Текст книги "Каждый вдох и выдох равен Моне Лизе"

– А… а вторая, которая без кругов, тоже поэт?

– Я не знаю. Какая разница?!

Действительно, глупый вопрос.

– Я не расспрашивал че-как вообще. Слышал только, что она че-т там рассорилась с бойфрендом, перебралась к сестре сюда… Да ты садись! – перешел он на нормальную громкость разговора. – Рассказывай! Куда пропала? Че нового?

* * *

От растерянности я на автомате отвечала на его расспросы про музеи, про шарик, про музыкальные инструменты из воздуха…

– …да, там рядом с залом, где к потолку подвешены гигантские свитки с нечитаемым божественным посланием из несуществующих иероглифов… Там еще музыкальные камни, космические такие… Но, Стив, у тебя же гостит жена! – вдруг опомнилась я.

– Гостит, – миролюбиво согласился Стив, снова понизив голос, – но все нормально. Она очень устала и легла спать, а я еще хотел поработать над совместным проектом… Хочешь?

Я помотала головой. «Совместный проект» был выложен на столе белыми дорожками, бокалами, бутылками и скомканными салфетками.

– Скоро же кураторский обход, помнишь? – продолжал Стив. – Надо же что-то подготовить? Я скоро вернусь!

Последнюю фразу он выкрикнул Поэтессам и, как был босой, в трусах и футболке, вышел со мной в змеиный коридор.

– Я хочу, чтобы ты рассказала мне про музыкальные камни. Что за камни? Те, что ты назвала философскими, или другие? Они – тоже затвердевшая сперма небес или что?

Мы прошли несколько шагов до моей студии, и Стив взялся за ручку двери в ожидании, что я поднесу карточку.

– Стив, ты не можешь зайти в мою студию в труселях.

– Да ладно тебе! Тут все свои. Ты видела меня на фрик-опере с букетом, куда уж хуже… И ты не в моем вкусе, а-ха-ха! Слушай, просто расскажи мне быстро про камни! Где, говоришь, это? Скинь мне локации. Мне правда надо. Ну ты же знаешь, что у меня нет к тебе никаких… ну! Ты же не… – Стив сделал руками несколько резких угловатых движений у лица, будто пытался изобразить портрет в стиле Пикассо.

– Не азиатка, – подсказала я.

– Ну именно! – обрадовался Стив. – Видишь, мне тупо по работе! Как думаешь, а на этих дырчатых камнях в парках можно сыграть? Говоришь, их слушают? А это идея! Похоже, это мой новый проект. Надо же что-то к обходу – сама понимаешь, не совместный же проект мистеру Ыну показывать… – Стив кивнул на студию Поэтессы.

– Приходи в среду после обеда, поговорим.

– Ага! Ага! В среду! Ха! Я знаю тебя! Ты говоришь «в среду после обеда», когда имеешь в виду «никогда»! Либо думаешь, я до среды забуду, либо в среду не будет тебя, а потом ты скажешь, что запамятовала и «давай на следующей неделе», что в твоем случае – синоним «среды»!

Точно. Наблюдательный черт…

– Ну хочешь, я замотаюсь в полотенце? Мои штаны просто сохнут у них за окном, – Стив мотнул головой в сторону Поэтесс, – я разлил… тушь, ха-ха! Впусти меня. Расскажи мне. Я чувствую – это мое! Тебя ж не поймать! Даже Затмение не знает, где ты пропадаешь. А тут такой случай… Она, кстати, тебя искала.

– Ладно, проходи.

Я впустила Стива в студию и быстро изложила ему все, что знала про местную одержимость камнями.

