Текст книги "Жизнь и ее мелочи"

10

Ива обходила гостей, здороваясь, чокаясь, перебрасываясь короткими фразами, и вдруг остановилась, как вкопанная: возле беседки с бокалом в руке и надкусанным пирожным стояла женщина средних лет с подозрительными ногами – то ли не кривыми, то ли всё-таки кривоватыми, её шею обнимали аметистовые бусы. Когда-то их носила мама, потом они лежали в палехской коробке вместе с другими украшениями, помадой, карандашами для бровей и вдруг куда-то запропастились.

Ива подошла к Сергею вплотную, повела глазами и сказала шёпотом в ухо: – Кто эта женщина? – Не знаю. – Советую напрячь память.

Терлецкий сделал вид, что пристально рассматривает крашеную блондинку в лиловом платье.

– Ей богу, не помню. Кажется, жена нашего художника. Неплохого, кстати.

Увести разговор в сторону не получилось. – И откуда на ней мои бусы?

– Почему именно твои? Таких пластмассовых побрякушек полно в галантерейных магазинах.

– Это не пластик, это аметисты!

– Да? Никогда бы не подумал, – мастерски подивился Терлецкий.

Его взгляд затуманился, он судорожно вспоминал, врал ли про это жене или нет, и если врал, то что именно? Бусы, взятые в туалетном столике жены, он давно подарил певице из театра Станиславского. Тогда у них только начинался роман и кинорежиссёр с замиранием сердца слушал, как она густо выводит на грудных нотах «Силы потайныя, силы великия, души отбывшия в мир неведомый…» Увлечение быстро прошло, они встречались от случая к случаю, когда ему требовалось восстановить равновесие после очередной нервотрёпки.

Годы сладкого сна Ивы мгновенно улетучились, и горошина принцессы из сказки Андерсена воткнулась в рёбра.

– Лжец. Ты с нею спал?!

– По-моему, мы давно закрыли эту тему.

– Не обольщайся, просто я жалела себя. Ну!

Терлецкий начал нервничать – не хватало скандала при гостях.

– Да какая разница? Спал – не значит любил.

– Тогда зачем?!

Сергей решился на шоковую терапию и безжалостно произнёс:

– Она другая. Другие эмоции, другая реакция, за этим интересно наблюдать. Ты удовлетворена?

Но Ива не унималась:

– Была бы хоть молодая и красивая, а не блёклая и кривоногая. Что за вкус у мужиков, правда, ты её не в жёны выбирал, однако же к искусству имеешь отношение.

Режиссёр тоже не удержался от сарказма:

– Может, уже определишься, что тебя не устраивает в моих любовницах – фигура или уровень таланта? Кстати, у этой дамы хорошее меццо-сопрано.

– О-о-о! Так она пела тебе арии во время секса? Или для минета оперное горло удобнее? – выдала Ива на одном дыхании.

Терлецкий пришёл в ужас:

– Где ты этого набралась? У тебя же душа ребёнка!

– Твои сведения сильно устарели.

Он посмотрел на жену – хороша, словно время над нею не властно, ломаные брови вразлёт придают лицу загадочное выражение, темперамент через край и всегда вызывает желание. Но характер…

Произнёс устало:

– Я думал, ты счастлива.

– Мне тоже так казалось. Но по прошествии времени промахи и удачи способны меняться местами. Во всяком случае, вместе нам больше не жить, – отрезала Ива и почувствовала кусачую боль в сердце.

– Не бросайся словами! Потом обсудим. Изобрази приятное лицо – сюда идёт Владимир Тихонович.

Она не только заулыбалась, но и обнялась со старым знакомым, маленьким лысеньким дядькой, который, много лет занимая хлебную должность замминистра культуры по хозяйственной части, ничего не украл, проживал в двухкомнатной кооперативной квартире, его жена работала в библиотеке и экономила на электричестве.

