Текст книги "Жизнь и ее мелочи"

– Ну, трудяга! – Фира снисходительно покачала головой. – Нельзя же только вкалывать, надо и отдыхать, не то надорвёшься. У меня кухни нет, а душ с туалетом имеется. – Фира бросила ему полотенце. – Иди, освежись, слаще водочка пойдет.

Павел привык пить молодое домашнее вино – дешево и сердито, а Фира признавала только водку, которую запивала холодной водой из под крана. Днем, во время работы, он вообще не пил: шоферить – не семечками торговать, неровён час вязы поломаешь. Но тут случай особый, отказаться неудобно. Ладно, в конце концов, заработок завтра наверстать можно, а перегар чесноком зажевать, чтоб жена не учуяла.

Когда Паша вышел из душа, Фира достала с посудной полки «Столичную». Кивнула:

– Тащи всё из холодильника на стол.

Павел открыл дверцу. На полке одиноко стояла маленькая кастрюлька и лежал батон сервелата. Павел невольно вспомнил свои полные закрома, богатую обстановку с коврами и вышитыми салфеточками. У Фиры на стене возле дивана висело прибитое гвоздями байковое одеяло, на окнах вместо занавесок – те же простыни.

– Что так скромно живешь? – Павел не рискнул сказать «бедно». – С санатория много чего можно поиметь.

– Пачкаться не хочу, – просто сказала Фира. – Да и зачем украшать стены, к тому же чужие? Своей квартиры мне век не дождаться. Вот на себя, на сына – не жалею, подарки делать люблю, одеться красиво, поесть вкусно, чтобы жизнь была в радость. А барахло копить, деньги – это все прах, пустое.

Фира покромсала сервелат на толстые шматки, выудила из кастрюльки малосольные огурцы, руками разорвала булку и плеснула в стаканы водки. Паша сглотнул слюну. Чокнулись, выпили, закусили. Такой дорогой колбасы жена никогда не покупала.

– Ты себе на утро хоть немного оставь, – заметил Павел, покосившись на исчезающую еду.

– Чего-о? – Фира засмеялась. – Сегодня есть – ешь, завтра не будет – озаботимся. Нашёл о чем думать.

Она повернулась к нему лицом, Павел увидел совсем рядом желто-зеленые глаза и потерял над собой контроль. Они обнялись и упали на диван: она внизу, он сверху, будто на нагретую солнцем перину. Но тут он почувствовал твердость её грудей и живота, и его прошиб пот.

Рот Фиры источал запах знойного тягучего ветра. Паша раскрывал губы, стараясь поймать этот горячий воздух и узнать его вкус. Фира тихо, как серебряный колоколец, смеялась, покусывая Павла за ухо. Зубы у неё были небольшие, ровные, между верхними резцами зияла щель. По народной примете такая женщина способна на страсть и ревность.

На самом деле Фира ревностью не маялась, и не потому что, как ей казалось, любила она по-настоящему только раз – заезжего прибалта, тоже рыжего. Чтобы ревновать, любить не обязательно, достаточно хотеть единолично обладать предметом своего внимания. Фире ревность была не свойственна по складу натуры: спокойной, оптимистичной, слабо рациональной. Жизнь представлялась ей абсолютно понятной. Как яблоко – сколько ни есть сортов, а в середине одно и тоже, и конец предусмотрен, с небольшим числом вариантов. Вот что до страсти, то да, в любви она себя не жалела, потому что ей самой так нравилось, так ей было весело.

Эта веселость и легкость передались Павлу. С нею он испытал острое чувство свободы, вырывавшее его из прошлого и будущего, оставляя только настоящее. Фира заслонила собой всё, что прежде казалось ему важным.

Они стали встречаться почти ежедневно, иногда Павел придумывал ночной рейс в аэропорт (деньги откладывал заранее, чтобы жена не догадалась) и оставался у Фиры до рассвета. За ночь, он, сорокалетний, любил её по десять раз, и каждый был, как первый. Такого с ним прежде не случалось.

Паша никогда перед женщинами не робел, что в них особенного? Они существовали известно для чего. Но Фира творила с ним что-то непонятное. Казалось, тело его переставало жить привычной жизнью, делалось сильным и незнакомым, способным на такие дела, что раньше и не снились. Когда Фира раздевалась, обнажая канапушки на плечах и розовой спине, Пашу от страсти начинал бить озноб.

