Текст книги "Жизнь и ее мелочи"

Жизнь и её мелочи

1

«Март-марток, надевай двое порток» – говорит пословица. В тот год март выдался не по сезону тёплым, хотя залежи грязного снега во дворах и скверах до конца ещё не растаяли. Чтобы ускорить процесс, дворники весело щурят на солнце и без того узкие азиатские глаза и, не слишком утруждаясь, долбят осевшие кучи лопатами. Кое-где обнажились газоны, среди прошлогоднего мусора трогательно пробивается бледная травка, почки набухли желанием. Всё спешит жить, напиться радости. Зима тронулась в направлении весны.

Климат меняется заметно, но погода – дама капризная, ещё дохнёт холодком – сырым, противным, но уже бессильным. А пока, пользуясь случаем, пенсионеры повылезали из зимних камер добровольного заточения и – кто бодро, а кто и не очень – шаркают по дорожкам городского сада, лепятся к нагретому дереву скамеек, блаженствуют молча, сбитые с толку неожиданным теплом, которое будит в них неясные воспоминания.

Одиноких старушек больше всего, попадаются и парочки. Не сильно пожилой, но совершенно седой мужчина облюбовал лавочку в стороне от прогулочных троп. За шеренгой небольших садовых можжевельников, напоминающих по форме кипарисы, он мог снять чёрные очки и подставить лицо живительным лучам, не привлекая внимания к своему уродству.

С южных деревцов уже убрали зимние покрывала, сберегавшие от стужи, и воробьи с размаху глубоко влетают в зелёное нутро, невидимо шебуршась там и радостно вопя на птичьем языке. Один дежурит на самой верхушке и время от времени забирается внутрь, чтобы доложить обстановку. В детстве у мужчины дома жил выпавший из гнезда птенец. Эту плохо закончившуюся историю не стоило ворошить, но она жила в нём, независимо от его хотения, поддерживая интерес и нежность к воробьям. Оказывается, пульс у суетливых птах до 1000 ударов в минуту, температура тела 44 градуса, шейных позвонков в два раза больше, чем у жирафа, характер склочный, склонный к разборкам, а мир воробьи видят в розовом свете.

Он изучил у Брема весь раздел, посвящённый воробьям. Дома в книжном шкафу стоял десятитомник «Жизни животных» в зелёном, слегка потёртом сафьяновом переплёте с коричневыми уголками, издание 1893 года Товарищества «Общественная польза». Но Брем в основном уделяет внимание описанию видов, а седовласого больше интересовали повадки, о которых он узнал из других книг и дополнил собственными впечатлениями.

Например, эти крохи стыдливы. Наблюдая за ними часами, он ни разу не видел, как воробьи спариваются, а ведь ранней весной они делают это по многу раз на дню, поскольку чрезвычайно страстны и ревнивы. За самок дерутся, пока не сделают выбор и не начнут строить гнездо. Причём пары создаются единожды на всю короткую, обычно четырёхлетнюю, жизнь. Если самочка гибнет, самец не ищет замены, а прилагает все силы, чтобы выкормить потомство, потом живёт в одиночестве, продолжая чирикать. Человек воспринимает эти звуки, как бойкие, задорные, но какие они на самом деле, кто знает? Может, сердце маленькой птички разрывается от тоски? Природа хорошо задумана, благородно, это люди её изгадили.

Московские воробьи большие хитрецы. Чтобы напугать соперников, распушают пёрышки, увеличиваясь в размерах, боевито и нахально скачут на двух ножках, словно на пружинках, и ведут себя задиристо. Однако на месте ожесточённых ристалищ остаётся разве что парочка перьев. Когда одноглазый мужчина лежал в госпитале Ростова-на-Дону, то наблюдал их южных собратьев. Те мельче, изящнее, обтекаемой формы, словно созданы не природой, а рукой искусного ваятеля исключительно для украшения пейзажа.

