Текст книги "Каждый вдох и выдох равен Моне Лизе"

* * *

Трудно сказать, чем закончился этот вечер. Эван то появлялся, то пропадал по своим доминаторским делам в тайниках клуба. В какой-то момент, утомившись от стробоскопической фантасмагории тел, масок и шариков, мы даже разыскали в недрах биоробота караоке. В этом месте геометрия сошла с ума: шахматные полы, зигзаги, шары и волны вместо мебели, флуоресцентные медузы вместо ламп и стены, полные дробных, как стрекозиное крыло, отражений. Я спела мантру про Ананасный Карандаш, а мастер сибари – песню феи-крестной из Шрека. «I Need a Hero» в исполнении татуированного синеглазого гуманоида было зрелищем подиковинней всего увиденного за вечер, кроме разве что «лохнесского чудовища», хотя… нет. Синеглазый был несомненным победителем.

Были еще шоты, белые дорожки, смех, недоумение, тоска, высокие технологии и низменные страсти. Но ветер внутренней свободы так и не подул. В какой-то из походов на перекур к Дарту Вейдеру я обнаружила в зеркале, что на мне полумаска женщины-кошки и сверкающий супергеройский плащ. И тут я вспомнила! Вспомнила, что мне напоминает эта странная фантасмагория.

В детстве я провела какое-то время в «зазеркалье» – в детдоме, где бабушка подрабатывала медсестрой. Время было такое. Родители еле сводили концы с концами, работали в две смены, маму услали в командировку, и бабушка определила меня туда в одну из групп на пятидневку. Там были, в основном, дети-отказники с отклонениями: девочка с синдромом Дауна, гидроцефалы, глухонемые, парализованный мальчик, девочка с заячьей губой, сиамские близнецы и так далее.

Я пялилась на них, понимая, что что-то не так, но не в состоянии была дать ответ на главный вопрос, который, по мнению Эйнштейна, стоит перед человечеством: «Дружественна ли к нам вселенная?» Возводить ли мне стены или наводить мосты? Обитатели этой вселенной выглядели страшно и угрюмо. Вероятно, они были просто замкнуты, но я воспринимала их необщительность как враждебность. Они тоже какое-то время мрачно, с опаской наблюдали за мной. Но недолго. Как и все дети, они обладали врожденным навыком телепатии и очень быстро «нащупали» мой страх.

Когда взрослых поблизости не было (а их не было почти никогда, они появлялись строго по расписанию – кормить и привязывать колготами к горшкам или кроватям на сон), дети окружали меня хмурой толпой или, если я убегала, загоняли в угол – и там подробно, по очереди демонстрировали мне свои увечья, повторяя «мы отдадим тебе все».

Каждую ночь перед сном нянечка ходила между рядами кроватей на пружинах, приговаривая, что выставит под ливень или снег, идущий за окном, тех, кто не спит. Угрозы взрослых всегда были связаны со внешней средой. Однако настоящая опасность таилась внутри этого мира, а не снаружи. Когда няня уходила, пружины начинали скрипеть, а дети – перечислять, что именно они мне отдадут, перебирая свои горести, словно еретические дары волхвов. «Я отдам тебе свой рот» – начинала девочка с заячьей губой. «Я отдам тебе свои ноги» – говорил рахитичный мальчик с ножками буквой икс. «Мы отдадим тебе свой живот» – говорили сиамские близнецы. «Ы-а-ааа» говорил мальчик-гидроцефал. Девочка с синдромом Дауна тоже не могла говорить, но подпевала остальным мучительными звуками. Под эту проклятую молитву я засыпала.

Между этими пространствами и ситуациями не было ничего общего. Голые стены детдома, решетки на окнах, чугунные батареи, коричневые лакированные полы ничем не напоминали эту роскошную и сверкающую звезду смерти. И тем не менее, ощущения были ровно те же. Это то же самое бардо! Я узнала его в гриме – будто все эти странные люди из непонятной реальности сейчас отдадут мне свои лица, вывернутые на манер насекомых локти и сделают меня частью своего ада.

