Текст книги "Год лягушки"

28

Гром не грянул, земля не разверзлась у меня под ногами, птицы не запели на сотни голосов, солнце не взлетело со страшной скоростью в зенит, ливень не хлынул посреди зимы и пятьдесят тысяч радуг не засверкали. Испитой мужичонка в смокинге проблямкал что-то на синтезаторе – кажется, начальные аккорды самого громкого хита «Макса и Энгельса» – и возле ведущего возник Зигфрид Энгельс – моя золотая мечта, моя вечная любовь, мое мученье и отрада.

Вблизи мученье пополам с отрадой оказалось ухоженным мужчиной средних лет с красиво сделанными зубами. Очаровательная актерская улыбка порхала по его губам, но глаза смотрели устало и холодно.

Я прислушалась к себе, пытаясь почувствовать головокружение, предобморочное состояние ну или, на худой конец, волнение. Не вышло.

Пока я безрезультатно рылась в себе, ведущий расхвалил свой товар (товар покачивал головой и прикрывал лицо рукой, изображая смущение) и назвал цену. «Ого! – сказал дребезжащий тенор у меня над ухом. – Да я бы за такие деньги…».

Конец фразы потонул в женских выкриках. Цена поползла вверх с бешеной скоростью, и вскоре я поняла, что таких сумасшедших, как я, в зале много. К сожалению, я была из них самой бедной. И, пожалуй, самой гордой. Потому что, даже если бы у меня было столько денег, я бы…

Впрочем, история не знает сослагательного наклонения.

– Три тысячи долларов раз! – взвизгнул ведущий – красный, потный, в развязанной бабочке… Глядя на его лицо, я вдруг заподозрила, что средства от продажи холостяков пойдут куда угодно, но только не в помощь детям.

Зигфрид еле приметно вздохнул и неожиданно перевел взгляд со своей будущей счастливой владелицы – прямо на меня.

В полном отчаянии, я посмотрела в его разноцветные глаза со всей нежностью, которая накопилась в моем сердце за без малого двадцать лет безответной любви и сверкнула самой ослепительной, самой призывной, самой очаровательной улыбкой, на какую только была способна. Ответом мне были изумленно поднятые брови…

– Три тысячи два! Три тысячи…

– Пять тысяч!

Ведущий разинул рот и повернулся к Зигфриду.

– Пять тысяч, – повторил Зигфрид.

– Как?! Что?! – закудахтал ведущий, от растерянности пытаясь заглянуть в листки сценария, лежавшие на пюпитре. – Но, вы… Это… Немножко… против правил!

– Я хотел бы нарушить правила и сам поучаствовать в торгах.

Ведущий немного пришел в себя и на лице его появилось торжествующее выражение, который каждый присутствующий без малейшего труда перевел в слова: «Ну, конечно же он гей, кто бы в этом сомневался!»

– Вы хотите выкупить себя сами?

– Нет, я хотел бы приобрести даму из зала.

– Ах! Вообразите, как было бы… забавно, если бы вдруг, скажем, на аукционе «Сотбис», допустим, Мона Лиза сама выбрала бы себе хозяина! – заверещал ведущий, не смущаясь тем, что сравнение Зигфрида Энгельса с Моной Лизой звучит довольно странно. – На аукционе «Сотбис», дамы и господа, это, конечно, было бы совершенно невозможно! Но у нас! Здесь! Когда на дворе – сказочный праздник Рождества – и всё! – буквально всё!!! возможно! – ведущий совершенно пришел в себя, – Любое чудо! Но мы еще не знаем, согласится ли дама! Итак, внимание!..

В зале повисла наэлектризованная тишина.

– Кого же выбрал самый завидный, самый дорогой холостяк вечера?

Зигфрид сделал шаг к самому краю сцену и протянул мне руку.

– Надеюсь, вы окажете мне честь? – спросил он приглушенно, с хорошо сыгранным волнением в голосе.

В глубине его глаз плясали маленькие насмешливые искорки.

Я вложила свою руку в его и в следующее мгновенье, сама не знаю как, очутилась на сцене. Видимо, обморок со мной все-таки случился, хотя и недолгий.

