Текст книги "Год лягушки"

Стало ясно, что даже если я провожу Богдана за стол, сидеть на табуретке он скорее всего не сможет, да и вилку ему в руки дать я бы не решилась. Оставалось только одно… Покряхтывая от тяжести, я развернула Богдана вокруг оси и сгрузила на свою постель.

Падший эскулап сообщил, заикаясь, что поскольку лекарство неожиданно кончилось, мне придется немедленно сходить за новой порцией, иначе все лечение пойдет коту под хвост.

Ободренная приятным известием, я стащила со своего ослабевшего от лечения гостя носки и брюки, проковырявшись порядочное время с ремнем – Богдан справился с моим лифчиком куда быстрее, вот она разница в квалификации! – заверила Богдана, что все будет сделано наилучшим образом, освободила его торс от рубашки, освободила свой торс от его объятий и закатала прекрасного принца в одеяло. Мой нелегкий безмолвный труд – доля ты, горькая долюшка женская! – сопровождался мычанием самого нежного свойства и самого непонятного содержания. Разобрать из всего сказанного можно было только: «Ты очень красивая… Ты сама не знаешь, какая ты красивая! Дура!» – причем последнее слово прозвучало наиболее отчетливо.

Бутылка выскользнула из ослабевшей руки и закатилась под диван. Достану потом, подумала я, и села в кресло – передохнуть. Однако оказалось, что посланные на мою хворую голову испытания еще не кончились.

Сперва от меня потребовали пересесть на кровать, поскольку несостоявшийся спаситель моей жизни жаждал общения. Одно радовало – он по крайней мере больше не требовал, чтобы я, бросив все, мчалась за новой канистрой огненной воды. Потом выяснилось, что жидкости в организме падшего ангела совершают такой же путь, как и в организме простого человека. А поскольку телесная оболочка плохо слушалась бессмертной, хотя и отвергнутой богом души, мне выпала честь транспортировать бренное и нетрезвое тело до дверей туалета и обратно.

Но и это было еще не все. Почти разучившись говорить, ангел, к сожалению, не разучился курить. Желание восполнить недостаток никотина и смол, привело к плачевному результату: обессиленный организм рухнул с дивана на пол. Пришлось водворить его обратно и прикурить две сигареты – ему и себе.

Сидя на краю дивана и кидаясь с пепельницей наперерез трепещущей в Богдановых пальцах зажженной сигарете, я слушала излияния, большей частью непонятные, состоящие из не доведенных до конца фраз, забытых на полдороге мыслей, раздробленных слов. Единственное, что звучало совершенно отчетливо – вне лексики, грамматики и синтаксиса – признание в любви, пламенной и вечной.

Было от чего закружиться голове, но она не закружилась. Слава богу, водки мой принц выпил столько, что мог воспылать чувствами и к дверной ручке и к обувному рожку. Конечно, приятно слушать, как такой красивый мужчина, даже если он еле языком шевелит, говорит тебе, что в тебя невозможно не влюбиться. Но позволить себе головокружение можно только в том случае, если он повторит это в трезвом уме и ясной памяти.

Самое смешное, что, сидя вот так вот с пепельницей в руке и слушая пьяный монолог Богдана, я вдруг поймала себя на странном ощущении. Я прислушалась к себе и с изумлением поняла, что, мне хорошо и, пожалуй, даже весело…

Точнее, я чувствовала себя абсолютно счастливой.

Богдан докурил свою сигарету, неожиданно четко и одновременно двумя глазами моргнул в полную силу, посмотрел на меня осмысленно и совершенно внятно сказал:

– Уже поздно. Иди в душ!

Внезапное отрезвление так меня обескуражило, что я, не попытавшись даже обсудить данное мне указание, выполнила его беспрекословно.

И, торопливо взбивая на себе мочалкой ароматную пену, пыталась понять, имело ли повеление принца дополнительный, интимный смысл, или просто мне выдали адаптированный для половозрелых индивидуумов вариант команды «на горшок и в люльку», не имеющей иных значений, кроме того, что настало время ложиться спать?

