Текст книги "Жизнь и ее мелочи"

Эпилог

Художник наложил последний мазок, музыканты перешли на коду. Тот, кто движет всем сущим, закрыл тему. Судьба закруглилась.

Этой ночью небеса обрушили на Сочи залповый ливень, какого не помнят даже старожилы. Мощные потоки размыли почву и широкая полоса верхнего склона Бытхи рухнула в ущелье. По счастью, жилья тут нет, лишь заброшенные дачные участки, выданные бесплатно ещё при советской власти, за них даже не полагается компенсация.

Гигантский оползень показали в новостях по центральному телевидению: деревья корнями вверх, нагромождение грязных камней, бурливые, жёлтые от глины потоки воды. В кадр несколько раз попала собака, шныряющая среди этого хаоса. Ничего интересного.

Далее по программе шёл повтор передачи о поэтессе и барде Новелле Матвеевой, очень популярной в середине прошлого столетия, и прозвучали стихи:

 
И мы не знаем, что с ним случилось,
был или не был он на земле,
что в тихом сердце его творилось
и что варилось в его котле.
 

Написанное полвека назад и вчерашняя реальность совпали. Похоже, происходящие в мире события нанизаны на одну, невидимую нам нить.

Учитесь летать

Когда Глеба Матвеевича Вагина выдвинули в секретари Союза писателей, многие удивились. Ни выдающимся поэтом или прозаиком со шлейфом неуёмных поклонниц он не был, зато был успешным литературным функционером. Можно только представить, какие редкие качества для этого требовались, оттого подобные персоны тоже шли нарасхват и пользовались успехом у женщин.

Впрочем, внешностью Вагин не блистал. Лицо в глубоких морщинах, спина сутулая, но не от высокого роста, росточком он как раз не вышел, а из-за впалой груди – такая ему досталась от отца, безлошадного крестьянина, надорвавшегося на пахоте. С другой стороны, если сидеть по двенадцати часов, низко склонившись над письменным столом – а Глеб Матвеевич носил очки с сильными линзами – то хоть какой от рождения богатырь сделается горбатым. Между тем по молодости Вагин считался неплохим ходоком, пока не влюбился в волоокую красавицу Дору, редакционную машинистку, целомудренную не по обстоятельствам, а по потребности души, что вызвало у него сначала изумление, потом уважение и в конце концов огромную нежность. Был ли Глеб хорош собою тогда? Возможно. Дора никогда об этом не задумывалась. Какая разница, если она его любила? И вот уже четверть века Вагин слыл примерным семьянином, что нынче принято считать почти изъяном.

В общем, Вагин угодил всем. Властей устраивала активная и безошибочная гражданская позиция, а коллег – стремление к справедливости, такому важному для российской души явлению, по сути мифическому, что общеизвестно, но ничего не меняет.

Новая должность была очень кстати. Глава семейства трудился без передышки, делал переводы, преподавал, сотрудничал со всеми журнальными и газетными редакциями сразу, но денег всё равно не хватало. Не так-то легко прокормить соцреализмом от литературы трех дочерей и жену, которая при всех положительных качествах натуры мало ценила материальное, а тут льготы, просторная служебная квартира и бесплатная госдача.

На даче поселилась одинокая сестра Вагина Клава, с независимым характером, хозяйственная, но без средств к существованию – тот ещё коктейль. Высокая, поджарая, она носила короткую стрижку и полуботинки на низком каблуке. Лицом и фигурой брат и сестра были настолько схожи, что казалось, не она стоит у плиты, а сам Вагин, только без очков и в переднике. Отсутствие мужской ласки сделали Клаву желчной. Особенно её раздражала весёлая, беззаботная невестка, которой всё в жизни падало в подол прямо с неба. Толстая и ничего по хозяйству не умеет, но постоянно улыбается, словно жизнь – бескрайний противень пирожков с повидлом. Конечно, ей крупно подфартило, поймать в сети такого, как Глеб, но надо же совесть иметь и не тыкать в глаза собственное благополучие другим, которые не хуже, просто им не повезло.

