Текст книги "Жизнь и ее мелочи"

Это сильно отличалось от близости с женой, которая, как ему казалось, не столько его любила, сколько хотела иметь. К тому же в новом адюльтере присутствовала изюминка мести начальнику. Однако бухгалтер мстительных чувств был лишён напрочь.

Связь длилась, принося удовольствие обоим, пока не вмешался случай. Людмила сообщила, что едет за город к подружке, поэтому к обеду его не ждёт. Воспользовавшись тем, что начальник отправился на Неглинную в Центробанк, бухгалтер улизнул с работы и привёз любовницу к себе домой.

Когда слишком много лжи скапливается в ограниченном пространстве, доминантой становиться правда. Он застал в супружеской постели Люду с управляющим. Между тем голый начальник, увидев в дверях жену под руку с подчинённым, закричал, скорее от неудобства положения, чем от гнева:

– Ничтожество!

– А твоя жена так не считает, когда я её трахаю, – сказал недавно повышенный бухгалтер и почувствовал противный вкус во рту, словно жабу проглотил. Вот уж не думал, что способен предать женщину.

Обманутый босс взревел громче:

– Уволен!

– Конечно, на что ты ещё способен, рогатый болван!

Ему очень хотелось дать начальнику в рожу, но чужая жена хватала за руки. Тогда он ударил по щеке Люду, вскользь, пальцами, и снова ощутил себя дерьмом. Когда остались вдвоём, спросил устало:

– Не девочка. Сыновья в армии отслужили. Куда тебя понесло?

– Ты изменяешь, а мне нельзя? Хотела чувствовать себя женщиной. И он обещал сделать тебя своим помощником…

– О! Ну ты совсем идиотка.

– Прости!

– Простить? Вот уж нет!

Он оживился. Терпел много лет, бросить жену не было ни смелости, ни повода. Знал, что просто так она не сдастся, будет протестовать, рыдать, звонить родителям, знакомым, жаловаться – какой муж подлец. Возможно, он не всегда был к ней справедлив. И дети… Впрочем, по-честному, дети не слишком его занимали, но он чувствовал ответственность за тех, кому дал жизнь, получая удовольствие. Теперь дети выросли, наловили рыбки в мутной воде девяностых и рванули за границу, поверили, что главная цель жизни – потребление.

В общем, измена жены оказалась как нельзя кстати. Он подал на развод и получил заветный штамп в паспорте, но жить экс-супруги продолжали в одной квартире, не спеша затевать размен, хотя и по разным причинам. Он терпеть не мог перемен и возмущался, когда в соседнем магазине вдруг меняли место товаров на полках. А тут – новый дом, новая улица, новый пейзаж в окне, ночью, не зажигая света, до туалета не дойдёшь. Она же с ужасом думала, что придётся делить кастрюльки, постельное бельё, посуду. А стиральная машина, холодильник – это как? В конце концов изменение образа домашнего быта супруги приравняли к размену. Он спал на диване в кабинете, получку оставлял себе, ел в кафе и ресторанах. Она устроилась в спальне, продолжала тщательно убирать все комнаты (кроме той, куда отныне вход ей был запрещён), мыть окна и вести хозяйство. По вечерам приглашала бывшего мужа выпить чаю с пирожками, а иногда и поужинать. Поначалу он отказывался, а потом привык и стал подбрасывать деньжат, а то и сам покупал продукты. Так и жили они немного странной жизнью, которая обоих устраивала, потому что не требовала ничего разрушать.

Главное, он стал безразмерно свободен, свободен так, как ещё совсем недавно невозможно было представить. По выходным, если хотел – спал до обеда, ел варенье до тошноты, пил пиво прямо из бутылки, читал сутки напролёт, пока увлекательная книга не заканчивалась, мог выйти из дома в ночь, когда люди ложатся спать, а ему вдруг захотелось-прогуляться, и уже не требовалось спрашивать разрешения и докладывать, куда лежит путь.

Ситуация выглядела настолько сказочной, что он боялся однажды проснуться на кухне, в переднике, с полотенцем в руках над горой мокрой посуды.