А когда я, благоухающая майскими садами, июльскими лугами и осенними плодами, выплыла из ванной – хотя и в махровых утятках, но мишутки вместе с пижамой благоразумно отставлены в пользу сливочных кружев ночной сорочки – ответ на мои вопросы густым храпом звучал в тишине комнаты.

Я выхватила из руки Богдана дымящуюся сигарету, плеснула остатки чая с малиной на тлеющий пододеяльник и уселась прямо на пол, чтобы перевести дух… Придя в себя, немного повздыхала о безнадежно испорченном белье… да и одеяле, кажется, тоже… перекрестилась второй раз за день на икону и, прибравшись, насколько это было возможно, улеглась спать в кресле-кровати.

Ну, «спать» – это очень громко сказано.

Засыпать под Богданов храп было так же легко и приятно, как под работу электродрели над самым ухом.

Единственное, что удавалось мне вполне – так это обдумывание сюжета для небольшого детективного рассказа. В убийстве крупного государственного чиновника подозревают его подчиненных, его вельможных коллег, и даже международных террористов. А убийцей в конце концов оказывается жена, сошедшая с ума от его храпа.

Одного не понимаю, что случилось с его носоглоткой? В прошлый же раз он так не храпел? Или купание в ледяной воде и все, что за этим последовало, навеяло мне такой крепкий сон, что я ничегошеньки не слышала?

Промучившись с час я, за неимением берушей, заткнула уши ватой, положила себе на голову подушку и накрылась сверху одеялом. Дышать стало почти невозможно, зато звук храпа стал едва слышен.

Но как только глаза мои стали сладко слипаться, где-то пронзительно заиграла музыка. Не сразу, но я сообразила, что звонит Богданов мобильник.

«Мы красные кавалеристы и про нас былинники речистые ведут рассказ» – пиликал мобильник, и я отчего-то сразу прониклась классовой ненавистью и к чертовым красным кавалеристам и к дьяволовым былинникам с их хваленой речистостью. И особенно – к буржуинам проклятым, с их сатанинскими полифоническими сигналами, изобретенными, наверное, для того, чтобы поднять мертвых из гробов, когда Всевышний позвонит им на мобильники, чтобы сообщить о начале Страшного Суда.

Господи! И не умолкает, проклятый! Какой заразе приспичило общаться с Богданом посреди ночи, когда все нормальные люди видят десятый сон, одна я, несчастная, никаких снов не вижу, и не увижу никогда?

Я отложила подушку, но тут «Кавалеристы» наконец заткнулись… Я радостно перевела дух, прислушалась – храп рокотал – снова накрылась подушкой… И как оказалось, напрасно, потому что не прошло и минуты, как революционная романтика снова зазвенела у меня в ушах – даже сквозь подушку добираясь до самой глубины мозга.

Шепотом чертыхаясь, я села на кровати.

Мобильник снова смолк, и я робко поблагодарила небесные силы. Немного посидела, таращась в темноту. Мобильник молчал. Я вздохнула и снова улеглась.

Храп Богдана после революционных маршей казался таким же приятным и убаюкивающим, как гул морского прибоя или стук дождевых капель по жестяным карнизам. Я закрыла глаза…

Что-то досадное, мучительно-раздражающее вторглось в мой еще непрочный сон… Я застонала. «Веди ж, Буденный, нас смелее в бой!».

Скрипнув зубами, я откинула одеяло и босиком прошлепала в прихожую.

«Мы беззаветные герои все! И вся-то наша жизнь есть борьба!» – орал мобильник где-то совсем рядом. Я зажгла свет, сняла с вешалки Богданову дубленку, воняющую керосином так, что запах пробивался даже в мой намертво заколоченный насморком нос, и в одном из карманов обнаружила источник моих мучений. Первым моим желанием было уронить злосчастный аппарат на пол и хорошенечко прыгнуть сверху, а потом наврать Богдану, что он сам раскурочил свой телефон в минуту жизни трудную, когда на сердце грусть. Потом порядочность взяла верх над злостью, и я решила просто отключить злосчастный мобильник.

Но сначала прочитала надпись на дисплее.