Хозяйкой Дора, действительно, была никудышной. Квартира захламлена вещами, давно забывшими, а скорее всего, никогда не знавшими своего места, один башмак – на комоде, другой в туалете, стопки немытых тарелок громоздятся на рабочем столе главы семейства рядом с пишущей машинкой. Глядя на мир глазами любви и добра, Дора, казалось, не замечала грязи, а может, замечать не хотела. Странно выглядело другое: относясь снисходительно к людским недостаткам, она золовку недолюбливала. Летом, когда семья собиралась на даче, перепалки между ними вспыхивали постоянно и по любому ничтожному поводу.

– У меня что-то отрыжка, – констатировала как-то Дора Михайловна между прочим и совсем не призывая ей сочувствовать.

– У меня тоже, – грубо откликнулась Клава.

– Нет, нехорошая отрыжка.

– А отрыжка хорошей не бывает.

Дора Михайловна начала сердиться:

– У тебя одно, у меня другое, что ты сравниваешь!

– Конечно, ты же барыня!

– Совсем свихнулась! Я имела в виду – ты здоровая, а у меня гастрит.

– Жри меньше и не валяйся в кровати целый день – поздоровеешь.

Невестка вызывала у Клавы неодолимую враждебность, и она с удовольствием приняла участие в любовной афере брата, который зимой тайно наезжал на дачу в сопровождении секретарши – умелой помощницы с широким спектром обязанностей. Об их интимной связи никто и подумать не мог, тем более что Валерия Афанасьевна была не первой молодости и нехороша собой. Трудно сказать, что Глеба привлекало больше – раскрепощённый секс или честолюбие. Дама активно поддерживала в нём мысль о гениальности. Мол, пока все силы направлены на решение организационных задач, неинтересных и обременительных для творцов, но придёт время и Вагин займёт достойное место среди великих русских писателей. В связи с этим секретарша даже в постели называла его по имени-отчеству. Да так оно и безопаснее, а то привыкнешь к прозвищу вроде «котик» или «пупсик» и проговоришься на людях.

Как христианка Клава осуждала прелюбодеяние вообще и поведение брата в частности, но как женщина испытывала почти плотское наслаждение от сознания, что невестка унижена. Однако сегодня Глеб привёз на дачу не только очередной продуктовый заказ, но и любовницу. Отчебучил! А если жена прознает про шашни?

– Мы с Валерией Афанасьевной должны закончить подготовку отчетного доклада на годовом собрании, – пояснил ситуацию Глеб Матвеевич обитателям дома, которые высыпали на крыльцо встречать главу семейства. Говорил он как бы между прочим и смотрел в сторону. Секретарша сделала вид, будто никогда в этом доме не была, неуверенно прошла вперёд и кокетливо обернулась:

– А дальше куда?

Ей отвели комнату в мезонине, рядом с кабинетом хозяина, чтобы им было удобнее работать. Клава только хмыкнула.

Вечером семейство собралось на террасе. Вагин надел пестрый заграничный галстук, увидев который Клава ухмыльнулась Секретарша, спускаясь с верхнего этажа, долго долбила крутые деревянные ступени модными шпильками, что напоминало чеховский спектакль, где обитатели дачи перед отъездом заколачивали ставни.

Пришла соседка Варвара, жена знаменитого поэта, сообщить о предстоящем отключении в поселке горячей воды. Сам Чекрыгин, грузный мужчина средних лет с плоским бабьим лицом и хитрыми крестьянскими глазками, совершенно случайно, если случайности вообще бывают случайными, тоже забрел к Вагиным. Накануне жена предусмотрительно выгребла из его карманов всю наличность, и теперь он искал, где бы опохмелиться. Обнаружив за столом свою супругу, хотел было ретироваться, но Дора Михайловна испытывала влечение к гостям и не позволила, собственной рукой расчистив дьяволу площадку для козней.

К чаю Клавдия испекла яблочный пай, как всегда потрясающе вкусный, а главное большой, и все усердно работали челюстями, щедро нахваливая кулинарку. Та радостно восклицала:

– Ешьте, ешьте, завтра ещё наготовлю!

