Текст книги "Жизнь и ее мелочи"

2

Неожиданно в часы посещений в больничной палате появилась библиотекарша Прошкина. Выложила на тумбочку сникерс, тульский пряник и пояснила: лишь вчера случайно узнала, что бывшая отдыхающая попала в больницу. Чем помочь?

Катя растерялась. Мало того, что малознакомая женщина озабочена её положением, так ещё потратилась на гостинцы. Небось, себе таких сладостей не позволяет. Больная достала маленький кипятильник, который всегда брала в дорогу, пакетики Lipton, и они вдвоём с библиотекаршей выпили чаю, пахнущего бергамотом, и съели пряник. Но этим дело не кончилось. Ольга стала приходить после работы почти каждый день, сообщала новости, рассказывала случаи из своей жизни и всегда что-нибудь приносила – ветку винограда, пару яблок, персик, наверняка причиняя непоправимый ущерб своему бюджету. Ситуация Катю беспокоила, но не выгонять же посетительницу. Единственно, чем можно отблагодарить – внимательно слушать. Они уходили в небольшой коридорный дивертикул, громко именуемый холлом, и сидели там до вечера.

Оказалось, мир Ольги богаче, чем можно было предположить. Окончила библиотечный техникум, заочно, работая посудомойкой в летней столовой, самостоятельно выучила французский язык, и хотя говорить на нём не могла, читала в подлиннике Рембо, Вийона, обожаемых «Отверженных» Гюго. Под влиянием «Хаджи Мурата» изучила историю Кавказа и во время отпуска подрабатывала гидом – всё лишний рубль, да и что делать одинокой женщине целый месяц? Книги она успевала глотать на работе: читателей мало, особенно зимой. Число посещений по давней традиции полагалось увеличивать вдвое, чтобы заведующая имела основание выписывать работникам премии, пусть небольшие.

Коллеги Ольгу не любили, но терпели, как терпят обиженных Богом, старались не делать замечаний, чтобы не нарваться на снисходительный взгляд. А как прикажете смотреть на людей, природой и судьбой не обделённых, но вынужденных приспосабливаться к тому, что противоречит их собственным нравственным воззрениям? Или, наоборот, не противоречит. Оля была бескомпромиссна и говорила то, что думает, это всегда неудобно.

Ещё она презирала мужчин. Больше даже не тех, кто кисло кривился, а кто пугливо отводил взгляд, словно виноватый в её уродстве. Да какая же она уродка? Одеть прилично, постричь по моде, глаза тушью подвести, а главное, зубы вставить. Будет не хуже других, а некоторых и получше.

Встречались парни, которые узнав, что девица живёт одна в высотке у рынка, были не прочь жениться на квартирке-то. Но у Ольги нюх, как у спаниеля, чужие намерения понимала с полувзгляда, с полуслова. Потому, наверное, и потянулась сердцем к заезжей курортнице из Ленинграда, которая выглядела искренней. Да не просто потянулась, а полюбила.

За что? Ничего особенного Катя для неё не сделала. Ну, за книжками ходила часто, общалась, как с равной, в некрасивое лицо смотрела без смущения, иногда, покупая себе мороженое, и ей заносила вафельный стаканчик. Тщетно искать объяснений. Давно стало общим местом, что узреть, откуда пришла любовь так же трудно, как легко объяснить нелюбовь.

Прошёл месяц. Первой из больницы выписали Асият. С рукой на перевязи она спустилась вниз, где её ждали дети и Гамид. Высокий, ломкий, как кузнечик, в своей потёртой сванке, он бросился навстречу жене, горячо и громко тараторя, размахивая руками. Мальчики отошли в сторонку, чтобы не мешать родителям.

– Интересно, в чём он хочет её убедить? – поинтересовалась Катя, вместе с Зоей Николаевной наблюдая сцену из открытого окна.

– А я тебе сейчас переведу, мой муж тоже объяснялся с односельчанами по– кумыкски, это самый простой и распространённый язык в Дагестане. Так, так. Потаскун говорит, что любовь сильнее его. «Я тебя тоже люблю, но как мне разорваться надвое? Пойми и не держи зла, не проклинай, умоляю». Хорош гусь! Сына просит ему оставить, хоть одного, старшего, сыну нужен мужчина.

Неожиданно Асият показала Гамиду фигу и ответила по-русски:

– Кукишь тебе! Мужчину я детям обеспечу, не волнуйся.

Сварщик, не ожидавший от жены такой грубости, закрыл лицо руками. Она смутилась и добавила:

– А ты сам у них спроси: захотят жить с тобой – бери хоть всех!