«Звонит Ксюшенька-душенька» – гласила она.

Ну, Ксюша. Ну, ладно, Ксюшенька. Но кого же он называет Ксюшенька-душенька?

Любопытство сгубило кошку. И мышку. И жучку. И внучку. И дедку. И репку.

После непродолжительных колебаний и внутренней борьбы, я нанесла себе сокрушительное поражение и, нажав кнопку приема, приложила трубку к уху.

– Алё-оооооо! Алё-оооооооо! – проблеял пьяный овечий голос. – Даня-аааааааа! Дааааааняаааааа!

– Да? – утробным басом отозвалась я, надеясь, что странность моего голоса неизвестная Ксюшенька-душенька спишет на плохое качество связи. К тому же, судя по звукам в динамике, Ксюшенька находилась в помещении, где оглушительно, на разрыв барабанных перепонок, долбила музыка, и за Богдана мог сойти кто угодно.

– Даня-ааааа! Солнце-ееее! Алё-оооо! Ни фига не слышно! Хочу тебя видеть – не могу, умираю! Приезжай в «Аэроплан»! Жду-ууууу!

Телефон замолчал. Я зажгла в прихожей свет и полезла рыться в телефонной памяти, надеясь найти больше информации о таинственной, но уже ненавистной Ксюшеньке. Прежде, чем смогла хоть что-нибудь отыскать, телефон задергался у меня в руках, и красные кавалеристы зазвучали с новой силой. Нервы мои не выдержали – отказавшись от проведения оперативных мероприятий, я поспешно нажала на клавишу отбоя, с нескольких попыток отключила мобильник Богдана и отправилась спать, терзаемая подозрениями.

Заснула я только на рассвете. И приснился мне сон. И приснился мне Он.

Не Богдан, разумеется. Зигфрид Энгельс, любовь моей бестолковой юности. Неизвестно где, в каком-то огромном зале, среди незнакомых людей, танцующих парами под старинную, никогда мной не слышанную музыку, он подошел ко мне и протянул руку, приглашая танцевать. От счастья у меня перехватило дыхание, как у вороны при виде сыра, сладко заныло в груди… И вот уже мы кружимся в каком-то невероятном быстром вальсе, скользим, почти не касаясь ногами паркета. Обе моих руки лежат у него на плечах – совсем не так, как положено в классическом танце – ладони ощущают каждую нитку ткани рубашки и тепло тела под ней… И ничего на свете мне больше не надо, только танцевать, танцевать, танцевать с ним, до скончания века, до конца жизни, пока смерть не разлучит нас…

Или пробуждение. Иногда это одно и то же.

Открыв глаза, я некоторое время соображала, почему окно перебежало на другую стену и почему вещи в комнате без спроса выстроились совсем не так, как им положено. Спустя минуту, когда память восстановилась в полном объеме, я нашарила взглядом портрет Зигфрида, посмотрела на него нежно и виновато, не понимая, с чего это ему вздумалось являться в мои сны как раз тогда, когда я почти перестала о нем думать – разновидность ревности, что ли? – и повернулась к дивану…

Смятые подушки, скомканная простыня и скрученный пододеяльник со следами горения… Вид постели был таков, что я даже на всякий случай еще раз проинспектировала свою память – не полезла ли я вчера ночью к Богдану с грязными намерениями, и не откликнулся ли он на мои бесстыдные приставания, если таковые имели место. Память отозвалась сообщением: «Извините, по вашему запросу ничего не найдено».

Самого Богдана в постели, кажется, не было. Пришлось встать и убедиться в этом собственноручно. Недолгие поиски на территории квартиры результатов тоже не дали. Богдан, его мобильник, дубленка и прочие детали туалета исчезли… Принц растаял в утреннем тумане, не оставив даже записки о вынужденном срочном отбытии на заседание Малого Совнаркома. Правда, стулья не пострадали.

16

День прошел в беспокойной тишине. Богдан словно сквозь землю провалился. Когда моя тревога за его здоровье перевесила здравый смысл и гордость, я несколько раз набрала его номер. Абонент каждый раз находился вне зоны действия сети.

