме – чтоб не топтали искусство. Она показалась мне куда более ярким экспонатом, чем сам песок: день-деньской стоит человек в пустом зале и, как только входит пытливый, озирающийся в поисках искусства зритель, срывается с места, тычет в пол, предотвращает вандализм и снова занимает свое место в углу, пока посетитель вдумчиво и с опаской обходит песок по периметру.

У одной из галерей человек в костюме динозавра раздавал листовки перфоманса «Художник держит горизонт». «Место перфоманса сокрыто», – прогундосил надувной динозавр. Наткнуться можно лишь случайно – ходите, мол, смотрите на горизонт. Если он не завален, значит, художник его держит, все нормально.

Я было выкатила закатившиеся за ненадежный горизонт глаза, но это был сизифов труд, потому что в соседней галерее выставлялась очень длинная веревка, а рядом – паутина. В кураторском тексте разворачивалась целая паучья экофилософия, но доставляла не столько паутина, сколько то, что в галерею была очередь. Люди страстно желали смотреть на хорошо подсвеченную паутину! Кто-то нечаянно задел искусство палкой для селфи, и все кричали в ужасе, как в фильме-катастрофе. Я почти озиралась в поисках Ходжи Насреддина, который выкрикивал бы у входа «Зверь по имени Паук!»

Зрители на выставках превратились в полноправные экспонаты, а каталог – в специальный амулет, пробуждающий эту метаморфозу. Растеряно пройдя по залу, люди замирали над каталогами в ломанных позах, как в детской игре «море волнуется раз!», и читали тайнопись, растолковывающую им, на что они смотрят. Неискушенный зритель без путеводителя из гифтшопа ходил по залам молчаливо и подавленно, время от времени пытаясь спастись у бесполезных кураторских табличек с артспиком, и выходил из музея с чувством неопределенной ущербности.

Когда-то подруга написала мне сообщение из нью-йорского MOMA: «Я зашла в темную комнату. С потолка свисает лошадь. Все смотрят». Меня поразила причудливая красота этого наблюдения и то, как точно оно отражает мытарства по обе стороны совриска: что художники мучаются, рождая новые смыслы в виде коней в сферическом вакууме, что зрители томятся темным и неведомым чувством, будто должны были постичь что-то, чего так заслуживает совершенство их душ, но так и не смогли.

* * *

И тем не менее, к концу второго дня я была готова взять все свои глумливые соображения о совриске обратно. По мере того, как я шаталась из одного музея в другой и из галереи в следующую, он украдкой просачивался в кровь и пианиссимо, капля за каплей, вводил в состояние измененного сознания. Мне снова «снилось» много странного:

гигантские люди-стрекозы

протезы

античные статуи в костюмах Мао

Будда из таблеток

полоумные гопники-упыри на фоне лазурного неба

необъятный осьминог

музыкальные инструменты из воздуха

яйца Уробороса

роботический даос, мечущийся в стальной клетке, как живой мертвец

сырое мясо в стеклянном гробу

бутерброд из шин, баяна, глобуса, кактуса, колыбели, бюста аполлона, скейтборда, одеял и рельсы

космические голограммы рыбо-поезд

зеркальные лабиринты с тупиками, говорящими головами и прочей невидальщиной

сиамские летучие мыши голые тела, свисающие с потолка вниз головой, как груши гобелен с изображением поцелуя Бэтмена и Супермена

надувная трехголовая овца-мутант синего цвета

много фарфоровых семечек на полу

толпа голых буддистских монахов, играющих на скрипках

стальные скелеты огромных змей

выпадающие из окон небоскребов люди

каллиграфия дохлыми мухами

макет Шанхая из яиц

коридор ослепительного света

гамбургеры в окружении драконов и пухлых розовощеких детей

оленьи рога

безрукие и безголовые фарфоровые женщины в платьях ципао на тарелках самолет, мутирующий в змею графитный отпечаток великой китайской стены

опрокинутый поезд, из которого высыпаются животные с отрубленными головами огромный дышащий бюст Конфуция в мелком бассейне

микроскопическое искусство из бактерий в чашах

Петри

необъятные подвешенные к потолку свитки с нечитаемым божественным посланием

пластилиновые роды

громадная потусторонняя длань Будды из щупалец Ктулху

смерть протонов в крабовидной туманности

ночь, спрятанная в мраморе

хрустальные внутренности

разлитая вода

пепел

туман

* * *

Это впечатляло. Механизм воздействия был вкрадчив и неясен. Пространства музеев выглядели как опиумный сон, воплощенный в жизнь эксцентричным великаном с неограниченным доступом к экстравагантной наркоте и любовью к ярким цветам, необъяснимым исполинским структурам и причудливым таинствам.

