Текст книги "Жизнь и ее мелочи"

Бусы

1

«Тили-тили тесто, жених и невеста, тесто засохло, невеста сдохла, жених заплакал, в штаны на-какал»… – кричала, кривляясь, гурьба малолеток.

– Хочешь, счас всех расшвыряю, как котят, – сказал, загораясь, Миша.

– Ты чо? Ты чо? – испугалась Тоня. – Айда за околицу!

Взявшись за руки, они побежали вдоль берега реки. Наконец оторвались. У крайнего дома. Пустого. Хозяева умерли давно и странно – все разом, заразившись друг от друга непонятной болезнью. С тех пор сруб стоял нетронутый, неграбленый, местные боялись, а чужие в деревеньку на отшибе заглядывали редко.

Девочка прижалась спиной к стылым брёвнам – зима однако, мороз под тридцать. На щеку выкатилась одинокая слеза. Мальчик раздавил её осторожно, не очень чистым пальцем с обкусанным ногтем.

– Пусть дразнятся. Мы ведь взаправду поженимся?

– Поженимся, – застенчиво согласилась Тоня и улыбнулась большим ртом.

Совсем рядом влажно заблестели крупные зубы. Мишка не сразу сообразил, на что они похожи. На куски рафинада. Лизнул их горячим языком, попробовал губами – не сладко, но вкусно. Даже вкуснее сахара.

Они вместе ходили за несколько километров в сельскую школу, она училась в шестом классе, а он после восьмого подался в областной центр, в мастерскую живописи, закончил учёбу и прямо оттуда по призыву пошёл в армию. Служил не слишком далеко, в соседней области, такое правило: мать-одиночка, отец умер рано, не оправдав данного при крещении имени Амвросий.

Однако денег на дорогу влюблённым взять неоткуда. Тоня – приёмная дочка в чужом доме на побегушках да в подзатыльниках, солдатик-срочник скудные копейки на курево да лишний кусок хлеба тратил. Несколько лет не виделись. Наконец Тоня, намывая полы в сельсовете, кое-чего скопила и отправилась в военную часть. Где получится – автостопом, чтобы сэкономить, а где и пешком.

С трудом узнала суженого, раздавшегося в плечах, уже и с бритым подбородком, в форменной одежде. Он тоже удивился: сильно выросла, красавица, с длинными крепкими ногами, незнакомыми острыми грудями. И лицо новое, не такое, детское, с глазами в растопырку, как на потёртой фотке, которая все эти годы лежала у него в нагрудном кармане. Какое-то трагическое лицо. А всё из-за тонких бровей, изломанных посередине и оттого похожих на крылья птиц в далёком небе.

О чём говорить, не знали, только крепко жали друг другу обильно потевшие руки и смотрели в глаза, не отрываясь. На прощание солдат, сбиваясь с дыханья, спросил строго, баском:

– Ни с кем не гуляешь? Ждёшь?

– А как же. Зачем сюда ехала, пряники покупала.

– Весной службу закончу, тебе как раз восемнадцать стукнет. Распишемся.

Тоня испытала сладкую, щемящую боль в сердце. Помолчала и тихо позвала: – Миша… – Чего?

– Ничего. – Она поджала губы, чтобы не заплакать от нахлынувших чувств.

На обратном пути остановила фуру, попросила подвезти последние 15 километров. Двое их было, шофер и Гришка Киселёв, магазинный грузчик из соседнего села, тоже попуткой воспользовался. Пожилые мужики, на вид приличные, не пьяные. Снасильничали, побили и скинули на обочину. В больничку попала со сломанным ребром. Фельдшерица возмущалась: ну, мужики – кобели, это понятно, но бить-то зачем?

Людей в тех местах не густо, до новостей жадны, слухи разносятся быстро. Скоро в деревне обо всём прознали, а доброхоты и служивому сообщили. Тот письмо Тоне прислал: «Не езди ко мне больше и не жди. Я теперь на тебе не женюсь». Отслужив, по дороге домой сделал небольшой крюк и Гришку прямо возле магазина на глазах у всех зарезал. Убийце дали десять лет.