Нет. Уже нет. Жизнь переменилась. Ему такая форма существования нравилась ещё и тем, что позволяла не обмениваться с женой информацией. Молчание надёжно огораживало его личное пространство. Люда боялась лишний раз рот открыть, довольная уже тем, что осталась рядом, а там потихоньку, глядишь, всё утрясётся и вернётся к старому.

Между тем из банка его, конечно же, уволили с такой характеристикой, что по специальности не устроишься. Не гордый, пошёл кассиром в сетевой продуктовый магазин рядом с домом. Коллектив сплочённый, нацеленный на прибыль, сообразительным служащим директор приплачивал за мелкое жульничество вроде удвоения товара на кассе, завышения сорта или веса. Правда, пенсионеров не обманывали, женщин тоже – они обычно чеки проверяют, а мужчины редко, особенно молодые, у них голова другим занята, да и деньги считают плохо.

Большинство работников магазина – мигранты из бывших советских республик Средней Азии. Жили интересами землячества, решали свои проблемы, общего оказалось мало. Но потребности в общении никто не отменял, тем более, что и дома, его же стараниями, трубы иерихонские смолкли. Тогда он научился мысленно, с условным или даже конкретным оппонентом, обсуждать события, идеи, спорить, анализировать проблемы, при этом обязательно искал точные выражения, словно готовился писать отчёт. Но тягучая серость будней была всё той же, что окружала его в банке. Параллели с прошлым тоже радости не добавляли. Возникали соображения, которых прежде бухгалтер сторонился.

Блокнот.

Мне исполнилось 49. Почти полвека. И что? Уже много лет каждый день похож на предыдущий: завтракаю яичницей, пью растворимый кофе, размеренно, как советуют телеврачи, жую бутерброд с кисловатым «российским» сыром, иду на работу одним и тем же путём, встречая вчерашних прохожих со вчерашними лицами, восемь часов почти механически совершаю знакомые действия, старой дорогой возвращаюсь домой. Вынимаю ключи, дверь открываю на ощупь – замки ставил ещё папа.

Но всё это время я же кем-то был? Или так никем и не был? Попади я под машину или умри внезапно от инфаркта, завтра меня заменит другой человек, и дыра в мироздании быстро затянется. Уверен, что таких большинство. Без середнячков, не способных генерировать креативные задачи, можно бы запросто обойтись, но кто-то должен шить творцам штаны, жарить котлеты и выдавать гонорары. Значит, я тоже нужен.

Люда говорит, главное – родиться, остальное мелочи. Похоже на правду. Страшно подумать о биллионах нерождённых. Все эти Пушкины, Моцарты, Сидоровы, оставшиеся спермой… Даже вспомнить нечего. А я приглашён на жизни пир. И по усам текло, и в рот попадало. От боли корчился, и от радости кричал. К высоким рубежам не стремился, к чужим успехам зависти не испытывал, как и любопытства к личному пути публичных людей, которых постоянно полощут по ТВ. Плыл по течению. Не без порогов и водоворотов, но с вполне приемлемыми результатами. Конечно, приходилось делать выбор, но мы совершаем его каждый день: съесть на завтрак овсянку или омлет, пойти с подругой в кино или с приятелями в пивную, купить книгу или блок сигарет.

Прожил отпущенное время нормально, ключевое слово «прожил». Причём всё глубже и глубже осознаю, что ни ада, ни рая не будет, если не родишься и не настанет время умереть. Между двумя сакральными словами – целая жизнь, набитая всякой ерундой.

Но откуда пришло это желание убедить себя в праве на существование? Неужели вдруг проклюнулась потребность нового? Странно. Тем более, что и как надо изменить, неизвестно, да и хочу ли я, на самом деле, поворотов, которых всегда избегал?

Тетрадочку он спрятал, но успокоение не наступало. Голова гудела, мысли пересекали друг друга, не успевая оформиться. Сон отлетел совсем. Не надо было пить пиво за ужином.