Подобная цель тогда казалась ему странной, поскольку внешний вид мира стал безразличен, жить не хотелось, хотелось забыться. Однако сил, чтобы осуществить это принудительно, тоже не находилось. Жить порой помогает любопытство, но и оно беднягу покинуло. Равнодушие – единственное чувство, которое он тогда испытывал и благодаря которому остался жив. Сила привычки. Поймав лицом солнечный луч, седовласый прикрыл глаз и расслабился. Здесь, в конце сквера сидеть хорошо. Просто сидеть. После лечения и бесконечных реабилитаций, он наконец обрёл душевный покой и его внутренняя жизнь оживилась. Однако в комфортном и безбедном настоящем его мало что привлекало, а о будущем он ничего не мог знать наверняка, поэтому чаще всего обращался к прошлому, долго с удовольствием играя в салочки со своими мыслями. Но память хранила лучший вариант – дневник детства.

Грамоте научили книги, а писать заставил случай – его испугала собака. Ребёнок начал заикаться, говорил с трудом, экал, мекал. Стеснялся. Молчать и слушать было проще и приятней. Со временем всё прошло, но разговорчивостью он не отличался ни дома, ни в школе, ни в институте, а потом на работе и в дружеских компаниях. Его мозг не обладал молниеносной реакцией на вопрос, рот нёс чушь, нескладную, неубедительную. Зато какие блестящие по форме и содержанию ответы он придумывал постфактум! Замечательные варианты множились и мучили его, не давая спать.

Тогда тайком, как бы сам по себе, завёлся молчаливый сообщник, дешёвенький блокнот в серой картонной обложке. Он записывал туда словесные находки, впечатления, идеи, озарения, утверждения. В старших классах развлечение забросил, но дневник сохранил, засунув поглубже в ящик стола, на котором делал уроки. Изредка вынимал, прочитывал наугад какую-нибудь фразу, удивлялся чувствам, которые испытывал в совсем ещё недавние, но навсегда ушедшие времена, и прятал тетрадку снова, потом и совсем перестал доставать, но помнил, что она есть и хранит неповторимое.

Однажды блокнота в старом столе не оказалось. Жене было строго запрещено менять стол на современный, но внутри она, с её вездесущими руками, видно, покопалась. Выбросила блокнот – ладно, но если читала? Ужас. Сокровенные мысли, о которых никто не должен знать. А Люда узнала. Захотелось её убить. Не из ружья, не зарезать, а неконкретно. Просто, чтобы её не было, чтобы она перестала отравлять ему жизнь.

Вовремя подоспело соображение, что с женой они в разводе, можно не отчитываться и не бояться контроля. Ничего тронуть в его комнате Люда больше не смеет, а чтобы не терзалась сомнениями, карауля с пылесосом возле двери, он врезал замок и, увидев впервые пыль на крышке компьютера, обрадовался, как ребёнок, даже провёл пальцем – нет, не иллюзия. Купил толстую, так называемую общую, тетрадь, жирно написал на ней фломастером «Блокнот», положил в ящик стола и вздохнул с облегчением: всё встало на свои места. Если сон не шёл, значит в голове засела какая-то мысль, и чтобы от неё избавиться, нужно всего лишь перенести на бумагу.

Кстати, вскоре старый блокнот нашёлся, в пожелтевшем от времени бумажном конверте, заклеенном скотчем. Как он запамятовал? Впрочем, лет прошло много. Главное, жена не читала.

Солнце зашло за облака. Мужчина вынул из кармана пакет со сдобными крошками, кусочками жирной колбаски, обрезками твёрдого сыра, как рекомендовали в телевизионной передаче «Жизнь птиц в городе», и высыпал под деревья, в протаявшую бороздку. Серые попрыгунчики, переждав для безопасности минуту, слетелись на угощение.

Воробьиная картинка вызвала образ отца, заводского технолога, который по субботам чинил старый автомобиль, изредка ходил с женой в кино, а с сыном в зоопарк, но воскресенье обязательно делил с собутыльниками. Напивался сильно. В понедельник за завтраком следовала опохмелка, чтобы на работе в утреннюю смену не болела голова, по будням за ужином – одна маленькая стопочка, говорил: для тренировки. Какой-то управляемый алкоголизм.