– Завтра, – задумчиво повторила Дора Михайловна. – До завтра ещё надо дожить. Каждому грешнику обещано прощение, но никому не обещан завтрашний день.

Занятые вкусной едой, собравшиеся за столом не обратили на эти слова внимания, только Глеб Матвеевич нахмурил кустистые брови и сказал:

– Какие-то ты сегодня странные сентенции выдаёшь, будто кто за язык тянет.

– Да, действительно, – легко согласилась жена, положила себе на тарелку большой кусок печива и вздохнула: – Почему всё время хочется того, чего нельзя?

Варвара принялась рассказывать сон, она вообще любила поговорить, но свои сны ценила особенно и называла вещими. Дора собралась слушать и вдруг отключилась, вспомнила, что нынче ночью ей тоже привиделось загадочное: сельская дорога, с обеих сторон тополя до небес, она идёт по дороге давно, привычно легко, но неожиданно воздух сделался таким твёрдым, что двигаться и дышать стало невозможно. Единственное спасение – подняться вверх, но летать она не умеет, поэтому просыпается. Между тем соседка закончила рассказ словами:

– Поэтому с утра меня преследует чувство потери. Так что, дорогая Дора Михайловна, переходя улицу, внимательнее смотрите по сторонам!

Не зная, о чём речь, хозяйка приятно улыбнулась и кивнула головой. Воспитанная в советском атеизме, она была далека от мистики, но к чужим слабостям, как и к собственным, относилась снисходительно.

Когда гости ушли, Дора сказала мужу:

– Бери пример с Чекрыгина – сборник за сборником издаёт, а тебе всё некогда, так и писать разучишься. Последняя книжка рассказов когда вышла? Пять лет назад. Что должно случиться, чтобы ты стряхнул с себя пыль и взялся за стило – извержение вулкана, революция или смерть кого-то из дорогих людей?

– Какая смерть, Дора, что ты несёшь! – недоуменно воскликнул руководитель писательского союза. Жена смутилась:

– Да это я так. Сама не знаю. Тоска какая-то.

– Странно. Ты всегда умела радоваться. А если рассуждать о творчестве, жизнь не так уж несовершенна, как принято считать. Подобные мне типажи не случайно вписаны в геометрию пространства. Представь, что всякий может писать стихи, ну, не как Пушкин, а хотя бы как Кушнер или Ахмадулина, или музыку сочинять, как Прокофьев. Ужас! Чтобы выглядеть неординарным, нужен ординарный фон.

– Ах, Глеб Матвеевич, не лукавьте! – с пафосом возразила секретарша. – Ваш талант важнее многих других, а выдающиеся сочинения ещё впереди.

Хозяин криво улыбнулся. Дора Михайловна про себя посочувствовала мужу: с какими только идиотками приходиться работать. Отчего терпит, непонятно. Сестрица тоже без мозгов, а умничает. И всех надо гладить по шерсти. Вздохнула:

– Клава, чаю налей. Ложку, как всегда, не забудь. Чего так пить хочется? И голова разболелась. Всю ночь эта брехливая шавка, которую ты подкармливаешь, спать мешала.

– Корки хлеба бедному животному пожалела! И вообще, собачка тихая, гавкают соседские псы, которых хозяева кормят от пуза.

– Выходит я вру? Наглая ты, Клава, вместо спасиба за всё, настроение портишь.

– Наглая?! Я бы тебе сказанула – навсегда забудешь веселое житьё, да брата жалко.

За столом воцарилась мёртвая тишина. Вагин не ожидая предательства от близкого человека, испугался и, обращаясь к жене, опрометчиво выпалил:

– Да что ты слушаешь эту деревенскую дуру!

– Ах, так? Я же ещё и дура?! – рассвирепела сестра. – Как шкоды твои покрывать, так умная, а теперь враз поглупела!

Сердце Доры Михайловны забилось часто и противно.

– Какие шкоды?! Клавдия, говори как есть!

– Ишь, правды захотела! Да ты ею подавишься! – не выдержав оскорблений, злорадно выкрикнула золовка.

Дора Михайловна оторопела.