Будильник вернул его к привычным будням и испытанным путям. Всё, как всегда, лишь течение времени с каждым годом заметно ускорялось, общественное поле насыщалась конфликтами, гражданская война, которая тлела на Донбассе, стала объявленной. Россия виделась ему в образе есенинский лошади, «загнанной в мыле, пришпоренной смелым седоком». Седоку виднее, и право имеет, и резон, а тошно. Бывший бухгалтер по привычке, укоренённой мамой, потянул с полки книгу: «Полтава». Два века назад наш национальный гений и пророк, назвал предателей своими именами. И даже если нынешнее смертоносное действо закончится для всех относительно удачно, ущемлённые амбиции народа, обитающего «у края», всегда будут будоражить кровь. Поляки тому пример.

Через пару дней утром, по пути на работу, новоиспечённый кассир вытащил из почтового ящика повестку: ему надлежало явиться в качестве офицера запаса в военкомат во исполнение указа о частичной мобилизации. Не удивился, не испугался, скорее обрадовался, что не надо спешить в магазин, тем более возвращаться домой, где сейчас Люда наверняка опрыскивает дезодорантом его домашние тапочки.

Приказ он воспринял как избавление от всего лишнего, попутно нажитого, что не отлипало долгие годы, а сбросить не хватало решимости. Однако, отстояв очередь в военкомат, Иван узнал, что повестку ему направили ошибочно: финансовые работники от призыва освобождены, да и возраст под завязку.

– Как? – опешил обладатель заветной бумажки. – Я больше не работаю в банке!

– Значит наши сведения устарели. Но вас уже исключили из списков.

Вместо того, чтобы галопом бежать прочь, он почти закричал:

– Не хочу! Я жаловаться буду!

Военком с любопытством посмотрел на льготника. Энтузиастов хватает, патриотов больше, чем уклонистов, бывает, молодые и старые соблазняются невиданными прежде деньгами, каких не заработать иначе, как только игрой со смертью. Этот не похож. А как реагировать на жалобы, имелось указание сверху.

– Можете заново оформиться добровольцем. Третий этаж, комната 305.

Отставленный рванул наверх. С этого момента его жизнь, как и жизнь сотен тысяч россиян, разделилась на две неравные части. В первой ничего примечательного не происходило. Вторая вместила то, о чём хотелось забыть и не вспоминать никогда. Возбуждённый новизной, он не успел осознать, что смотрит в глаза перемене участи. Но судьба крепко взяла в свои руки невидимые миру вожжи, а куда направит возок, гадать бесполезно. Когда-нибудь всё узнается.

2

Лицу стало прохладно – большое облако заслонило солнце. Седовласый приоткрыл глаз и увидел, что в потайной угол сада шаркающей походкой направляется старикан в меховой шапке. Ондатровой. В советское время такие можно было достать исключительно по блату.

– Василий Иванович! Друг мой! – восторженно завопила шапка. – Вот вы где!

«Друг» помахал рукой и возражать по мелочам не стал. Василием Ивановичем был дед, а его мама назвала Иваном в честь мужа, хотела сделать приятное тому, которого одного любила больше книг. Получился Иван Иванович Иванов, чего уж проще.

– Погодка-то какая! – продолжал сосед по лестничной клетке, предлагая радоваться вместе с ним. – В такую погоду жить хочется! – И, снизив пафос, добавил: – Впрочем, жить хочется всегда.

Седой любил дождь. Дождь дарил спокойствие, отгораживая от ужасов мира. В детстве, когда родители ссорились, он укрывался в платяном шкафу, забивался под кровать или втискивался в узкую нишу между пузатым холодильником и стиральной машинкой. Потом это роднило его с Машутиком. Сейчас раздражала наглость старца, который без спроса плюхнулся рядом и распугал воробьёв. Ещё не отдышавшись, сосед поспешил начать разговор.

– Известия смотрели?

– Не имею привычки.

– Ну да, всё одно и то же. Война. Мне объясняют, а я не понимаю. Зачем? Мы что, плохо жили? За границу в отпуск ездили. Самое ужасное, что гибнут люди. С обеих сторон. Говорят, наших пленных даже пытают. Как это возможно? Киевская Русь, князь Владимир, славяне… И братоубийство!

– Не рассуждайте о том, чего не знаете, – почти зло сказал седой.