В то лето отец, возвратившись из месячного отпуска, который всегда проводил на рыбалке с друзьями, увидел птенца и хрипло гаркнул:

– Что за пакость! Будет летать по комнатам и везде гадить.

Это был совершеннейший навет. Птенчик жил возле кровати мальчика на тумбочке, в небольшой картонной коробочке, на ночь укрытой обрезком марли, и утром, когда её откидывали, садился на край делать свои дела на подстеленную под его домик газетку. Очень быстро воробышек привык лишь здесь сбрасывать помёт. Если чего-то пугался, то да, мог случиться казус в неположенном месте. Так и вышло, когда он увидел большого незнакомого человека с громким голосом. Итог предсказуем: маленький заика не рискнул перечить отцу и совершил предательство.

Мысли об отце неожиданно продлились. Неподалёку от садовой скамейки рос дубок, на котором кое-где ещё лепились прошлогодние листья. Один такой, вконец обессиленный и высушенный зимней стужей, сорвало порывом ветра, покружило в воздухе и бросило под ноги одноглазому. Тёмно-жёлтый, с загнутыми резными краями, лист походил на лодчонку, нашедшую временное пристанище. Буря, потом неопределённость и в конце – покой.

Мужчина поднял лист, покрутил в пальцах черенок. Где-то он подобное видел, или читал, или просто чувствовал? Хотелось расковырять в сознании этот шрам прошлого, назвать словом, чтобы объяснить неожиданно уколовшую сердце печаль. Но мысли скользили, ни на чём не останавливаясь, напротив, чем настойчивее он старался представить забытый образ, тем туманнее тот становился. Такое уже случалось. Седовласый рассердился – тряхнул головой, прогоняя наваждение, и отбросил сухой лист, ставший просто сухим листом.

В тот самый момент память словно включила лампочку: у оградки маминой могилы растёт дубок, и отец, убегая от своей вины, сорвал с дерева лист и положил в карман. Десять лет спустя из Охотска пришла посылка от экипажа рыболовецкого судна с остатками скудной собственности отца, смытого за борт во время шторма. В кармане засаленного пиджака лежал черенок и рыжее крошево.

Вот как это было. Давно. Но ведь было.

Как ни странно, на характер сына отец оказал исключительно положительное влияние. Благодаря родителю он узнал, что предавать подло, что жизнь может быть бессмысленной, что вину надо искупать, а пить водку отвратительно.

Блокнот.

Люди неидеальны. Я даже думаю, что идеальными они были бы противны. К тому же в полное отсутствие недостатков трудно поверить, просто мы их пока не разглядели, и со временем всё откроется, но будет уже неинтересно. Или неприятно.

Или убийственно.

Мама – другое дело, мама обожала книги и работала в большом букинистическом магазине на Кузнецком мосту. У неё не было специального образования, но редкий литератор или дипломированный библиограф имел равное ей понятие обо всех печатных изданиях, названия которых, а то и вид, она хранила в памяти. В ХХ веке книги всё ещё являлись частью жизни, влияли на поведение людей, выходили миллионными тиражами, за ними стояли в очередях, их ждали, обсуждали, а главное читали.

Сын часто, после уроков, забегал в магазин, укрывшись за прилавком листал толстенные «талмуды», столетние журналы, которые выглядели необычно и пахли так, как теперешние не пахнут. Посетители любили поговорить. Запомнилась одна самоуверенная категоричная дама, заявившая:

– Я Льва Толстого, с его вязью слов, не люблю.

– Что ж. Бывает, и мужа не любят, – сказала мама.

– А вы кого любите? – ехидно спросила покупательница.

– Я люблю обоих, – спокойно ответила мама, не поддаваясь на провокацию. – И ещё многих других. И чтение доставляет мне удовольствие.

Ему тоже. Он рано подсел на литературу, словно на наркотики. Его не надо было, как других детей, вечером загонять домой. Бегая с дворовыми ребятами за мячом, всегда помнил, что есть наслаждение более сильное. Открывая книгу, мальчик погружался в многообразие миров, недоступных по жизни, дружил с замечательными людьми и всегда побеждал врагов. Это не вызывало стремления путешествовать, испытать чужие страсти, а только читать и читать, уплывая в мечтах всё дальше и дальше.