– Не ори. Что это значит?

– А то, что благоверный твой каждую зиму со своей секретуткой сюда наезжает. А ты уши развесила. Любовники они, вот что. Видно, ты ему опостылела! – со вкусом завершила свой донос Клава.

Обманутая жена открыла было рот, собираясь что-то сказать, но, глянув в пунцовое лицо мужа, который, сгорбившись, прятал глаза в пустой тарелке, ничего не сказала. Глеб тоже понял, что возражать бессмысленно, катастрофа уже свершилась.

Полные щёки Доры Михайловны начали мелко вибрировать, словно внутри у неё заработал моторчик. Она поднялась из-за стола и быстро пошла прочь из дома, мимо писательских дач и любопытных глаз, в легком халатике. Никто не успел даже слова вымолвить.

Вагин, опомнившись, ринулся за женой. Странно, что поджарый мужчина не мог догнать грузную женщину, как ни старался. Он бежал уже минут десять, но расстояние между ними только увеличивалось.

Дора, казалось, не шла, а летела по воздуху, невысоко, чуть касаясь земли и плавно перебирая полными ногами в домашних тапочках. Рука с выставленной вперёд ложкой как бы указывала направление. Её тяжелые груди и упругие ягодицы грациозно раскачивались, встречный ветер раздувал полы халата, обнажая загорелые бёдра до самых трусиков.

Вагину отчетливо вспомнилось, как он впервые увидел будущую жену на пляже и был сражен доброй радостью, которую обещало её обширное тело. Она и теперь ещё не потеряла для него своей женской привлекательности, Глеб её любил, привык к ней, как к части самого себя, потерять эту часть было бы ужасно. Неужели Дора никогда его не простит?

Пот заливал ему глаза, он запыхался, спотыкался, беспомощно размахивая руками, а она так красиво и легко устремлялась куда-то вдаль и немного ввысь. На мгновение Вагину, глядящему через влагу на ресницах, даже почудилось, что за спиной жены сверкнули прозрачные крылышки. Он наблюдал эту странную картину, по писательской привычке почти бессознательно фиксируя детали, но не понимая ни сути, ни физического механизма происходящего. Внезапно Дора замедлила полет и приземлилась на обочине, пережидая поток машин. Тело её оставалось чуть наклонённым вперёд, готовое перелететь на противоположную сторону, где находилась автобусная остановка.

«Чего она хочет? Уехать в Москву? Без денег, в халате?» – подумал Вагин и что есть силы отчаянно закричал:

– Дора! Дорочка! Подожди! Прости меня, я тебя люблю!

Любимая жена крупно вздрогнула и обернулась на голос. В больших карих глазах застыл ужас, словно перед нею вживую предстал дьявол. Она судорожно рванулась прочь, и первая же машина, не успев затормозить, сбила её с ног. Движение транспорта остановилось. Вагин подбежал, посмотрел, но не сразу сообразил, кто лежит на асфальте. Старая женщина, толстая и бесформенная, в одной тапочке, с серым незнакомым лицом и крепко зажатой в руке ложкой.

Дора мертва? Не может быть. Глеб Матвеевич вгляделся внимательнее. Всё-таки это Дора. Единственная и неповторимая Дора, которая так и не простила его и теперь уже не простит никогда. Вагин судорожно вдохнул и долго не мог выдохнуть. Мир без Доры – это было страшно.

На кладбище Валерия Афанасьевна держала вдовца под локоток, подавала носовые платки и выражала сочувствие более чем дружеское. Он послушно кивал. Посвящённые после похорон ждали свадьбы. Между тем Вагин вскоре любовницу уволил, взял творческий отпуск, отключил телефон и засел за роман о бесконечности жизни и любви, который давно просился на волю, но повседневная суета не позволяла осуществить замысел. Омытые слезами глаза словно прозрели, и ему открылись тайны человеческих душ. Слова ложились легко и красиво.

Может, и права была секретарша?

Изгнание из рая

Паша работал таксистом. Правда, с кончиной советской власти таксопарк тоже приказал долго жить, и теперь, бесплатно получив в собственность пережившую два капремонта «Волгу», Павел Казановский заделался частником. Поселок курортный, летом работы много, зимой мало, в среднем получается нормально.