– Отлично, просто отлично. – Стив выключил запись в телефоне. – Слушай, это офигенно! Тут и восточная культура, и вся эта ученая хрень, и оборотни… Прикинь, – Стив потряс руками в воздухе, – атональная симфония камней-оборотней! О-о-о-о-о-о-о…

Он снова включил диктофон и повторил в него: «Атональная симфония камней-оборотней! Э-э-э-э… Так, значит, вся эта байда про небесную сперму и философские „миры внутри миров”, плюс наука! Э-э-э-э… Вся материя находится в постоянной вибрации. Теория струн. То есть, можно сказать, неслышная музыка пронизывает все, от наших тел до камней. Пока мир не затвердел, его можно было строить музыкой. Древние китайские камни – ученые собеседники, созданные музыкой. Э-э-э-э-э… Надо тут тоже науку привинтить, чтоб постмодерн… Ну-э-э-э-э… Вселенная произошла из звука. „Большой взрыв” в буквальном смысле был грохотом, типа бог громогласно чихнул – и из этого „а-а-а-а-а-апчхи!” появилось буквально все! А хорошо, да? Ща, еще немного, пока прет. – Стив подмигнул мне и продолжил. – Теперь, как написать музыку философских камней? Ну-э-э-э-э… Умение слушать можно натренировать так, чтобы слышать каждый предмет. Как суфии. Ну да. Камни как практика, чтобы научиться слышать. Древние же слышали музыку сфер? Если потренироваться, то и современный человек услышит философский камень. А когда ему это удастся, то больше ему не понадобятся вещества для просветления. Он и так будет грезить наяву! Охренеть просто, что такое эти камни! Но как писать саму музыку? То есть это может быть вообще тишина. Типа – запись камня: нихера не слышно. Но тишина уже была у Кейджа. Ну ок, что там за звуки вокруг? Может, наложить стрекот сверчков на… на… Или чем-то, может, играть на нем? Э-э-э-э…»

В этот момент у него в телефоне звякнуло сообщение, и мы оба услышали, как хлопнула соседняя дверь.

– Мне тут пишут, что приехала лапша!

– Прекрасно. Ступай. Было интересно наблюдать, как ты работаешь, – сказала я.

– А мне как было интересно! Слушай, спасибо! – Стив открыл дверь и попятился из студии в коридор, продолжая возбужденно сыпать благодарностями, – Правда, спасибо, ты бесценная! Это было отлично, просто супер! Мне прям очень понравилось, кхы-а-а-а…

Стив внезапно изменился в лице и замер, глядя куда-то вбок, будто под взором василиска. Я выглянула. На пороге соседней студии – не той, где Поэтессы, а той, где, собственно, жил Стив – тихо, как призрак в белой пижаме, стояла его молчаливая, печальная жена и смотрела на него долгим минорным взглядом.

– Добрый вечер, – поздоровалась я.

Она перевела на меня взгляд, в котором можно было растворить труп.

– О нет! – я протестующе замахала руками и рассмеялась.

Но тут же осеклась, не зная, как объяснить тот факт, что Стив только что вышел из моей студии в одних трусах со словами «было супер» и «мне очень понравилось». Что я ей скажу? «Это не то, что вы думаете! Во всем виноват Философский Камень!»

Стив тихо просочился в свою студию, и жена медленно закрыла за ними обоими дверь, не сводя с меня глаз до последнего.

Я прислушалась. Никаких голосов. Ни слова упрека, ни крика отчаяния. Только густая, загробная тишина – хоть режь ее на бутерброды покойникам.

Я вздрогнула от звука открывающейся двери по другую сторону от моей студии. Поэтесса-I выглянула из своей и вопросительно воздела брови – мол, где он? Я кивнула на студию Стива – у себя. Она вдруг набычилась.

– Жена забрала его, – пояснила я ситуацию.

Поэтесса смотрела мрачно, окатывая меня волнами то ли гнева, то ли омерзения.

– Это ты ей сказала? – наконец спросила она.

– Господи, нет! С чего вдруг? Все же взрослые люди…

Поэтессу это не переубедило. Она испепелила меня роковыми, густо накрашенными глазами, вздернула подбородок и с силой захлопнула дверь. А я осталась стоять в коридоре между двумя комнатами, в каждой из которых находилось по крайней мере по одной смертельно обиженной на меня женщине. Чертов кубик-рубик!

17
Депрессивный Диснейленд

На следующее утро всем пришло два имейла. Первое письмо было странным. Администрация резиденции требовала закрыть все окна и не открывать их – «по распоряжению министерства международных дел». Стив напрягся – он же вчера вывесил в окно свои штаны сушиться? И вот. Мир в опасности!