Ни единая живая душа не звонила мне – ни по делу, ни просто так, ни намеренно, ни ошибкой, ни по мобильному телефону, ни по домашнему. Вот так вот умрешь, и никто не узнает, пока не потянется из-под двери противный запашок…

Двухчасовой разговор с Катькой, разумеется, не в счет. Первый час прошел в жалобах подруги на невезение в личной жизни, плавно перешедших в подробный рассказ о результатах многочисленных и многообразных гаданий на Марата. Карты, кофейная гуща, воск и положение светил в один голос предрекали счастье. Но счастья не было. Марат звонил каждый день, мычал в трубку, интересовался течением жизни (ответа, кажется, не слушал) и торопливо прощался, не дав Катьке времени собраться с мужеством, чтобы подробно выяснить отношения. От недоумения и тревоги Катька днем не могла затолкнуть в себя ни ложки, ни крошки, ни даже глоточка кефира, а ночью, когда силы зла властвуют безраздельно, на нее нападала тоска, и, охваченная тоскою, она нажиралась перед сном булок и конфет, отчего, как вы понимаете, не делалась ни легче, ни стройнее.

Второй час разговора, по справедливости, достался мне и терзающей меня загадке непонятного поведения Богдана. Сама я объяснить ничего не могла, Богдана спрашивать не желала, да и если бы желала – не смогла бы, поэтому за всех пришлось отдуваться совершенно ни к чему не причастной Катьке.

– Как все это понимать? – вопрошала я Катьку, словно пифию на треножнике.

Пифия сделала многозначительную паузу и замогильным голосом изрекла:

– У него есть баба!

– Вот спасибо, утешила! – простонала я.

– Пока еще нет причин расстраиваться. Пока ничего толком не известно, можно успокаивать себя надеждой, что это полубывшая баба.

– Какая?!

– Полубывшая. То есть, он знает, что она бывшая, а она сама еще не в курсе. Поэтому трезвонит посреди ночи, как потерпевшая.

– И что мне делать? – слегка взбодренная Катькиными теоретическими выкладками, спросила я (хорошее выражение «полубывшая», надо взять на вооружение).

– Ничего. Собирать информацию. Аккумулировать, сортировать и оценивать сведения.

– О бабе или о Богдане?

– Обо всех. Но главным образом, неплохо было бы понять свою роль в его жизни. Если ты поймешь, что ты теперь главная ба… женщина в его жизни, можно начинать действовать.

– И как же мне действовать?

– Слушай, ну тебе прямо все разжуй и в рот положи! Как-как… Смотря по обстоятельствам! Не забывай, у каждого мужчины мир женщин делится на единственную и всех остальных. Если мужчина, скажем, однолюб, то единственная – это женщина, с которой он спит, а остальных он вообще не рассматривает как сексуальные объекты, это для него только друзья, коллеги и прочее. У него никогда не бывает двух женщин сразу, понимаешь? У бабника – другое. Спит он со всеми подряд, но только единственную по-настоящему любит, ценит и боится потерять. Только от нее он скрывает свои интрижки. Всем остальным такого отношения вовек не видать. Но самый гнусный вариант – это маменькин сынок, потому что для него единственная – это мама, представляешь, кошмар какой? Я как-то встречалась с одним таким…

– Подожди, – перебила я. Очередная порция воспоминаний о Катькиных ратных подвигах могла и подождать. – Вот, я поняла, что я – единственная… И? Я не прошу говорить, что я конкретно должна делать, но хоть смысл-то моих действий – каков?

– Ну, – недовольно сказала Катька, – ты должна дать ему понять, что если статусы окончательно перераспределились, то его полубывшая баба должна занять место бывшей, то есть такой, с которой он должен встречаться по старой памяти, то есть очень редко и подпольно.

– Чево-о?

– Учись смотреть фактам в лицо. Бабники никогда не бросают женщин, они только находят все новых и новых. Не нравится то, что я тебе сейчас сказала, ищи себе однолюба.

– А нельзя как-нибудь сделать однолюба из бабника?

– Можно! Отправив его на необитаемый остров с одной женщиной. Но только при условии, что в прибрежных волнах не водятся русалки.