21
На пороге вечности

Перевозбужденный мозг до позднего утра показывал мне гнетущие, прерывистые сны, в которых, как это часто бывает, острая необходимость куда-то добраться коварно совмещается с мучительной невозможностью это сделать.

Снилось, что я пытаюсь доехать домой (только «домом» почему-то была пятиэтажка из детства у Красной реки), но поезда идут в противоположную сторону, география сходит с ума, путь преграждают зловещие, кроваво-огненные скалы, какие-то люди задерживают меня в своих лабиринтообразных квартирах, чтобы показать скульптуры из света, а сами устроили там пикник в пустыне, где поют у костра и скачут на лошадях, пока не падают с настроечной таблицы в дом престарелых, откуда нельзя уйти, пока не приготовишь яичницу, потому что много красных людей без лиц плачут и боятся собак. Собаки гонятся за мной по пустому шоссе, лязгают зубами у самых пяток, но тут я обнаруживаю, что могу летать, однако это не помогает мне вернуться домой, потому что полеты ограничены строго траекториями трамвайных рельсов, а все они ведут в крабовидную туманность, а не домой. У меня звонит телефон-лобстер, и мне кажется, что я ясно поняла что-то очень-очень важное, и теперь главное это не забыть и выбраться из подъезда, который заканчивается тупиком, а с другой стороны – удушающе-сужающимся тоннелем. Я прячусь в затопленном лифте, только это вовсе не лифт, а бассейн с ламантинами в пустом городе с нездешней архитектурой – круглыми и абсолютно полыми домами из одних только стен и пустоты внутри, на крыше одного из которых я играю в шахматы с рыбой, и за это она дает мне ключ, но я не знаю, от чего он, а рыба не может сказать, потому что у нее изо рта выросло дерево, а у меня, конечно же, выпали все зубы, это само собой, это как всегда…

Меня разбудил стук в дверь. На пороге стояла Шанхайская Принцесса с чемоданом.

– О будда, что с тобой?! – изменилась она в лице.

В моей траченой декадентской литературой голове на мгновение вспыхнул страх, что пороки прошлой ночи должны были незамедлительно проступить у меня на лице, как на портрете Дориана Грея:

– Что? Так видно?..

– Ты была на массаже?

– На массаже?! С чего ты взяла? Из всех вещей…

– У тебя следы от банок на лице.

Я метнулась в ванную к зеркалу. Лицо, плечи, шея… Я была на массаже. Когда? Я помню караоке, Дарта Вейдера, обсуждение выставки висячих азиаток… массажа не помню.

Мы прощались быстро, обмениваясь всеми положенными клятвами – скучать, писать, отвечать и тайно вдвоем сбежать в Париж… Когда она вышла, студия опустела чуть сильнее, чем полностью. Будто никакой студии и не было вовсе – только четыре иглы, воткнутые в перстень, а на них – коробка из-под румян и сухой куст жожоба…

На нашей прощальной и единственной совместной фотографии Шанхайская Принцесса чудесна, как лисье наваждение, а я – прекрасна, как пятнистый леопард.

* * *

Мой последний день в Шанхае приходился на открытую студию. В день мероприятия будет не до сборов, так что подготовиться к отъезду следовало заранее. Я провела день в поисках подарков домой и паломничестве по святым местам – философский камень, неоновый олимп, кафе с бегемотами-постмодернистами, старый город…

Оставалась одна последняя вещь.

– Оу, ты была на массаже? – удивился Раскольников, встретив меня в условленном месте неподалеку от магазина загробных товаров.

– Нет, искала свою внутреннюю свободу. Долгая история… Ты нашел то, что я просила?

– Конечно.

– Веди меня!