В общем, Фира была другая, ни на кого не похожая. Какая? А кто её знает. Только жизнь без неё останавливалась.

Первое время Павел не страдал от двойной семейной бухгалтерии. Ну, жена, ну, баба на стороне, эка невидаль! Дома всё оставалось по-прежнему: материальные заботы, дети, хозяйство. Правда, спать с женой, даже изредка, он заставлял себя с трудом, а потому придумал шоферскую болезнь – радикулит. Ложился в постель кряхтя, Саша сочувствовала и с ласками не лезла.

Окно Фириной комнаты выходило на автостоянку, от которой её отделял узкий палисадник из вьющихся роз. Как-то Паша сиганул впопыхах и зацепился рукавом.

– Ты где так порвался? – спросила дома Саша.

– Не знаю. Рубаха, наверно, ветхая.

– Нет, крепкая ещё, два года, как купили, – сказала Саша. – Я заштопаю.

Павел выхватил из рук жены испорченную сорочку, просунул в дырку палец, разорвал одежку пополам и полез в шкаф за другой.

Саша сначала охнула, потом запротестовала: – Новую на работу жалко!

– Хватит скупердяйничать. Скоро на бомжа буду похож, – огрызнулся Павел.

Ей жаль было вещи и пугало непонятное в человеке, известном до мельчайшей родинки на теле, а его выводило из равновесия крохоборство, которое прежде казалось умением экономно вести хозяйство.

– Колбасы бы приличной купила, – упрекнул он как-то жену.

– С чего это? Праздник разве?

– Живем – вот и праздник, – грубо сказал Павел, не ведая, что познал вечное.

Саша подозрительно на него покосилась. Опять что-то не так.

Обычно Паша приносил Фире то пакет самых крупных помидоров со своего огорода, то груши с виноградом, то банку варенья, а когда подворачивался богатый клиент, оставлял на тумбочке часть заработанного. Та всё принимала без лишних слов, но однажды спросила:

– А если жена не досчитается, не отобьет баки-то?

Павел ответил глухо:

– Жена ничего знать не должна, иначе – конец. Ты думаешь, я от большой прыти порой не через дверь, а через окно от тебя ухожу?

– Прям, Штирлиц! Кончику-то всё равно быть.

Любовник насупился. Он уже начал чувствовать неудобство своей новой жизни, где приходилось врать и изворачиваться. Это утомляло, Павел сделался раздражительным, ругался с конкурентами, постоянно злился на жену, старшему сыну за пустячную провинность залепил подзатыльник, чего раньше себе не позволял: дети – святое. Всё это выбивало из колеи.

Жизнь Павла, как худой корабль, терял привычную остойчивость, и стала лезть ему в голову крамольная мысль – бросить любовницу. У Фиры до него мужиков было пруд пруди, это ж ясно, и не один не задержался. А он, как увидит ее, – в глазах темно, сладкая горячая волна поднимается к самому горлу. И хоть стреляй, не оторвать его от этой женщины.

Так и продолжал он ходить к ней по-воровски, забирая время у работы и детей. Мучился, маялся, томился, похудел даже, но как ни вертел в голове своё дело так и этак – не получалось, не складывалось, топорщилось. Понимать – всё понимал, да сделать с собой ничего не мог. От этого однажды стало Паше так страшно, что он взмолился:

– Если любишь меня – уезжай, Христом Богом прошу. Я тебе денег сколько надо дам.

– Ещё чего! – фыркнула Фира. – Допустим, люблю, но жизнь свою корёжить не собираюсь. Сам уезжай, коли такой слабонервный.

Паша аж зубами заскрипел: куда он уедет – от родительских могил, от детей, от хозяйства.

И вдруг, как озарение пришло: вспомнил лицо мужика, что косил траву на лужайке. Каждую морщиночку увидел, будто вчера это было, а случилось два года назад.

Поехали как-то на майские праздники всей семьёй в горы, выбрали хорошее местечко: и ручей, и полянка, и лесок рядом. Все свежестью дышит, ни пыли ещё не набралось, ни туристы красоту ногами повытоптать не успели. Саша одеяло расстелила, на полотенце в клетку еду разложила, квасок достала. Мальчики на лужайке в мяч играют, Глаша в коляске спит. Тишина. Только вдали, у края леса, мужичонка в кепаре засаленном траву косит. Ровно, красиво машет. Ну и пусть. Он работает, мы отдыхаем, друг на друга не смотрим, подумал Павел.