Десять лет Тоня терпеливо сносила насмешки односельчан, а как школу окончила, перебралась в тот городок, где бывший жених срок отбывал, санитаркой в больницу устроилась, потом на медсестру выучилась. Красивая, парней дрыном отгоняла. Подружки смеялись: «Дура! Твой же от тебя, порченой, отказался!» Тоня не слушала. Когда Миша за ворота тюрьмы вышел, она его ждала, с рюкзачком за спиной. Обнял он свою любимую, поцеловал в мокрые глаза и поехали они куда подальше, лёгкие от счастья.

На новом месте Михаил Амвросьевич Полетаев устроился художником в музыкальный театр, Антонина Ивановна, чтобы постоянно находиться возле мужа, научилась шить исторические костюмы. Жили скромно и совершенно счастливо. Никогда не ссорились, даже не спорили. Если мнения расходились, кто-нибудь обязательно уступал – кто первый успеет. Обнимались часто и крепко, словно прощались навеки.

– Не жми так, раздавишь, – смеялась она. – Очень уж ты сильный.

– Только телом, – возражал он, – а духом я, как большинство мужиков, слабак. Но рядом с тобой мои изъяны незаметны.

– Вот только ругаться никак не отучишься да подраться чуть что норовишь.

Художник виновато вздохнул.

– Всё-таки десять лет практики, ты уж прости.

– Да ладно, ерунда всё это. Суета. Главное, что мы вместе.

Подобные пары встречаются редко – две половинки одного целого. Их чувства были глубоки и безразмерны. Дочь нарекли Ивой, вложив в это имя нежность друг к другу.

Девочка росла за кулисами. Часто предоставленная самой себе, характер имела независимый и дерзкий, отличалась пытливостью, понимала и любила искусство, особенно театр. Однако профессия актрисы ей не светила: ни голоса, ни слуха, ни актёрских данных. Но театр давно стал домом её души, и Ива поступила на театроведческий факультет, который закончила на одни пятёрки. Но тут как раз подоспела «перестройка».

* * *

Гляжу в зеркало и с удивлением рассматриваю лицо, беззастенчиво помятое временем. О былых чертах можно только догадываться. Добро и зло оставили свои печати: косые морщинки над верхней губой уродуют, а печальный мешочек под глазом не портит выражения. «С возрастом каждый приобретает тот облик, которого заслуживает», писал Камю. Хуже, что внешний вид перестаёт соответствовать внутренним ощущениям. Сознание не стареет, ему сорок, а оболочка в дырках, ей за восемьдесят. И ведь ничего особенно не болит, но безнедужная немощь отбирает силы, материальная часть не подчиняется, нудно и грязно исполняя привычные функции. Трудно ходить, влезть на стул, дотянуться до книги на высокой полке. А совсем недавно могла. Как будто кто-то надо мной издевается и я – не я. Дух и тело вошли в противоречие. Когда иссякают физические возможности, смысл человеческого явления миру – и без того не слишком понятный – становится совсем призрачным. Можно учить китайский язык, заниматься скандинавской ходьбой, но это не жизнь, а времяпровождение, эрзац, в котором нет живой радости.

Старость живёт прошлым. Всматриваюсь в фотографии мужа, трогаю пальцем. Возникает ощущение запаха кожи, вкуса касавшихся меня губ. Вспоминаю. Ни о чём конкретном и обо всём сразу.

Поначалу, после развода, я входила в его кабинет не просто спокойно, но даже с некоторым облегчением, словно солдат, вернувшийся с передовой после войны. Потом эти застеклённые изображения в рамках долго были мне безразличны, не возбуждая никаких чувств. И вот наступил момент, когда вид знакомого лица стал вызывать невыносимую тоску.