Второе письмо – от мистера Ына – грянуло как гром среди ясного неба. В мире, притихшем под весом любовных страстей и истомы, змий-куратор анонсировал День открытых студий и другие мероприятия. В Шанхае проходила Неделя молодых кураторов, в ходе которой новые кураторы искали художников для дипломных выставок. Мистер Ын желал на неделе совершить обход резиденции со своими юными коллегами и вежливо велел продумать и подготовить студии.

Кроме возможности поразить юных кураторов своим искусством и договориться о совместных выставках, мистер Ын будет рад предоставить консультацию по каждому проекту, оказать помощь в организации других выставочных планов, а также обсудить, как лучше представить свой проект на Дне открытых студий, который состоится здесь, в резиденции, в конце месяца.

День открытых студий – традиционная и очень важная веха в жизни резиденции, писал мистер Ын. Пригласите, мол, всех, с кем завели полезные знакомства за время пребывания в Шанхае. Наша резиденция очень престижна в арт-кругах, так что смело упоминайте ее всем, кого встретили на открытиях и встречах с Прекрасным. Это ваш шанс договориться о выставке, если до сих пор не! Список гостей не должен превышать ста человек за день, и его следует подать в офис резиденции заранее, чтобы сотрудники успели напечатать приглашения галеристам и другим важным персонам.

Письмо страшно всех взбудоражило. На кухне и в коридоре теперь практически не бывало безлюдно – художники снова обсуждали Прекрасное и в основном сетовали на то, что сто человек – это очень суровое ограничение для такого важного события! Как всех позвать и никого не обидеть, когда за день – всего сто человек?!

Непостижимо. Я с кислой миной открыла вичат, где хранились все мои местные контакты. Посмотрим, какие «полезные знакомства» я завела за время своей «престижной резиденции», не считая Шанхайской Принцессы и прочих соседей. Три скрипача, владеющих глоссолалией. Мастер кунг-фу. Журналист Раскольников. Добавим его мертвых невест, пусть напечатают им призрачные приглашения. А бармен из кафе с бегемотами пусть захватит с собой Фуко, Дерриду и Бодрийяра, я к ним привязалась. Философский Камень еще можно пригласить. И Ананасный Карандаш заодно. Он – мой здешний «сакральный столб» с первого дня. Если розовая гипнобудка в метро свободна, я до сих пор иногда захожу смотреть, как человек в леопардовой пижаме поет ему славословия… Так, ладно, кто еще? Массажистка ступней, рекомендованная этим обалдуем Стивом. Охранник, однажды вызволивший меня с крыши среди ночи, когда я случайно захлопнула дверь на черную лестницу. Уборщица – Разрушительница Инсталляций. Ну что ж… Сплошь художественный бомонд.

* * *

Итак, со списком гостей я определилась.

Теперь подготовка студии. Я разобрала мерзость запустения на столе, смахнула пыль с эскизов, сняла листы с поникшими краями со стены и подобрала с пола те, что и вовсе опали. Отобрала лучшие работы, развесила и на сей раз прикрепила края насмерть.

Выходило нарядно. Хорошо, что я такая заряженная приехала, еще не отвыкшая от дисциплины коммерческого иллюстратора – вон сколько успела наплодить до того, как познала Первую Благородную Истину.

Меня наполнила радость маленьких свершений. Не прошло и полдня, а я уже справилась с двумя пунктами из письма куратора! Что там дальше? Договориться о выставке. С этим сложнее… До конца моей резиденции оставалось около полутора недель – этого недостаточно для организации выставки, даже если бы я уже договорилась о ней. У меня была самая короткая резиденция из всех художников: все жили здесь минимум по полгода, но с тремя детьми дома и мои три месяца были непозволительно роскошным сроком. Судя по всему, день открытых студий и станет моим финальным мероприятием в резиденции, тем более что он символично приходился на мой последний день в Шанхае.

И все же… Я пошарила на верхней полке для материалов, куда сбрасывала листовки и брошюрки из музеев и галерей. Помнится, среди них была Галерея плохого искусства. Не в смысле, что там все плохо (хотя не исключено, внутрь я не заходила), а в том плане, что галерея занималась этим направлением совриска – bad art.