Ива ещё потолкалась среди гостей, боль не проходила. С трудом поднялась на второй этаж, в спальню, собираясь прилечь. Через тонкую занавеску увидела, как муж и кривоногая в бусах отделились от компании, завернули за угол дома и остановились прямо под окном – избитый киношный приём, подсмотренный в жизни. Стали слышны голоса.

– Я же просил, никогда не надевать их при жене! – сдерживая негодование, говорил Сергей.

Судя по интонации, блондинка скорчила рожицу:

– Они подходили к новому платью. Слушай, это такая давность. Я и думать забыла.

Терлецкий совсем разозлился: – Так вспомни!

– Зачем? Мы так редко встречаемся.

– Работы много. В понедельник позвоню, может, вечером заеду.

Иве показалось, что её мозг сейчас взорвётся. Она бросилась к комоду и достала пистолет. Отодвинув тюль, почти не целясь, нажала на спусковой крючок. Раздался громкий хлопок. Терлецкий резко вскинул голову, посмотрел вверх и стал медленно оседать на землю.

Ива в ужасе отшатнулась от окна, попятилась и прямо в туфлях упала навзничь на широкую кровать, поверх шёлкового покрывала, которым очень дорожила. В висках стучало: убила, убила мужа, любимого, незаменимого. Идиотка. Психичка. Меня посадят. Хорошо, что дети взрослые. Да, дети, они не простят. О, Господи, что я наделала!

Снизу доносились крики, возбуждённые голоса, потом сирена «Скорой». Сейчас за нею придут полицейские. Она лежала долго. Когда на лестнице послышались шаги, приставила пистолет к виску и задержала дыхание. Дверь открылась – на пороге стоял Сергей. Вид у него был растерзанный: галстук висел сбоку, ворот рубашки разорван. Он лёг рядом с женой, забрал пистолет и швырнул на пол.

– Где ты взяла эту киношную бутафорию? И не смотри на меня, как на призрак.

Ива всхлипнула:

– Ты не ранен? Ничего не соображаю…

– Врач сказал – банальный случай. Я резко крутанул шеей, и тугой воротничок пережал сонную артерию. Сознание тю-тю. Теперь в порядке. Чего ты плачешь, дурёха? – Он повернулся и поцеловал жену в мокрые губы. – Неужели так любишь меня, что могла бы убить? Я тебя обожаю.

Ива слышала его частое дыхание, совсем близко видела лицо и это довольное выражение собственника, которое появлялось, когда он смотрел на неё с любовью. Сердечная боль ушла, вернулись мысли: «Иго моё сладко, и бремя моё легко». Дались мне эти бусы! Забыть.

Не забыла, но больше никогда не поминала. Мир хрупок, ощущения изменчивы, а любовь бесценна. Мужу верить нельзя, но Ива опять не устояла. Они с Терлецким ещё долго жили вместе вполне счастливо, но умерли не от радости и не в один день.

* * *

Когда я устаю и делаю перерывы в своей маниакальной потребности сочинять тексты, образуется уйма свободного времени. Давно заметила, что важные для жизни вещи появляются тогда, когда уже не нужны, а то и обременительны: большая квартира, банковский счёт, которым надо управлять, популярность. Теперь вот ещё и время. Здоровым и молодым его жутко не хватает, а тут хоть открывай лавку по продаже.

То, что в старости от свободного времени мало проку, обнаружилось довольно скоро. Забот по дому у меня нет, и я раскладываю в компьютере пасьянс – за этим азартным занятием время свёртывается со страшной скоростью. Времени жаль, но мне всё равно некуда его девать, а пустое – оно превращается в пытку, будто стоишь в бесконечной очереди за смертью.

О смерти я думаю не реже, чем о любви и счастье, особенно теперь, когда немощь терзает тело без церемоний. Голова кружится и уши закладывает, словно мне лучше ничего не слышать, особенно её шагов. Когда она придёт и какая будет, неизвестно. А ведь придёт, не споткнётся и не опоздает. Смерть… Единственная хозяйка всего. Мы здесь лишь гости, возомнившие себя собственниками.