Час прошел, мужик с косой приближаться стал, виден уже пот на шее и темное влажное пятно на линялой майке. Паша и крикни:

– Эй, косарь, иди выпей с нами!

Мужичок остановился, травы сорвал, лезвие вытер и тоже крикнул: – Я в жару да на работе не пью!

Павел громко засмеялся:

– Так ты чо, отец, думаешь, я тебя водярой угощаю? Я ж на машине, видишь, да с детьми. Кваску иди попробуй.

Мужик подошел, сел на корточки возле одеяла, кружку пенистого домашнего кваса с изюмом жадно выпил. На предложение закусить взял чуток хлеба и кружок жирной, с чесночным духом, краковской полукопченой, жевал аккуратно, тщательно и всё на Пашу с Сашей смотрел. Лицо приветливое, от многолетнего пребывания на солнце, золотисто-коричневое, как кожа у копченой барабули.

– Спасибо, добрые люди, – поблагодарил мужичок. – Можно я вам что-то скажу? Не рассердитесь?

Павел удивился: говори, мол, а Саша даже привстала и засмеялась, она вообще в тот день как никогда смешливая была.

Сощурил мужичишка голубые глаза и произнес с грустью:

– Порча на тебе, мил человек. И на тебе, женщина.

Саша фыркнула и опять на одеяло улеглась, а Павел спросил шутливо, потому что тоже ни в какие сглазы не верил:

– Ну и что ж нам теперь делать?

– Снимать порчу надо.

– Вот ты и сними.

Косарь покачал головой:

– Я – нет. Увидеть могу, а снять – силы не имею, врать не буду. В селе Каштаны ворожея живёт, та умеет.

Снова посмеялись Паша с Сашей, и забыли про ту встречу.

И вот теперь Павел, не раздумывая, завёл свой драндулет и поехал в горное село. Ему указали на старуху, сидящую в тени фигового дерева. С сомнением глядел он на нечесаную, неприбранную бабку, запросившую полтинник вперёд. Но уж коли приехал, надо попробовать, пятьдесят рублей по нынешним временам не деньги.

Старуха привела Пашу в неожиданно чистую избу, выставила из горницы черноглазую молодайку и, кряхтя, уселась за стол. Свечу зажгла, чашку с водой поставила, крутила, мудрила, на дно смотрела, за руку Павла держала. Спросила угрюмо:

– Про меня от кого узнал?

– Мужик в кепке, глаза голубые, как зовут не спрашивал.

– Что ж сразу не пришел? Года два небось прошло?

– Точно, – изумился Паша.

– Поздно, – вздохнула ворожея и произнесла непонятное: – Из трех пар одна останется, да и та расстанется. – И с явным сожалением вынула из-за пазухи пригретую ассигнацию.

И тут вдруг поверил Павел, что эта древняя бабка действительно может его спасти, но как ни просил помочь, не отказывался брать деньги назад, старуха была неумолима. Так и уехал с тяжёлым сердцем. А по дороге удивлялся сам себе: вот так да – сказки слушал, развесил уши. «Поздно!» Да ничего они не могут, эти колдуньи. И вообще, с чего всполошился? Ну, допустим то, что он от Фирки отклеиться не в состоянии, ещё можно назвать порчей. А Саша, жена, причём? Мужик ведь и про неё сказал.

Тьфу, поверил в чертовщину, дуралей! Хорошо хоть деньги целы. А странная всё-таки старуха – почему не взяла, кто её за язык тянул? Ну, сбрехнула бы чего, какой с неё спрос? И снова на душе у Павла сделалось муторно.

Саша давно заметила в поведении мужа грубость и даже неприязнь, по ночам он часто выходил на крыльцо курить, лицом потемнел, а на вопросы толком не отвечал, огрызался. Она и думать боялась, что бы это всё значило, однако время шло, а лучше не становилось, и Саша поделилась сомнениями с подругой.

Вероника сразу взяла быка за рога: – Зазнобу завёл! – Он не такой, – замахала руками Саша.

– Ой! Все они другие. Только мозги на одну, известную, сторону скособочены. Чего он ещё странного делает? – На ребёнка руку поднял… – Ещё?