Все снимки мужа сделаны при нашей совместной жизни, словно прежде его и на свете не было. Много моих и Леночкиных – вместе и порознь, и все трое – в обнимку. Улыбки до ушей, а лица такие радостные! Больше других притягивает вот эта дачная идиллия: муж в белой тенниске и белых шортах, стройный, элегантный, голова, красиво устроена между плеч, и эта печать непостижимой значительности, он её чувствует и старается смягчить лёгкой улыбкой; дочь тоже в белом, с ракеткой в руках, прислонилась к отцовскому плечу. Оба неправдоподобно счастливы. Какими блаженными мы были в том времени, которое сгинуло навсегда!

Слёзы наворачиваются и обжигают. Не думала, что когда-нибудь стану сентиментальной.

Муж ушёл первым. Хорошо устроился. Мне так не повезёт. Мой образ в глазах дочери оказался бы более приятным, умри я пораньше, не успев обременить своими хворями. Но не получилось – не мы распоряжаемся судьбой. Векторы жизни я представляю иначе, чем Леночка, и это нас разъединяет. Ей чуть за шестьдесят, она ещё не ощутила шороха крадущейся старости, сухости кожи и желания лежать. Да и не должна. В её возрасте я тоже на ушах стояла. Случалось, что и без толку.

А муж всегда являлся образцом счастливого человека, потому что занимался своим делом и к тому же об этом знал, кроме того, был неправдоподобно удачлив и, когда жизнь не заладилась, скоренько преставился. Он уже давно отдыхает, а я мучаюсь, упрекая себя в истинных и мнимых грехах.

Недавно приснился – так явственно, на какой-то поляне, за мольбертом. Я попросила: «Вернись, мне без тебя плохо, не к кому притулиться». Он ответил: «А мне хорошо и никто не нужен. Ты ещё не заслужила». Заслужить одиночество? Выходит, одиночество там и одиночество здесь сильно разнятся. Захваленное творцами и философами, оно похоже на растянутую во времени казнь. Впрочем, сегодня у одиночества есть надёжный костыль – Интернет, с ним не только молодые, но и старики воображают себя участниками подлинных событий. Надо лишь меньше задумываться. Хорошо сказано: жизнь даётся всем, а старость только избранным. Старость не так уж страшна, если есть деньги. Не такие, чтобы иметь яхту, но достаточные для удобной жизни. Деньги пора тратить, иначе будет поздно. Надо щедро приобретать удовольствия, кучу удовольствий, правда, не всё, видимое оком, можно положить на зуб – поджелудочная уже варит слабо. Ещё больше жаль, что нельзя купить желания. Желания усохли, зато проклюнулась потребность тишины и покоя. Эти бесплатны и приходят сами. Вроде бы пора успокоиться и перестать вертеть в голове сюжеты. Пробовала. Пустой номер. Привычка жонглировать словами стала второй натурой, и главный соблазн – никакой цензуры, возраст даёт право думать всё, что хочется. Даже правду, если, конечно, себя не жалко.

Любую мысль-занозу, удачную фразу, метафору бросаюсь записывать на клочках бумаги, на полях недочитанной газеты, даже ночью, чтобы утром не забыть. Намедни сама по себе сложилась канва рассказика, и я принялась искать форму. Может, и закончить не успею, но процесс доставляет удовольствие, а жизнь перестаёт казаться бесцельной.

Размечтавшись, представила, как некто, захлопнув книжку, радостно воскликнет: «Да это же в точности моя история!» Впрочем, читатели бывают разные. Одна знакомая интеллектуалка, которая всегда участвует в презентациях моих изданий, полагает: художественный текст обязательно должен нести новизну. Глупости! Что может быть банальнее «Дамы с собачкой» или письма Татьяны к Онегину? Правильно сказал Оруэлл: «Лучшие книги говорят тебе то, что ты сам уже знаешь».

Некоторые считают обязанностью честно и прямо сообщать своё впечатление о прочитанном. Ими движет потребность быть хорошистами, приносить пользу и делать добро, потому что добро делать надо.