Свободное время продавщица редких книг посвящала мужу. Ходила с ним в кино, в гости, просто сидела на диване в обнимку, а сына отправляла спать. Даже если время не подошло, протестовать было бесполезно. Он забирался под одеяло с головой и тайком, подсвечивая фонариком, читал книги.

В душе ребёнка мама занимала скромное место. Он редко её видел, говорили они больше на бытовые темы, а на серьёзные вопросы мама протягивала книгу: «Здесь ты найдёшь все ответы». Она редко ласкала сына, чтобы не сделать мальчика слабым, тогда он не сможет одолеть эту гору, этот Эверест – жизнь.

О подобных жертвах воспитания он не догадывался, но точно знал, что мама его жалеет, и очень её любил.

В тот печальный день после занятий он не пошёл на тренировку в спортивную секцию, где занимался вольной борьбой, а поспешил домой: мама болеет, ночью вызывали «скорую». Обострение. Какой болезни, ему не говорили. С порога услышал странные звуки. Отец стоял на коленях перед кроватью и, давясь рыданиями, повторял:

– Не оставляй меня. Не оставляй…

Спина у него крупно тряслась.

– Ну что? Ну что ты плачешь? – говорила мама горячечным шёпотом и гладила его по лицу. – Все умирают, и я умру. Ванечка уже взрослый. Не плачь…

Блокнот.

Отец часто плакал по пьяни и не очень-то любил маму, изменял. Ругались часто, даже дрались. Случалось, она ходила с синяком под глазом и сама с удовольствием отчаяния колотила напившегося до бесчувствия мужа, потом тоже пристрастилась к бутылке. Но то была жизнь, привычная, с редкими удовольствиями и досадными неудобствами. Мелочи. А сейчас отец боялся потерять человека, которого много лет кряду привык видеть рядом, касался руками, губами. И вдруг раз – и нету. Наверное, это как арбуз, упавший на дорогу с высоты весело бегущего грузовика – разбился вдрызг, не склеишь, не соберёшь, только мокрое место осталось.

Маму в слезах я видел всего один раз, ещё до школы. В добротной сталинской квартире, доставшейся нам от дедушки, паркет был из дуба, мама очень гордилась его медовым цветом. Тогда полы не покрывали искусственным лаком, а натирали воском, продев босую ногу в крепление на специальной щётке. Однажды, по рекомендации знакомых, за хорошие деньги, мама пригласила полотёра. Весь день жилистый мужичонка, за которым меня оставили присматривать, заложив руки за спину, старательно сучил ногой. Вернувшись с работы и увидев результаты его трудов, мама упала на диван и заплакала: стыки между паркетинами, прежде незаметные, сделались чёрными – красота была загублена безвозвратно.

Детство. Оно жило ещё недалеко, по соседству. Парень, зажав в руке горбушку ситного с подковой краковской колбасы, прошёл в свою комнату и открыл «Королеву Марго», которую каждый год перечитывал.

Мама умерла к вечеру. Очень хотелось плакать, но он сдержался, чтобы не походить на отца. Считая себя виновным в смерти жены, тот рванул в Сибирь, потом на Камчатку и дальше – на Курилы глушить горе водкой и переменой мест.

Семнадцатилетний юноша, оставшись один в гулкой трёхкомнатной квартире, не испугался, не стал взывать о помощи к британскому министру по вопросам одиночества. Он давно привык жить сам с собой, а теперь почувствовал даже нечто вдохновляющее, свободу, впервые осознанную не как заношенное слово, но как форму существования. Многое, что прежде не разрешалось, оказалось даже интереснее, чем выглядело со стороны: первые сигареты, девочки, поцелуи, не только невинные шалости, но и мелкие подростковые хулиганства, потом и женщины.

