Текст книги "Каждый вдох и выдох равен Моне Лизе"

10
Как объяснять картины мертвому зайцу

Я проспала мертвым сном до полудня. Мне по-прежнему ничего не снилось. Все фантасмагории окончательно поселились в яви. Даже обычная рутина была пропитана этим странным сновидческим веществом.

Взять хотя бы утренний ритуал просмотра имейлов. Еще в первые дни, на волне жадного стремления поскорее влиться в среду и разузнать, как все устроено, я подписалась на все рекомендованные резиденцией рассылки с пресс-релизами галерей, анонсами выставок и новостями мирового искусства. И теперь в почте с утра больше не было брифов, заказов, правок от клиентов и напоминаний о сроках. Там вообще не было ничего знакомого. Ящик наполнился посланиями из Лукоморья, «где на неведомых дорожках – следы невиданных зверей». Таких, например, как «радикальная апория», «трансверсивная биополитика» или «посткиберфеминистический дискурс».

Поначалу я честно пыталась понять, чему посвящена анонсируемая выставка или что делает художник, на встречу с которым приглашают. Однако любознательность неизменно утопала в супе из слов, которыми были написаны эти тексты. Поскольку я не понимала ровным счетом ничего, то читала их из чистого изумления перед тем, что можно сделать с языком:

«Зыбкие ассамбляжи напаивают пространство сложным психологическим конфликтом радикализации и пресыщения, расшатывая нормативные эпистемологические оппозиции для создания новых симбиозов и гибридных идентичностей».

Я упрямо ходила по ссылкам, исправно смотрела видео и выискивала подробности в сети, чтобы получить хоть какое-то представление о том, что именно этими словами описывалось.

Помогало не особо. На фото «зыбкие ассамбляжи» выглядели так: женщина кричит на торшер, торчащий из гигантской античной ступни на фоне растяжек с надписями типа: «Когда мы думаем о кокосах и свиньях, в нашем мозге нет кокосов и свиней». Ну что ж… действительно, их там нет. Я даже немного приуныла.

По мере ежеутреннего чтения, я стала замечать вещи.

Работа художника всенепременно «исследовала», «подвергала радикальному сомнению», «изобличала», «смещала акценты», «размывала границы», «критически интерпретировала» и «расшатывала понятия, нормы, иерархические структуры»… Расшатывала, в общем, особенно часто, и пуще всего – дискурсы. «Дискурсы» по такому случаю представлялись мне чем-то вроде молочных зубов, которые у человечества вот-вот выпадут. Все это происходило, как правило, в некоем «пространстве напряженных вибраций», «динамической субреальности» или «спекулятивном измерении протовымыслов».

Сами произведения искусства по большей части описывались оксюморонами («амбивалентная недвусмысленность») или парадоксальными высказываниями («внутреннее суть внешнее»). Воздействие работ на публику часто сравнивали с вещами, никак между собой не связанными:

«Асимметричные дыры» – хореографическая мозаика безумия, считываемая зрителем как осязаемый, но абстрактный слепок бытия: словно запах или автокатастрофа, набор шахмат без двух фигур или, возможно, насекомое – невесомая бабочка, украдкой пьющая слезу из уголка черепашьего глаза».

Очевидно, эти тексты стремились не иметь ничего общего с описываемым искусством: на видео «хореографического безумия» мускулистые танцоры судорожно извивались со шмотками на головах, пытаясь выпутаться из проклятых тряпок так отчаянно и безуспешно, будто именно в миг полной уязвимости, когда человек снимает одежду через голову (временная слепота, беззащитное тело с поднятыми руками в непослушных рукавах) злополучным танцорам сообщили, что в помещении ядовитая змея и у них случилась коллективная паническая атака.

* * *

Моя изначальная растерянность перешла в глумливое злорадство, но со временем оно странным образом перекипело в глубокое уважение к артспику, и даже – в некий поэтический восторг. Не знаю насчет самого искусства – о вкусах не спорят – но литература абсурда, которая его обслуживала, была прекрасна!

Это была летопись нездешнего мира, охваченного грандиозной, замедленной трагедией: где-то в лиловом сумраке вселенной блуждала звезда тихого отчаяния, в зыбких «пространствах» которой художники бесконечно «расшатывали универсалии», «обнажали тайное напряжение», «фиксировали осцилляции»… Однако по итогу всех этих изнурительных усилий ничего не происходило.