Мы пошли во двор загробного магазина. Двор был тесным, заставленным коробками, велосипедами, досками, швабрами, кадками с цветами и несколькими каменными воинами с отбитыми носами. А посередине стояла загробная почта – бочка с уже разожженным огнем. Идеально. Я сняла со спины тубус и достала туго скрученные листы. Раскольников выпучил глаза:

– Ты что-о…?!

– Я хочу улететь налегке. Все произошедшее в «пустыне смерти», должно в ней и остаться. Так надо.

Раскольников помотал головой – мол, так не надо.

– Ты был прав насчет того, что человек тоже время от времени переписывает историю, которую рассказывает себе о себе. Я больше не хочу быть Настоящим Художником. Страстные амбиции и пышные мечты о большом искусстве покинули меня. Эту кожу я сбросила.

Я скармливала «Франкенштейна из ведра» огню, по листу за раз.

– Мы сожжем их, «отправим по почте» в загробную галерею. Старая история закончится здесь.

Раскольников неуверенно кивнул, послушно взял у меня из рук несколько листов и стал помогать – слишком уважал ритуалы, чтобы возражать.

– Ты видел фильм «После прочтения сжечь»?

– Да.

– Помнишь, как он заканчивается?

– Все умерли.

– Это да. Но в этом фильме мой любимый финальный диалог всех времен и народов. Там так. Все действительно умерли, по глупости, ну ты помнишь. И в конце двое из спецслужб обсуждают случившиеся в свете «что с этим делать и почему все так произошло». Оба обескуражены. Тот, который начальник, великолепно отыгрывает человека, который пытается держать официальное лицо, ощущая при этом свою полную ничтожность перед необъятным абсурдом жизни. Фильм заканчивается его словами: «Вот же, мать твою за ногу… Чему мы научились, Палмер?.. Научились больше этого не делать». Пауза. «Еще бы знать, что мы сделали…»

– А-ха-ха, надо пересмотреть.

– Пересмотри, фильм отличный. Но я к чему. Это – в точности мои ощущения от шанхайской поездки. Что-то произошло здесь со мной. Знать бы еще что… Все ты правильно говорил. Прежней меня больше нет, а кем подменили – пока неизвестно. Дракон, источающий иллюзорную ясность, моргнул – и свет погас. И теперь я в мире Шредингера: он есть, но я его не вижу, так что, может, его и нет. Мы попросим дракона и других духов этого мира помочь мне выбраться в новую историю, потому что изнутри черного квадрата мне ничего не видно.

– Хорошо горят, – прокомментировал прожорливое пламя Раскольников. – Духи довольны. Они дадут тебе знак, смотри в оба.

Мы стояли перед бочкой с опустевшими руками, глядя на затихающий огонь. От своеобразия момента он взял меня за руку, но было жарко, и мы держались одними мизинцами, будто приносим детскую клятву у вечного огня на могиле неизвестного искусства.

Когда остались одни угли, мы разомкнули контакт и, не сговариваясь, развернулись на выход, будто пошли титры и можно возвращаться в реальный мир.

– А как же открытая студия завтра? – спросил Раскольников. – Что ты теперь выставишь?

– Я не волнуюсь. Что-нибудь придумается.

* * *

В день открытых студий, он же – день отъезда, первыми ко мне пришли мои самые преданные ценители – уборщицы. Феи принарядились в платья, принесли домашние угощения, навели уют на столах и расселись вокруг, как на свадьбе.

Раскольников пришел с двумя сногсшибательными лисами («я брал у них интервью для материала о лайфстайл-блоггерах»). Пользуясь тем, что они не понимают по-английски, он представил их мне, как части живых ворот рая – «Мерило Правды» и «Большой Палец Ноги Его Матери». Для количества я все равно мысленно окружила его еще дюжиной призрачных невест.

Скрипачи тоже явились. «Громкие фиалки!» – «Шепелявый очечник!» – радовались мы встрече. Мастер кунг-фу пришел нарядный, в рубашке и льняных штанах. Я впервые видела его не в пижаме. Собачонку он тоже контрабандой пронес в гостиницу, в авоське с байцзю и несколькими коробками крылышек в чили-соусе.