Ведущий голосил что-то в микрофон, я плохо соображала, о чем идет речь, потому что Зигфрид как раз нежным движением приобнял меня за плечи. На балах девятнадцатого века мужчина не мог касаться обнаженных женских плеч голой рукой – на этот случай этикетом предусматривались бальные перчатки. Но прогресс отменил этот пережиток прошлого – и от ладони Зигфрида по моей коже разбегались во все стороны горячие волны.

– Послушайте, – вполголоса сказала я, – неужели та тетка, которая собиралась вас купить, была такая страшная, что вы готовы расстаться с кровными пятью тысячами евро только чтобы избежать ее общества?

Зигфрид посмотрел на меня с интересом и наклонился к моему уху:

– Понятия не имею. Я не смотрел в зал. Кстати, у вас не найдется пяти тысяч евро взаймы?

Я покачала головой, усмехаясь.

– Нет? – делано изумился Зигфрид. Потом вздохнул: – Странно, но я почему-то так и подумал…

– А теперь, – заверещал ведущий, – объявляю заключительную часть бала! Дамы и господа! Танцуют все!

Оглушительно грянул оркестр. Я испуганно посмотрела на Зигфрида. Тот склонил голову с обворожительной учтивостью – меня, впрочем, не покидало чувство, что я участвую в безукоризненно отрепетированном спектакле, только я единственная не выучила роль и не имею ни малейшего понятия, о чем пьеса.

– Ма… – начал Зигфрид, запнулся, взял мою правую руку и, поднося к губам, демонстративно вгляделся в пальцы. Не найдя обручального кольца, закончил: – …демуазель! Позвольте пригласить вас…

– Учтите, я отдавлю вам ноги, – предупредила я.

– Ну, если я не пожалел на вас пяти тысяч, ноги уже в счет не идут, – отозвался мужчина моей мечты.

– Признайтесь, вы застраховали свои ноги на кругленькую сумму, и теперь собираетесь получить ее таким хитрым способом? – спускаясь вслед за ним со сцены, бормотала я. Приходилось прилагать немало усилий, чтобы не споткнуться.

– Где вы были раньше? Нет, эта замечательная идея не приходила мне в голову. А ведь лишние деньги мне сейчас очень не повредили бы…

И он вдруг повел меня в таком бешеном темпе, что я поняла – позорного падения на глазах у сотен людей избежать мне сегодня все-таки не удастся – это дело времени.

И спросила его – а зал вокруг меня тем временем вращался, как хорошая карусель, и все летело, наклоняясь то вправо, то влево:

– Что, неужели купили маленький остров в Тихом океане?

– Нет, продал два автомобиля и дом, а деньги отдал адвокатам. А еще один дом, машину и квартиру в Париже отдал бывшей жене. Адвокат мне не сильно помог. Теперь у меня три бывших жены и каждая действовала в соответствии с песней, – он почти прижался щекой к моей щеке и пропел мне в самое ухо, не обращая внимания на играющий оркестр: – Every time you go away, you take a piece of me with you.

И вдруг мне стало ужасно скучно и захотелось домой. Встреча, о которой я мечтала бóльшую – и возможно лучшую – часть жизни, состоялась, и о чем же мы разговариваем? О деньгах, разводах, адвокатах и бывших женах.

Невежливо прерывать танец на середине, но когда-нибудь он же закончится – и тогда я уйду. А пять тысяч евро – не моя головная боль. Меня, между прочим, вообще никто ни о чем не спрашивал, и я, кстати сказать, не давала согласия на то, чтобы меня продавали и покупали – даже на том условии, что покупателем будет мужчина моей мечты!

Тем более, что с головой у моего покупателя явно было не все в порядке – он продолжал петь и под это пение мы стремительно пробуравили танцующую толпу и очутились возле какой-то двери в стене. Не успела я и охнуть, как дверь распахнулась, какой-то здоровенный чернокожий амбал сгреб нас обоих в охапку, втащил внутрь и дверь за нами захлопнулась.

– Отличный план, Павлик. Хорошо ты все продумал, – сказал Зигфрид, выпуская меня из объятий. – Но мы, кажется, договаривались, что дама нам не понадобится.

– Да. Но разговор-то был про бабу, которая купит тебя. А эту ты сам купил. Что же, зря пропадать деньгам? – возразил амбал – по-русски, на удивление бойко, хотя и с каким-то отчетливым акцентом.