– Рубашки часто меняет.

– Вот! – радостно закричала Вероника, как будто нашла белый гриб.

– Моется каждый день, – привела последний, неопровержимый довод Саша.

Женщины уставились друг на друга и замолчали.

– Ясно, – заключила наконец кастелянша. – Я потрясу девчат, такого быть не может, чтобы не наследил.

Через три дня Саша уже знала, как зовут злодейку, где она живёт и работает, и даже сходила на неё посмотреть. У, гадина, так бы и вцепилась ей в бесстыжие глаза. Надо было что-то делать, уступить мужа рыжей стерве – такое Саше даже в голову не приходило. Вероника подговаривала сходить к колдовке, Саша отказалась: не веря в светлые силы, она не верила и в темные. И потом, вдруг не поможет, а деньги немалые, жалко.

Саша пребывала в тягостных раздумьях, все у неё из рук валилось, тарелок на работе набила на пол зарплаты. Макушка лета – переспелые сливы, груши, яблоки смачно стукались о землю на радость осам и муравьям. Сашу только и хватало на то, чтобы послать детей собрать падалицу да снести подсвинку. Крутить компоты, соленья, варенья – руки не поднимались: что беспокоиться о зиме, когда не знаешь, как до неё дожить?

С Павлом она практически не разговаривала, постелила ему за шифоньером на сундуке, где когда-то спал их первенец, боявшийся один оставаться ночью в детской. Только раз сорвалась, глядя, как муж старательно зачесывает перед зеркалом вихры. Спросила с вызовом:

– К ней?

– Ну, – выжидательно сказал Павел.

Он давно понял, что жена всё знает, и ждал выяснения отношений.

– Кобель распроклятый, хоть бы детей постыдился! – выкрикнула Саша уже с надрывом.

После этого всплеска она опять надолго ушла в себя, и Павел обрадовался, посчитал, что жена примирилась, а решение как-нибудь сложится само собой. Но женщину, в отличие от мужчины, неопределенность редко устраивает, Саша судорожно искала выход и нашла его первая.

За обедом, когда дети играли на заднем дворе, Саша снова открыла рот:

– Значит, так. – Она вдруг увидела пятно на скатерти и стала внимательно его разглядывать. – Значит, так, – повторила Саша и поскребла пятно ногтем. – Больше терпеть я не намерена. Думай неделю, я добрая. Тебя не принуждаю, сам выбирай – блядство или семья. Но уж если выберешь нас, про рыжую забудь. Сорвешься – всё кончено, разговоров уже не будет. Дом останется за мною и ребятами. Деньги на книжке и так на моё имя. Машину забирай и уматывай. Детям расскажу правду и видеть тебе их не позволю. Через мой труп.

Саша хлопнула по пятну на скатерти жесткой натруженной ладошкой и встала, посмотрела на Пашу, прибито склонившегося над тарелкой щей с санаторной сметаной, и на секунду ей стало его жалко: не сможет он без них. Ну, так на то и расчёт был.

В этот же день Павел сказал любовнице:

– Жена говорит: либо дети, либо ты. Без них я – ничто и без тебя не в силах. Как же быть? И поднял на Фиру измученные глаза.

– Ой, мне-то голову не морочь, – воскликнула она. – Мужик называется! Я что ли прошу тебя их бросить? Не понимаю разве? Сама своего сына ни на кого не променяю, в том числе на тебя. Не можешь – не приходи.

– Неужто все равно?

– Я если нет? Ну, какая разница? Чего теперь сердце рвать. – Фира вздохнула и сказала мягче. – И ведь нашли же мы друг друга, Паша, а? Только поздно. Не судьба значит.

– Но я же ещё ничего не решил! – возмутился Павел.

– Решишь. – Фира покачала головой. – Куда ты денешься.

– Обижаешь, – сказал Павел вполне искренне, но подсознательно он уже сделал выбор в пользу той жизни, к которой привык и которая была ему от рождения назначена.

В течение оговоренного срока сообщил об этом жене, не очень веря, впрочем, что конфликт улажен, что он, действительно, сумеет отказаться от Фириных ласк.

Саша приняла его невнятное бурчание о разрыве с любовницей с удовлетворением, но недоверчиво. Слова мужа с некоторых пор требовали проверки делами, потому она не очень стремилась к быстрому сближению, тем более что время шло, а холодок отчуждения между ними оставался.