Многие галереи специализировались по течениям: циничный реализм (хохочущие розовые китайцы); политический поп-арт (рабочие и крестьяне в героических позах с красными цитатниками Мао прославляют кока-колу); шок-арт (искусство из зубов), экологическое искусство; феминистическое; объектное (раковины на стенах, мусор на полу); бледное (ничего нет и ничего не происходит); документальное (художник фотографируется с плюшевой пандой в лодке, на улице, у парикмахера, за чтением книг в метро…); хай-крафт (портрет бабушки на головке единственной булавки, воткнутой в стену пустой галереи); лоу-крафт (портрет бабушки из тысячи трубочек для сока); анимированные интерьеры (вещи типа летают по выставочному залу); диалоги в линейно-пространственных матрицах (экраны друг напротив друга показывают разное, например – работницу секса-по-телефону и интеллектуала, читающего письма конструктивистов об архитектуре, у них «диалог», ей не нравится) и прочие такие актуальные вещи.

Среди всего этого изобилия мне не встречалось галерей репрезентативного искусства. Вернее, как. Они были, и много, но представляли собой что-то вроде ремесленных лавочек «для обывателя» в туристических арт-кварталах. Местные худвузы еще преподавали академическую живопись (кто-то же должен уметь соцреализм?) и ежегодно выпускали в люди тысячи высококлассных мастеров. Однако, мир совриска почти не соприкасался с этими ремесленниками, что и понятно: где проклятия миру и где рисовальщик чайных…

Так что среди модных и престижных галерей я особо не заметила репрезентативное искусство. Наверное потому, что это синоним «безнадежно устаревшего, скучного и плохого» искусства. Никто не позиционировал себя как популяризатор безнадежно скучного искусства, хотя по факту часто так и было… Но зато вот же – галерея плохого искусства!

Во мне зашевелился азарт. Договориться о выставке в галерее плохого искусства было бы изящной местью Мечте за все, что между нами было. Надо туда сходить. Я отыскала листовку, прихваченную «на потом». На ней было изображено, как бюст Бетховена показывает язык Губке Бобу. Губку Боба я узнала, а Бетховена автору пришлось подписать прямо на картине, так как рисовал он и впрямь из рук вон плохо. Но мысль богатая…

Я вбила адрес в телефон и отправилась навстречу славе.

* * *

Вход в галерею украшала скульптура блатного розового хряка в кожаном костюме и темных очках, с сигарой во рту. Узкая лестница, обитая красным велюром от ступеней до потолка, вела наверх к стеклянной двери. Я поднялась, разглядывая на стенах изображения грудастых рептилоидов в платьях ципао и отгоняя мысль, что вывеска может оказаться приманкой в подпольный бордель – все такое красное, тесное, тускло освещенное…

Но нет, наверху действительно была чистая и светлая галерея с решительно чудовищными картинами. Со стен смотрели дети, нарисованные столь неумело, что казались потусторонним злом.

Напротив входа за столом с компьютером сидел галерист – бритый налысо китаец с поношенным лицом, на котором за каких-то лет сорок тревога и смех успели вытатуировать глубокие морщины. На нем были квадратные очки и футболка с надписью I did it my Weiwei. Я улыбнулась. Он поздоровался на английском и выжидающе смотрел на меня, но то ли из-за профессорских очков, то ли под воздействием инфернальных детей я как-то сразу оробела и сделала вид, что мне от него ничего не надо и «я тут просто посмотрю».

В середине зала с потолка свисала большая скульптура золотой мускулистой женщины верхом на том самом хряке, летящем на силе испускаемых им ветров. Под этим чувственным изваянием стоял красный диван с видом на две большие плазмы, на одной из которых шел фильм Энди Уорхола «Франкенштейн» с субтитрами на китайском. Я взяла с дивана наушники, чтобы послушать оригинал.

На экране безумный патологоанатом с красивым порочным лицом назидал своего лохматого подручного, тыча пальцем в окровавленный женский труп: «Чтобы познать смерть, Отто, нужно оттрахать жизнь в желчный пузырь!»