Живём мелочно, сиюминутными страстями, запамятовав, что не вечны. «Мертвыми устами произносим мертвые слова, от которых отлетел дух», писал Бердяев. С детства знаем, что умрём: уходят дедушка с бабушкой, соседи, знакомые, близкие, пачками гибнут герои кинофильмов, рядом с каждым поселением отведено место для усопших. Всё знаем, всё понимаем, но чтобы верить? Часто наблюдаю, как мои сверстники заботливо готовят себе удобства впрок, словно их жизнь не заканчивается, а только начинается – позиция, имеющая право на оправдание, в основе её страх.

Смерть – вершина несправедливости. Семя смерти мы носим в себе с рождения. Это не я сказала, а основатель неодарвинизма. Но наука и религия сильно расходятся в представлениях о грядущем. Спрашиваю знакомого архимандрита Дионисия, настоятеля Андроникова монастыря:

– В Судный день все умершие воскреснут. И атеисты?

– Неверующие останутся лежать во тьме.

Объяснениями религия себя не утруждает. Выходит, если преступник покаялся и перекрестился, ему открыта дорога в царствие божие, как в песне атаману Кудеяру. А атеисты что, хуже преступников? А до-христиане чем виноваты? Я уже не говорю о представителях других конфессий.

Всякая вера держится на наивном доверии к текстам священных книг и отсутствии ответов. Прав – не прав, что есть любовь, почему жить так мучительно, а хочется? Одному боль, другому – отрада, мне интересно, а тебе по фигу. Окончательно понять бытие нельзя, допускаю, что вера – единственная реальность, а всё остальное вокруг рождено нашим сознанием.

Но мои измышления отцу Дионисию интересны мало. На литургии и причастия с некоторых пор я ходить перестала, значит – неверующая и потому не воскресну. Это нормально. О конце думаю даже с некоторым интересом, примеряю на себя отпевание, кремацию, разговоры на поминках, но это всё какие-то олитературенные мысли. Персонаж – не я.

Ну, а если за порогом нас, и правда, ждёт иная форма существования, что я, суетная тварь, заслужила? Хоть и не праведница, но никого не убивала, не предавала, даже не обманывала без нужды и достаточно страдала тут, чтобы не корчится на огне там. Конечно, молилась и к Богу обращалась больше по традиции или из мистического страха, чем испытывая потребность, вот теперь и похлопотать некому. Боюсь беспамятства. Глупо конечно. Что произойдёт здесь потом, ушедшим до лампочки, но у брошеных могил хочется плакать. Даже если нет близких, есть дальние родственники, просто знакомые, с которыми покойники при жизни ели, пили и обнимались, кто-то наследовал кровь, фамилию, а кто-то деньги или квартиру. Пожалели бы себя – конец для всех един, а кто поставит свечечку?

Какой чепухой наполнено свободное время. Но голова не может быть пустой, она варит кашу без остановки. Случаются полезные блюда, от иных хочешь отмахнуться, да не получается. Самой назойливой выглядит мысль о потерях. Что-то определялось свыше, но многое зависело от меня. Сколько монбланов могла покорить, сколько восторгов испытать, но страсти увязли в обыденности. Жизнь, моя единственная жизнь, прошла буднично.

Как же так получилось? Полагала, что счастлива, а теперь сомневаюсь. Мужу казалось, я всё усложняю. Заразная болезнь нашего времени – накручивание смыслов, совершенно непродуктивное по сути, образует вязкий хаос, из которого трудно вытащить ноги. Как только появился точный инструментарий – всякие там коллайдеры, мелкоскопы, макротелескопы – человек нахально полез вглубь, что прибавило некоторое число знаний и одновременно породило устойчивое мнение в их ничтожности. Надо упрощаться, считал мой муж, слушать своё естество и радоваться удаче, отданному теплу, вещи, сработанной на совесть. А измена, деньги, несовпадения – мелочи.

Похоже, он прав.