Старец удивился:

– По телевизору с утра до ночи показывают, в подробностях.

– Там много чего показывают. Доверять можно только тому, что видел сам, и то случается обман… – Думаете врут?

– Ну почему врут? Просто говорят то, что толпа способна переварить.

– Да я и сам кое-что помню, постарше вас, хотя и не такой седой. У меня отец в Отечественную дошёл до Будапешта. Не любил рассказывать, только иногда, за бутылкой. Человек вообще интуитивно сторонится пережитого. Что там? Несбывшиеся планы, упущенные возможности, неутолённые желания. Всё это грызёт и отравляет жизнь. Конечно, пить и курить вредно, но вино обладает милосердным свойством – оно усыпляет воспоминания. Я немного выпил с утра для настроения – сегодня последний день перед великим постом, когда можно принять на грудь и закусить. В церковь зашёл – люди такие хорошие, глаза добром светятся. Завидую и жалею. Ну, невозможно, чтобы человек умер и вознёсся на небо. Не могу заставить себя в это поверить, но зачем-то пытаюсь. Мифы притягательны, как мечты. Знаешь ведь, что не сбудется, а всё равно стремишься. Мир не так прост, как кажется. Доказано, что тёмной материи в разы больше, чем белой. Так и невидимое. Одни в него верят, а я полагаю, зримое состоит из видимого. Какой у меня выбор? Или верить, не задумываясь, или задумываться и не верить. Любитель воробьёв дал собеседнику выговориться и не удержался, чтобы пояснить, упреждая вопросы:

– Седина моя фамильная. А глаз мне в школьном дворе из рогатки выбили. И познание жизни не измеряется её длиной. Вот вы, слышал, профессор. О своих делах и рассказывайте.

Старикан скис.

– К сожалению, всё, что я умею – это производить слова. А вообще, моя главная боль – дети. У вас детки есть?

– Нет.

Профессор грустно покачал головой, а сказал неожиданное:

– Повезло. Я в разводе, и моя единственная дщерь живёт со мной. Мерзкий, я вам скажу, человечек образовался. Откуда? Любил, всё покупал, что просила и не просила, и никакой благодарности.

– На себя оглянитесь. Может не то давали или не к тому месту прикладывали.

– Да уж по косточкам разобрал – не вижу ошибок. Она кричит: «У тебя сердце, тебе воздуха не хватает, сквозняки устраиваешь, а я вечно простужена и нос красный, мужики отворачиваются, и всё из-за тебя». Отвечаю: «Ещё благодаря мне ты на свет появилась, мама твоя рожать боялась, я уговорил». Фыркает: «Напрасно». Старик горестно разводит руками: ну, извини, дитя, за подаренную жизнь. Да, дети – всегда разочарование.

– Сомнительны обобщения, сделанные лишь на собственном опыте.

– Совпадения – мусорный процесс, тоже мало что доказывают. Ну, не буду мешать. – Сосед, кряхтя, поднялся со скамейки. – Врачи советуют больше ходить и ещё деньги берут за подобные откровения.

Блокнот.

Дурак я, дурак. Лучшее, что сумел произвести – сыновья, и тех не уберёг. Один уже не русский, другой вообще никто, а возвращаться не хочет, отвык. Пока маленькие были – жена заботилась, старший в неё пошёл – хваткий, а младший меня скопировал. Надо бы квартиру на меньшую поменять и денег ему послать, Люда согласна, но боюсь пропьёт, дедушкины гены могут взыграть. Да и когда деньги что-то принципиально меняли?

Вопрос завис, а я сижу на солнышке, воробьёв наблюдаю, хочу получать удовольствие. И если бы один такой! Сколько пустых семян носят ветры Вселенной.

Проблема отцов и детей была всегда, но в последние годы расстояние между нами заметно увеличилось. То, что мы с внуками друг друга не очень понимаем, это нормально, идёт слом эпох – технический, социальный, культурный, нравственный. Однако опасаюсь, что внуки не только думают, но и чувствуют иначе. Вот это мне кажется катастрофой. А им, возможно, нет. Они родились, когда пшеничные поля уже стали лесом, и считают, так было всегда, да и чем же плох лес?