Место домашнего друга занял хвостатый-полосатый. Котёнка мама нашла в подворотне, возвратила к жизни и назвала Машкой. Когда Машка обзавелась яйцами, её переименовали в Машутика. Потеряв со смертью спасительницы объект обожания, кот переключился на молодого хозяина, подарив ему сочувствие и преданность. Вёл себя скромно, ел не жадно, шкодил редко, когда балдел от отсутствия общения. Людей то ли боялся, то ли не любил, от гостей прятался под диваном. Убежище под тахтой было глубже и темнее, но деревянная тахта, случалось, сильно тряслась и стучала, а однажды даже рухнула, не выдержав энергии, данной человеку не для озорства, а для продолжения жизни.

Тихий досуг наследник проводил с книгами. Читая исторические романы и биографии великих, он испытывал восторг до спазма в горле, до сердцебиения – как же прекрасно подаренное ими миру! Тоже так бы хотел, но нет таланта. Он гол и прост, а ещё уверен, что подобных большинство. Раз не дано – не стоит рваться в лидеры и высасывать из пальца идеи. Зачем всё усложнять?

Однако чувство ответственности, которую теперь не с кем разделить, обострилось. Предстояли выпускные в школе, и поступление в институт. Можно, конечно, пополнить ряды пролетариата, но пример отца не вдохновлял. Средний ученик подтянулся до твёрдой четвёрки и сдал экзамены в ещё не успевший надуться важностью финансовый вуз.

Он честно грыз науку, специализируясь на вкладах и кредитах. Желание поднять себя в собственных глазах и привычка к спорту привели его на военную кафедру, где неожиданно понравилось то, что в обычной жизни раздражало: всё чётко организованно, назначено, расставлено, надо лишь добросовестно исполнять инструкции и приказы, не нарушать границы дозволенного и не вникать, почему следует делать так, а не иначе. Постепенно он обрёл уверенность и даже почувствовал некоторую прелесть существования в предложенных обстоятельствах.

Три года ездил на военные сборы. В итоге вместе с дипломом получил звание младшего офицера запаса и направление на работу с хорошей зарплатой в небольшое районное отделение системного банка.

Поначалу ему поручили оформление утверждённой документации, обмен ветхих купюр на новые, сопровождение клиентов в хранилище. Хотелось взвыть, но непонятно, что тогда дальше. Наконец его назначили операционистом – начальная банковская должность по работе с клиентами – открывать счета, оформлять кредиты и депозиты, выплату процентов по вкладам, помогать и давать разъяснения, оказывать другие мелкие услуги. Изо дня в день, из года в год.

Блокнот.

Я никогда не представлял, кем хочу стать. Мне нравится спорт, правда, до той грани, которая требует нечеловеческих усилий и агрессии для достижения цели. Значит буду бухгалтером. Вместе с библиотекарями, педагогами и медбратьями для мужчин профессия считается мало престижной, уделом неудачников. Я не самолюбив и не честолюбив. Говорят, это плохо. Неужели?

Заниматься делом, которое точно не твоё, по меньшей мере глупо. А какое моё? Я не знал этого раньше, не знаю и теперь. Учиться было интересно. О деньгах узнал много такого, что со стороны может показаться увлекательным, но у меня не вызывает никаких эмоций, тем более творческих озарений. Я равнодушно смотрю на раскрашенные бумажки, удивляясь, что в магазине в обмен на них дают колбасу и пиво. (Крепче ничего не пью, оберегаемый детскими воспоминаниями о семейных скандалах).

Наверное, надо было поступать в библиотечный. Но читать книги и выдавать их читателям, записывая в формуляр, не одно и то же. Есть ли у меня какие-нибудь таланты? Понятия не имею.

Равнодушный к профессии, Иван вяло продвигался по службе. Дни проводил на работе, вечера – дома с Машутиком или в компании таких же молодых людей, не испытывающих сожаления, что не нашли себя в жизни, но умеющих тратить не всегда частно заработанные деньги. Здесь он подхватывал девиц, легко согласных на секс не столько от распущенности, сколько в угоду современной моде на антимораль. Все существа женского пола выглядели похоже внутренне и внешне: без царя в голове, по последней моде сильно раскрашены, растрёпаны, небрежно и грубовато одеты. Оставалось выбирать тех, которые не пытались решить за его счёт свои проблемы.