Извоз – дело доходное, если не лениться, а ленивым Павел никогда не был. После смерти родителей вкалывал день и ночь, трём младшим парням был и за матку, и за няньку. Не его вина, а недобрая судьба, что никого из братьев нет в живых: один утонул, купаясь в море, другой перебрал наркоты, а третьего на срочной старослужащие забили до смерти.

С тех пор Павла томила тоска по семье. Обитал он в родительской развалюхе на склоне горы, обнимавшей поселок с севера и востока. Строиться не спешил. Участок небольшой, как всюду на взморье, но за ним пустырь, ничейная земля, там огороды можно разводить бесконтрольно, а фруктовые деревья уже давно плодоносят.

Для одного себя дом возводить скучно. Жил в Павле женский образ, который неизвестно откуда взялся, но только казался очень важен. Под него никто из знакомых женщин не подходил. До встречи с Сашей. Тут он не сомневался ни минуты, после первого же свидания, поскольку девушка не возражала, повел её в загс, о чем не пожалел – так ладно сошлись они характерами.

Саша любила посмеяться и на дискотеке потрястись, но глубоко в себе носила серьезность и обстоятельность, замешанные на недостатке материнской любви, на знании темной стороны жизни. С замужеством эти качества ярко проявились и Павлу нравились. К тому же Саша оказалась девственницей. По нынешним временам мало кто придаёт этому значение, однако приятно, Паша оценил, жену полюбил ещё больше.

Красотой она не блистала: широкоплечая, коротконогая, скуластая, с чуть заметной примесью монгольской крови, которая почти повсюду даёт себя знать на сибирских просторах. Да и зачем она, красота, у хорошей жены? С лица воду не пить. А вот работящая и домовитая – это да, этого у Саши не отнять.

Приехала из Забайкалья на кавказскую турбазу – каши поесть досыта да мир поглядеть. Понравилось теплое море, большие белые цветы на деревьях и отсутствие комарья, решила остаться, все одно никому дома не нужна. Место получила в общежитии, малярничала, потом устроилась официанткой в санаторий для столичных железнодорожников.

Эти – богатые, зарплату получают в три раза против того, что в ведомости обозначено. Из Москвы всё время им деньги отпускают то на ремонт, то на расширение, то на новую мебель. Когда Саша с Пашей дом строили – где ручку дверную да горсть шурупов, где бутылку растворителя, стекло, краску, обои – все удавалось прихватить. Мебель списанная, однако ещё крепкая, зеркала – за копейки достались. Подруга-кастелянша, с красивым именем Вероника, простынями, полотенцами, одеялами снабдила, да не старыми – те отдыхающим оставляли, а себе новое брали.

Продукты директор, секретарша, сестра-хозяйка, завстоловой, шеф-повар ежедневно сумками уносили, но и другим работникам, чтоб не завидовали да не трепались, раз в неделю выдавали банку сметаны, кило мяса, колбасы, масла. А уж что со столов останется – сверх того.

Столики в санатории на четверых. Утром официантки раскладывали в своей зоне обслуживания на тарелочках сыр, колбасу, масло – по числу едоков. Некоторые, особо зажравшиеся, кое-что оставляли, а масло подтаивало от жары, прилипало к посуде, после завтрака Паша его соскребала – пластмассовый стаканчик за день набирался. Дома масло перетапливалось, вот и запас на зиму.

Много разных способов придумано, как ловчее и незаметнее у отдыхающих урвать. К примеру, вечерний кефир наливали в стаканы лишь на две трети, булочки при выпечке смазывали не яйцами, а молоком, и теста клали чуток меньше нормы, кружки колбасы нарезали потоньше. Остатки первых блюд шли в помои, а вот вторые – надо уметь разносить. Если кто на обед или ужин не являлся (а многие в ресторанах любили пошиковать, на экскурсии ездили), Саша все равно на кухне заказ делала, на пустой столик порции ставила, иначе кухонным рабочим достанутся. Когда время обеденное кончалось, Саша скидывала невостребованное в специальный пластмассовый контейнер, который возила с собой на раздаточной тележке. А уж объедков подсвинку носила не меряно. Лучше бы, конечно, держать хрюшку, у неё от сала при жаренье говном не несёт, зато хряк быстрее вес набирает.