Они не будут сравнивать, им пока хватит, а там что-нибудь придумают. Проводному телефону полтора века, но ещё 10 лет назад домашний аппарат считался привилегией. Теперь же мобильная связь повязала всех и вся, даже космос. Кто вчера мог себе представить массовое использование управляемых дронов в военных целях? Один не маленький военачальник, обобщая в своих мемуарах опыт Отечественной войны, писал, что следующая мировая на морях будет вестись малыми судами, главным образом катерами типа торпедных. Ау!

Нет смысла загадывать. «Если хочешь насмешить бога, расскажи ему о своих планах». Человеческий ум, ограниченный от природы, на своей территории границ не ведает, а время безжалостно.

Слова старого профессора о том, что человек сторонится пережитого, особенно негативного, как всякое житейское утверждение, даже претендующее на философскую категорию, не являлется истиной.

Его можно принять с поправкой: сколько ни пытайся выстроить защитный барьер, картинки памяти будут возникать постоянно, вызванные случайным словом, звуком, запахом. В конце концов станут существовать отстранённо, вроде как и не твоя это была жизнь, а чья-то чужая, нелогичная и даже бессмысленная.

Облака подтаяли, солнце опять взялось пригревать, и седой мужчина вернулся к внутреннему лицезрению прошлого.

Больше всего на Донбассе нуждались в строителях, но требовались и другие работники налаживать порушенный быт. Все получали удвоенную зарплату и рисковали жизнью. Финансиста взяли охотно: считать деньги требуется везде, даже на войне. На освобождённые территории возвращалась мирная жизнь, хотя снаряды с вражеской стороны прилетали регулярно. В Мариуполе разнесло стену местного банка. Здание успели подлатать, ждали специалистов восстанавливать инфраструктуру.

Блокнот.

Не напрасно я столько лет сидел тихо и не высовывался. К другой жизни я не годен. Даже до места назначения не доехал – грузовик нарвался на засаду и получил мину в кузов. Правда, мне «повезло»: остался жив, хотя контужен и на некоторое время вырубился.

Очнулся от удара кованного сапога по ребрам. Меня затолкали в грязную комнату сельской хаты с остатками ломаной мебели и пробитой крышей. Здесь уже сидели, лежали с десяток пленных. Когда-то в пригороде Жданова, так прежде назывался Мариуполь, я гостил у приятеля. Запомнились томаты, которые зрели на задворках чистенького частного домика. Крупные, спелые, сладкие: надкусишь и весь высосешь, только шкурка на ладони и останется. Это точно было не здесь. Здесь нестерпимо воняло, а снаружи непрерывно гремело, часто с пронизывающим нутро свистом.

Сутки мы валялись со связанными проволокой руками под надзором мальца, который время от времени, чтобы не заснуть, стрелял в окно из автомата. Нестерпимо хотелось пить и ещё больше – в туалет. Рядом, голова к моей голове, лежал щуплый парень в военном камуфляже. Он отвлекался декламацией стихов Анри Ренье.

 
Приляг на отмели. Обеими руками
Горсть русого песку, зажжённого лучами,
Возьми и дай ему меж пальцев стечь…
Тогда, не раскрывая глаз, подумай, что и ты
Лишь горсть песка…
 

– Ты кто? – спросил Иван. – Я поэт.

– А как оказался здесь?

– Так же, как и ты. Чтобы себя уважать, надо быть патриотом не только в рифму. Нельзя терпеть противоестественное. Чудовищно уничтожать себе подобных. Каждый рождённый и уходящий так же уникален, как ты сам. Жизнь, хрупкий подарок небес, надо лелеять и оберегать. Каждая маломальская страна под лозунгом «защиты» территории и собственных нравственных ценностей содержит армию – особым образом организованную структуру потенциальных убийц – и совершенствует летальное оружие. Извращённое понятие добра! Если бы все эти средства и силы направить не на борьбу с себе подобными, а на благоустройство планеты, мы жили бы в раю. Но, похоже, люди червивы от природы. Непрерывная череда войн – история не только государств, но человечества. Как с этим примирить свой мозг, я не знаю.