Гамид совсем растерялся, засуетился, потоптался на месте и неуверенно пошёл к ребятам, сидевшим кучкой на корточках у самой реки. Вернулся скоро, с видом побитой собаки.

На лице Асият не было злорадства, одна только жалость. Она окликнула детей, повернула на грунтовую дорогу и пошла за своими сыновьями, твёрдо ступая по камням стройными ногами в модных туфлях на высоких каблуках.

Мужчина, заслонившись рукой от жаркого полуденного солнца, смотрел им вслед до поворота. Никто не оглянулся.

Катя отошла от окна, легла на кровать, закрыла глаза и прислушалась в своему сердцу: оно болело впервые в жизни.

3

Скоро настала и её очередь покинуть медицинское пристанище. На костылях больная уже стояла прочно, но гипс снимать оказалось рано, добираться в таком виде домой трудно, а денег на гостиницу и обеды в столовой не напасёшься. Придётся Володе, о котором она в последнее время совсем перестала вспоминать, приехать за нею.

– Должны же на верфи войти в положение? – делилась она соображениями с Ольгой.

– Не бери в голову! – воскликнула библиотекарша (они уже давно перешли на «ты»), поживёшь у меня сколько надо. Квартира отдельная, со всеми удобствами, первый этаж, осень у нас красивая, солнечная, долечишься, потом отчалишь восвояси.

Неожиданно для себя Катя согласилась сразу и попросила подругу позвонить мужу, та с радостью помчалась на переговорную. Слышно, как всегда, было плохо, Володя кричал в трубку:

– Кто? Библиотекарь?! Что случилось? Ничего? Как у жены дела? Скоро снимут гипс?

– Скоро. Но после больницы она у меня поживёт, ходит ещё плохо, ванны назначили, мацестинские, у нас же в Хосте своя природная мацеста, кости замечательно лечит. Тут тепло, воздух морской, такая благодать – скорей поправится.

– Ладно, я переведу деньги на жизнь и на билет, – пообещал супруг, расстроенный продлением разлуки.

Светлая Олина комнатка, обставленная скудно, блистала избыточным порядком и чистотой. В ней явно обитал дух одиночества. Катя ковыляла вдоль стен, украшенных копиями картин французских художников и снимками Сочи, по бедности наклеенными липкой лентой прямо на обои.

– Ты говорила, что жила с мамой, – сказала гостья.

– Да. Она умерла позапрошлым летом.

– Здесь нет ни одной её фотографии.

– Я её не любила.

– Правда? – оживилась Катя. – А я уже думала, что единственная такая уродка.

– Это что, – сказала подруга, – я и Бога не люблю.

Вопрошавшая оторопела: не верить – это понятно, но не любить? Как-то уж очень круто.

– За что?

– Придумал нас, позабыв объяснить – зачем.

– А… Тоже верно, – согласилась Катя.

Женщины дружно, немного грустно улыбнулись, уже привычно узнавая своё тождество. Оно очень облегчало им совместное существование. Что хорошо было одной, то устраивало другую. Ложились спать и просыпались рано, завтракали легко, ужинали плотно, любили котлеты и тушёные овощи, компот из яблок и абрикосовое варенье. Ольга покупала продукты, убиралась и мыла посуду, Катя готовила, сидя на табуретке. Сначала библиотекарша не соглашалась брать деньги, которые прислал Володя, но потом махнула рукой – какие варианты?

Прошёл сентябрь, потом октябрь, гипс давно сняли, больничный закрыли, Катя почти не хромала – мацеста и вправду помогла, но об отъезде, к удовольствию подруги, не заикалась. Время от времени, теперь уже сама, звонила домой. Муж всякий раз допрашивал:

– Когда возвращаешься? Плохо себя чувствуешь? Не сможешь ездить на работу? Так тебя, наверно, давно уволили. Если хочешь, наймём домработницу.

– Дорого. Лучше я ещё немного тут побуду. Тепло, солнце, а у вас снег уже. Ты как-нибудь сам. Стирать не забывай, а то к моему приезду гора грязного белья накопится.

– Ладно. Поправляйся скорее. Соскучился. Не любовницу же заводить, – пошутил он однажды и как-то нервно добавил: – Может, у тебя там кто-то есть?

– Ты что?! – возмутилась Катя. – Дурак. Я тебя люблю.

Постаралась сказать убедительно, будто слова что-то значат. Знала, что не значат, но так спокойнее.