Оставшийся сахар не ленилась по три раза на день вытряхивать, а сахарницы заново наполнять. Понемногу да понемногу – мешок за лето выйдет, значит и варенье получится дармовое: фруктов, овощей своих – девать некуда, только банки давай. Банок на санаторной кухне накапливалось порядком: соки там, огурцы маринованные открывают, а тара-то неучтённая. Кто банки в пункт приема таскал, на копейки менял, а Саша – домой, поэтому у неё вареньями, соленьями весь подпол забит. Зимой – компот на завтрак, компот на ужин – красота!

Работницы пищеблока Сашу недолюбливали. Обычная зависть к тем, кто способен своим трудом да смекалкой устраиваться в жизни. Только товарки подумают, где что можно прихватить или по дешевке приобрести, а Саша уже и там поспела. «Раззявы!» – с чувством превосходства говорила она Павлу.

Сытно жить – надо уметь. Саша умела. Паша нахвалиться не мог, какая у него жена хозяйственная.

Дом Паша поднял быстро, всего за два года. Тут что важно – машина, руки и желание. Без машины втридорога бы обошлось. А так – доставка своя, бензин тоже всегда найдется, где за полцены залить. Когда много ездишь, много чего имеешь: то просто валяется без присмотра, то сторож по пьянке спит. Не всё подчистую Паша тащил, а понемногу, оно и незаметней, и справедливей. У кого плохо лежит – тот не хозяин, такому сколько не дай, толку не будет. У кого с избытком, пусть поделится, тем более, если государство: оно ему много чего за всю жизнь должно осталось. Одной зарплаты, если б платили честно, на три дома хватило бы.

Кирпич для фундамента, считай, даром достался, шифер наполовину тоже. Шлакоблоки, как и доски для пола, пришлось купить. Клал стены, конечно, сам, тут хитрость невелика. Штукатурила, красила Саша, крышу Колян, приятель школьный, ставить помогал. Рамы – те да, из сухой древесины профессионал на станке строгать должен, потому в копеечку влетели.

Но в общем, обошёлся дом на удивление дёшево, а хорош – загляденье, потому что для себя строил, от души. Спереди под крышей – мансарда, откуда видать сверкучую полоску моря. Красиво очень. Так что участок на горе имел еще и это преимущество, кроме ничейной земли на задах.

Комната для детей – самая большая и светлая, веранда к ней за стеклом – в плохую погоду всем детям играть места хватит, сколько ни народится. Вторая веранда, открытая, с другой стороны. Для себя – зала, спальня, еще комната на всякий случай. Зимняя кухня в доме – крошечная, долго ли она нужна на юге, зато летняя на улице, под волнистым пластиком на резных столбах, просторная сверх меры: газовая плита, раковина с краном, посудный шкаф. Стол обеденный самоструганный, на двенадцать человек, с петельными боковинами на праздничный случай, лавки широкие, крытые лаком. Сбоку дома отдельный вход в отдельную комнатушку – летом сдавать отдыхающим «дикарям». С двух коек навар невелик, однако и пренебрегать не годится, иные обитатели курорта только с того и живут. Тем более что стирка белья от Саши ни усилий, ни расходов не требовала: в своей сетке в санаторную прачечную сдала, тем же путем от Вероники и получила.

Вкруговую, до самого второго этажа нового дома, виноградная беседка – и тень, и красота, и польза одновременно. Черенки – чауш, кишмиш без косточек, дамский пальчик и любимую Сашину изабеллу с клоповным запахом – Паша посадил сразу, как только строиться начали. Через два года уже гроздья висели такие, что ветки гнулись. На задах дома, под защитой виноградной лозы, Паша соорудил широкий деревянный топчан, чтобы летом спать на свежем воздухе и заниматься с женой любовью под сладострастное пение цикад. Услышав их впервые, Саша восхитилась: ишь, как кузнечики чирикают! А увидев этих диковинных серо-желтых мух, страшно разочаровалась. Паша насмеялся от души.