– Я тем более, – согласился финансист, понимая, но не желая понимать сказанное.

Его личная судьба была подтверждением этих слов: борьба, часто бессознательная, соперничество между живущими рядом людьми, скрытыми врагами, заключившими невидимое перемирие, которое постоянно нарушается из-за стремления принизить другого, чтобы самому возвыситься и стать авторитетом. С какой целью? Что за тайный механизм портит нам жизнь, подумал он, и уже вслух, от отчаяния, произнёс странные для себя слова:

– Наверное, Создателем предусмотрен и другой путь, хотя бы для избранных.

Поэт покачал головой:

– Все мы, знаменитые и безвестные, богатые и бедные беззащитны перед судьбой. Ещё Соломон сказал: «Одна участь постигнет и мудреца и глупого». В конце концов, какая разница? Иной за короткую жизнь сделает больше, чем другой за сто лет. Вот я – уверен, что ничего лучше уже не напишу, да и то, что есть, в основном нравится мне самому. Так что не стоит стенать: ах, дайте мне время! Ну, дадут, а я пойду в кабак и напьюсь, чтобы почувствовать, что жизнь – удовольствие. А жизнь – это труд, который сделал из мартышки человека.

Они помолчали, размышляя каждый о своём.

– Давно здесь? – спросил новенький.

– Со вчерашнего дня.

– Как считаешь, нас обменяют?

– Сомневаюсь. Господство человека над человеком всегда обнаруживает власть зверя. Это не я сказал, это Бердяев.

К полудню в хату ввалились украинские боевики. Двое сели за стол и принялись есть консервы из железных банок, а один, здоровенный, как бык, со стилизованной свастикой на рукаве, окинув мрачным взглядом пленников, грязных, заросших тёмной щетиной, спросил:

– Тут что, одни евреи? Украинцы есть?

Кто то в дальнем углу пискнул:

– Онищенко я. И другой отозвался: – Квитко… Боевик погрозил пистолетом:

– С вас двойной спрос, что москалям продались. А русские есть? – И крикнул устрашающе: – Эй, придурки, кто из вас русский?

Иван с перепугу не сразу понял, о чём речь. Поэт, который соображал быстрее, откликнулся:

– Я русский.

Боевик, не целясь, выстрелил смельчаку прямо в лоб.

Блокнот

Оцепенев от ужаса, боковым зрением я различал точно по центру на белой коже чёрную кляксу с красным ободком, приоткрытый рот и застывшие глаза. Между тем стрелок присел на корточки и приступил к допросу пленных: номер части? фамилии офицеров? куда направлялись? где блиндажи, склады оружия, позиции танков? Колол ребят ножом в живот, отрезал пальцы, стрелял по коленям, упиваясь возможностью бесконтрольно распоряжаться чужими жизнями. Чувствовал себя богом. Или дьяволом. Скорее, был наркоманом.В моих ушах, заглушая крики и стоны, угодливо шумела клокочущая кровь. Как всегда задним числом озарила спасительная идея – сказать, что я китаец. Смешно. Не молчать! Однако тех, кто отвечал на вопросы, тоже били и резали. Надо соображать быстрее! Но в голову ничего не приходило.Бугай работал споро и вскоре оказался рядом, мы глянули друг другу в зрачки, и вдруг со мной произошло непонятное, словно внутри что-то с хрустом сломалось. Я вынырнул в незнакомом мире. Конечно, догадывался, что он существует, но не испытывал в нём потребности, оставаясь там, где было тихо и привычно, где можно скользить в пустоте, не тратя лишних усилий. Где обыкновенные мальчики и девочки жуют чипсы, кривляются, дёргают задом, плечами, изображая танец, шлёпают себя ладонями по интимным местам. Старая триада – свобода, равенство и братство – вызывает у них снисходительную улыбку. С нашего же либерального попустительства они заменили её на вседозволенность. Теперь умники спохватились – родину отнимают! Да никто ничего не отнимает – сами отдали. А я не отдам. Я наконец увидел этот яркий, обжигающий мир и человека, который в нём жил, а теперь мёртв.И вдруг рот мой открылся. Пытался ли я заговорить или плюнуть в лицо палачу, сам до сих пор не знаю. Однако молчал. А если просто не успел?Я давно уже не люблю себя и не жалею, но зачем наговаривать. Не храбрец, не герой, просто так чувствовал. Героем был поэт.