– Меня поражает твоя наивность. Ничего я платить не стану. Они и так уже обнаглели до последней степени. Ладно, копеечные гонорары, ладно – нас с Марксом поселили в одном номере, как будто мы с ним муж и жена, ладно, возят на каком-то списанном «Мерседесе», спасибо, конечно, что не на «Волге» времен СССР, но торговать нами на аукционе?! И деньги наверняка прикарманят, ты видел этого шоумена с зубами, как лопаты? А ты видел, какая толстуха зацапала Маркса?

– Он аж позеленел, как ее увидел, – отозвался негр Павлик, и они с Зигфридом дружно расхохотались.

– Где он, кстати? – спросил Зигфрид, отсмеявшись.

– Он звонил десять минут назад. Сказал, она повезла его в какой-то… very posh restaurant… Они выпили две бутылки champagne, тысяча евро каждая и заказали третью. Говорит, на самом деле она не такая толстая, только на ней плохое платье, оно ее портит…

– Что, так при ней и сказал? – поразился Зигфрид.

– Нет, он из туалета звонил.

И они снова расхохотались.

– Интересно, – задумчиво сказал Зигфрид, – икрой она его кормит? Может, я напрасно упустил свое счастье? Нет, за красную икру я бы, конечно, не продался, но вот насчет черной…

– А как насчет икры заморской, баклажанной? – не слишком любезно пробурчала я.

Но Зигфрид не только не обиделся, а даже просиял:

– Подождите-ка, это откуда? Из какого-то фильма, да?

– «Иван Васильевич меняет профессию».

– Точно-точно! Господи, как же я хохотал, когда смотрел его в детстве! Павлик, а когда этот наш champagne man появится?

– Сказал, они приедут сюда через полтора часа, потому что здесь будут катать людей на этих…

Амбал пощелкал пальцами, шумно поскреб в голове, но ни в воздухе, ни на черепе нужное слово не нашел.

– Ну, как это… Three horses…

– А, катание на тройках! – Зигфрид поежился. – Успехов ему. Они бы еще в проруби предложили искупаться – тоже типично русская забава! Скажите, – он повернулся ко мне, – вы когда-нибудь купались в проруби?

– Конечно, – хмуро ответила я. – Дней десять назад.

Зигфрид посмотрел на меня недоверчиво. На Павлика мой ответ не произвел никакого впечатления. Он, должно быть, не знал слова «прорубь» и поэтому невозмутимо спросил, поворачиваясь к двери:

– Ну что, дамочку выпускаем?

– Да уж, – сказала я, – я лучше пойду.

– Нет, подожди, – Зигфрид придержал его руку, потянувшуюся к замку. – Она нам еще пригодится.

Павлик пожал плечами, а потом ни с того ни всего выхватил из моих рук сумочку и привычными ловкими движениями быстро перебрал ее содержимое. Понажимал кнопки мобильника, заглянул и в тюбик с губной помадой, и во флакончик с тушью, и в пачку сигарет (даже вытряхнул их на ладонь и понюхал) и в кошелек, и в записную книжку.

– В чем дело? – пискнула я, когда ко мне вернулся потерянный от возмущения дар речи.

Павлик закрыл паспорт, который изучал с особым вниманием.

– Sorry, it’s my job. Nothing personal.

– Павлик, пригляди за девушкой, я быстро…

Ну вот, я так и знала. Банальный сюжет – звезда эстрады на поверку оказывается маньяком-убийцей, а вся его свита помогает ему заметать следы преступлений. Писать об этом совершенно неинтересно.

А участвовать в роли жертвы – и подавно.

29

Амбал Павлик взял у меня кожаный с золотым тиснением номерок и добыл из гардероба мою – то есть Гангренину – шубу. Сама я тем временем мерзла в продуваемом всеми ветрами и сквозняками коридоре – Зигфрид исчез в гримуборной, а меня с собой отчего-то не позвал. Двадцатилетние запасы нежности испарялась из моей души прямо на глазах и, когда дверь гримуборной наконец снова открылась и Зигфрид появился на пороге, вместо мечты моей юности, сказочного красавца в ореоле золотых лучей и дивных кудрей, пленительного и таинственного, я увидела не слишком представительного дядечку, обмундированного для зимовки в Заполярье: мохнатая волчья шапка-ушанка надвинута на самые брови и завязана под подбородком, шарф намотан почти до глаз, под дубленкой, кажется, не меньше трех свитеров (или это он так растолстел, мой родимый?), а на ногах меховые унты. Для полноты картины не хватало только ватных штанов – вместо них были обычные джинсы. Надеюсь, он надевал под них шерстяное белье, оттого и оставил меня в коридоре, презрительно подумала я. Вот тоже идеалистка хренова! А по какой, собственно, причине мужчина не должен утеплять самые драгоценные части тела? Только из-за того, что он считается принцем? И почему он должен шастать перед едва знакомой девицей неглиже? Сейчас я, конечно, стала мудрей и снисходительней, и добрей к людям, потому что… Но не будем забегать вперед, как говаривали в старопрежние времена.