11

Терлецкий достиг серьёзных лет, тело дряхлело, а привычка быть лидером осталась, и убывающие гормоны нуждались в подпитке. Ему смертельно хотелось ощутить себя молодым или просто немного моложе, почувствовать свою мужскую силу, которая стала пропадать от одного вида кровати, купленной ещё до изобретения сотовой связи. Ортопедический матрац, шёлковый, без единый морщинки, заказывали во Франции в девяностых, тогда независимые пружины у нас делать не умели, да, видно толком никогда и не научатся. На кровати лежала жена как спутник привычного матраца и даже часть его собственного тела, знакомая до мельчайших деталей, без всякой надежды на тайну.

Мужчинам не без оснований кажется, что обладание юным существом способно, хотя бы на время, восстановить энергию молодости, и не всякий способен устоять перед таким соблазном. Вокруг мелькало много податливой юной плоти – только руку протяни, и режиссёр протянул, но пребывал уже не в том возрасте, чтобы поддерживать конструкцию «жена плюс любовница», ловчить, изворачиваться, комбинировать, да и разница в тридцать лет требовала другого качества отношений. Постель накрепко не свяжет, придётся наново жениться.

И Терлецкий с головой ушёл в обновлённую реальность. Почувствовав забытый драйв, раскрутил свежие проекты и снова обрёл под ногами почву Олимпа. Для сожалений о прошлом, тем более для душевных терзаний не было ни места, ни времени. Иве он оставил дом и попросил прощения. И совершенно напрасно, возможность прощения давно в ней умерла от частого употребления.

Перемену участи Ива перенесла тяжело, но она не из тех, кто режет себе вены. Глупо демонстрировать свою зависимость от того, кто тебя добровольно покидает. Сергей может подумать, что она любит его больше жизни, а жизнь такого унижения не заслуживает.

Свои личные вещи муж забрал, осталось избавиться от тех, которые имели отношениек совместному быту. Дешёвые Ива выкинула в мусорный контейнер, дорогие, в том числе ювелирные, снесла в скупку, письма, фотографии и плёнки сожгла в большой кастрюле. Она не боялась призраков прошлого, просто испытывала брезгливость. В заключение продала коттедж, сократив размеры жилплощади до разумных. Так, по кирпичику, она складывала пусть не новую, но другую жизнь. Появились и соответствующего возраста поклонники, с которыми Ива охотно проводила время и даже ездила на курорты, но лечь в постель потребности не испытывала.

Ревность больше её не мучила, она не интересовалась, к кому Сергей ушёл и как ему там живётся. Не смотрела его фильмов, ни старых, ни новых, даже в мыслях бывшему мужу не осталось места. Взрослые дети разъехались по необъятной стране, живут другими интересами, решают собственные проблемы, и прежде не самые прочные семейные связи сделались сугубо виртуальными. Она оказалась одна в целой Вселенной, когда силы и желания уже исчерпаны. Начинать сначала – поздно, надо постараться хотя бы не упасть. Но на что опереться, чтобы удержать себя на краю? И, как многие иные, Ива в критическую минуту вошла в храм.

Стоя среди образов и слезящихся свечей, под монотонный голос дьякона, она отрешённо думала: наша земная обитель лишь ничтожная частица огромной, непостижимой тайны, впору сойти с ума от бессилия человеческого разума эту тайну постичь, всё, на что способен наш куцый мозг – усыпить себя верой. С каждым новым знанием открываются такие бездны, что вера становится только крепче, потому что ничего другого противопоставить бесконечности невозможно.

Ива перестала задумываться над смыслом жизни, в которой есть только один смысл – сама жизнь, по праздникам посещала церковь, исповедовалась, принимала причастие, но без фанатизма, по-прежнему пребывая в глубине души агностиком. Иногда перед сном повторяла про себя «Отче наш», единственную молитву, которую знала наизусть и которая, как многие церковные тексты, озадачивала её своей нелогичностью: разве может Бог вводить в искушение? Скорее всего, тут неточность перевода.