Мои немногочисленные гости как-то сразу нашли между собой общий язык и общались за столами, как в чайном домике. Охранник с крыши даже раздобыл где-то доску для игры в го и рубился «навылет» с мастером кунг-фу и барменом из кафе с бегемотами. Теперь в моей студии не хватало только боя сверчков и сизых струй дыма под лампами.

Все складывалось хорошо, лучше не бывает. Кажется, никто из моих гостей не понял, что речь идет о каком-то там искусстве. Все подумали – я просто пригласила их к себе в студию попрощаться перед отъездом. Мои люди культурно проводили время с байцзю, время от времени выкрикивая «ганьбэй!» и поднимая пластиковые стаканчики в мою сторону, будто чествуя именинницу.

Один Раскольников проявил интерес к моей стене.

А ведь я честно готовилась. На складе резиденции, где хранились настольные лампы, проекционные экраны, старые компьютеры и прочее такое добро, я давно еще заприметила пишущую машинку, оставшуюся, видимо, от кого-то из прежних гостей. Я разыскала ее, оттерла от пыли и какое-то время разбиралась, как она работает. Заказывала, чертыхаясь, для нее ленту на китайском сайте, и ее немедленно доставили прямо среди ночи. «Проклятый консюмеризм» был чудом. Ладно – пельмени, но ленту для пишущей машинки тоже доставляют в течение получаса! Люди понимают жизнь. Потом я портила листы, стуча по клавишам одним пальцем, плела венок, закрашивала ошибки белой тушью…

И вот. Так с виду и не скажешь, а ведь моя студия буквально ломилась от искусства.

* * *

– Ты сплела венок сонетов из галерейных пресс-релизов, как романтично! – ухмылялся Раскольников, ознакомившись с экспозицией на кирпичной стене, увешанной малоприметными машинописными листами с избранными стихами из книжечки «Стань дверью № 56», которая не пострадала от погрома.

– Ты изменила имена и названия выставок, но кажется, я был на некоторых из них. Хотя не уверен. Трудно сказать по текстам.

– Ну да. В этом весь смысл. По текстам ничего нельзя сказать. Они самоценны как искусство.

– Что такое «гипноэротомахия»? – махнул он на название венка сонетов, висевшее у входа.

– «Любовное борение во сне».

– Звучит утомительно. Хорошая отмазка по работе. «Почему тебя не было на утренней летучке?» «Не смог встать, всю ночь мучился гипноэротомахией!»

– :)

– Ну и?.. Почему ты назвала так выставку?

– Сначала я хотела назвать ее «Мой первый Кафка».

– Оу… – Раскольников изобразил боль и притворно схватился за сердце. – Нет! Надо было назвать «Отчет о моем шаманском путешествии в пустыню смерти».

– Я думала о чем-то таком. Но посчитала, что в этом тоже много Кафки: «отчет», машинопись, все такое канцелярское…

– Пожалуй. От Кафки лучше держаться подальше.

– Ну вот. А была такая книжка в эпоху возрождения. «Гипноэротомахия Полифила». Герметический роман. Много красивых иллюстраций. Там юноша Полифил спит, и ему снится, что он ищет свою возлюбленную Полию среди каких-то руин, обелисков, садов и пещер, он встречает богов, королев, духов, драконов, нимф, диких зверей… короче, фантазмы, мистическое путешествие. Все как у меня в «пустыне смерти».

– Но он нашел эту Полию?

– Да… Во сне нашел. Но там все сложно. Когда он просыпается, то выясняется, что Полии давно нет в живых. Умерла от чумы до всех этих сновидческих приключений.

– Все как у тебя, да?