– Едем, – промычала сквозь шарф моя поблекшая мечта.

– А куда, собственно? – надменно спросила я.

– За покупками, конечно. Икра, матрешки, балалайки и дивиди с Иваном Васильевичем. Ты как раз то, что мне нужно. Будешь моим гидом.

И мы помчались по коридору в ту сторону, откуда дуло сильнее всего.

– Вообще-то, – на ходу говорила я, – в магазинах я ровным счетом ничего не понимаю, учтите.

Еще мне хотелось сказать, что мы с ним не пили брудершафт, и я уже не слишком уверена, хочу ли я этого брудершафта, даже если мне предложат шампанское по тысяче евро за бутылку. Но я крепилась.

– Ври больше, – глухо донеслось до меня сквозь шарф. – Женщина, которая носит такую шубу, должна прекрасно понимать в магазинах, или я ничего не понимаю в женщинах.

Бег вдруг прекратился, и я, в лучших традициях Пятачка, от неожиданности не успев вовремя затормозить, врезалась носом в плечо мужчины моей мечты, который сдвинул шарф со рта и торжественно сообщил:

– А я очень хорошо знаю женщин.

– И с каждым разводом это знание умножается, – потирая нос, заметила я.

– Попала в точку. Но эта точка – ниже пояса. Теперь понятно, почему ты до сих пор не замужем.

Ударом на удар! И кто из нас двоих бьет ниже пояса?

– А может, – с вызовом сказала я, – дело в том, что я с раннего детства мечтаю выйти замуж за вас?

– Ну вот, теперь ты еще и напомнила мне, какой я старый! Я даже не могу почувствовать себя польщенным.

– Ничего, что старый. Для меня вы вечно молоды.

– И Ленин такой молодой, и юный Октябрь впереди! – чистым пионерским голосом вдруг пропел Зигфрид.

– Не отвлекайтесь, – дрожащим от смеха голосом ответила я, – я собираюсь потребовать вашу руку и сердце. Я столько лет ждала – теперь вы от меня так просто не отвяжетесь.

– Нет, какова наглость! Смотри, Павлик, Маркса поят шампанским за тысячу долларов и ничего от него не просят, кроме чистой и нежной любви, а я опять попал на охотницу за мужскими скальпами, какой кошмар!

Павлик молча повращал глазами и ничего не ответил. На нем был белый кроличий полушубок, размера на три меньше, чем требовалось – рукава до локтей, пуговицы не застегиваются – а еще красный шарф длинною что-то метров пять и вязанная шапочка-петушок, в каких половина мужского населения Москвы щеголяла в разгар перестройки – и я тихонько гадала, откуда у него этот чудесный наряд.

– Вы не поняли – я охотница за сердцами, скальп ваш мне даже даром не нужен, – сказала я, изображая легкую обиду. Теперь последняя реплика – и на свободу с чистой совестью. – Но раз вы так боитесь за свои драгоценные кудри, я могу преспокойно отправиться домой. Сердец на свете много!

– Да, и ты могла бы собрать целую коллекцию, если бы хотела. Но у всех мужчин сердце – обычный кусок мяса. А ты все ждешь, что одно окажется из чистого золота. Не окажется, не надейся. Во всяком случае – не мое.

Пока он говорил, я медленно застегивала шубу. А когда закончил, сказала:

– Я пойду, пожалуй. Приятно было познакомиться с вами, Зигфрид.

Он догнал меня и поймав за руку, заставил остановиться. Больно стиснул мою ладонь, развернул к себе:

– Вообще-то, меня зовут Глеб, если ты не в курсе. А тебя?