Хорошая физическая форма и душевная уравновешенность позволяли ему довольно долго вести размеренную жизнь не сильно задумчивого молодого человека. Пока не встретил Людмилу, совсем юную, невесомую, без макияжа, в простеньком платьице по размеру и аккуратных туфельках на маленьком каблучке. Трепетная бабочка, залетевшая на свалку. Ему мучительно захотелось находиться рядом, даже необязательно в постели, главное, чтобы всё время. Милочка числилась в музыкальном училище по классу скрипки и наверняка не бывала в гостях у одиноких мужчин. Однако серёжки в подарок приняла, хотя ухажёр оконфузился, не заметил, что ушки-то не проколоты. И замуж выйти согласилась довольно легко.

Правда, не обошлось без жертв: пришлось выбирать, кого больше хочется видеть на соседней подушке – личико супруги или усатую морду старого друга, поскольку возлюбленная страдала аллергией на кошачью шерсть. Жених с трудом, но оторвал Машу-тика от сердца: буйство гормонов посильнее старой привязанности. А самое главное, его ведь прежде никто по настоящему не любил. Он даже не совсем точно представлял, что это такое, и вот сошлось. Заботливая и нежная девушка стала воплощением мечты.

В первую брачную ночь выяснилось, что её невинность – плод неразвитого мужского воображения.

– Знаешь, – сказала Милочка, – теперь это неактуально.

Молодожён прикусил язык: действительно мелочь. А когда понял, что вляпался по крупному, было уже поздно.

Пока ухаживал, не замечал её напористости, повелительных ноток в голосе, стремления схватить, ничего не упустить, прибавить даже то, что не планировалось, но вот попалось на глаза. Возможно поначалу, имея главную цель – создать семью, она скрывала зудящую склонность обустраивать быт по давно сложившемуся в голове представлению. Она с облегчением забросила скрипку на антресоль и довела жильё до санитарной чистоты и маниакального порядка, который у нормального человека вызывает рудиментарный протест.

Отныне вся её жизнь приобрела чёткую геометрическую форму, где каждая фигура занимала заданное место и обозначенное пространство. Любое, самое незначительное нарушение схемы отзывалось во всём существе главного дирижёра болезненным диссонансом. Пачка творога, оставленная мужем на средней полке холодильника, заученным движением женской руки сразу же отправлялась туда, где ей положено лежать – на нижнюю, вазочка, отклонившаяся от центра салфетки, возвращалась на привычное место и, если бы имела уши, могла услышать укоризну. Перебегая из комнаты в комнату с лицом руководителя МЧС, Милочка резко осаживала стул, имевший слабость выставить ножку на пять сантиметров в сторону.

Молодой муж с удивлением наблюдал семейную метаморфозу, пока не понял, что это въедливое существо, прикидывавшееся ангелом, ему не интересно, даже больше – сильно раздражает. Когда слышал обращение «любимый», просыпалось желание заткнуть пальцами уши.

Большинство женщин, если требует ситуация, умеют приспосабливаться к трудным обстоятельствам, не ломая себя, принимая нужное положение, нисколько от этого не страдая и даже получая удовольствие. Мужчина такой гибкостью не обладает. Он дёргается, срывается, убегая от неудобств всё дальше и в конце концов разрывает связь. В лучшем случае, замыкается в себе, формально соглашаясь с любыми предложениями, лишь бы оставили в покое. Окольцованный бухгалтер продолжил жить тихо, опуская частности, чтобы не оказаться втянутым ещё глубже во что-то неведомое.

Блокнот.

Сказочно-пушкинская Людмила перестала быть Милочкой и стала Людой, что откровенно смахивает на людо-едку. Жена и впрямь оказалась каннибалом, только виртуальным, глодала не тело, а душу, что ещё хуже, поскольку убивает не сразу, а продлевает мучения, долбя в одно и то же место, пока оно не потеряет чувствительность.