Опять смерть. Я сняла наушники и обошла зал по периметру. Кроме жутеньких детей тут были еще динозавры с фаллосами вместо голов, аляповатые портреты k-pop знаменитостей, большой череп с ушами Микки Мауса, женщина с мухомором и ламантином, гнусный розовый пудель и уже известная мне перепалка Губки Боба с неудачным бюстом Бетховена.

Обеспокоенный единственным посетителем галерист суетился с пультом у второй плазмы, пока она тоже не заработала. Было что-то трогательное в том, как его худые ноги торчали из-под шорт – возможно, мягкие тапочки в виде мопсов. Довольный, он гостеприимно закивал на диван – мол, насладитесь. Чувствуя себя несколько обязанной – человек старался и все такое, я села и взяла вторые наушники. Кино было на японском, но галерист предусмотрительно включил мне английские субтитры.

Я собиралась посидеть немного из вежливости и свалить, но по итогу посмотрела весь фильм. Он назывался «Гламурная жизнь Сачико Ханаи» и оказался апокалиптичным софт-порн трэшаком. Редкий жанр.

Одну из главных ролей в фильме играл клонированный палец Джорджа Буша. Говорящий. Он был выкрашен в красный цвет, наманикюрен как американский флаг и хранился в маленьком серебряном цилиндре, похожем на помаду. Конфликт заключался в следующем: за пальцем охотится некий северокорейский агент, но «помада» случайно попадает к девушке Сачико, которой волею случая прострелили в кафе голову, однако она не умерла, зато ей открылись все философские тайны мира. Красный палец Буша управляет ею, как джойстик, из очевидного места в ее теле и направляет Сачико к тайной пещере, где спрятано устройство по наведению ракет, на котором стоит заводная уточка…

Ухватить сюжет было не так-то просто за всеми происходящими в фильме соитиями. Дырка во лбу героини никого не смущала. Возможно, потому что она в процессе все время обсуждала то идеи Сюзан Зонтаг и Ноама Хомски, то символизм Моби Дика, то теорию хаоса и причины самоубийства Сократа…

Фильм был так плох, что аж хорош. Ядерная, упоротая ахинея, в буквальном смысле невообразимая, будто сценарий написала та самая увечная длань Будды, своими еретическими щупальцами.

– Хороший плохой фильм, – подытожил галерист, выглядывая из-за компа, когда я встала на титрах.

– Интересный, – неопределенно согласилась я.

Мы разговорились о старых трэш-муви про вампирические мотоциклы, гробокопателей из космоса, куриный зомбоапокалипсис, сумасшедших ученых и токсичных мстителей. Перешли к социальным кодам – кто-что-откуда… Я последовала совету мистера Ына и упомянула свою «престижную резиденцию». Это возымело действие. Галерист воспринял приглашение на открытую студию с большим воодушевлением и изъявил немедленное желание ознакомиться с работами, хотя бы в телефоне. Я показала ему несколько фотографий рисунков со стены.

– А, репрезентативное искусство… – расстроился он.

Я уже понимала, что это не его профиль, но все равно кивнула на зловещих детей, стараясь не встречаться с ними взглядом:

– Ну, у вас тут тоже репрезентативное…

Он пролистал еще несколько рисунков в телефоне и вынес вердикт:

– Нам такое не подходит. Твое искусство недостаточно плохо.

Мое искусство «недостаточно плохо». Прям хорошая новость! Какой удивительный день! Сплошь радость достижения.

* * *

Я вернулась в гостиницу в прекрасном расположении духа, предвкушая ужин с Принцессой – мы договорились наверстать упущенное, обсудить грядущее и вообще… Но на выходе из лифта я замерла, услышав, как по змеиному коридору пронесся вопль. Я выглянула в коридор. Он был пуст. Крик перешел в горестные стенания. Дверь в мою студию была открыта настежь. Я ускорила шаг.

Когда я вошла, уборщица стояла над грудой скомканной и разорванной рисовой бумаги. Стена была пуста, за исключением ошметков под скотчем, которым я с утра намертво приклеила рисунки. Ленты скотча телепались под дуновением кондиционера, как машущие ладони из окон уходящего поезда.