Даже самые шокирующие действа поглощались этим языком, как подушкой безопасности. Если, скажем, художник совал в себя кур, а потом кромсал их в хлам, униженных и оскорбленных, то в галерейном пресс-релизе он ничего такого не делал: он «исследовал постгуманистический дискурс через танатополитические практики радикального протеста», а сама галерея становилась «местом провокационной арт-полемики». Подлинное же действие, которое с курами, умирало в языке. Артспик вытягивал из акта творения все соки, после чего искусство так и хоронили – в саване из заколдованных слов.

Туманная вселенная артспика рисовалась мне чем-то наподобие царства Аида, где неприкаянные души бродят, простоволосые, по асфоделевым полям и созерцают ужасы дурной бесконечности. Обреченные по такому случаю непрерывно «задаваться трансцендентными вопросами», они отчаянно пытаются предпринять хоть что-то, но их бесплотные, призрачные руки не способны смахнуть даже бабочки с черепашьей слезы.

В одном видеоарте я видела такую картину: полые, как скорлупы, люди слепо движутся во мгле. Стоит такой фигурке остановиться, как живые нити спеленывают ее, подобно паутине, в кокон. Из коконов прорастают фарфоровые деревья с ветвями из человеческих рук. А когда камера отлетает, оказывается, что все эти люди-скорлупы шатаются внутри клетки из берцовых костей, в которую с любопытством заглядывают жирафы. Насмотревшись, жирафы плачут.

Вот примерно таким по ощущениям и было описываемое языком искусства зазеркалье человеческого отчаяния.

* * *

Попытки добросовестно разобраться в терминах я оставила довольно быстро. Эта кроличья нора оказалась бездонной. Любознательность к «посткиберфеминистическому искусству» вела к «манифесту киберфеминизма», бодро начинавшемуся словами «Мы творим искусство лобком!» Вот только манифест этот устарел, поскольку «гендерный аболиционизм упразднил матку как анахронизм», а сам, в свою очередь, вел в новую шахту безумия, где интеллектуалы и художники страдали «деколонизацией сознания» и добывали «квир-искусство» для выставок с названиями типа «Поцелуй меня в гендер!». И так далее, до полной утраты чувства реальности и выпадения расшатанных дискурсов.

Пересказ артспика простыми словами приводил, как правило, к тому, что суть оказывалась смешной. Если бы существовал гугл-переводчик с языка искусства на обычный, человеческий, выглядело бы это примерно так:

Артспик: Художник элегантно преодолевает разрыв между «ничто» и «нечто», высвечивая то, что не присутствует ни в одном из них, и насыщая эти лакуны восприятия свойствами спонтанной ненаполненности…

Человеческий: Художник наполняет ничто ничем. Кто-то же должен…

В реальности эти витийства и вправду часто описывали какой-нибудь вид пустоты: единственный наперсток посреди большого зала или, там, пень.

А в одном пресс-релизе я даже прочла про выставку скульптур… Ну как скульптур. Дело происходило так: посетителям завязывали глаза и подвергали пытке прекрасным – читали им «объектно-ориентированные» (велеречивые) описания скульптур. Самих скульптур не существовало в природе, однако «лишенный визуально-пространственной ориентации» (ослепший) зритель воспринимал изваяния на слух и самолично воплощал их «во внутреннем пространстве когнитивной многозначности» (в своем воображении).

Как изящно. Мне даже сделалось жаль, что не я это придумала. Это было очень точное наблюдение: легенды достаточно. Само произведение, как правило, разрушало то утонченное сумасшествие, которое словесный «суп» порождал в сознании. Я с упоением предавалась этим фантазиям каждое утро, теперь уже тайно досадуя на попадавшиеся в релизах фото и видео, которых мне так не доставало в начале.

Ведь, в сущности, зачем мне знать, что «конфуцианская медитация об отношениях человека и небес в свете временного распада и дизъюнкции» в реальности представляет собой большую голую женщину, которая трогает шкуру животного, лежа на ящиках с картошкой? Когда я читала: «Хрупкие сопряжения накопленных дисгармоний рассыпаются в лобовом столкновении с будущим, будто тысячи гигантских черных цветов распахивают лепестки во мраке массового безумия», мне рисовалась вселенская драма уровня Рагнарёка. И вдруг, когда из глубин моего «внутреннего пространства» уже всплывал мировой змей Ёрмунганд, а на горизонте «когнитивной многозначности» изящно скользил корабль из ногтей мертвецов Нагльфар, – я обнаруживала, что речь идет о тоскливом трехчасовом видео, на котором художник переодевается мохнатым зверем и читает детям на ночь книги психоаналитиков.