Злокозненный консюмеризм превратил искусство в роскошную империю диковинных развлечений. Только в отличие от игр, кино, экстремального спорта или шоппинга, от этого развлечения непонятно, чего ждать. Совриск заменил галлюциногены: создавал зрителю все условия, чтобы тот пребывал в непрестанном изумлении перед обыденным и несусветным.

Эффект этого воздействия я наблюдала во время перекура во дворике одного из музеев. Большую часть двора, заросшего диким виноградом, занимал мелкий пруд, в который были понатыканы какие-то неудобоваримые утюги. Мой папа называет подобного рода парковую скульптуру «очень-больно-если-в-тело». Вокруг водоема стояли скамейки, на которых в одинаковых позах отдыхали посетители с опустошенными лицами, которые случаются у людей от передоза Прекрасного.

Внезапно всеобщий покой был нарушен стайкой туристов, которая шумно высыпалась во дворик и стала щелкать телефонами на палках утюги, плющ и воду, пока одна девушка вдруг не уронила себя в пруд во время селфи с утюгом.

Ну, бывает. На улице жарко, пруд – по щиколотку, нестрашно. Но тут же во дворик набилось народу – видимо-невидимо. Люди толпились, вытягивая палки друг у друга над головами – может, перфоманс какой? Неизвестно же? Человек упал в воду – это ведь событие? А может, даже целый художественный жест? Они только что отсмотрели полный зал фотографий того, как чувак облизывает мир – площади, рестораны, тротуар, памятники Мао Цзэдуну, черепаху, великую китайскую стену, зонты, скамейки, трубы, Будду, лобстеров и людей. Они видели, как огромные трехметровые штаны с торчащими из них ладонями шагают к светящейся собачьей кости, и осмыслили их согласно каталогу как «предупреждение об опасности притворства, утраты собственной сущности и последующем превращении в странное существо неопределенной идентичности». Гигантский покоящийся в бассейне Конфуций дышал на их крошечные фигурки с равнодушием выжившего из ума великана, что одиноко состарился в доме престарелых и не узнает родственников. В конце концов каталог помог им увидеть банальный песок в новом, чудовищном свете… Ну и почему это туристка, упавшая в бассейн с утюгами, не может быть произведением искусства? А она и была! Явленное ею откровение заключалось в том, до какой степени люди изголодались по смыслу и как страстно ищут его повсюду.

И здесь, в этом нагромождении диких пространств и причудливых форм, пройдя сквозь паутину и постигнув суть синей овцы-мутанта, они открывали потайную чакру восприятия, входили в состояние измененного сознания и были готовы глубоко мыслить обо всем – туманах, гопниках и падении китаянки в бассейн с утюгами.

* * *

Забирая рюкзак из музейной камеры хранения, я увидела у соседней ячейки бородатую женщину в платье из люрекса и внезапно почувствовала, как грань между искусством и реальностью стерлась.

Прошла через парк. Увидела еще много удивительного:

утки дрались за еду из рук красивого мужчины с веером,

старики играли в маджонг,

женщина кормила огненных карпов в пруду,

птица склевала сверчка, свалившегося с дерева на камень гуньши.

Я видела такие камни в музее – огромные валуны необычной формы с причудливо источенной волнами поверхностью и множеством отверстий. Только там они были отлиты из нержавеющей стали, гладкие и блестящие, как небоскребы («критическое высказывание о блеске и нищете современного Китая», ясное дело).