Вначале, по наивности и неопытности, пытался мягко сопротивляться. Говорю: «Ну, что ты вбила в свою глупую маленькую головку? Тот, кто заставляет других жить по чужим правилам, эгоист, а в массовых масштабах – фашист, вспомни немцев. Отбери порядок – и рухнет основа твоего представления о бытии. Мир прекрасен и разнообразен. Живи свободнее и почувствуешь себя счастливой».

Ворчит, недовольна: я и так счастлива, какие немцы?

Не забыть посмотреть у немца Брема про комаров. Что за человеческая сладость их прельщает? Москва в августе просто спеклась от жары. Согласился съездить в Серебряный Бор искупаться, потом два дня с остервенением чесал щиколотки. Если бы меня все так любили, как комары. А жену, кстати, не тронули. Мне бы их интуицию.

Надо отдать должное бывшей скрипачке – она продолжала ходить на концерты в Консерваторию, что финансиста, не обученного понимать музыку, частично примиряло с другими её недостатками. Всё-таки что-то общее – дух важнее колбасы. Но многочисленные подружки, звонящие, приходящие, обедающие, отнимающие свободное время, болтающие глупости, выводили из равновесия.

– Звонила Наташка, – сообщала жена, пытаясь вовлечь законную половину в свои интересы. – Ну, помнишь, её отчим нам ещё слесаря рекомендовал? Дочке двоюродной сестры сделали кесарево, очень довольна: заснула беременной, проснулась с ребёночком. Деньги, конечно. Теперь богатые взяли моду кесарить. Вообще, медицина шагнула вперёд, а лучше бы оставалась на месте. Навострились лечить всех подряд и испортили генетический код человечества. Не медицину надо развивать, а санитарные службы. За грязь штрафовать, в тюрьму сажать, тогда и болеть перестанут.

Она говорила уверенно, точно зная, как надо жить.

Блокнот.

Квартира выглядит чужой. Шторы отсутствуют, и с закатом чёрные окна напрягают. Диван стоит не у стены, как было всегда, а посередине общей комнаты, вещи в шкафах рассортированы по назначению и лежат аккуратными стопочками, носки в отдельном ящике. В кухне современная техника и новые порядки. Посуду полагается не только мыть, но ещё и вытирать. Зачем, спрашивается? С этим отлично справлялась сушка.

После ужина вручает мне полотенце. Я скулю: «Найди мне другую казнь». Палач неумолим, приходится идти на поводу, лишь бы не вступать в спор. Но с языка сорвалось: «Пользуешься моей слабостью», что даёт жене повод для словесной диареи. «Разве это слабость? – удивляется она. – Это сила – делать иначе, чем хочется. Сила воли не рождается с человеком, её надо воспитывать, а ты всё пускаешь на самотёк. Пора избавляться от недостатков, сознательно и упорно».

Умеет выворачивать смысл наизнанку, в свою пользу.

Милочка, ставшая Людой: любил ли я её, когда думал, что люблю?

Пошли дети, а дети требуют серьёзных вложений. И жена принялась каждый день отпиливать по кусочку от терпения законного папаши, заставляя делать карьеру, пытаясь вонзиться в его дела. Дел особых не было, и она зудила:

– Ты инфантильный, ни к чему не стремишься. Надо ставить перед собой цель и преодолевать преграды, чтобы этой цели добиться. Потом ставить новую. А если работать без усилий и тратить свободное время на книги, ничего не достигнешь. Тебе надо было стать учителем литературы или библиотекарем, а ты – в банкиры. Ну вот, теперь крутись.

Крутиться он не хотел. Жизнь ему нравилась такая, какая есть.

По дороге с работы, представляя встречу с женой, невольно втягивал голову в плечи. Открыв дверь, Люда восклицала:

– Ну, что ты горбишься, словно тебя унизили! Распрямись!

И, чтобы прекратить этот крик, он распрямлялся, чувствуя себя киношным персонажем, которому надо во весь рост идти в атаку под пулемётным огнём. В конце концов бухгалтер так устал воевать с самим собой, что совершил необдуманный поступок.

– Ты поезжай к маме, – произнёс он, глядя на ноги в домашних тапочках.