Какое-то время мы с уборщицей смотрели друг на друга круглыми глазами. Потом она замахала руками и затараторила, я тоже замахала руками – мол, момент, дай оглядеться. Кисти и карандаши были разбросаны по всей студии, будто кто-то размашисто смел их с рабочего стола. Мормонская книга материнской памяти валялась под столом, и из нее были старательно выпилены все эскизы, мелкие кусочки которых рассеялись повсюду, как конфетти. Стол был пуст, за исключением лужи из опрокинутой банки черной китайской туши. Банки красной, белой и золотой туши тоже были пусты и раскиданы по всей студии. Их содержимое было по-поллоковски расплескано по полу, шкафам и стене. Из-под основной кучи разодранных рисунков растеклась лужа красно-золотых разводов, будто кто-то использовал тушь вместо бензина и собирался разжечь костер.

Пока я озиралась на масштаб разрушений, уборщица продолжала стоять в одной позе и издавать жалобные звуки, глядя в пустую стену и прижав кулаки ко рту, как человек, обнаруживший труп и пребывающий в состоянии шока. Время от времени она что-то выкрикивала, может быть, даже мне, но я тоже пребывала в состоянии шока, поэтому просто похлопывала ее по спине, когда обходила ее с тележкой в поисках новых жертв. Я проверила полки с материалами, где держала рулон нетронутой бумаги, неотобранные на стену работы и рисунки в карандаше, к которым я еще не приступала тушью. Эти были целы, хотя и сюда долетело несколько капель золота. Лэптоп и блокнот «Стань дверью № 56», в котором я записывала «стихи» из арт-релизов, остались с ночи под кроватью в жилой части студии и тоже не пострадали.

На крики сбежались соседи – Стив и Поэтесса-I (я тоже, как и Стив, отличала близняшек только по «кругам, как у панды»).

– Она… опять за свое? – Поэтесса с ужасом глядела в спину Разрушительнице Инсталляций. – Надо позвать администратора!

– Это не она, – сказала я.

– Откуда ты знаешь? Она уже однажды…

– Это не она, не надо администратора.

Поэтесса все равно обошла уборщицу и строго заговорила с ней на китайском. Внутри меня скрипнуло, как ножом по тарелке, от того что она протопала прямо по порванным рисункам и теперь стояла чуть ли не в куче, втаптывая смятые фрагменты в красно-золотую лужу.

Стив подавлено молчал и отводил глаза – тоже подозревал жену.

– Она могла это сделать? – тихо спросила я.

Стив пожал плечами – могла. Но и Поэтесса могла. Вон как активно принялась за Разрушительницу Инсталляций.

– Что ты сказал жене про… ну про тот случай?

– Ну, правду. Что по работе. Но сама понимаешь…

Стив провел руками по бедрам и поднял ладони вверх – мол, отсутствовали штаны, история так себе…

– Ну да.

Мы стояли рядом и переговаривались почти шепотом, глядя на ободранную кирпичную стену, будто обсуждаем невидимые картины.

– Чем помочь? – спросил Стив. – Что угодно. Скажи, что сделать?

Он поднял с пола скомканный клочок рисовой бумаги и расправил его. Там были свиные морды на витрине из рисунка про дворника и ребенка, игравшего с корой лиственницы. Мятая и потоптанная рисовая бумага придавала рисунку состаренный вид забытого осколка жизни.

– Я свинья! – Стив в сердцах скомкал свиные морды обратно в шарик и швырнул в угол.

Я рефлекторно двинулась за куском рисунка, как за выпавшим из гнезда птенцом, но вдруг почувствовала на себе взгляд и обернулась к открытой двери. В коридоре стояла жена Стива и исподлобья смотрела на нас долгим минорным взглядом. Белое платье и черные распущенные волосы придавали ей сходство с призраком из фильма ужасов: стоит, глядит и испускает кошмарные вибрации.

– Ты иди, – сказала я Стиву. – Тебя ждут.

Стив ушел, а его жена помедлила, опять до последнего гипнотизируя меня горгоньим взглядом, и лишь в последний момент слегка приподняла кончики губ.