Когда-то эти редкостные камни со дна озера Тайху были не только лучшим украшением сада, но и излюбленным собеседником культурного человека. Считалось, что камни – это сгустки «чистейшей семенной энергии неба и земли», которые, выходя на поверхность, принимают диковинные подобия земных тварей, фениксов, демонов, красавиц в танце и даже пьяных даосов. Ими любовались, им поклонялись, их слушали и бесконечно рисовали. Их называли «мирами внутри миров», полными тайн, мудрости и грации.

Но главное – камень был предметом для созерцания, замысловато исполненным природой в помощь философским размышлениям. В прихотливых извивах, укромных отверстиях и зияющих пустотах внимательный взгляд мог посмотреть фантастический сериал или вычитать двухтомник Канта. Натурально, это был местный Философский Камень, в прямом смысле слова.

Подобные извилистые глыбы до сих пор стоят в шанхайских садах и парках, как застывшие мысли спящего под городом дракона. Но кто теперь станет часами вести беседу с «ученым камнем» в поисках смысла всего сущего? Лишь человек, ошалевший от Прекрасного.

Я присела перед философским камнем и внимательно рассмотрела его. Он был дырчат, ноздреват и походил на какое-то зловещее мистическое существо – то ли на горбатую горгулью, то ли на оборотня в момент превращения в человека.

В средневековом Китае рассказы о камнях-оборотнях были, кстати, нередки. Встретил, мол, один студент на озере красавицу в гуще лотосов, схватил ее за руку и потащил. А она упала и превратилась в причудливый камень – весь фигурный, резной. Парень забрал камень к себе. Возжигал курения, поклонялся ему, на ночь запирал все двери и закладывал все отверстия – боялся, что камень уйдет. Прожил с камнем-оборотнем семь лет, детей наплодили, а потом камень, как водится, ушел.

Детородные камни в Китае – тоже не так чтоб редкость. В одном из мифов великий герой Юй вломился как-то домой в облике медведя, а жена его таким не признала, испугалась и убежала в горы. Юй догнал ее, а она превратилась в камень. Тогда Юй велел камню родить ему сына, раз уж так вышло… Камень раскололся и родил.

Я уставилась на древний сериал. Камень ничего не показывал, кроме камня. Тогда я попробовала поговорить с ним мысленно:

«Что происходит с человеком, пока он ходит сквозь туманы, следует по коридору ослепительного света, смотрит на рассыпанный песок и разлитую воду, читает, сгорбившись, описания и стоит, задрав голову, под изувеченной дланью Будды, парящими людьми-стрекозами или необъятным осьминогом?»

«Не исключено, что это сложный и выверенный магический ритуал, подменяющий оптику» – тут же появился ответ у меня в голове.

В сумерках камень окончательно оформился в большую горгулью, что сидит, уперев подбородок в ладони. «А что происходило со средневековым человеком, когда он входил в готический собор?» – как бы вопрошала горгулья, нависнув надо мной.

– Я не знаю, – подумала я.

– Откуда тебе знать? А происходило вот что. Тогдашние «инженеры переживаний» помещали человека в центр потрясающего, неземного панегирика миру, приводили его в состояние измененного сознания и заставляли почувствовать всем существом: здесь Бог. Он молод, прекрасен и вечен. Он в музыке. Он в камне. Он в лилии. Он в пылинке, подсвеченной витражным лучом. Он в каждом месте, но, чтобы человек его увидел, нужно было из пустоты, камня, разноцветного стекла и гения соорудить такое пространство.

Горгулье на плечо упал еще один сверчок. Она выслушала его возмущение и, когда он закончил верещать, продолжила проповедь внутрь моей головы:

– Собор воздействовал как огромный экзокостюм, наделявший человека суперспособностью ощущать Бога. Конечно, ходить в таком экзокостюме невозможно, но это было и не нужно. Весь мир был пропитан божественным, а собор являл собой пусть сложное, но всего лишь напоминание: Бог – это красота. Это любовь. Это тайна. Это мир. И ты – в его центре.

Если материя – тело мира, то красота – его душа. Она пронизывает мир и оживляет его собой подобно тому, как человеческая душа пронизывает и оживляет человеческое тело. А что чувствует современный человек, когда входит, скажем, в капеллу, на потолке которой Бог касается перстом венца творения?