Не-е-ет, этот неизвестный скульптор, творивший прямо в головах у публики, был прав! И дело тут, конечно, не в «скульптурах». Истинным произведением была ловкая демонстрация того, что за сто с лишним лет современное искусство так крепко упоролось теорией, что слово в нем больше не нуждалось. Искусство превратилось в текст.

* * *

Ну как текст. Эти «пнакотические рукописи» не предназначены для понимания. Скорее, они выполняют устрашающую функцию – что-то типа сфинкса с загадками, охраняющего сокровища гробниц: это, мол, для умных. Глупец не увидит дерзких таинств и пройдет по драгоценной кумирне как слепой.

Падкая до Прекрасного публика распознает в арт-спике ритуальный язык, которым арт-среда освящает нечто как значимое, актуальное и честно-честно-самое-что-ни-на-есть-настоящее искусство. Понимать заклятия при этом необязательно. Просто без них шедевры совриска часто неотличимы… от чего-нибудь еще. Нужна санкция.

Сто с лишним лет назад теория искусств была лишь интеллектуальной роскошью, изящным украшением праздной беседы. Теперь же она стала предметом первой необходимости для искусства. Стоя в пустой комнате, где свет то включается, то выключается, пытливый эстетский ум испускает в гулкие музейные залы немой сигнал SOS: Послушайте! Если эти лампы то зажигаются, то гаснут – значит – это кому-нибудь нужно? Значит – кто-то хочет, чтобы они были? Значит – кто-то называет эти плевочки жемчужиной? Просто так ведь приз Тернера не дают и в галерее Тейт не выставляют?

Что? Вы говорите, художник таким образом «исследует диалектику свободы воли в традиции детерминистских и стохастических теорий»? Господи… ну так бы сразу и сказали! Вы говорите, это «тонкая интервенция в ткань повседневности и вдумчивое, вермееровское празднование обыденного»? Отлично! Вы говорите, «художник играет с такой важной чертой творческого мышления, как сомнение, чтобы создать произведения искусства, которое не является ни объектом репрезентации, ни арт-объектом, а скорее, косвенным объектом намерений»? Вот теперь все окончательно прояснилось!

Что до продвинутых пользователей, кроме редчайшей способности искренне наслаждаться современным искусством, что само по себе – отдельный талант, артспик наделяет посвященных чувством обособленности от всего пошлого и профанного. Утонченный ценитель как бы попирает землю филистеров, увенчанный лаврами богемного изящества, как истинный воин авангарда – наравне с художником.

И потом. Высказывание типа «Мне нравится, как эвфонический ландшафт пронизывает пространство галереи, усиливая гипнотическую атмосферу онтологической дезориентации» мгновенно возносит человека так высоко над обывателями, что те еще долго будут любоваться красивым инверсионным следом его полета в небесах.

За завтраками выяснилось, что даже среди художников умение читать, писать и говорить на артспике ценится очень высоко. Принцесса, например, сказала: «Это отличный способ спрятаться за облаком слов, чтобы не объяснять работу публике». А Леон дал понять, что беглое владение артспиком как бы сигнализирует кураторам, галеристам и прочим сильным мира сего: «Я знаю пароли. Я говорю на вашем языке. Мы одной крови. Впустите меня, откройте дверь».

В тот момент артспик предстал передо мной в новом свете: сгустился из дымовой завесы, отделяющей мир «нетленки» от мира смертных, в мезузу на входе в арт-индустрию со спрятанным в ней молитвенным свитком.

* * *

Но была у этого языка еще одна случайная функция, побочный эффект: он был настольно лишен устойчивости, так отполирован от любых зацепок, за которые можно ухватиться в поисках ясности, что порой невольно переходил в поэзию. Он укачивал прибоем, перекатывая слова, как гальку под водой, но так, чтобы смысл не выныривал на поверхность.

Я стала читать пресс-релизы как дневную дозу лирики и заносить особо гипнотические тексты в сборник «Стань дверью № 56». Стоило переписать текст в столбик – и выходила поэзия сумерек и нечаянных намеков.