Поверить в такое печальное положение вещей я не могла и не хотела. Надо будет сесть и повспоминать. Наверняка среди всяких известных людей найдется пара-тройка охотников за юбками, переквалифицировавшихся в верных мужей и примерных семьянинов. Вот, например, солнце русской поэзии и его прекрасная Натали.

Воспользовавшись моей задумчивостью, Катька снова завела речь о своем романе с маменькиным сынком.

– Так мне звонить ему, или нет? – снова перебила я (имея в виду, разумеется, Богдана, а не маменькиного сынка).

Катька злобно вздохнула и немного помолчала, видимо, борясь с желанием сказать мне что-нибудь ободряющее по поводу моих превосходных манер. Но природное чувство справедливости взяло верх – я-то ведь не пыталась поделиться с ней трагическими историями из моей личной жизни, пока она жаловалась мне на Марата. И Катька ответила:

– Звонить ему ты можешь только в одном случае – если собираешься предъявить счет за испорченный пододеяльник. Если же нет, терпи. Жди, пока он сам дотумкает и позвонит. И тогда уже обязательно скажи, что он должен купить тебе комплект шелкового постельного белья и одеяло из шерсти ламы!

– Может, еще и подушки? – хихикнула я.

– И подушки! И диван тоже! Ты посмотри, может он тебе и обивку прожег, пока ты там плескалась в душе, полная предвкушений!

– Вот еще, глупости! Не было никаких предвкушений! Не суди о других по себе!

– А я и не сужу! Из-за этого… Марата я уж и не помню, когда в последний раз что-нибудь предвкушала, не говоря уже о чем-нибудь более осязаемом…

– Слушай, – нерешительно сказала я, – а может, ты еще раз составишь мой гороскоп? Потому что я совсем-совсем ничего не понимаю…

– Составить гороскоп – не проблема. Но ты ведь хочешь понять что-нибудь относительно себя и его?

– Ну да…

– Тогда мне нужно знать не только год, месяц и день, но еще и час его рождения. Интуиция подсказывает мне, что у тебя таких сведений нет.

Я горестно и утвердительно вздохнула.

– А раз так, то выход только один. Нужно позвонить Марату, и пусть он узнает. Конечно, мне этот Марат сто лет не сдался, но ради тебя я пожертвую принципами, если хочешь.

Я, конечно, хотела.

Не успела я положить трубку, как в дверь зазвонили… Недоумевая, я натянула халат и отправилась выяснять, в чем дело. Припала к глазку и увидела по ту сторону двери причудливо преломленную оптикой Аглаю, из-за плеча которой временами высовывалось лицо ее мужа Гриши. Изумленно и радостно пискнув, я загремела ключами. Жалобно заныли дверные петли, и Аглая появилась на пороге в своем подлинном обличье.

– Ну, слава богу, у тебя все в порядке! – воскликнула она, увидев меня. – Гриш, можешь спокойно ехать, все нормально.

Гриша пожелал мне выздоровления, сунул в руку пакет полный мандаринов и, не дослушав застенчивые выражения благодарности, испарился.

– А я звоню тебе, звоню, по домашнему все время занято, по мобильному – никто трубку не берет, – говорила Аглая, проходя в квартиру.

– Да? – поразилась я и кинулась к мобильнику.

Оказалось, что в пылу проверки состояния счета и аккумулятора, я каким-то образом ухитрилась отключить звук. Монитор сообщал мне о пяти неотвеченных вызовах. Три из них сделала Аглая.

А еще два – Богдан.

Я тихо позеленела.

Извинившись перед Аглаей, я кинулась в ванну и оттуда перезвонила Богдану. Но мобильник моего прекрасного принца по-прежнему отказывался сотрудничать.

– Я к тебе ненадолго – завтра на работу, – сказала Аглая, плотно усаживаясь в кресло и благосклонно соглашаясь на предложенную мной чашечку чая. – Вот, тебе просили передать, – и положила на кухонный стол большую коробку чернослива в шоколаде – любимого, надо сказать, моего лакомства.

Богдан??!

– Кто просил?