Покоем она дорожила более всего. Дома его не хватало, а тут – весь день, пока хозяйка на работе, Катя была предоставлена самой себе. Бродила вдоль реки по набережной, по зелёным улицам, мимо центра детского культурного досуга, заглядывала в окна новой красивой музыкальной школы. Подолгу сидела на пляже, подставив лицо нежаркому солнцу, дыша морскими брызгами и непривычными, такими сладкими осенними запахами. Думала о чём-нибудь необязательном и приятном и никуда не спешила. Неужели это чудо скоро закончится?

Катя представила длинный казённый коридор районного департамента культуры, с дежурной зелёной дорожкой, со снующими из комнаты в комнату или в курилку молодыми людьми, балдеющими от безделья. Их бы посадить на трактор или на танк, но нет, загнуться с непривычки. Ещё меньше энтузиазма вызывали у неё картины знакомой ленинградской кухни, свистящего чайника и грязной сковородки в мойке. Дальше – спальня: заправленная под матрас сильно натянутая простыня, чтобы не комкалась во время любовных упражнений. Всё равно на ней оставались заломы и следы пота, а то и чего похуже, и приходилось стирать постельное бельё чуть не каждый день. Наверное, Гамид тоже еженощно любил Асият, интересно, как она там устроилась, собирается ли опять замуж? Она может.

Иногда дневные размышления перекочёвывали в ночную голову, порождая странные сюжеты. Как-то Катя сказала подруге:

– Мне сегодня сон приснился: лестница полутёмная, разруха, лифт не работает, кругом мусор, а в чью-то квартиру зашла – неожиданно чисто, бело, занавесочки, салфеточки. И старушка. И я тоже вроде старая. Мы обрадовались встрече, обнялись, но так горько, и стали сетовать, что ничего уже не успеем. А старушка вдруг говорит: «Ты, может, ещё сподобишься». Странный сон, правда?

– Ничего странного, нормальный, – пожала плечами библиотекарша, продолжая мыть посуду.

В будни после ужина подруги смотрели телевизионные новости, которые кое-как выдавал слепенький и глуховатый чёрнобелый телевизор «Рекорд». По выходным ходили в кино. Здание с колоннами и лепниной украшало угол двух центральных улиц – Платановой и 60-летия Октября. Билет стоил 30 копеек, а фильмы крутили всегда новые. Вот и в тот раз демонстрировалась «Безымянная звезда» – последняя лента Михаила Козакова, который в качестве режиссёра намного превосходил себя как актёра.

Полтора часа подруги, затаив дыхание, смотрели на экран, а выйдя из зала в тёмную южную ночь, располагающую к нежности и ласке, сели на скамейку, обнялись и заплакали.

Они чувствовали похоже. Все ждут от любви выгоды. Не обязательно материальной – спасения от одиночества, понимания, защиты, семейных радостей, продолжения рода. А сейчас им было явлено доказательство, что существует любовь бескорыстная, вневременная, словно свет далёкой звезды, нежная и хрупкая, как вздох, как первый снег, тающий от соприкосновения с действительностью. Только такая любовь способна примирить с абсурдом жизни. Но по той же причине её нельзя сохранить неизменной. Всё приходит и уходит, счастье мимолётно, а жизнь так же прекрасна, как безобразна, и хорошо, что хотя бы конечна.

Когда слёзы иссякли, библиотекарша прошептала:

– Если бы ты всегда была рядом… Не уезжай, оставайся здесь жить, прописку оформим. На работу устроишься, у нас музыкальные работники в дефиците. На тебя мужчины оглядываются, замуж по любви выйдешь, ребёночек родится, я нянчить буду… Оставайся… – Хорошо, я подумаю, – заверила Катя.

Она привыкла выполнять обещания, и впервые с тех пор, как спала на чужом диване, мысли не дали ей заснуть до утра. С предметами и чувствами, выпадающими из ряда вон, слишком много мороки и никогда не знаешь, чем всё обернётся. Предложение Ольги – далеко от реальности. Чтобы разрушить, умения не требуется, разрушать всегда легко и всегда плохо. Гладко во всём никогда ни у кого не бывает. К издержкам своей жизни она приспособилась, умела существовать в обстоятельствах, которые понимала. Знала наверняка, что произойдёт в понедельник, во вторник, что вечером скажет Володя, где они встретят Новый Год. По возвращении домой всё обратится к старому, привычному, а остаться здесь, значит начать совсем новую жизнь, незнакомую, неудобную, лишённую предсказуемости и привычного комфорта. Как эта жизнь сложится, можно только гадать. И какая цель? Ради чего ломать готовое? Вспомнился диагноз, озвученный Асият: «Во мне не только рука сломалась…» «А у меня нога, – подумала Катя. – При чём тут нога? Бред какой-то».