Жена спросила упавшим голосом: – Ты меня разлюбил? – Можно сказать и так. – Как же это, Ваня? А я тебя люблю…

Он пожал плечами.

Люда заплакала беспомощно, на время став бывшей Милочкой, и ему захотелось вернуть назад свою решимость, но представилось, как завтрашнее утро начнётся с упрёков и наставлений, и губы её будут продолжать шевелиться, пока за ним не захлопнется входная дверь… И он опять оставил всё, как есть.

Нельзя сказать, что до женитьбы жизнь была для него сильно замечательной, но уж точно не противной. Чтобы вернуться к норме, надо перечеркнуть с десяток лет, возможно, испытать боль, страдания. Страдать не хотелось, проще терпеть, тем более привык.

Подоспел его день рождения, о котором лучше бы забыть, но жена с утра пекла торт, теперь зовёт есть. Розы купила, вина сухого. Он проглотил кусок воздушного теста с кремом и выпил полстакана красного. Кислятина. И ведь не откажешься – начнёт воспитывать. Сидит довольная, улыбается.

– Чему радуешься? Вроде не помолодел, а состарился.

– Но все ж не дураки, раз отмечают?

– И что празднуют?

Жена удивилась:

– Как что? Чудной ты, Ваня. Ро-дил-ся! Вдруг бы твоя мама аборт сделала – вот и не случилось бы повода веселиться. И я осталась без мужа.

– Другого бы нашла. У вас это ловко получается.

– Не скажи. Находку-то ещё полюбить надо. Четверть века вместе живём, а за что тебя люблю, даже не знаю. Не годишься ты для радости.

Слова жены только утвердили его в том, что уйма времени потрачена не лучшим образом. Ещё немного помаялся и пошёл в кабинет, достал дневник. У него есть полчаса, пока жена моет посуду – от роли помощника он, субъект торжества, сегодня свободен.

Блокнот.

Жена, несомненно, вещь полезная. Её можно иметь в любой момент желания, она покупает продукты, готовит, стирает, гладит, убирает, рожает и воспитывает детей. Люда ради семьи бросила скрипку. Правильно. Она вообще всё делает правильно, но почему это меня так раздражает?

Однажды в детстве за завтраком я уронил алюминиевую крышку, на которой образовалась вмятина. «Растяпа, – рубанул отец. – Безрукий». – «Зачем ругать ребёнка из-за какой-то мелочи», – сказала мама, пряча улыбку в воротник халата, и незаметно мне подмигнула.

До самой женитьбы я каждое утро жарил себе яйца в маленькой маминой сковородке, накрывая кривенькой крышкой. И сердце моё испытывало приятную слабость. «Что за телячьи нежности к старью? – сказала Люда брезгливо. – Кухонная утварь должна быть без изъянов».

И снесла крышку на помойку. Потом и сковородка исчезла, и старая фаянсовая кружка со щербинкой. Существу с душевным мирком, разграфлённым на тетрадные клеточки, любви к памятным вещам не понять. Мне опять захотелось, чтобы эта женщина исчезла. Но куда может исчезнуть жена?

Есть категория мужчин, для которых существа противоположного пола представляются игрушечными машинками. Разбирают на детали, стараясь понять, как женщины устроены, почему говорят так, а не иначе, думают одно, чувствуют другое. Веками им долбят мудрецы, что загадка не откроется, но число пытливых умов не убывает.

Иван любопытством не маялся. С молодости имел нормальное влечение к женскому телу и в удовольствии редко себе отказывал. Недавно подвёз на своей машине от офиса к супермаркету жену управляющего, завязался роман. Дама оказалась приятной во многих отношениях, правда, красотой не отличалась, хотя из женских салонов не вылезала и денег на шмотки не жалела. Любви отдавалась до обморока и ничего не требовала, не навязывалась, ждала сигнала. Иногда встречались накоротке, где-нибудь за углом. Любовница обнимала крепко, прижимаясь всем телом. Её жар проникал сквозь пиджак и был отчаянно зовущим в бесконечную даль, прекрасную своей неконкретностью. Так он насыщался нежностью даже без обладания.