Вместо ответа Аглая передала мне толстый глянцевый журнал, на обложке которого был изображен огромный елочный шар. Под шаром каким-то хитромудрым, трудночитаемым шрифтом было написано: «Рождество и Новый Год в лучших домах Москвы и Подмосковья». Я взяла журнал и недоуменно посмотрела на Аглаю.

– Страница сорок пять, – сказала она.

Я зашелестела плотными мелованными листами.

Статья о Гангрене открывалась ее портретом на крыльце, начиналась на сорок третьей странице и называлась «Хороший вкус никогда не устаревает». Я громко фыркнула.

– Читать и наслаждаться будешь потом, я тебе журнал оставлю. Ты дальше смотри, где я тебе сказала.

Я перевернула страницу, и чуть не подпрыгнула.

С фотографии на выделенной зеленовато-серым цветом заметке-врезке, приятно улыбаясь, на меня смотрел Никита Волков. Заголовок врезки гласил: «Никита Волков – наш человек в Европе».

И внезапно – словно, щелкнув выключателем, кто-то зажег в моей голове яркий электрический свет, – я вспомнила его! Вспомнила Тверской бульвар, весь желтый от листьев и яркого осеннего солнца, юношу в форме старших классов (без погончиков, нагрудных карманчиков и нарукавной нашивки, как у моих сверстников) с комсомольским значком на лацкане синего пиджака, в ярко-белом свитере с высоким воротником… И рассказ о последней любви мастера – мой спутник уже показал мне и тот дом, где она жила с мужем-военным, от которого мастер ее увел, и тот, где она жила одна, без мастера, после его смерти, и откуда она сама отправилась в последний полет. Я слушала, замирая, но так стеснялась того, кто шел рядом, что боялась лишний раз взглянуть ему в лицо. Просто удивительно, как я могла его не узнать? Конечно, столько лет прошло, но…

Правда, наше знакомство закончилось так же внезапно и странно, как и началось. На следующий день после нашей прогулки я придя из школы слегла с высокой температурой – солнце золотой осени светит недолго, а в сумерках похолодало так, что и синий пиджак с комсомольским значком на лацкане меня не спас. Две недели просидела дома, а когда вышла и спросила у Софьи Андреевны про Никиту, оказалось, что он во время моей болезни умудрился сломать руку на уроке физкультуры и загремел в больницу. Надо бы его навестить, подумала я, но ехать куда-то навещать едва знакомого мальчика – это было так страшно, что я все откладывала и откладывала исполнение своего намерения. Софья Андреевна ездила к нему, передавала приветы от него ко мне и от меня к нему, но с собой не звала, а мне неловко было напрашиваться. А когда он выписался из больницы, то появился в школе только на неделю или две, потому что его отца, вместе со всей семьей, зачем-то отправили куда-то заграницу. Куда? Не помню. Помню только, что это где-то было почти на другой планете, за пределами соцлагеря.

Он позвонил мне из дальнего края вселенной за час до Нового года. Я не ждала его звонка – и не узнала его голос, конечно же. А когда узнала, покраснела, вспотела и от волнения почувствовала себя так плохо, что не никакой радости от того, что он мне позвонил, не ощутила.

– А здесь Новый год уже наступил, – почему-то очень грустно сказал он.

– Вот здорово! – восхитилась я, судорожно соображая, чего бы такого сказать умного. В голову не приходило ничего вообще – ни умного, ни даже глупого.

– Да, тут вообще здорово, – согласился он. – Ну, желаю тебе счастья.

– Спасибо, – сказала я.

Вечером, перед сном, я сказала ему, что я ужасно рада его звонку, что я все время его вспоминала, что я прочитала «Мастера и Маргариту», что мне ужасно понравилась, что мне так много нужно у него спросить, что он обещал отвести меня в то место, откуда Воланд и его свита улетели из Москвы, и показать мне нехорошую квартиру, когда же он исполнит свое обещание? И вообще, я ужасно, ужасно скучаю по нему. Я сказала ему все, но он не мог меня слышать. Я каждый вечер разговаривала с ним… А он так больше и не позвонил. А потом я увидела по телевизору – в «Утренней почте», где же еще – дуэт «Маркс&Энгельс», и безумно влюбилась в Зигфрида Энгельса. А Никиту Волкова забыла. Забыла так, словно его никогда и не было.