– Послушай, как тебе? – поделилась я своей находкой с Поэтессой и зачитала ей избранный пресс-релиз дня:

Цай БинБин

отрицает изображение

как средство трансмутации

реальности в зрелище.

Работая в пространстве

смутных абрисов,

БинБин подсвечивает парадоксы,

притаившиеся в складках бытия.

Его стратегия —

уклончивое сопротивление:

секретность, проникновение,

паразитизм, избыток.

Субреальное формируется

из останков яви,

где образ препарируется

в режиме короткого замыкания,

вытесняя фигуру художника

до состояния полной невидимости.

Поэтесса сидела молча, склонив голову и вперившись томительными черными глазами в потустороннее, будто дожидаясь, пока невидимая, инородная миру конструкция, сооруженная продекламированным «стихом», не растает в воздухе. Я не выдержала напряжения:

– Скажи?! Поди знай, чем занят этот Цай Бин-Бин, но… изысканность его хлопот вызывает во мне… смутное уважение.

– Каких хлопот? – Поэтесса перевела на меня тяжелый, как запах лотоса, взгляд.

– Всех… хлопот.

Я заерзала. Ее замогильный образ как бы осуждал легкомысленные реплики, и я чувствовала себя не в своей тарелке. Она снова ушла в себя, и на сей раз я не перебивала.

– Хм, – наконец произнесла она, – а про самоубийц в этих релизах что-нибудь есть?

– Нет… не встречала. Но про смерть много.

– Да-а? – оживилась она.

– Ну, как-то так выходит, что вся эта лирика сводится к трем темам – смерть, пустота и страдание. Собственно, суть современного искусства. Я даже думаю сделать три раздела…

– Что есть про смерть? – перебила Поэтесса, отмахнувшись от пустоты и страдания.

Я полистала «дверь № 56» и послушно зачитала первую же попавшуюся «строфу» со словом смерть:

Серия «Конфиденциальные казни»

исследует терратоморфные фетиши поп-культуры

как форму танатропической мимикрии:

мы спасаемся от смерти,

притворяясь мертвыми…

– О-о? – Поэтесса вытянула руку.

Я отдала ей блокнот, и она пробежала «стихотворение» глазами.

– Хм…

Она пролистала еще несколько записей. Что-то ее даже рассмешило. Я тем временем рассматривала новых тигров, уже вспоротых и готовых принять в себя смертельную поэзию, которая лежала тут же, прикрытая от любопытных глаз полупрозрачным листом рисовой бумаги.

– А можно я тоже прочту один из твоих стихов для тигров? – попыталась я воспользоваться ситуацией.

– Нет, – отрезала Поэтесса, не отрываясь от блокнота.

Она неспешно долистала до конца записей, вернулась к чему-то заложенному пальцем и перечитала, слегка шевеля губами.

– Хм… ты была на этих выставках? – наконец спросила она.

– Нет. Знаешь, я даже перестала ходить по ссылкам и смотреть фотографии. Описания достаточно. Само искусство, как правило, на порядок скучнее. Трубы, доски, шерсть, яйцо посередине… все какое-то нелепое, нежизнеспособное без сопроводительной Ли-Те-Ра-Ту-Ры. Которая – как раз наоборот, вполне себе… Я вообще начинаю думать, что все надо делать наоборот: выставлять тексты арт-теории, а фото самих произведений вешать рядом маленькими, как сейчас – кураторские экспликации. Это было бы не только интереснее, но и честнее. Пора признать, что современное искусство превратилось в текст —

– Ты не права!

– Нет?

– Нет.

Она не продолжила, но лишь смотрела на меня взглядом разочарованного родителя.

– Ну а… что есть истина? – я толком не нашлась, как сформулировать вопрос.

– Непосредственное переживание искусства… совершенно уникальный опыт, – благоговейно произнесла она. – Знаешь, как фокусник в старых фильмах… приглашает ребенка из зала… и помещает его в сундук… который потом оказывается пустым? Маг бормочет над ним… совершает пасы руками… а когда сундук снова открывают… дитя вылезает оттуда целым и невредимым… и возвращается на место? А между тем… ребенок уже не тот… Даже его мать не догадывается… что уводит из цирка подменыша. Вот и с искусством так же. После хорошей выставки… выходишь из галереи другим человеком… хотя метаморфоза никому не заметна. Судить об искусстве по фотографиям и описанию… ошибка, подобная силлогизму… истинные предпосылки которого утрачены.