* * *

Я подошла к Поэтессе, стараясь не наступать на клочки рисунков, и оттянула ее от уборщицы.

– Что она говорит?

– Что зашла убирать… а тут такое, – начала декламировать Поэтесса, и надгробные интонации в кои-то веки звучали уместно. – Когда она пришла… дверь была заперта. Она открыла своей карточкой… которую никому не давала… и нигде не оставляла. В коридоре никого не видела… Но знаешь… может, это и не она, – смягчилась Поэтесса. – Слезам я не верю… но она сказала странную вещь.

– ?

– Она сказала… что если бы хотела потерять лицо и лишиться работы… то просто украла бы эти рисунки… но не рвала бы их… А? Что? – Поэтесса обернулась к уборщице. – Она спрашивает, что ей делать?

– Ничего.

– В смысле… убрать?

– А-а-а, – я окинула взглядом погром. – Ну да. Наверное, хорошо бы убрать.

Я сложила руки в знак благодарности уборщице. Она горестно кивнула и стала кому-то звонить. Я развернулась, как бы провожая Поэтессу до двери.

– Но если не она… то кто? – не унималась та, косясь на Разрушительницу.

…

Поэтесса встала у порога и оперлась о дверной косяк, упрямо сопротивляясь проводам.

– Ты дверь проверяла… когда уходила?

– В смысле?

– Значит, нет. Иногда только кажется… что дверь заперта. Надо нажать плечом или захлопнуть с размаху… чтобы механизм сработал. Выходит… войти мог кто угодно… Но кто? Кто мог это сделать?!

…

– Ыа-ах! – Поэтесса резко вдохнула, словно осененная догадкой, и округлила глаза. – Да ты что-о-о?.. Да?!

Она медленно, с пониманием закивала, и на ее лице заиграла улыбка Джоконды.

– Умно. Такой таинственный драматический жест… Безумная выходка художника… Да-да, галереи такое любят… Терзающийся художник уничтожает свои работы… классика. Но тут же еще и интрига… Нервный срыв или чье покушение? Нераскрытая тайна, слухи-перетолки… О да-а-а, это нагонит шороху и шуму… Хороший вброс. Очень, очень умно!

У меня чуть кровь из ушей не пошла:

– Ты полагаешь, я сама это сделала?

– О, не волнуйся! Я никому не скажу, – заговорщицки прошептала она и, довольная своей прозорливостью, упорхнула к себе.

* * *

Уборщица призвала в студию своих коллег. Обстановка была деловито-безрадостной, как при подготовке к похоронам.

Я попыталась выудить с пола обрывки одного рисунка и расправить их на столе. Безнадежно. Каких-то кусков не хватало, иные были полностью залиты тушью и разваливались на волокна от прикосновения. Я сгребла кучу посередине студии в охапку и понесла в мусор. Снизу потекла жижа из размоченной мякоти, и за мною выстлался кровавый след. Уборщицы замахали руками – мол, оставь, оставь, мы тут сами все.

Телефон звякнул сообщением. Шанхайская Принцесса скинула адрес кафе, где ждала меня. Я совсем забыла о ней! Я написала, что скоро буду. Больше всего мне хотелось немедленно убраться из студии, но я успела изгваздаться в туши и пошла переодеваться за перегородку, в жилую часть.

Все мои немногочисленные вещи в шкафу были искромсаны на британский флаг. Я закрыла шкаф под большим впечатлением и пошла в ванную отмыть хотя бы лицо и руки.

Унитаз был забит содержимым моей косметички, включая зубную щетку. Мне не хотелось, чтобы уборщицы видели эту картину. Она не оставляла сомнений в том, что тут произошла именно женская разборка. Я двумя пальцами выуживала коробочки, тюбики и кисточки из унитаза в мусорный пакет, глубоко потрясенная страстью этой тихой, печальной женщины.

* * *

– Ты выглядишь как настоящий художник! – Принцесса оторвалась от лэптопа и прокомментировала мои теперь уже единственные джинсы и футболку в пятнах и потеках туши.