«Отче мой! Если возможно, да минует Меня чаша сия; впрочем, не как Я хочу, но как Ты», – так в Евангелии от Матфея, но Библию, кроме притчей Соломона, бухгалтер не читал.

– Молчишь? Станешь сговорчивее, если я укорочу твою елду? – доверительно спросил духовный сын Бандеры, рванув ширинку пленника. – Ну, не совсем, мы же не звери, оставлю несколько сантиметров, чтобы струю направлять.

И в мгновение отхватил ножом больше половины чужого достоинства. Несчастный успел почувствовать лишь ожог, боль переместилась в подглазье, вошла глубоко и захватила мозг. Палач мог ткнуть лезвием прямо в зрачок, но лишить зрения сразу – слишком просто, интереснее достать живое глазное яблоко, способное наблюдать собственную гибель.

Пленный кричал страшно и извивался всем телом, поэтому нож то входил, то выходил из раны, разрывая ближние ткани. Наконец, бандит ковырнул поглубже и, помогая себе грязными пальцами, вырвал око из глазницы. Сказано, Господь посылает испытания по силам. Нет у человека таких сил. Когда он понимает то, чего не должен был понимать, всё заканчивается. Сознание жертвы смилостивилось и погасло, не успев услышать, как пронзительно тонко разрезало воздух летящее впереди звука железо, раздался грохот, бугай невольно распластался на пленнике, прикрыв его собственным телом. Осколки вспахали ему спину, новые снаряды обрушили перекрытия. К вечеру квартал освободили наши, из-под развалин дома вытащили одно истерзанное и окровавленное, бессознательное, но живое тело, которое отправили в полевой госпиталь.

Ночью, после операций, сознание прояснилось, но жизнь висела на тоненькой соплюшке, готовой оборваться в любую минуту. Раненый взмолился, по лукавой привычке обращаясь в тяжёлую минуту к богу: «Господи, прости, помоги, Господи!» Помогли врачи. Ко второй ночи тело вспомнило свою прежнюю ипостась, осознало утраты и скорчилось от ужаса, однако температура начала спадать.

Он долго выздоравливал, возвращал утерянные смыслы и ощущения, терялся в догадках и просветлениях. Потом снова наступал мрак. Организм отказывался принимать случившееся. На какое-то время он перестал бояться смерти, и сразу жизнь поблекла, показалась неинтересной и необязательной. Дважды резал себе вены. Не задавался вопросом – за что, просто хотелось, чтобы эта тягомотина поскорее закончилась.

Его определили в ростовский госпиталь для ветеранов войн, в отделение неврозов. Врач в летах, опытный, серьёзно носил восточное лицо с пористой кожей и большими глазами в коричневых веках. Говорил медленно, молчал значительно. Заходил каждый день, в разное время, вроде бы не по службе, а просто так, перекинуться парой слов, сообщить какую-нибудь новость, поругать или похвалить погоду. Любил афоризмы, не свои, конечно. Однажды сказал:

– Кто умирал, тот знает, что живёт.

– Омар Хайям, – сказал пациент. – Великие тоже были людьми, а людям свойственно ошибаться. – Он ожесточённо постучал себя пальцем в грудь: – Вы меня, меня спросите: живу ли я?!

– И это пройдёт. Нужно время.

Больной усмехнулся:

– Теперь библейский Соломон. И снова ошибка. Глубинная боль не проходит без следа. Притупляется, но не исчезает. Воспоминания оставляют те же раны, что и события. Случается, даже более жестокие раны, потому что ты уже всё осознал, а исправить ничего нельзя.

Врач спорить не стал.

– Дежурная сестра сказала – плохо спите. Я назначу снотворное.

– Да хоть стрихнин.