– Какая разница, – мрачно ответила я, морщась от боли.

– Ну, вот что, Какаяразница, едем со мной. Я что-то соскучился по сумасшедшим русским женщинам.

– Почитайте Достоевского на ночь!

– Не могу, душа моя, я почти разучился читать по-русски, а на других языках никогда и не умел. Я даже нот не знаю – пою по слуху… И не выводи меня из себя, а то я ведь и сам сумасшедший русский мужчина – женюсь на тебе ближе к полуночи, а к утру зарежу!

Делать нечего, как говорится в русских народных сказках. Пришлось выйти черным ходом в черную московскую ночь и погрузиться вместе с Зигфридом и Павликом в предоставленный меценатами недостаточно престижный «Мерседес».

Я плюхнулась на заднее сиденье, еле дыша от загоняемого внутрь хохота. Больше всего на свете мне хотелось, чтобы сейчас рядом со мной оказалась Катька. Она одна могла понять и разделить мое веселье.

«Мерседес» был ярко-алым, цвета советского знамени и пионерского галстука. Тот, кто исполнял мои мечты, был предельно точен в мелочах. Но при этом досадно небрежен в главном.

Итак, мечта идиотки сбылась – я сижу рядом с Зигфридом в красном «Мерседесе». И что же? На красные «Мерседесы» у меня успела сформироваться стойкая аллергия, Зигфрид требует называть себя Глебом, а мне не хочется называть его никак, мне вообще не хочется с ним разговаривать. Я хочу домой, нырнуть в ванну с кипятком и позвонить Катьке – пожаловаться ей на несовершенство мира вообще и моей судьбы в частности.

Мои тяжкие раздумья прервало пиликанье мобильного телефона. Зигфрид, тихонько ругаясь себе под нос, расстегнул молнию своего пуховика и не без труда извлек оттуда мобильник-раскладушку. Посмотрел на внешний дисплей и сообщил мне, очевидно, надеясь на сочувствие:

– Первая жена!

Я скорчила скорбную мину.

– Pronto, – бодро сказал в мобильник мужчина моей мечты. – Ciao, cara!

И затарахтел по-итальянски. Я немножко понаблюдала за ним, поняла, что мне это не очень интересно и стала смотреть в окно машины – метель уже кончилась и за окнами проплывали идиллические рождественские картинки. Город в чистых белых сугробах казался славным и милым, чистеньким, словом, сказочным. Мусор занесло снегом, люди попрятались по домам, повсюду уже мерцали и переливались разноцветными лампочками новогодние гирлянды, в витринах, к месту и не к месту мелькали седые бороды, красные колпаки и золотая оберточная бумага.

– Ciao, amore! – рявкнул Зигфрид и, захлопнув мобильник, обратился ко мне: – Если б ты только знала…

Договорить он не успел, потому что откуда-то вновь глухо донеслось электронное стрекотание. Из-под пуховика появился еще один мобильник – точно такой же, как первый, но не серебристый, а красный.

– Ну, вот и вторая, – сказал Зигфрид. – Fucking mobiles! – и в трубку: – Ja, meine schatzhen. Hallo… Und was?..

Я отвернулась к окну.

Второй разговор, кажется, тянулся еще дольше первого.

– Ja… Ja… Tschüs!

Отключив красный мобильник, Зигфрид тяжело вздохнул и сказал:

– Иногда мне кажется, что они хотят моей смерти. К счастью, я твердо знаю, что им нужно совсем другое – мои деньги.

Снова что-то запитюкало в салоне. Зигфрид так сильно переменился в лице, что я без всяких слов поняла – звонит третья жена, очевидно, самая любимая. Нельзя сказать, что мне было весело, но, увидев третий мобильник – на сей раз черный, я мерзко захихикала.

– Yes? – (тут я поняла, что и в личной жизни товарищ Энгельс придерживается принципа интернационализма). – What’s up? It’s not your business… Not today… What the hell? And what? Why such a rush?.. Tomorrow night perhaps…

Разговаривая, Зигфрид сорвал с себя шапку и отшвырнул ее в сторону Размотал шарф, скомкав, кинул его куда-то себе под ноги. Толкнул в плечо Павлика, тот полез себе за пазуху и вынул оттуда… початую бутылку водки.