С годами Ива обрела некоторую устойчивость, позволяющую привычно тратить время жизни, пока однажды в дверь не позвонили, и молодая женщина с избыточным макияжем не представилась женой Терлецкого. Сообщила, что Сергей Сергеевич уже второй год как болен, не встаёт после инсульта, а она собирается в Америку, надолго, возможно навсегда.

– Но это ваши проблемы, – сказала Ива, не почувствовав никакого волнения.

– Хоспис – дорого и печально, – посетовала незваная гостья, – кто этим будет заниматься? Союз кинематографистов отказал. Возьмите его к себе, вы же одна живёте, наймёте сиделку, у него хорошая пенсия, да ему много и не надо.

Посетительница протянула инкрустированную слоновой костью знакомую шкатулку, которую режиссёр когда-то привёз из Италии:

– Он вас ценил, помнил и очень трепетно относился к этой реликвии.

Ива откинула крышку. На оборотной стороне была приклеена пожелтевшая от времени их с Сергеем свадебная фотография с надписью: «Доказательство любви», а на красном плюше лежал бутафорский пистолет.

Ива закрыла шкатулку, вытянула руки на столе и сплела пальцы.

– Нет. Мы рассталась десять лет назад, и я не намерена к этому возвращаться.

– Ну, что ж, – легко сказала жена Терлецкого. – Придётся сдать в бесплатный пансионат в Люберцах, у меня там связи. Жаль старикашку.

Ива посмотрела говорившей в глаза. – Не похоже.

Женщина резко встала, улыбнулась кривенько:

– Физиономистка. Мне, и правда, по барабану. Прощайте.

Ива не ответила. Шкатулку обернула газетой, обвязала целлофаном и вынесла на помойку.

Прошёл год или меньше, когда Ива, проснувшись ярким летним утром, деловито обозрела холодильник, положила в пакет фрукты и поехала в Люберцы, словно давно собиралась, но почему-то откладывала. Она не знала, что случилось теперь, а может, знать не хотела.

От метро до места назначения ходил рейсовый автобус. Пока тряслась по сельскому бездорожью, прикидывала в уме, что скажет Сергею. Что-нибудь едкое, вроде, «Ты испортил мне жизнь, единственную, другой не будет. И что получил взамен? Доволен?», но так ни на чём и не остановилась. Считается, вид поверженного обидчика умягчает сердце, но мало ли болтают глупостей, она не мстительна, хотя с некоторых пор и не жалостлива излишне.

Вот наконец и пансионат, который правильнее было бы назвать богадельней. Ива открыла скрипучую дверь старого деревянного барака и оказалась в длинном полутёмном коридоре, тихом и затхлом. В глубине мелькнула женская фигура.

– Извините, пожалуйста, – закричала Ива и сама испугалась своего голоса. – Ой, простите…

Пожилая женщина в белом халате и белой косынке на птичьей голове обернулась.

– Вам чего?

– Я к Терлецкому.

– А. Идите на второй этаж, первая дверь справа. Место возле окна. Только он не разговаривает.

Сергей лежал на железной кровати, подтянув к подбородку линялое одеяльце тощей рукой. Ногти росли трубочкой, видно, их давно не стригли. Он был плохо выбрит, и сивая щетина придавала всему облику неопрятный вид, при этом он постоянно улыбался и даже тихо посмеивался: гы-гы-гы.

Никаких эмоций Ива не испытала. Чужой человек. Трудно представать, что когда-то он был её мужем. Похоже, бедняга не осознаёт ужаса своего положения, но кажется вполне счастливым. Она наклонилась над больным так низко, что почувствовала кислое дыхание:

– Видишь, как всё замечательно. Теперь я стану тебя навещать, привезу чего-нибудь вкусненького, сбитые сливки с шоколадом. Да? Испеку пиццу с фаршем, как ты любишь. Дети – будут в Москве, обязательно заглянут…

Лицо Сергея вдруг исказилось, глаза зажмурились, собирая морщины, и из-под век градом покатились слёзы. От неожиданности Ива отпрянула, в душе что-то повернулось, и она вспомнила, как однажды он сказал: «Какая судьба? Всё мы делаем своими руками по своему желанию. Бог только создал нас, а дальше – мы сами». Ива поняла это только теперь, а муж знал давно, но жил, как чувствовал. И вот расплата.