– Ну… да. Я – Полифил. Большая Мечта о свободном искусстве – моя Полия. Дальше мне снится много странного, и я выясняю у бегемотов, что искусство умерло от чумы еще век назад. Я, конечно, таких далеких параллелей не проводила, когда выбирала название (было пять утра), но если вдуматься…

– Ганьбэ-э-э-эй! – донеслось из-за стола.

Лисы-лайфстайл-блоггеры вздрогнули. Они немилосердно скучали в компании моих гостей и Раскольников увлек их, вместе со своим потусторонним гаремом призрачных невест, в другие студии, навстречу Прекрасному.

На нашей прощальной и единственной фотографии с Раскольниковым мы стоим по разные стороны от сонета «Падающие небеса». Он смеется, как дух-проводник из потустороннего мира, а я прикрыла глаза, как сытый леопард.

Когда я проиграла мастеру кунг-фу подряд три партии в го, собачка, нажравшись закусок со стола, начала беспокойно проситься на улицу, словно подавая сигнал остальным – пора! Гости стали расходиться. Я слегка накидалась этими «ганьбэй!» и тоже ушла с мастером кунг-фу на воздух – прогуляться до старого города. Когда я вернулась в студию, она была пуста и безупречно убрана – феи постарались.

* * *

Последний час перед отъездом всегда томителен и невзрачен: вещи собраны, такси заказано, прощальные слова всем сказаны, мысли растеряны, душа отбыла в пункт назначения, а тело мается в неясной смуте и припадках паранойи про паспорт, билеты и «правда ли сегодня дата вылета, а вдруг она была вчера?!» Я сделала себе кофе на общей кухне и вышла покурить на улицу. Крыша была, как назло, закрыта: там праздновали свадьбу.

У гостиницы было не протолкнуться, как обычно в выходной день, и я закурила прямо под вертушкой у входа. Пестрая человеческая пробка медленно проползала мимо. Туристы из маленьких городов пялились на «курящую лаовай» в пятнах от банок, как я – на фрик-оперу, и исподтишка фотографировали это чудо. Или не исподтишка. Пара девочек-подростков притулились по бокам и сделали пальцами V на камеру. Какой-то мужик в майке продрался сквозь толпу и исполнил радостное селфи типа «я с курящим леопардом в Шанхае, ха!» На фото он улыбался, как те розовые китайские пикси с картин, а я затягивалась с пустым взглядом. Онемевший от смуты отъезда мозг реагировал на толпу как на пустоту.

В какой-то момент со мной поравнялась большая провинциальная семья поколений из четырех. Они ахали во все стороны – на двухэтажные автобусы, сверкающие витрины с часами, роскошный фасад гостиницы, фуд-корт с громкоговорителями и торговца шарами с пленными феями. Процессию замыкал здоровый детина, толкавший дедушку в инвалидной коляске. А дед курил. Увидев меня, он уперся ногами в асфальт и чуть не опрокинул все движение сзади.

– Крылья кактуса! – выкрикнул дед команду и указал на меня.

Коляску с ним тут же водрузили на ступеньку и приставили ко мне. Мы покурили вместе под щелканье телефонов. Потом вся семья, стар и млад, тоже перебралась под козырек гостиницы для общего фото.

Когда наконец все получились красиво – никто из взрослых не моргнул, а из детей не спрятался за материнской ногой, ко мне просеменила бабушка. Она достала из сумки банку, а из банки – крупный соленый огурец, и протянула мне. Мол, съешь огурчик, дитя. Я взяла. Старушка выжидающе кивала.

Ну я откусила.

Все, включая случайных прохожих, опять фотографировали это событие: «Курящий леопард ест большой соленый огурец в центре Шанхая».

Я аж приосанилась. Художник чистит зубы. Художник держит горизонт. Художник ест соленый огурец…

На глазах выступили слезы от острого маринада, но хотелось, конечно, думать, что от торжественности момента. Город аккомпанировал перфомансу оглушительным крещендо – гудки соревновались с полицейскими свистками на перекрестке, манга-медведь у фудкорта врубил трещотки обеими руками, мегафон на входе в сувенирный трубил, как иерихонская труба. Что ты делаешь, галлюциногенный дракон под Шанхаем, прекрати! Но он не прекращал. В сумерках зажглись фонари. Над входом гостиницы тоже вспыхнуло ночное освещение и образовало вокруг меня магический круг света. Взрывались фейерверками рекламы на небоскребах и мигающие огни вывесок.