Именно так она и выразилась. Я испытала то обидное пролетарское чувство, что одолевает меня рядом с людьми, способными наслаждаться недоступными мне удовольствиями. Мне рисовалось, как изысканная публика в галереях предается утонченным сладострастиям, для которых моя куцая душа просто не отрастила достаточно длинных и чувствительных щупалец. Там, где они видят пиршество, я вижу лишь черепки. Они смотрят на невидимые мне чудеса, а я смотрю на них – именно так всегда и проходили мои походы в музеи современного искусства.

– …сегодня вечером, – тем временем продолжала Поэтесса. – Может, тебе стоит пойти с нами.

– А что сегодня вечером?

– Выставка, перфоманс… словом, Событие. Будут кураторы нескольких международных галерей… Мы все идем. Встречаемся в холле в шесть… или скачай приглашение в общем чате.

Охота на кураторов, значит. Но, может, и правда? Я же не хожу со всеми на выставки после памятной ретроспективы. Наверное, многое теряю.

Я открыла вичат с трехзначным количеством непрочитанных сообщений и разыскала последнее приглашение, уже изрядно припорошенное мемами, фотографиями с кухонных попоек и сердечками.

– Вот это? – я развернула телефон к Поэтессе.

– Да, оно.

* * *

«Плацентарные мистерии», прочла я название. Хм.

На заглавном фото в красных утробных тонах красовалась ванная, наполненная кровью. С потолка галереи свисали то ли коконы, то ли гигантские внутренности – не разобрать. Я нажала на ссылку и полистала фотографии. Так. Гинекологическое кресло, обклеенное соблазнительными женскими карточками с сайтов знакомств или подпольных борделей, трудно сказать. Невесты в окровавленных свадебных платьях. Корзина женских грудей из розового войлока с пластиковыми сосками. Золотая женщина-паук карабкается по кирпичной стене нагишом, но в туфлях на шпильках. Вязанные крючком вагины… Ага, вот коконы. Коконы оказались чем-то вроде набитых песком колгот, подкрашенных кровавыми потеками и трупными пятнами. Вся эта гротескная расчлененка была развешена по галерее на крюках, как туши в мясной лавке. Ну не знаю…

– Все такое, м-м-м, плацентарное, – нерешительно прокомментировала я.

– Это феминистический арт, – кивнула Поэтесса, – для Китая – большая редкость. Ты не на фотографии смотри… ты на Событие сходи… проживи его… Только так ты изменишь свое мнение.

– Ну, может, в другой раз.

– В другой раз будет только выставка. А сегодня – открытие. Будут перфомансы, сами художницы, кураторы… Все интересное – сегодня.

– Да?

Я вернулась к приглашению, нажала «подробнее об открытии» и по привычке принялась мысленно составлять стихотворение. Оно мне не нравилось. Текст начинался с эпиграфа:

«Вся история западного искусства —

это вереница мужчин,

изображающих женщин

в виде мясных ваз

для своих членов-цветов»

(Ханна Гэдсби)

Я отпрянула от эпиграфа, как от пощечины. Он почему-то поразил меня куда больше кровавых колгот. Чувствуя, что наливаюсь непонятным гневом, я продолжила читать, чтобы не поднимать глаз и не выдать себя. Строчки прыгали в такт со стучавшей в висках кровью так, что я не могла толком сосредоточиться и выхватывала лишь отдельные фразы:

… на алтаре отверженных … мятежное неприятие патриархального эссенциализма … подчеркивает напряжение … динамика властных отношений … оптика господствующего фаллогоцентризма … овеществленная машина желаний … тональная развоплощенность … медленные смещения … разъемы во времени … ломкие бутоны … визуальное эссе в трех действиях эродирует иконографию …

Так, хорошо, хорошо. Артспик, как обычно, убаюкивал. Я успокоилась, навела резкость и перешла на «метр»:

«Слепые пятна красоты»

изучают каркасы фантазий,

натянутые между людьми,

подобно канатам –

бестелесные нетекстурированные минус-формы,

клонящиеся вещности,

в которых телепатическая трупная мания

сочленена с фрактальным желанием…

– Что смешного? – Поэтесса вытянула шею в сторону моего телефона.