Не веря своим глазам, я смотрела, как мечта моего детства бранится с третьей бывшей женой и после каждой фразы делает огромный глоток водки – ничем не закусывая и почти не морщась. Улетали в небытие романтические вечера, созданные моим воображением – шампанское во льду, бокалы на тонких длинных ножках, розы в хрустале, свечи в бронзовых канделябрах, ноктюрны Шопена, разыгрываемые любимым для меня одной, и прочие глупости в том же духе – улетали прочь, прощально помахивая краями льняных скатертей и тюлевых занавесок.

– Уф! – выдохнул Зигфрид и швырнул замолчавший телефон в Павлика. Тот поймал мобильник на лету и спрятал в правый карман брюк. В ту же секунду в салоне «Мерседеса» снова раздалось противное дребезжание.

– Наверное, это ваша невеста? – с прозорливостью Шерлока Холмса спросила я.

– К счастью, у меня нет невесты! – с ненавистью в голосе ответил Зигфрид. – Это моя мама. Так, всем молчать!

Мама звонила по четвертому мобильнику. Отделанному под дерево…

– Скажите, – вполголоса спросила я Павлика. – У него что, для каждой родственницы по отдельному телефону?

Павлик недружелюбно покосился в мою сторону и ничего не ответил – то ли не понял вопроса, то ли не понял юмора.

– Да! Да, мам! Все хорошо!.. Как ты?.. Как чувствуешь себя?.. Ну, ладно… Хорошо… Да, да!.. Я знаю! Да, холодно! Да, да, и шарф, и шапку!.. Меховую!.. Честное слово!.. Здесь купил! Мам, очнись, какой дефицит, тут давно есть все, что надо, и что не надо тоже! Клянусь! Да, я помню – «Птичье молоко» и валидол! Нет, нет еще! Ну мам, ну, тут все в порядке, тут есть круглосуточные аптеки теперь. Что? Еще сто упаковок для Зины? Ты с ума сошла? Хочешь, чтобы меня заподозрили в контрабанде наркотиков?.. Нет, мам, давай так, я куплю, как договорились, а через месяц Елена сюда поедет и еще купит. Хорошо, я налажу канал транспортировки валидола. Я тут познакомился с девушкой, я пообещаю ей, что женюсь на ней, – тут он подмигнул мне, но я даже не улыбнулась в ответ, – и она будет покупать черный хлеб, выедать из него серединку и набивать пустые корки валидолом… Ну ладно, мамуль, не сердись. Нет, мам, это просто девушка… Нет, мам… Вообще-то я ни о чем таком не думал, но я куплю вместе с валидолом презервативы, чтобы тебе было спокойнее… Ладно, ладно… Давай. До встречи. Джону привет. Пока.

– Главное – не забудьте купить «Алказельцер», – холодно произнесла я. – А теперь остановите, пожалуйста, машину. Я хочу выйти.

И – в отличие от большинства похожих сцен в романах и фильмах, когда герои препираются, а шофер едет и едет, и не останавливается, пока они, наконец, не помирятся и не поцелуются – «Мерсерес» тотчас же замер на месте.

– Какого хрена?! – рявкнул Зигфрид. – Я не давал команды тормозить!

– Да мы приехали уже! – голосом оскорбленной невинности пропищал водитель. – Вон ваш «Золотой материк», покупайте свою икру или что там вам надо!

Я вышла из машины и полной грудью вдохнула ледяной воздух. Надо мной переливались громадные желтые буквы вывески – каждая, наверное, высотой с меня. Самый дорогой супермаркет города подавал себя с размахом и экономить электроэнергию даже в морозы не собирался, несмотря на звучащие в каждом выпуске новостей угрозы отключений. Я покрутила головой, пытаясь найти табличку с названием улицы – как я ни таращилась по дороге в окно, а понять, куда же меня завезли так и не смогла.

Зигфрид перелез через весь салон и выскочил в ту же дверь, что и я. Опять схватил меня за руку и развернул к себе. Тут я окончательно убедилась, что с манерами у моего героя на самом деле не очень-то.

– Почему ты все время хочешь уйти? Черт! Вас, женщин, не разберешь! То вешаются на шею, а то…

Снова заиграл мобильник.

На сей раз это был мой мобильник.

А звонила мне… Гангрена.