Утром, ничего не говоря Ольге, она купила билет до Ленинграда. Испытывая неясную печаль, долго бродила по посёлку, прощаясь с любимыми местами, пообедала в знакомом кафе и вспомнила: надо же позвонить Володе, сказать, какой вагон и когда встречать. Чуть не позабыла. Что с нею твориться?

Короткая дорога к почте шла через рынок, где Катя неожиданно почти столкнулась с мужем Асият, гружёный покупками, он сопровождал свою новую любовь. Так вот она какая: полная, розовощёкая, испытывающая восторг от жизни, прямо «Купчиха за чаем» Кустодиева из Русского музея. Неспешно продвигаясь между рядами, влюблённые время от времени смотрели друг на друга с такой всепоглощающей нежностью, что у Кати зазвенело в ушах. Словно в гипнозе следовала она за счастливой парой мимо овощей и фруктов семи цветов радуги, над которыми стоял духовитый аромат зелени и специй.

Армянин, торговец персиками, увидев грудастую молодую женщину с белыми ресницами, зацокал языком:

– Купи. Хороший, сладкий.

Пава взяла плод, понюхала, слегка помяла пухлыми пальцами, взвесила в руке и плавно положила назад, на вершину пирамиды. Выпятила нижнюю губку:

– Я спелый хочу.

И поплыла дальше. Армянин спохватился:

– Э, брать будешь? Дешевле отдам…

И потух.

– Завидуешь! – с гордостью произнёс даргинец и проследовал за любовницей к выходу.

Катя весь оставшийся путь до почты шла с задумчивым лицом. В переговорной заказала стандартный трёхминутный разговор и вошла в кабинку номер пять, приняв это за знак: пять – хорошее число.

Володя звонку обрадовался. – Ну, наконец-то! Билет взяла? – Взяла. На четверг. – Какой вагон?

– Седьмой. Но я не приеду. Я ухожу. Он не понял: – Куда?

Она помолчала – действительно, куда? – Никуда. От тебя ухожу. – Почему?!

– Не вечно же летом ужинать в шерстяных носках.

Взволнованный муж совсем сбился с толку. – В каких носках? – Шер-стя-ных. – Не понял.

– Жаль.

Катя повесила трубку, чтобы не продолжать бессмысленный разговор. Свернула на набережную, спустилась к воде и села прямо на камни. У самых ног слабая волна любовно облизывала гальку. Море никогда не числилось у неё в приоритетах, пока она его не понюхала, не попробовала на вкус, пока сердце не ощутило вечного движения неразгаданной стихии, уходящей за горизонт.

Сидела долго, без мыслей, закрыв глаза и подставив лицо свежему бризу. К ночи море, как обычно, совсем угомонилось, потемнело, подмигивая в свете луны топазовым глазом. Дышалось легко. Так легко не было давно, может быть никогда.

В погоне за ветром
Рассказ в рассказе

Если я имею дар пророчества и знаю все тайны,

и имею всякое познание и всю веру,

так что могу и горы переставлять,

а не имею любви, – то я ничто.

Апостол Павел «Послание к коринфянам».

Рано утром меня привычно разбудил шум стиральной машины. Стало быть, умытый пол в кухне влажно блестит, туалет благоухает, как цветочная клумба, а заварной чайник скоро дождётся кипятка. Всё это означает, что дочь приступила к своим обязанностям по уходу за престарелой матерью. Престарелая мать – это я.

Сейчас она войдёт в спальню, раскрасневшаяся от физических усилий, в длинных резиновых перчатках. Натирая яркой тряпкой полированные поверхности и не глядя на меня, отстранённо буркнет:

– Привет! Ты как?

Мамой Лена меня не называет, мне тоскливо, но нельзя же об этом просить. Ну, не называет, значит не получается. Живу духовным отшельником – забота есть, а тепла и близости нет. Иногда думаю, лучше бы не приходила совсем. Найму равнодушную сиделку с фальшивой улыбкой, и никто не будет случайно подвернувшимся словом обжигать до волдырей мой хрупкий внутренний мир. Но боюсь, моя девочка обидится. Надо сдерживаться, чтобы потом не жалеть, быть умнее. И терпеливее. Должна же долгая жизнь хоть чему-то научить? Отвечаю с улыбкой:

– Доброе утро, детка. Спасибо, нормально.