– Напрасно вы так. Чудом остались живы, а остальное уже мелочи. Вы фронтовик, значит видели, какие ранения бывают. Мы вот недавно одного выписали – ни рук, ни ног. Представьте.

– Ужасно, да. Но то его руки и ноги, а это мой глаз и мой член! Попробуйте вы себе представить.

За окном палаты простиралось голое поле, через поле проходила дорога, по дороге изредка проезжали грузовые машины. Седой, как лунь, мужчина открывал форточку и слушал стук мотора, похожий на стук его сердца. Это связывало с миром, который пребывал где-то далеко, то ли во сне, то ли в детских сказках. Да и существовал ли вообще?

Приходил батюшка, пропахший жареным луком. Протянул крест для поцелуя.

Больной покачал головой: – Не верю.

– Все веруют, но не все это знают. Прости тех, кто сделал тебе плохо.

– Слова, слова. Такое простить – предать себя самого.

– Ну, терзайся. Передумаешь – зови. Не передумал, не позвал.

Однажды утром пациент не узнал пейзажа за окном: поле словно накрыли гигантской белой простынёй. Снег шёл хлопьями, шевелился, как живой, и ложился лицом на землю. Это было так красиво, что он заплакал и попросился домой. Врач на прощание посоветовал:

– Не зацикливайтесь на увечьях. Современная медицина ушла далеко, могут и нарастить. «Выздоровевший» усмехнулся:

– Нет уж, спасибо. Всё, что можно иметь, я уже поимел.

К выписке за ним приехала Люда. Увидев бывшую жену, он очень удивился. Занятый собой, напрочь забыл о её существовании. Он не любил этой женщины и в ней не нуждался, но возражать не стал. Вернувшись домой, по-прежнему спал в кабинете на диване, принимая душ, ванную запирал. Люда взяла манеру время от времени спрашивать из-за двери: – У тебя всё в порядке? Вчера радостно сообщила:

– Добровольцев Донбасса приравняли к участникам войны. Пенсию прибавят. Тем более ты был ранен.

Это называется раной? Ну-ну.

Блокнот.

частник. Ни дня не воевал, правда, был в плену. Плен страшнее смерти. Смерть – это когда проблемы кончаются, плен – когда они начинаются. А денег хватает, могу позволить себе всё, что способен переварить. Но нельзя купить молодость, здоровье и любовь близких. Печаль душит меня в объятиях. Чтобы не шокировать окружающих, прикидываюсь оптимистом.Удивительно, но похоже, Люда счастлива. Не понимаю, зачем ей мужчина с нездоровой психикой, одним глазом и огрызком члена? Она моложе и энергичнее, а с возрастом стала «интересной дамой», как называет её врач-реабилитолог, который время от времени посещает меня на дому, следит за состоянием тела. А душа? Даже Люда значит для души больше, чем этот эскулап. То ли она изменилась, то ли я стал другим. Теперь наши мнения часто совпадают, а если нет, то они не враждебны друг другу. Мы не пытаемся спорить и доказывать чужую неправоту, поэтому не остаётся осадка.После Донбасса меня преследует трагическое мироощущение. Человек уже при рождении запрограммирован на смерть. Как современные электронные приборы – гарантийный срок плюс пара дней. Самые фантастические судьбы выстроены по этой единственной модели, и чем прекраснее жизнь, тем обиднее её терять. Но мне-то о чём беспокоиться, я урод. Как рассказывала беременная жена, ей на каждом шагу попадались пузатые женщины. Неожиданно оказалось, что уродов тоже много. Имеют ли право на жизнь неполноценные? Для воспитания чувств, как укоризна нормальным, чтобы не слишком задавались?

Следуя подсказкам литературы, доброволец пытался лечиться верой в Бога. Выучил наизусть «Отче наш», стал ходить в храм, выстаивал литургию, трижды повторяя за прихожанами: «Святый Боже, Святый крепкий, Святый бессмертный, помилуй нас». Крестился, но не кланялся, чтобы не вспоминать, как хотелось там, в застенках под Мариуполем, согнуться в три погибели, когда боевик потребовал упасть ему в ноги. Не упал. За то и заплатил щедро.