Шанхай вливался в меня красочным хулиганским миром, как один большой дадаист. Оба Шанхая. Видимый – с толпами, небоскребами и осьминогами на палках, и другой, под кожей этого, – безлюдный город чудес, камней, духов, хрустальных лабиринтов и зашифрованных посланий.

У городов своя манера разговаривать с человеком: погода, пробки, странные встречи, розовые гипнобудки, соленые огурцы – все это способ донести послание. Шанхай был щедр со мной. Я стояла прямо в центре магического круга, не отбрасывая тени, ела соленый огурец, обливаясь слезами, и остро чувствовала его прощальное благословение: будто прямо сейчас, на несказанно причудливой изнанке города я была величайшим художником современности и исполняла сложный ритуал по перекройке реальности, в миру называемый перфоманс, а город подыгрывал мне и превращал этот миг в событие.

Или издевался – мол, ты ж хотела быть современным художником? Ты ведь за этим приехала? И во-о-от. Не могу же я отпустить тебя с пустыми руками?

Поди знай… Знак был мощным, но смысл, как всегда, его оставался неясен.

«Художник пьет из пластикового стаканчика», вспомнила я. Это было в первый день здесь. О чем этот жест? – вопрошал тогда Леон и отвечал сам себе: она не пьет! Она красноречиво демонстрирует что-то там… Очевидно, я начинала с простых вещей – хмыкала про себя и даже не верила в «жест». Как я была наивна! Все изменилось.

Теперь, спустя три месяца, художник ест соленый огурец. Доедает уже. О чем этот жест? О… Это совсем другое дело. Он о величайшем достижении совриска: искусством стала сама реальность. Искусство и жизнь слились, обыкновенное стало шедевром. Вот, что фотографировали все эти люди. Искусство просочилось из невидимого мира, как молекулы любви из шарика, и заполонило собой космос до краев. Подменило собой реальность, создав ее точную копию, притворяясь ею. И в мире не осталось ничего, что не было бы искусством. У художников все получилось. Они избавили мир от искусства, превратив в него саму обыденность.

Ну как обыденность… Прямо сейчас в этой самой обыденности смотритель храма приделывает крохотный ритуальный фаллос на барельеф с гипсовыми мальчиками. Синеглазый гуманоид связывает азиаток в сибари-клубе, а их дедушки с бабушками рассекают, невидимые, на загробных мерседесах и звонят трехногому будде по загробным эйфонам, отражаясь в дробных стрекозиных крыльях летающих людей под потолком музея. В одной маленькой галерее под командованием инфернальных детей происходит бесславная битва Губки Боба с бюстом Бетховена. Шарик сдувается, напаивая космос молекулами любви. Повар перебрасывает блинчик через дорогу. Цикада больно ударяется о камень. Духи читают стихи, разворачивая листки, спрятанные в тиграх. Ананасный карандаш делает внушение человеку в розовой гипнобудке на станции метро. Хаос спит, опутанный клубками проводов в старом городе. Пленная лисица купается в лепестках небесных вишен на ЛСД-экране небоскреба. Неубиенная красота, переодетая невидимой гориллой, бьется в сердце мира, продолжая коварно и вкрадчиво напаивать его собою. Каждый вдох и выдох равен Моне Лизе.

Так что не важно, куда упадет курица с отрубленной головой. Настоящее Искусство не нужно специально добывать из шахт вдохновения и причинять его миру. Мир – и есть искусство, а обычная жизнь в нем – постоянно действующий перфоманс и вечная удивительная инсталляция.

Я доела огурец. Все хлопали.