Она встала и направилась в кабинет заведующего. За канцелярским столом сидел пожилой мужчина, подстать своим пациентам: заросший седой полубородкой, в несвежей сорочке и потёртой жилетке, плешину прикрывала еврейская кипа. Он пил чай из щербатой фаянсовой кружки и кусал круглую «калорийную» булочку. Вроде бы Ива видела этого человека, но где – вспомнить не могла, с некоторых пор такое с нею случалось.

– Терлецкого я заберу, – сказала она решительно. – Какие нужны справки?

Старик поперхнулся:

– Пришли-таки. Не ожидал. Жаль, что время вышло. К времени нельзя относиться легкомысленно. Ваш папаша тоже не мог уразуметь, что время дороже денег.

И слова эти Ива как будто уже слышала. Она подняла всё ещё красивые густые брови, похожие на крылья летящей птицы: – Не поняла.

– Где уж вам. Оформляйте. Вот, возьмите список.

Когда Ива с кучей бумаг вернулась за бывшим мужем, в кресле заведующего сидела толстая, крашеная хной дама в янтарных бусах на короткой шее. Глянув в документы, удивилась: – Терлецкого неделю, как увезли.

– Кто? Куда?!

– Куда. Чуднáя вы. Отсюда дорога только в морг.

Выйдя из мрачного помещения на крыльцо, Ива глубоко вздохнула. Пригревало солнце, ветер шелестел листочками, стайка воробьёв, громко щёбеча, шумно влетела в зелёный куст, женщина с упрямым выражением тащила за руку ребёнка, малыш хныкал и сопротивлялся. Жизнь продолжалась, хотя Сергея в ней уже не было.

Ива шла домой, глубоко внутри неся утрату, которая останется с нею навсегда как вещь из прошлого, которая лежит под стеклом в шкафу и каждый день попадается на глаза. Память о муже, не встречая сопротивления, заняла наконец достойное место в её сознании. На старости лет она могла позволить себе жить тихо, без суеты, довольствуясь мыслями о безвозвратно ушедшем времени. Жизнь, как бабочка: поймал, подержал, она упорхнула, оставив на ладони пыльцу воспоминаний.

* * *

Рассказ, который я складывала чуть ли не целый год, завершён. Специально тянула время, наполненное сладким трудом извилин. Иногда спохватывалась – вдруг не успею, помру, оставив работу незаконченной. Столько усилий насмарку, надо спешить. Потом опять тормозила, чтобы продлить блаженство. В общем, приключения путешественника. И вот точка поставлена.

Сказать, что рада, значит ничего не сказать. Я испытываю телячий восторг и пускаю младенческие пузыри удовольствия. Разумеется, не от качества содеянного, оно могло быть лучше или хуже – не мне судить. Позже самой начнут лезть в глаза изъяны, но сейчас нет человека счастливее – я это сделала, выразила то, что стучалось в сердце. Ах, жизнь, какой ослепительной ты бываешь!

Вчера на сердце лежал туман, а сегодня солнце – тут нет никаких противоречий, лишь элементарная диалектика. Без чередования полос ни один человек не выживет. Нынче полоска белая. Голова отдыхает до прихода нового сюжета. Но случится ли озарение и главное – будет ли голова? Посмотрим.

Я встретила дочь в отличном расположении духа, её замечания выглядели лёгким повседневным массажем и не испортили праздничной атмосферы. Лена в очередной раз доводила до санитарного блеска квартиру, а мне не терпелось поговорить.

– Остановись, хотьнаоднуминуту! – попросилая.

Она подчинилась, с трудом и неохотой подавляя в себе потребность в суете. И мы говорили.