Но, возможно, мотивация иная. Творческий посыл заложен природой в каждом, а вот со способностью выразиться всё обстоит сложнее. Людям энергичным, но мало одарённым, творчество заменяет активная позиция. Множество шаблонов истории бытия, которые хранит их память, производит на собеседников ложное впечатление большого ума. Они считают себя креативными, между тем способны лишь комбинировать навыки и впечатления, не нарушая рамок заданности, что делает выводы скучными и избитыми.

К тому же, они обязательно оптимисты. Чтобы ощутить обречённость мира, им не хватает воображения. Оптимисты совершают системную ошибку, считая, что если думать, что всё хорошо, то всё будет хорошо. Но и для них есть ловушка – они не знают, к какой категории положительного отнести смерть, и что делать – отмалчиваться или лгать?

Кстати, читатели часто спрашивали, почему мои герои обязательно умирают, как будто известен кто-нибудь, живший вечно. Ох уж эти любители сериалов и любовных романов, развращённые хэппи-эндами! Можно им потрафить и оборвать повествование на счастливом моменте, но я предпочитаю исчерпать время главного персонажа до конца. Смерть отличается от жизни определённостью.

Меня вообще привлекают драматические коллизии. Да, да, меня, ничтожную букашку, довольную собой, прожившую относительно благополучную жизнь, которая способна дать пищу мелодраме, но не трагедии. Между тем только трагедия, глубоко всколыхнув человеческую суть, способна приблизить к истине. И я, вопреки опыту, пытаюсь двигаться по этому пути, насколько позволяют способности.

В мире много действительно великих книг, неужели они сгинут вместе с моими продуманными словоплетениями?

Безусловно.

2

За последние полвека русский мир изменился радикально. Простой народ долго этого не замечал, а замечая, относился несерьёзно – патриархальное у нас сильно подзадержалось, сознание малоподвижно. Большинство следует за обстоятельствами, не вникая, что делает, не думая, зачем живёт. Строит краткосрочные планы, это сообщает жизни ещё большую непредсказуемость, поскольку намерения часто остаются лишь намерениями, а их место занимают суетные будни.

90-е всколыхнули всех. Страну, как всегда безжалостно, «вздёрнули на дыбы». Кто потерял, кто приобрёл – не вопрос. На просторах необъятной родины, скоро и неожиданно, как вши во время войны, расплодились бандиты, которые ещё вчера выглядели серыми обывателями, в крайнем случае спекулянтами. Всё привычное, отлаженное за семьдесят лет, перевернулось, финансы запели романсы, заводские трубы перестали дымить, дипломированные специалисты, чтобы не умереть с голоду, переквалифицировались в «челноки», культура стыдливо забилась в угол.

В провинциальном театре зарплату больше не выдавали, и семья художника-декоратора лишилась средств к существованию.

– Ничего страшного, – говорил жене битый жизнью Михаил, – пока буду матрёшки да неваляшки расписывать, вагоны на станции разгружать. Искусство не умирает. Смута нам не в новинку, в конце концов всё образуется и ещё останется время осуществить мечту – оформить «Садко» не хуже самого Фёдора Федоровского, а то и в Италию съездить, увидеть декорации Николая Бенуа.

Опасно так легко мыслить о будущем, которого физически ещё нет, как прошлого нет уже. Есть только настоящее, а в настоящем случается разное, и попытки оградить его от бед заканчиваются разочарованием – не мы управляем ходом событий. Можем влиять? Можем. Но не радикально. Соломки всегда не хватает.

Деньги так изменили людей, что у них появилось желание продлить удовольствие любым способом. Риск конечно, однако лучше жить коротко, но ярко, чем длинно и бедно. Вот и Полетаева позвали на дачу к новому богачу, может чиновнику, а может и криминальному авторитету, расписать главный зал, высотой в три этажа, с колоннами и стеклянной дыркой в куполе. «Ну, наглец, – подумал художник. – Ему ещё иконостас захочется. А тут будут пить, блевать, бить морды, прикуривать от долларов, может и стрелять. Кощунство». Но согласился, деньги предлагали сумасшедшие. Ничего не попишешь – такие времена. Может, оно и к лучшему, его работу увидят, другие клиенты подвалят и заживёт семья безбедно.