Прежде, когда я ещё достаточно бодро передвигалась и сама готовила себе диетический завтрак из гречневых хлопьев на воде, а потом ела по-быстрому, стараясь не звякать ложкой, форма утреннего приветствия выглядела жёстче:

– Уже ешь? – спрашивала девочка. – Ну и обжора.

У меня саркопения, потеря мышечной массы, болезнь, в основном сопровождающая старость. Чтобы сохранить вес, приходится трапезничать чаще. Не раз объясняла это дочери, но она слышит только себя.

Однажды я не выдержала: – Почему ты такая злая? – Если не будет злых, как узнать добрых? Логично.

С дочерью мне не повезло.

Когда всё позади, сетовать поздно, это ведь я Леночку вырастила. Характер всегда уходит в детство, поэтому оглядываюсь назад.

Студентка пединститута, вуза исключительно девчачьего, воспитанная в образцовой советской семье, на целомудренной классической литературе, где измену Анны Карениной выдавали лишь странно блестевшие глаза, я до замужества понятия не имела о деталях интимных отношений между мужчиной и женщиной и родила-то, можно сказать, случайно. По нравам середины прошлого века, тема зачатия считалась неприличной, а такое слово, как «презерватив», не произносилось вслух даже в аптеке. В кассе выбивался трехкопеечный чек, и фармацевт, всё понимая без слов, на краю прилавка, скрытно от глаз других посетителей, заворачивала в обрывок газеты невзрачный бумажный квадратик со штампом «Изделие № 2». Покупку полагалось делать мужчине.

Мой молодой супруг, художник, подобной чепухой не озадачивался. Для человека, поглощённого творчеством, профессия важнее даже основного инстинкта, к тому же природный ум и фундаментальное образование обычно подавляют животное начало и стремление к продолжению рода. Муж считал любовью желание находиться возле женщины, которая доставляет удовольствие глазам, вызывает прилив энергии и желание подпрыгнуть как можно выше. Что от любви рождаются дети, он знал, но когда я сообщила ему о беременности, заинтересовался не сильно и буднично спросил:

– Может, аборт?

Аборты тогда делали без наркоза.

– Ещё чего!

– Ну, как хочешь, – согласился он. – А зачем ты чистишь огурцы?

Я как раз готовила салат.

– Шкурка жёсткая.

– Шкурка зелёная, – уточнил художник, – а твои пальцы прозрачные, розовые на просвет и блестят от воды.

И он стал целовать мне руки, а я поняла, что муж на всё смотрит иначе и видит другое, важное для красоты мира, в котором мы живём. Остальное суета. Так появилась на свет Леночка.

Что с ней делать, я не знала и отдала на откуп свекрови, женщине правильной, без лишних сантиментов, носившей в юности красную косынку и окончившей рабфак. Однажды я увидела, как свекровь ударила моего ребёнка по губам, и оторопела. Мне открылся скрытый ритм нашей жизни, в большинстве своём незамечаемый.

Когда мои родители ссорились, отец кричал:

– Я задыхаюсь!

– Так уходи! – кричала мать.

– Давно бы ушёл! Девочку на съедение тебе боюсь оставить!

– Хочу к папе, – хныкала я, пытаясь вырвать свою руку из маминой.

– Ах ты, маленькая тварь, – говорила мама и больно била меня по губам. К таким приёмам она прибегала часто, особенно когда стремилась доказать весь ужас какого-нибудь детского проступка, на самом деле ничтожного.

И вот теперь свекровь.

Мне надо было в ту же секунду схватить Леночку в охапку и бежать. Но куда? Мы с мужем жили в десятиметровой комнате в коммуналке, поглощённые друг другом, делами, учёбой. И я промолчала.

Да и потом мы не слишком ретиво за ребёнком приглядывали и мало что запрещали. Переизбыток родительской любви такое же зло, как и её недостаток, если не большее. Обожаемым детям недостаёт смелости и устойчивости, привычка к защите и покровительству, которые всегда наготове, делает их уязвимыми. Дочь этой участи избежала, имела характер независимый, отличалась упорством и трудолюбием.

До некоторых пор я считала, что строгое воспитание пошло ей на пользу, позабыв простую истину: за всё нужно платить. Когда, кому и сколько – не нам решать. Миром правят законы, о которых можно только догадываться. Порой лишь интуиция подсказывает, что процесс пошёл. Я плачу давно и конца этому не видно.