Долго и охотно. Самое забавное – не помню о чём, о какой-то ерунде, но вечером расстались довольные друг другом, помахали ручкой – пока, пока, до завтра! Вот так мы все: конец близко, а мысли о нём далеко.

Летом темнеет стремительно, день, не сопротивляясь, уступает место ночи. Как всегда, долго не могу заснуть. Мысли скачут, словно блохи, мыслям нравится тишина. Помню, однажды, в той части своего земного пути, который должно назвать нормальной жизнью, муж вдруг решил поехать на рыбалку, хотя никогда удочки в руках не держал, но приятели собрались, и он с ними. С рыбаками ехали жёны, чтобы было кому потрошить улов и варить уху, ну, и мой меня прихватил. Вечером он крутой супец похлебал, а рыбы в рот не взял, думаю, не мог съесть того, кого убил. А магазинную, между прочим, трескал запросто. После ужина я залезла в спальный мешок, купленный специально для разовой ночёвки, закрыла глаза и не поверила ушам: так было тихо, и тишина не городская, прикорнувшая за закрытыми окнами, а незнакомая и прекрасная, сказочная. Когда выпивший водки муж начал прихрапывать, мне хотелось его убить. Воспоминания ещё сильнее будоражат мой мозг, сон отлетает напрочь. Какая горячая подушка, какая длинная ночь. За окном густая чернота. Придёт ли утро? Дышать тяжело. Меня медленно и неудержимо уносит прочь. Похоже на эпилог. Надо сосредоточиться – к последнему пристанищу лежит долгий путь доказательного права на светлую вечность вместо безрадостной тьмы.

Долго ли, коротко – не знаю, придуманное людьми время остановилось, жизнь, судя по всему, тоже. Как написала одна литераторша: «Умолкли речи и завяли розы, Погасли звёзды, умерли мечты». Где-то далеко зарождается тихая мелодия, как будто знакомая. Ширясь, она заполняет всё пространство и становится узнаваемой – адажио Альбинони. Эта тоскующая музыка сердца, конечно же, не барокко, а скорее отголосок Позднего Возрождения. Божественная гармония, дыхание тайны, не подлежащей разгадке.

Кто-то щупает мой пульс. Пульса нет. Неожиданно раздаются тихие рыдания. Плачет Леночка. Не о той, которая отчалила в лодке Харона и уже ничего не чувствует, а о той, которая до поры заслоняла собой край бездны. Леночке страшно – как теперь жить с этой брешью в мироздании? А что она там лопочет?

– Как же я буду без тебя, мамочка?

Стоило умереть, чтобы услышать подобное. Спустилось облако тихой радости и все обиды ушли из моего сердца безвозвратно. Спасибо тебе, драгоценное дитя.

Очистившись от сомнений, я смело устремилась к светлому порогу бесконечности. Наверное, не так уж страшны, как казалось, мои грехи, а может, хранителю райских врат понравилась моя последняя книга? В общем, мне позволили порог переступить.

О Эдем, с древности воспетый поклонниками буквы! Здесь, и правда, хорошо, очень хорошо, красиво, только подозрительно по-нашенски. Где-то вдалеке работает стиральная машина. Откуда в божьем саду грязное бельё?

Я открыла глаза, Леночка охнула и всплеснула руками.

– Чего испугалась? – спросила я, с трудом ворочая непослушным языком.

– Думала, ты умерла.

– Ну и что? Все мы когда-нибудь оставим этот прекрасный мир, даже ты, моя бедная маленькая девочка. А пока ещё поживём. Жизнь – штука ни с чем не сравнимая.

Кажется, подобные слова пришли мне в голову вчера, когда я искала заключительную фразу для рассказа. Люблю парадоксальные финалы, они ближе всего к истине.

Однако странно всё это. Мне казалось, чудеса происходят только в книжках по воле писателей. До сих пор толком не пойму – жива или нет, может, меня спасла любовь дочери и теперь я буду жить вечно?