Не знал Михаил, что линия его судьбы давно расчислена и направлена совсем в другую сторону, потому аванс без оглядки потратил до копейки – материалы закупил, только начать не успел: нежданно-негаданно заболела Тоня.

Диагноз поставили страшный, лечение требовало больших денег, а не было даже маленьких. Михаил, что сумел, продал, собранное друзьями с благодарностью принял и повёз больную в столицу – только там можно сделать необходимую операцию. Москва бурлила, слёту возводились и в одночасье рушились финансовые пирамиды. Стадионы, площади, центральные улицы и переулки превратились в пёстрый чёрный рынок. Покупалось и продавалось всё, включая жизнь, и, случись что, Михаил бы не задумался, но жизнь пока нужна, чтобы спасти Тоню. Посредники сообщили, что один богатый человек нуждается в пересадке почки, назначили цену. Михаил воспрянул духом, уже и донора костного мозга для жены нашёл, спешил, время поджимало – плохо выглядела любимая.

Изъятие органа ему провели в какой-то частной больничке. Официальное разрешение на подобного рода деятельность отсутствовало, но и контролем никто себя не утруждал, однако договор для убедительности составили в присутствии нотариуса. Через неделю Михаил вернулся в съёмную комнатушку на окраине без почки и без денег. Заказчики испарились вместе с добычей и нанятым законником, а врачи отвечали только за медицинскую часть проекта, так что пациент ещё остался должен, и немало.

Ворочаясь по ночам без сна, он прислушивался к тяжёлому дыханию жены и искал выход, которого не было. Днём метался по городу, пытаясь продать что-то ещё из своих внутренностей или наняться в заказные убийцы. Но никто в нём не нуждался, миллионы людей, взбаламученные собственными проблемами, к чужой судьбе остались равнодушны.

* * *

Время движется слишком быстро. Это не симптом старости и даже вообще не иллюзия, ускорение стали замечать молодые. Значит, конец стал ближе. По коже пробегает холодок: мы так привыкли тут, обжились, старались до пота, до изнеможения. Если ты свеж и полон сил, а жизнь так прекрасна – умирать страшно. Но когда уже ничего не осталось, кроме почти бесплотного тела, со смертью можно смириться. Если бы не душа. Душу жалко. Правда, говорят, душа бессмертна. Посмотрим.

Для продления жизни человек способен на подвиг. Из героических поступков мне доступна физзарядка в постели. Вместо этого, когда я чувствую, что в организме происходит что-то неподотчётное и время икс близко, беру палку и хромаю в ближний магазин выбирать пирожные. Потом замучает изжога – за след даже отлетевшего удовольствия надо платить.

Дочь, гремя пузырьками в аптечке, возмущается:

– Ты что, хочешь умереть?

– Ну, не так, чтобы очень, однако пора и честь знать.

– Как будто делаешь назло. Я тебя раздражаю?

Да, раздражает, но я её люблю, отдам кровь и жизнь, если понадобится. Как это объяснить? Или не надо объяснять? Она и так всё знает, просто усилия, которые девочка прилагает, чтобы моё существование было правильным, истощает её терпение.

Сегодня проснулась, а дочери нет, ушла в магазин с утра пораньше, чтобы застать скидочное время: экономия копеечная, денег хватает, но платить лишнее натура топорщится. Если не в магазин, то кружит по бульварам, набирая десять тысяч шагов: по одной из околомедицинских теорий, именно столько нужно, чтобы иметь здоровое сердце.