– Я его знаю, – сказала я и подняла глаза на Аглаю. – Мы учились в одной школе.

– Гриша умрет, не приходя в сознание! – пискнула Аглая. – Ты должна нас познакомить…

Я закрыла журнал:

– Понимаешь, я не уверена, мы с ним… ну, не в таких близких отношениях…

Аглая посмотрела на меня с укором:

– Как не стыдно! Не хочешь знакомить – не надо, но врать-то зачем?

– Я не вру. Мы с ним пару раз общались в детстве, – я пошла на кухню и вернулась с подносом, заставленным чайными принадлежностями. – Он двумя классами старше. Я для него малявка была. А потом не виделись. И случайно столкнулись в метро неделю назад… И еще раз – у нашей работы, прямо перед моей болезнью…

– Ну, я не знаю, конечно, – с сомнением сказала Аглая, наблюдая, как я разливаю чай. – Тут что-то не чисто, по-моему. Потому что он пришел сегодня, поторчал у Гангрены, а потом вдруг – бац! – заходит в кабинет к Манечке Сергевне. Спрашивал, где ты сидишь, оказывается. А после – заходит ко мне, – у меня, как у той вороны, от радости в зобу дыханье сперло! – и говорит так сладко, чуть дыша: а где же наша Варя, голубушка-как-хороша! А я ему возьми, да и каркни во все воронье горло: с новым любовником моржеванием занималась, и поэтому лежит при смерти с двусторонним воспалением легких.

– Что, так и сказала? – поразилась я.

Аглая посмотрела на меня насмешливо:

– У тебя чувство юмора испарилось от высокой температуры? Нет, конечно, так, говорю и так, лежит не при смерти, но едва живая, будет на днях. Он меня выслушал, промямлил что-то и ушел, едва попрощавшись. Я плечами пожала и, выпив чайку, чтобы отойти от переживаний, принялась, как всегда, за ударный коммунистический труд, причем, прошу заметить, пахала за двоих. И вдруг, откуда ни возьмись, снова архитектор Волков – уже с конфетами! И мне, что характерно, такую же коробку притащил, вот что значит хорошее-то воспитание. И говорит – не могли бы вы, ах, если бы вы были так любезны, передайте ей от меня, так и скажите, что я ей желаю, всякого и разного, только не заразного, хоршего и важного, и здоровья, здоровья побольше, пачками и в развес, и прошу, чтобы она вспомнила все-таки про меня и позвонила, потому что ждать я больше не могу и буквально умираю!.. Одно мне непонятно – как можно такому мужчине, без малого два метра ростом, предпочесть какого-то доктора-стоматолога с наглой рожей и лживыми глазами!

Ну, начинается!

– А ты что ответила?

– А я? А я говорю: может, если уж такие мучения невообразимые, вы бы сами взяли ей, да и позвонили! А он говорит, мол, телефона ее не знаю! И так я на тебя, бестолковую, разозлилась, что взяла и немедленно дала ему твой номер домашний, и мобильный впридачу! И ничуть не раскаиваюсь!

– Только этого мне и не хватало, – вздохнула я, не зная, радоваться мне или огорчаться. Бранить Аглаю за некстати проявленную инициативу смысла не имело – она смотрела на меня с вызовом и с явным сознанием полной собственной правоты.

– Ничего, ничего, все будет отлично! А конфеты ты мне эти даже не показывай, потому что, когда славный архитектор отчалил, прижимая к сердцу бумажку с твоими телефонами, я на нервной почве всю коробку сожрала одним махом… И очень кстати, потому что сюрпризы, как оказалось, с уходом архитектора не закончились!

– Господи! – в ужасе воскликнула я. – Какие еще сюрпризы?!

Аглая восторженно захихикала:

– Сначала налей мне еще чаю, и сядь, потому что это история не для слабонервных.

От такого жизнеутверждающего предупреждения я немедленно пролила заварку на салфетку.