– Да, Галина Андреевна… – промяукала я в трубку.

– Варя! Слушай! Ты еще там?

– А… Э… Н-не… с-совсем… Я поблизости! А что?

– Если ты вздумала разыгрывать из себя Золушку, то это совсем не вовремя. Никуда не уходи с бала! Слышишь?

– А что такое?

– Мне сейчас позвонил человек из газеты «Раскладушка». Они все сидят и ждут эксклюзив на первую полосу! Эксклюзив с бала! Ты поняла?! Гляди в оба! Они обещали с нами поделиться! Но у нас должен же быть тоже свой эксклюзив, понимаешь? У тебя фотоаппарат с собой есть?

– Нет…

– Ну, хоть в мобильнике?

– Не-а…

– Тьфу, Варя, ну… Вы курица, Варя, я не знаю, ну как можно быть такой…

Гангрена, наверное, сказала бы еще много теплых и искренних слов в мой адрес, но тут Зигфрид выхватил у меня из рук мобильник и проорал в него:

– Она сейчас занята! Перезвоните позже! – а потом и вовсе зашвырнул злосчастный аппарат в сугроб.

– Болван! – завопила я и кинулась к сугробу, но была схвачена за плечи.

Только отсутствие должной подготовки и практических навыков помешало мне надавать Зигфриду по морде. Настроение было для этого самое подходящее.

– Что ты ко мне пристал! – переход с «вы» на «ты», всю жизнь дававшийся мне с огромным трудом, от злости произошел сам собой. – Чего тебе вообще надо! Вешаются на него! Ну и ищи себе тех, что вешаются!

Он слушал меня молча, глядя снизу вверх – каблуки давали мне преимущество в росте – огромными сияющими глазами. Водка и злость совершили с ним странную перемену – он стал казаться лет на пятнадцать моложе.

– И вообще, почему надо было прицепиться именно ко мне, мало что ли дур… – я запнулась. – Ой… Глаза…

– Что «глаза»? – свистящим полушепотом осведомился Зигфрид.

– Ваши глаза… Они одинакового цвета…

Зигфрид тихонько засмеялся.

– Эх, ты! Девочка из Советского Союза… Это же были контактные линзы!

Он провел ладонью по моей щеке.

– Контактные линзы… Балда!

Меньше всего на свете я ожидала, что после этих слов он меня поцелует.

Но еще меньше – что, когда наши губы соединятся, все вокруг вдруг вспыхнет ослепительным белым светом…

Нет, конечно в кино и не такое показывают, но чтобы действительность была настолько невероятной? Может, снежинки заодно превратились в лепестки белых роз, раз уж пошла такая романтика?

Мгновенье спустя Зигфрид оттолкнул меня с такой силой, что я с размаху плюхнулась в ближайший сугроб. Я увидела его стремительно удаляющуюся спину и, ничего не понимая в происходящем, ошалело завертела головой. Раздалось оглушительное тарахтение и откуда-то из-за угла на страшной скорости выскочил снегоход – свет фар ударил мне в глаза. Темная фигурка мчалась к нему, закидывая на бегу за спину сумку. Домчалась – и вспрыгнула на сиденье за водителем. Зигфрид и Павлик со всех ног неслись в сторону снегохода, матерясь на всех языках мира. Уж не знаю, на что они рассчитывали. Снегоход развернулся, подняв фонтан снега – и умчался, завывая мотором, словно демон зимней московской ночи.

Все-таки подлинные события в чистом виде, за редким исключением, совершенно непригодны для использования в литературе, меланхолично размышляла я, сидя в сугробе. Вот вставлю я, допустим, этого всадника на снегоходе в роман. И что? Готова спорить на что угодно, меня просто обвинят в том, что я насмотрелась фильмов про Джеймса Бонда и прочей высокобюджетной голливудской лабуды.

– Вот уроды! Пидарасы! – проорал Зигфрид вдогонку снегоходу, в бессильной ярости топая ногой. Развернулся на каблуках к Павлику: – Список у тебя?

– Да… Но…

– Иди, купи все, что там написано! Я в гостиницу! Уроды! А представляешь, если бы я не успел получить развод! Меня бы Надин с говном сожрала. Отсудила бы все, я бы без штанов остался!