Лена регулярно принимает контрастный душ, делает гимнастику шеи по Шишонину и – на всякий пожарный случай – упражнения Кегеля от недержания мочи. По графику сдаёт в поликлинике анализы и мужественно проходит не всегда приятные обследования. Надо очень себя любить или находить организацию и порядок выше удовольствия. Мне не свойственно ни то, ни другое, достаточно, проснувшись, почувствовать, что где-то болит, значит впереди, по крайней мере, ещё один день.

Позавтракала сырниками, которые приготовила моя старательная девочка. Как она умудряется делать их идеально круглыми и совершенно одинаковыми по размеру? А главное – зачем? Ищет гармонию? Значит, человек творческий. Но не состоялась, а жаль. Ищу в сушилке место для чистой тарелки – маленькие должны стоять рядом с маленькими, впереди больших, иначе девочка станет ворчать. Когда случается семейная трапеза, посуду моет муж дочери. Они совершенно разные, наверно поэтому живут в согласии, каждый в собственном мире. Лена гуманитарий, историк, Толик – технарь, подполковник федеральной службы связи, историей не интересуется, литературой тем более. Не понимаю – на какие темы они говорили, когда познакомились?

Свои пристрастия парочка держит при себе. Я не знаю, где они веселятся, с кем общаются, кто их друзья – меня не знакомят, к себе в дом, купленный на мои деньги, не приглашают, по праздникам являются сами, обвешанные дорогими подарками и готовой домашней едой. Мои пироги вызывают у них лёгкую усмешку.

Толик добрый, вежливый, уступчивый, дочь – только что не ездит на нём верхом. Она хочет, чтобы муж понимал жизнь, как она. Орудуя опытом человечества, словно дубинкой, пытается его окультурить, даёт указания, которые тот покорно выслушивает, но вряд ли им следует. Придя с работы, до полуночи по-детски увлечённо играет в компьютерные игры, по выходным что-нибудь мастерит или чинит, превращая тесную двухкомнатную хрущёвку в удобное многофункциональное пространство – у него золотые руки и крепкая физика тела.

Зять не просто терпит Лену, он её обожает. До сих пор, если предоставляется случай обнять, хотя бы мимоходом погладить ниже спины, глаза его туманятся, а губы растягиваются в блаженстве. Он, как кролик, всегда её хочет, чёрт возьми! Везёт же некоторым. Меня муж ласкал только в постели, красиво, спокойно, даже задумчиво, а я считала, любить надо неуправляемо, с криками и слезами, взахлёб. Как в кино, где судорожно друг друга раздевают, бросая вещи на пол, потом сами падают мимо дивана, в безумии поедая лица распяленными ртами. Неэстетично, но темпераментно.

К сожалению, здравые мысли имеют привычку приходить, словно старые пассажирские поезда – с большим запозданием. Когда уже ничего нельзя исправить, я поняла, что мой муж как человек, обречённый на творчество, может быть странным и нелогичным с обывательской точки зрения, ещё чаще – неудобным. Явленный свыше дар меняет сознание, мир в глазах творцов выглядит иначе, а в окружающем пространстве постоянно присутствует навязчивый зов к свершению. И ещё этот сводящий с ума стресс при каждом публичном выражении своей сути. Таланты – они другие, к ним надо приспособиться. У меня получалось средне.

– Поела? – строго спросила дочь, вернувшись с прогулки.

– Да, спасибо, очень вкусно.

– Опять под столом крошки.

– Неужели? Вроде бы ничего не падало. Ну, извини.

Дочь включила пылесос, а я вспоминаю, как ругала мужа, который после болезни тоже ел неаккуратно. Он даже не возражал. Теперь стало интересно:

а что думал? Если вернуть то время и присобачить к нему мою нажитую мудрость, целовала бы мужу ноги и вытирала волосами. Но кому легче оттого, что я знаю истинную цену себе? Все мы сильны задним умом. В человеке хватает дерьма. Правда, до этого понимания многие не доживают и ещё мнят, что судьба им чего-то не додала.

Проглотите своё тщеславие и насытьтесь!