С тех пор, как Паша и Саша не спали в общей кровати, он мучился бессонницей. Лежание в одиночку ощущалось им как нечто противоестественное. У Фиры он теперь бывал редко и наспех, чтоб жена не заподозрила, радости от таких свиданий получал мало. И дело не в том, что он сам согласился на условия жены и обман становился противен вдвойне. Павел терзался, что не может удержать обеих женщин. Они по-разному ему нужны, почему кем-то надо поступиться?

– Слушай, – вдруг гулко прозвучало в тишине, и он понял, что Саша тоже не спала. – Слушай, это даже хуже, чем когда ты к ней ходил. У меня больше нет сил. Я тебя отпускаю и с детьми разрешу по выходным видеться. Только уходи, не мучай больше, а то я руки на себя наложу.

Паша молчал. Отпускает. Куда? В Фирину комнату в общежитии? Через год её взрослый сын вернется, а ещё один дом он уже не поднимет. Да и разные они с нею совсем. И зачем только их случай свёл?

Отпускает! Придумает же! Понимает, что значат для него дом, семья. В них душа вложена. Вспомнил Паша, как таскал, ладил, строгал, потел два года без выходных. И теперь, на старости лет, всего лишиться? А дети? Сколько пелёнок перестирал, ночами к малышам вставал, когда Саша с ног валилась. Он их плавать учил, в футбол играть, старший уже и за руль садиться пробовал… Без него дети чужими вырастут, а может, и возненавидят. На днях Санька, младший, глупенький ещё, спросил, правда ли, что батяня бросить их хочет.

По всему выходило – надо смириться. И Паша дал себе слово как можно скорее сообщить Фире о разрыве. В последний раз её увидит, на прощанье нацелует в охотку – и точка!

Он встал и подошел к кровати.

– Ты меня прости, Сашок, постарайся, – попросил Павел тихо. – Я больше к ней не пойду, никогда. Клянусь! Будем жить по-прежнему. Вы для меня дороже всего на свете.

Саша не отвечала, но он слышал её неровное дыхание. – Пустишь? – спросил Павел с надеждой.

Саша опять не ответила, но подвинулась, и он осторожно лег рядом. Теперь нужно было ещё найти силы ее обнять. Он только повернулся, как она обхватила его за шею тонкими руками и зарыдала так горько, что у Паши защемило в груди: она-то чем виновата? Пожалев, он стал целовать её и любить, совсем как раньше.

Утром он застал жену на летней кухне со сковородой яични, которую с нетерпением ожидала прибранная и причесанная детвора. У Саши от ночных слез лицо опухло и глаза превратились в щёлки. Красивее от этого она, конечно, не стала, но неприятия, которое Павел испытывал все месяцы, пока ходил к Фире, он больше не чувствовал.

Умиротворенная Саша подробно рассказала подруге о примирении.

– И ты ему, кобелю, веришь? – ахнула Вероника. – Верю. – Ну, и дура.

– Сама дура, – ответила Саша.

Дни и ночи супругов Казановских стали похожими на прежние, а может, действительно, были прежними. Саша повеселела, исчезли черные круги под глазами. Вместе они взялись за запущенные хозяйственные дела, которые отнимали всё время, поэтому, наверное, Паша никак не мог улучить удобный момент для последнего свидания с Фирой. Наконец, жена, придя с работы, сообщила:

– Санаторная машина едет на ночь в Рыбачье за ставридой. Шофёр знакомый, берёт нас с собой. Рыбаки оптом дешево отдадут, у них с нашей администрацией договор. Себе сколько хочешь наберём – и посолить, и заморозить.

Паша услышал стук собственного сердца. Он прикинул: до Рыбачьего восемьдесят километров плохой дороги, скорость небольшая. На месте пока загрузятся, да поболтают, ухи поедят, крабов, что в рыбацкие сети намертво вцепляются, в общем, вернутся с рассветом, не раньше. Значит, вся ночь в его распоряжении.

– Я договорился пассажира к последнему рейсу в аэропорт везти, – соврал Паша, холодея от мысли, что Саша заподозрит обман. – Но ты поезжай, нельзя упускать такой случай. – И добавил, почти ненавидя себя: – Дети рыбу любят.