– Архитектор ушел, а через полчаса по коридору понеслись какие-то вопли. Я выглянула на крики и увидела, что какая-то баба сцепилась с охранником! Зрительная память у меня отличная, поэтому я ее сразу же опознала по фотографиям, которые ты приволокла в понедельник!

– Кто это был? – уже зная ответ, спросила я.

– Певица D-версия! Вопила, что ей нужно увидеть главную редакторшу. Производила впечатление не очень трезвой. Охранник грозил ей милицией, и пытался дозвониться по внутреннему телефону Гангрене, но D-версия, оправдывая свое имя, все время вышибала трубку у него из рук! Представляешь?!

– Ужас! – сказала я с выражением восторга на лице.

– Я, конечно, могла бы и сама ее провести, но мне отчего-то показалось, что это опасно для жизни, да к тому же я и не знала, хочет ли Гангрена вообще ее видеть. Так что я помчалась в кабинет к Гангрене, а та как раз попивала себе кофеек без кофеина с обезжиренными сливками, с заменителем сахара и еще закусывала это каким-то хлебцем, по виду и консистенции напоминающим кусочек пенопласта. Доложила я, у Гангрены пенопласт поперек горла встал, она поскакала ко входу, мы с Лидочкой вприпрыжку за ней.

Я, тихонько подвывая от удовольствия, прикрыла глаза, воображая себе эту дивную картину.

– А D-версия тем временем уже вцепилась в охранника и явно собирается нащипать из него набивку для пуховика. Гангрена кидается к ней с распростертыми объятьями: дорогая, божественная, как мы рады, как я счастлива, что вы! почтили! нас! своим присутствием! Ну, ни дать, ни взять, на встрече большой восьмерки – ну, ты знаешь. А D-версия выпускает охранника и говорит с безумной злобою в очах: ага! Вы! Вас-то мне и нужно! Я пришла сказать, что никакого моего интервью в вашем тухлом журналишке не будет, что вы сами мегера, и что отныне вам в приличные места хода не будет! И дышит на нас, словно Змей-Горыныч, спичку поднеси – пламя вспыхнет!

– Кошмар! – в полном восторге взвизгнула я.

– Гангрена от таких заявлений малость обалдела, потом сделала шаг назад, смерила D-версию таким быстрозамораживающим взглядом, как она умеет, и говорит: мы с вами обсудим все в другое время и в другом месте! И уходит быстрым шагом! А D-версия поворачивается почему-то ко мне и говорит: вы что думаете, я пьяная? Я трезвее вас всех вместе взятых! Просто у меня на все виды наркоза аллергия, а зубы лечить приходится! Но обращаться с собой, как с какой-то профитролью я не позволю, не для того я столько времени шла к вершине!

– Что, прямо так и сказала: «столько времени шла к вершине»?! – я помешала пустой чай, бросила ложку обратно в чашку, и в ажиотаже сделала большой глоток, чуть не выколов себе черенком ложки глаз.

– Честное редакторское, прямо так и сказала, с серьезнейшим видом! Даже, я бы сказала, с торжественным видом! Развернулась на каблуках, чуть не грохнулась, но не грохнулась – и отбыла восвояси. Ну, Лидочка побежала охраннику за перекисью водорода, потому что D-версия ему всю физиономию расцарапала, а я отправилась на свое рабочее место. Вхожу в наш кабинет, а там Гангрена сидит!

– Я бы сразу умерла от сердечного приступа.

– Ну, надо сказать, я к этому была близка. А Гангрена смотрит на меня большими блестящими глазами, как сова на мышь, и говорит: интервью D-версии из номера убрать, все переверстать, найти другое лицо на обложку и другой материал вместо интервью. Вот я и думаю, может, нам Никиту проинтервьюировать. Потому что какая же это будет тема номера, если мы просто очередную статью из «Вог» или «Элль» дернем, а?

– Подкинь эту мысль Гангрене. В случае чего, она сама своего архитектора проинтервьюирует. Тем более, что они с ним уже и так срослись как сиамские близнецы с этим ее особняком замечательным.