Как-то ночью лежали они, потные после любовной работы, тело приятно обвевал тёплый ветерок, сквозь кружево листьев проглядывали крупные южные звезды, в отсутствие луны они блестели особенно ярко, подмигивали, словно шалуны за спиной медлительной няньки. Расслабился Паша, почувствовал блаженство, и пришло ему в голову, что есть нечто странное в его счастье. Оно такое прочное, и его так много. За что? Почему именно ему? Вон Колян со своей половиной каждый день собачится, отец после смерти мамы дважды жён менял, а у них с Сашей прямо рай на земле.

– Слушай, Сашок, ты о рае что думаешь?

Та воображением не отличалась:

– Ничего.

– А всё же?

– Ну, красиво там.

– Значит, у нас тут, как в раю, верно, Сашок?

– Верно.

– Ты Бога признаешь?

– Нет. А ты?

– И я нет. А детки народятся, покрестим.

– Ладно.

– Как же я тебя люблю, Сашок!

– А я тебя.

Паша, и правда, сильно любил жену, уже и не представлял, как раньше обходился без неё. Некоторое беспокойство вызывало отсутствие детей. Пока дом не подвели под крышу, Павел этому даже радовался, боялся подмоги лишиться. Но вот и от-штукатурились, и малярку закончили, а Саша всё не беременеет.

Паша ещё подождал, наконец не выдержал:

– Пойди к врачу. Третий год живем, пора уж… Если нужно лечиться, денег не жалей.

Саша пошла, хотя оттягивала, как умела. Страшно было не одно то, что Паша может разлюбить, она сама бездетной жизни не представляла. За какие грехи?

Месяц ходила из кабинета в кабинет по специалистам, сдавала анализы, наконец принесла выписку с печатью – здорова по всем статьям. Павел опешил: неужто он виноват? Долго не размышлял, двинул в поликлинику сам. Обливаясь потом, стыдливо мастурбировал в пробирку. Ответ – все в порядке.

– Почему же у нас нет детей, доктор? – ничего не понимая, спросил Паша.

Врач сказал с сомнением: – Бывает. Какая-то несовместимость.

– Что ж нам делать?

– Позы меняйте, старайтесь, может, получится.

И Паша старался, но толку было чуть. Найти новую жену – такая мысль у него не возникала: столько всего в четыре руки сделано, а сколько еще задумано. Страшно жизнь налаженную ломать, да и другие женщины с появлением Саши потеряли для Павла привлекательность.

Так они прожили десять лет, уже начиная привыкать к нещедрой судьбе своей, к одиночеству в большом гулком доме и подумывая, не взять ли ребеночка из детдома. И когда совсем смирились, Саша понесла.

Описать восторг обоих словами – дело пустое. Паша просыпался в холодном поту: а не приснилось ли ему его радость? Осторожно слушал рукой толкающееся внутри жены чудо, и слезы восторга щипали ему глаза. Дом, семья наполнялись живым смыслом.

Даже работницы санатория, которые прежде шушукались – куркули, мол, масло соскребают с тарелок, поросенка держат, комнату сдают, непонятно, куда деньги девают, – когда Саша, год за годом стала горделиво носить мимо них круглый, как арбуз, живот, зауважали: значит, люди копили не за зря.

Родился сын, назвали Пашей, через год – второй, Сашок, потом крохотуля Глаша. Хотели ещё, но – как отрезало. Впрочем они уже и так до самой старости счастьем были обеспечены. Есть кому нажитое нелегким трудом передать, кто дом наполнит внуками, воды подаст в немощи и цветочки на могилке посадит. А пока – живи да радуйся, в доме достаток, в хозяйстве порядок.