Павел давно не был у Фиры и принуждал себя не думать о ней. Но пока шел по дорожке к общежитию, тело его вдруг оживилось воспоминаниями, а ноги ослабели. В комнате горел свет и маячила мужская голова. Павел опешил: ну, Фира, ну, штучка, месяц не виделись, а она уже себе хахаля завела? Он тихонько свистнул. Фира тут же высунулась в окно, потом выбежала наружу. Лицо у неё сияло.

– Сын в отпуск приехал!

Она нежно засмеялась и прильнула к Павлу, а он схватил её и стал целовать так крепко, что она даже пискнула:

– Ой, задушишь! Что случилось? Я уж так соскучилась, прямо в груди печёт.

А Павел всё не мог от неё оторваться. Любовь разрывала ему сердце. С трудом вспомнив, зачем явился, сказал задыхаясь:

– Разговор есть. Едем ко мне. Жена на ночь подалась в Рыбачье за ставридой.

– Для разговоров далеко ходить не надо. – Фира отстранилась на вытянутую руку. – С чем явился?

– Беда, – лицо у Павла исказилось. – Пришло время нам свидеться в последний раз.

– Значит, всё-таки беда, – внезапно охрипшим голосом повторила Фира. – Ладно, поедем. Уж прощаться так прощаться! Будет, что вспомнить. Заводи мотор, я только сына предупрежу.

Грузовик со льдом в кузове натужно тащился по петлястой горной дороге, выхватывая фарами дорожные указатели, деревья и кусты. Ночные бабочки, привлеченные ярким светом, всмятку разбивались о лобовое стекло, перебежал дорогу заяц. Проехали уже километров шесть, когда Саша вдруг сказала:

– Останови!

– Ты чего? Плохо стало? – удивился водитель.

– Нет, утюг забыла выключить, – ответила Саша, и щека у неё дернулась.

В темноте долго добиралась до дома. В окнах спальни розовели задернутые шторы – горел ночник. Саша тихо вошла со стороны зимней кухни, взяла прямо из мойки здоровенный нож с изношенным до тонкости лезвием, спрятала его за спину и рванула дверь в комнату.

Рядом с мужем на кровати, где были зачаты их дети, в недвусмысленной позе лежала голая женщина, разбившая вдребезги Сашино счастье. Как раскаленным железом прижгло Сашу под сердцем, глаза застелил липкий черный туман:

– Змея подколодная! – крикнула она. – Сюда доползла, отлепиться не можешь, пиявка. Всё кровь сосешь. Вон он, полюбуйся, почернел весь!

Паша лежал, не шевелясь.

– Да не держу я его, сам за мной бегает, – тихо сказала Фира и села на кровати, прикрыв срам руками.

– Присушила… Значит, ты и есть ведьма! – выдохнула Саша и изо всех сил воткнула нож в большую, с тёмным соском, грудь.

Фира беззвучно повалилась навзничь и застыла. Паша с ужасом уставился на любовницу, вырвал из тела нож, но она не пошевелилась, только из раны, пузырясь, потекла кровь. Павел с трудом перевёл глаза на жену:

– Ты что, Саша, сделала? Ты же её убила!

– Убила? – повторила Саша немного удивленно, повернулась и медленно пошла к выходу, как будто ничего не случилось.

По крайней мере, так решил Паша, потому что не видел её глаз, а решив, поднял нож и ударил Сашу в спину. Она упала лицом вниз, головой к двери, и тоже, как и Фира, замолчала навсегда.

Паша смотрел на лежащих у его ног мертвых женщин и не мог придумать, что теперь делать.

Вышел на крыльцо, закурил машинально. Мелькнула мысль: интересно, сколько дают за убийство собственной жены? А может, ему еще и Фиру припишут – свидетелей-то нет.

За стеной, в полном неведении о грядущем сиротстве, безмятежно спали дети. Пока он будет сидеть, они вырастут, если выживут, а дом разрушится. Из трех пар одна останется да и та расстанется, понял наконец Павел слова старой ворожеи: Сашок и Саша, две Глаши и два Паши. Сигаретный дым ел глаза, Паша прижмурился и выдавил слезу.

Неправдоподобно большая жёлтая луна поднималась слева из-за горы. Тишина звенела – мириады насекомых, надрываясь, яростно славили красоту мира, в который пришли на одно лето. Везде была жизнь и везде была смерть.

Ночь только начиналась.