– Нет, ну! Тут «телепатическая трупная мания сочленена с фрактальным желанием»! Поразительно. Всякий раз – как первый. Наверное, ты права про очную ставку с искусством. Невозможно же представить, что речь о колготах… Но обрати внимание – все эти глаголы бессилия – «подчеркивают напряжение», «смещают фокус», «эродируют» этот… – я покосилась в текст, – фаллогоцентризм! Если в глаза не видеть ни одной выставки, то по описаниям можно подумать, что совриск – это некая изумительная лаборатория, где добывают пустоту прямо из тщеты человеческой, синтезируют антиматерию из бессмысле…

– Ты не права! – перебила Поэтесса. – Искусство имеет огромное значение… решает важные проблемы. Надо сказать… ты меня удивляешь.

– Серьезно? Ну и какие важные проблемы решают эти колготы с песком? – я ткнула в фотографию на телефоне. Чувствуя возобновившийся грохот крови в висках, я тут же пожалела, что взвилась на «ты меня удивляешь».

– Привлекают внимание к вопросам, требующим общественного…

– Вот видишь, ты тут же перешла на язык бессилия. Искусство уже не «решает», а «привлекает внимание». Дальше будет «расшатывает дискурсы», «размывает границы», «изуча-а…

– То есть ты говоришь… мы заняты чепухой, – зловеще проговорила Поэтесса. – Это довольно бестактно… ты не находишь?

– Ну не «мы-ы», – промычала я.

– А кто? Я, например, привлекаю внимание к проблеме самоубийств. Но ты говоришь… мои стихи ровным счетом ничего не значат.

– Но я не это имела в виду! Твои стихи очень, м-м-м, ну…

Ну да. Это был тупик. О ее стихах я не имела ни малейшего представления. Я растерялась и уставилась в угол, досадуя, что не почувствовала ее перепада настроения, пока мне застил глаза собственный гнев. В студии повисло наэлектризованное молчание, будто кто-то здесь повесился, а в доме повешенного не говорят о веревке, с тем отличием, что почти все слова могут быть истолкованы как «веревка».

– Послушай, – начала я оправдываться, – я же говорила не о самом искусстве, а о «языке бессилия», которым его описывают. Причем это я им так восхищаюсь.

– Но ты не права! Это не язык бессилия. В искусстве… «привлечь внимание»… и есть «решить проблему». Оно вытаскивает на свет подавленные страхи и фантазии коллективного бессознательного… делает их реальными… выставляет на всеобщее обозрение. И наоборот… зарождает в умах некую новую… никогда прежде недуманную мысль… смутное сомнение в чем-то, казавшемся незыблемым. И все! Дело сделано! Искусство… это самоклонирующийся суккуб в подсознании человека. Главное… его туда подселить. Оно даже не хочет быть понятым. Все, что ему нужно… это внимание, переживание, живая эмоция зрителя. А перемены со временем вылупятся сами… словно из яиц, отложенных в снах людей.

Мир соберет урожай снов и станет лучше! Мы трудоустроены не на «фабрике по производству пустоты»… а на атомном реакторе… вот что такое искусство! Мы – нейтроны, запускающие цепную ядерную реакцию. Мы несем в себе импульс… нащупываем и задаем исходную ноту… по которой потом разыгрывается все! Понимаешь, все? Необходимо всего лишь, чтобы кто-то из нас… оказался в нужное время в нужном месте.

Странное дело. Иногда она говорила вот так – и очаровывала меня даже сквозь резкое обращение, холодный взор и многоточия. А в иные дни сбивалась чуть ли не на полуграмотный английский. Порою мне казалось, что у нее и впрямь какой-то редкий и романтичный недуг – раздвоение личности, или в ее правом легком время от времени расцветает лилия-нимфея. Ее серьезное отношение к искусству, к себе, к невидимой поэзии, способность назвать себя «нейтроном, запускающим цепную атомную реакцию», балансировали на волосок от пафоса, как канатоходец – на волосок от пропасти, но почему-то брали меня прямо за мое глумливое сердце.

Поэтесса, видимо, почувствовала оказываемый ею эффект и добавила уже почти весело:

– А ты говоришь, мы заняты безобразием, – кивнула она на своих тигров.

– Что ты, твои тигры красивы! И идея тоже.

– Красота – в глазах смотрящего, – скривилась Поэтесса. – Красота – это не главное…

А, ну да. Ругательное слово, я забыла.