Я быстро и по-деловому выложила ей всю историю про атональный ноктюрн хлопающих дверей, перебрасывающих Стива в труселях из одной студии в другую, и про последовавший за ним гнев фурии.

– Так ты огребла женской мести?

– Да.

– За Стива?

Принцесса отпила кофе и продолжала держать чашку у рта, скрывая улыбку, но не выдержала и прыснула так, что кофе пошел носом.

– Прости, не смешно, – сказала она, давясь неконтролируемым смехом, который прорывался из нее, как споры, заражая все вокруг.

– Да нет же… Смешно! – прорвало и меня.

– Ну да, смешно!!!

Через какое-то время подошла официантка и стала расставлять на столе десерты. Мы вынуждено разогнулись от смешной истерики и притворились приличными людьми, лишь изредка всхохатывая.

Среди прочего, нам принесли два печенья с предсказаниями.

– О боже, они здесь все такие из себя западные… – поморщилась Принцесса.

– Чего?

– Ну печенья эти. Большинство людей в Китае даже не поймут, что с ними делать. Это такая псевдо-китайская традиция из голливудских фильмов.

– Да?! Не знала… Ну все равно давай посмотрим, что там?

Моим предсказанием было «Удача приходит переодетой в невзгоды». На обороте было то же самое иероглифами.

– А прочти по-китайски? Правильно ли мне перевели? – спросила я.

– Тут написано: «Сельский человек потерял лошадь. Как знать, что это не удача?»

– М-м-м-м, я озадачена переводом.

– На самом деле, все верно. Эта фраза на китайском отсылает к притче. Там так: один крестьянин потерял лошадь. Все говорят «это плохо», а он им – «я не знаю, хорошо это или плохо». А через неделю конь вернулся с прекрасной дикой кобылицей, и у человека стало две лошади. Все говорят «как хорошо!», а он снова – «я не знаю, хорошо это или плохо»…

– А-а-а, я знаю эту притчу. Потом его сын объезжал кобылицу и сломал обе ноги. Все говорят «плохо», а он твердит свою мантру. А потом война и всех молодых парней призвали в армию, а его сына – нет, потому что он на костылях…

– Да, что-то такое. Вот видишь, все у тебя будет хорошо. Псевдокитайское печенье так сказало.

– Ладно. А у тебя что?

– Все любят клены с густыми кронами, – прочла Принцесса со своей бумажки.

– М-м-м-м… это тоже какая-то прикопанная китайская мудрость?

– Нет. У меня просто бессмысленная чепуха.

* * *

Студия выглядела как новая. Уборщицы, словно феи, каким-то чудом извели все признаки погрома, и не только… На большом столе рядом с паззлом, который я перед уходом пыталась собрать из обрывков рисунка, лежали еще несколько таких же. Феи составили и расправили все, что можно было, отдельной стопкой сложив все куски, которые удалось спасти, но нельзя было опознать из-за клякс. Каждый был проложен салфеткой и, по всей видимости, высушен феном, лежавшим рядом на столе. Я аж растерялась.

– Как трогательно, – сказала Принцесса.

– Да. Я сама отнесла кучу в мусор, а они все вытащили, разобрали… Это ж надо…

– Давай склеим? Помнишь, ты мне рассказывала про мусорную инсталляцию? Как Леон говорил, мол, разрушение – это тоже комментарий? Ну считай, она прокомментировала. Будут работы из кусочков, даже интересно! Причем, знаешь, нужно так… «грязно» сработать. Типа, где не хватает кусков – налепить что попало. Пятно от чашки, список дел на завтра, кусок порезанной рубашки… усугубить типа?

– …где-то иероглиф, где-то следы от кроссовок Поэтессы, где-то комикс, а где-то оставить куски, залитые тушью…

– Да-да! Или там на блошином рынке накупить печатей со старыми даосскими талисманами и проштамповать ими пустоты?

– А круто…

– «Невечные новости»! А? – Принцесса воздела руки точно так же, как тогда – когда новости еще были «вечными».

– Да-да. Шутка останется между нами, но все равно смешно.

Принцесса помедлила в каком-то сомнении и добавила:

– Мы должны сделать это быстро.

– Ну да, – согласилась я, – открытая студия ж на носу.