Он еще раз топнул ногой и добавил длинную фразу, ни одно слово из которой привести здесь я не могу, не считая, разумеется, предлогов. Все-таки, подумалось мне, для человека, большую часть жизни прожившего заграницей, он удивительно хорошо говорит по-русски.

И, не глядя на меня – кажется, даже забыв о моем существовании, принц моей мечты сел в красный «Мерседес».

У Надин, наверное, был повод развестись с ним – и не один. И какая все-таки жалость, что она не сумела оставить его совсем без штанов!

Павлик покосился в мою сторону, но помогать мне выбраться из сугроба не стал – прошмыгнул мимо, двери «Золотого материка» бесшумно распахнулись перед ним – до меня донесся запах горячей сдобы и назойливая мелодичная музыка – и скрылся в лабиринте стеллажей.

– Ну, вот и чудненько! – бодро сказала я вслух. Звук собственного голоса мне не очень понравился. Голос звучал, прямо скажем, противно – дрожала в нем фальшь.

Вообще-то следовало не беседовать сама с собой, а выбираться из сугроба, потому что, несмотря на овладевшее мной отчаяние, мне совсем не хотелось замерзнуть возле дверей роскошного супермаркета, уподобившись персонажу какой-то унылой сказки Андерсена.

Внезапно откуда-то донесся «Марш Тореадора». Прислушавшись, я стала разгребать руками снег и вскоре – о чудо! – держала в руках свой мобильник. Поразительно! Просто чудо какое-то! Аппарат, который глючил и отключался с полностью заряженным аккумулятором, который капризничал и не хотел работать в прекрасных домашних условиях, выдержал на лютом морозе, в снегу.

Весь в свою хозяйку, честное слово.

Дисплей услужливо оповещал, что со мной хочет пообщаться Богдан.

Я нажала на зеленую кнопочку и сделала первую попытку вылезти из сугроба. Попытка не удалась, а телефон заговорил со мной женским голосом.

– Слушай, Петровская! Я сейчас стою в «Золотом материке» и не могу никак понять – это ты что ли в дорогущей лисьей шубе сидишь в сугробе возле стоянки?

– Нет, Самострелова, – ответила я. – Я сижу не в сугробе, а в ресторане с любимым мужчиной.

– С кем это? – проблеял вдруг пьяный голос Богдана.

– С любимым мужчиной! И вы прервали его на самом интересном месте! Он как раз собирался сделать мне предложение руки и сердца! Вы оба мне очень и очень мешаете!

– Скажи пожалуйста! Но если это не ты, то почему эта баба схватилась за мобилу как раз тогда, когда я тебе позвонила?

– Самострелова! Я не могу отвечать за бабу, сидящую в сугробе! И вообще, Самострелова, я давно хотела тебя спросить, как ты ухитряешься петь на эстраде? У тебя по музыке всегда одни колы были, и ты ни одной ноты верно пропеть не могла. Признайся, Самострелова, за тебя поет кто-то другой! Чья-нибудь домработница с Украины! Ты же когда поешь, звук «г» совершенно не выговариваешь!

– Ты, Петровская, дура и неврастеничка, и не лечишься! Я хотела отвезти тебя к себе в гости, но теперь не буду, сиди в своем сугробе со своим любимым мужчиной и его предложением. А мы будем веселиться, ко мне обещали быть Маркс и Энгельс, но тебе, дуре, тебе с ними никогда уже не познакомиться, потому что ты идиотка!

Трубка онемела. А я бросила телефон в сумочку и заревела во весь голос.

Рыдая, выкарабкалась из сугроба, отряхнула шубу от снега…

Всхлипывая, достала сигареты, сунула одну из них в рот и стала шарить по сумке в поисках зажигалки… И тут перед самым моим носом взметнулся язычок пламени – совсем как в кино про роковых женщин и неотразимых мужчин.

(Правда, сейчас этот прием устарел до такой степени, что не используется даже в боевиках класса «Б»).

Надо сказать, я свою роль роковой женщины разыграла из рук вон плохо. Вместо того, чтобы прикурить, затянутся и с усмешкой, призывной и насмешливой одновременно, выдохнуть дым прямо в лицо владельцу зажигалки, я выронила сигарету изо рта.

А потом еще и наступила на нее – уж не знаю, как это получилось. И проблеяла:

– Галина Андреевна! Вы… Как вы здесь оказались?