До рождения детей Паша с Сашей весь заработок на книжку клали, да и теперь тратились только на самое необходимое. Еда простая: борщ без мяса, заправленный салом с чесноком, картошка семейная, фирменная: сначала немного отварить, потом в свином нутряном жире обжарить с луком и мелко нарезанными синенькими – вкусно, сытно и дешево, потому как продукты свои. На юге одёжка детям недорога – трусы да майка. Конечно, то шоколадку, то жвачку, то мороженое покупать приходилось, не без этого, но вообще они не балованные, сами и огород прополоть умеют, и поросенка накормить, и машину отцу мыть помогали.

Павел вкалывал за двоих, возил клиентов днём и ночью, не уставая, сознавал, для кого старается. Саша, Паша и Глаша – вся жизнь его с ними повязана, не случайно их имена так похожи на слух.

Когда бы бедолаге знать, как близок он к печальной истине. Но и соломка еще мало кого от ударов судьбы защитила.

Шесть лет Саша просидела дома с детьми, на седьмой вернулась в санаторий – доходными местами не бросаются, а старший ребёнок уже способен младшим помочь. Но главное – муж. Такого заботливого отца еще поискать! Всё умеет, всё по хозяйству делает, а между рейсами за детьми приглядывает.

Когда Павел появлялся дома, весь выводок бросался к нему, крича, целуя, залезая на руки, на спину, и его захлестывала благостная волна искренней и бескорыстной ребячьей любви. Вот к чему он так страстно стремился, за что готов был по капле кровь отдать!

Жить бы так до старости, да поживать. Но никто не знает наперёд, что за углом его поджидает. А поджидала Пашу нечаянная встреча.

Колян сорокалетие справлял, Казановских, естественно, в первую очередь пригласил. Саша не пошла – малышка болела, Паша отказаться не мог, всё-таки старые друзья. Народу собралось много, кое-кто и незнакомый, видно, с работы Колькиной жены. Пашу посадили рядом с полной грудастой молодой женщиной. Сама тёмно-рыжая, кожа белая, в веснушках, а глаза цвета солёных огурцов.

Соседка протянула Паше маленькую ладошку лодочкой: – Глафира. Тот непонятно почему вздрогнул: – Так ты – Глаша?

– Нет, я – Фира, – сказала женщина кокетливо. И Павел сразу успокоился.

Он пил портвейн, ел салат под майонезом, куриный американский окорочек с желтым жиром. Рыжая следила, чтобы стакан и тарелка у соседа не пустовали, что-то шептала Павлу на ухо, он и половины не слышал, так вокруг гости орали. Если Фира случайно в разговоре касалась горячими губами его щеки, он ощущал будто легкий удар током и следовавшую за ним странную пустоту в груди. Колян подмигнул с другой стороны стола: – Хороша бабец!

Паша смущённо промолчал. Большинство гостей за два часа напилось сверх всякой меры, и он потихоньку подался до дому. Саша его ждала, у малышки снизилась температура, и все дети спали. Павел обнял жену и в который раз подумал, как же ему повезло.

Прошло не меньше полугода, прежде чем Павел, снова увидел рыжую Фиру. В накрахмаленном халатике и рогатом чепце, высоко сидящем на густых волосах, она стояла возле приемного отделения военного санатория, куда Паша привез отдыхающего. Оказалось, Фира работала здесь медсестрой и жила прямо на территории в длинном узком строении с плоской крышей. Давным давно, после войны, это были номера для ответственных работников министерства, приезжавших на отдых, а теперь – общежитие для семейных.

– Пойдём, посмотришь, где я скучаю в одиночестве. Сына в том году в армию призвали, так что я пока свободна, как ветер, – сказала Фира многозначительно и, не оглядываясь, пошла вперёд, а Паша двинулся за ней будто во сне.

Коридор длинный, комнаты по одну сторону, все с видом на море. Фира откинула простыню на двери, отгораживающую внутренность помещения от любопытных взоров соседей, и Павел вошел. По привычке жителей юга вслед за хозяйкой скинул сандалеты, распространявшие сырный дух. Фира игриво наморщила носик:

– Ты давно мылся?

– В субботу, – честно признался Паша и поглубже спрятал под стул пыльные ноги с длинными желтыми ногтями. – Целый день мотался, сейчас только с вокзала.