– Что?

– Откуда мне знать? Но входит он туда с палкой для селфи в руке, а не с мистическим трепетом в сердце. Ведь он слетал аж в целый космос и никакого бога там не нашел. Человек переосмыслил бога, и экзокостюмы, некогда облекавшие его в идею божественного, превратились в туристическое развлечение. Эти пространства больше так не работают. Зато работают другие.

«Каменные» соображения всплывали, как пузырьки шампанского со дна бокала, и лопались на поверхности сознания.

– Люди всегда создавали такие пространства. Раньше это были храмы, теперь – музеи. Прежних «архитекторов реальности», конечно, сложно переиграть по части «режиссуры переживаний», – камень-оборотень заговорил в моей голове голосом мистера Ына, – они могли столетиями возводить один собор, сочинять божественную музыку, строить гигантские органы… и все это – с целью оградить кусок воздуха таким витиеватым образом, чтобы тут человека посещала тоска по возвышенному. Но теперь, когда душа мира переместилась из божественной красоты в другой источник, музеи современного…

В этот момент к философскому камню подошла девушка с мопсом и стала фотографироваться на его фоне. Когда они с мопсом изобразили у камня радость, поцелуй, задумчивость, букву V пальцами и поднятую лапу, девушка уложила пса обратно в сумку в виде такого же пса и пошла дальше. Мы с философским камнем проводили ее взглядами.

– Но что транслируют эти новые храмы совриска? Я не поняла… – обернулась я снова к камню.

Камень молчал.

– И что значит «душа мира переместилась в другой источник»? Не в айфон же?

Хотя… Я проводила взглядом туристический автобус с открытым верхом, из которого, словно выдвижные глаза, во все стороны торчали палки с телефонами. Камень продолжал молчать. Я еще какое-то время посидела, слушая, как орут птицы, укладывая детей спать на закате, и вышла из парка в город.

* * *

За пределами парка удивительное продолжалось.

Девушка в маске от смога и белом развевающемся дождевике притормозила свой мотобайк, чтобы купить с тачки на светофоре синий, дымящийся азотом напиток, и залпом выпила его.

Пионерка играла с куклой барби.

Юноша галантно нес ридикюль в форме кошечки, принадлежащий его барышне, время от времени незаметно вытирая потную ладонь о пушистый помпон на замке, чтобы снова держаться за руки с возлюбленной.

У обочины стоял уличный торговец с охапкой прозрачных шаров со светодиодами внутри, которые ночью выглядят как сферы с пленными феями.

Все это впечатляло так же, будто я продолжала ходить по музеям. Очевидно, пребывание там незаметно сонастроило душу правильному восприятию жизни как чуда, исполненного потаенного смысла, и выйдя на улицу, я продолжала испытывать все то же изумление от абсолютной несусветности самой этой жизни и каждого ее проявления.

Городской сумасшедший на лавочке притворялся собакой.

Саксофонист в узком дворе, увешанном бельем, играл одну протяжную ноту.

Охранник в торговом центре гладил по голове армию мраморных мопсов, по одному за раз.

Неоновое сердце билось на небоскребе, посылая гулкий сигнал в небо, траченое самолетами, будто вопрошая: как вышло, что космос породил здесь такую диковинную жизнь, которая из амебы развилась в ихтиопода, ступила на землю, залезла на дерево, слезла оттуда обезьяной, изобрела жирандоль, бога и ипотеку, превратила мрамор в богов, а камень – в застывшую музыку, нарисовала сад земных наслаждений и черный квадрат, построила этот город на хвосте у спящего дракона, а в нем возвела музеи современного искусства, которые заставляют эту самую жизнь задаваться вопросом, как же так вышло…

Дошло до того, что я и на горизонт стала поглядывать – как он там? Не завалился? Держит ли его художник? Вот и славно.

Но камень был прав: для того, чтобы снять пелену обыденности с глаз, нужно было все это – зеркальные лабиринты, музыкальные инструменты из воздуха и палок, осьминог, туманы, паутина и свет. Мир, где все объекты – неопознанные, и всякое переживание – искусство.