Текст книги "Год лягушки"

21

Я не забилась в истерике, не вцепилась ему в лицо, не упала без чувств. Я просто стояла и смотрела на него, и мне казалось, что мне вскрыли грудную клетку и выгребли все и бросили в лоток, как мусор. Без наркоза.

Он не покраснел, не побледнел, не отвел глаз, не изменился в лице. Он стоял и смотрел на меня, улыбаясь, словно ничего такого не было в нашей встрече, словно так и должно быть, так и было, так и будет…

– Представляешь, ну прямо место встречи изменить нельзя! В очереди в туалет девчонок встретила, мы с ними вместе в школе учились, обалдеть можно, правда!

– Действительно, – отвечал Богдан, приобнимая ее за талию.

Как больно, почти невозможно дышать. Почти нечем.

– Познакомьтесь, это Даня, это Катя, это Варя! А это, – Самострелова ткнула себя в грудь, – звезда мировой величины. D-версия!

– Здравствуй Богдан, – сказала Катя.

И улыбнулась. Я смотрела на нее, не веря. Как она может? Хотя… Если я не вцепилась ему в лицо, почему это должна сделать она? Он ведь друг ее жениха, почему бы ей не улыбнуться ему, наши отношения – наше дело, правда ведь?

– Здравствуй, Катенька. Как Марат? Вы еще не поженились?

– Скоро.

Почему я стою и слушаю все это?

– Вы что, знакомы? – взвизгнула от удовольствия Самострелова.

– Да, прекрасно. И с Варей тоже.

И он улыбнулся мне.

Нежно. Любяще.

И я. Улыбнулась. Ему.

Криво. Неубедительно.

И почувствовала, как Катькина рука взяла мою и стиснула ее – крепко, почти до боли.

– Черт побери, мир, оказывается, тесен! – воскликнула Самострелова. – Я считаю – за это надо выпить. Идем в буфет – возьмем шампанского!

Прозвенел третий звонок.

– Опоздала, подруга. В буфете нам уже не нальют, – сказал Богдан.

– Тогда поехали в «Мармелад»! Там получше, чем здесь!

– Лучше некуда. Главное – там точно есть безалкогольное пиво, – вздохнул Богдан.

– Бедняжечка! Даня у нас сегодня за шофера, ему не наливаем, но мы-то с вами, девчонки, оторвемся по полной программе…

– А что, твой… э… Даня за рулем красного «Мерседеса»? – вдруг спросила я.

Самострелова звонко хихикнула:

– Нет, Варь, красные «Мерседесы» только в твоих стихах бывают. Он у нас на черном «Ауди» теперь рассекает, даже пьянствовать бросил. Первый день трезвой жизни. Ну, поехали в «Мармелад»? Я угощаю! Или вы все такие же монашки, как в школе? Мальчики, сигареты и вино под запретом?

– Конечно, под запретом, – ответила я, не сводя глаз с Богдана. – Но если ты платишь, и если твой мальчик не возражает, чтобы им воспользовались, то мы всегда готовы!

Самострелова восторженно захохотала:

– Он, наверное, будет только рад! Но я – категорически запрещаю!

Под дверью «Мармелада» стояла очередь, но Самострелова устроила маленькое представление под кодовым названием «С неба звездочка упала, прямо в этот ресторан», и через пять минут мы уже сидели за столиком администрации, разогревая аппетит свежевыжатым соком и коньяком.

Вообще-то, я не пью крепких напитков. Во-первых, мне не нравится их вкус, а во-вторых, от их употребления у меня обычно остается очень мало воспоминаний, да и те что остаются, воспоминаниями называются только по очень большой дружбе.

Но когда тебе только что разбили сердце, как раз именно в воспоминаниях нуждаешься меньше всего. И я пила коньяк и закусывала его лимоном, потому что ненавижу есть лимон в чистом виде, а ненависть к чему-то неодушевленному и ни в чем не повинному очень отвлекает от страданий и сердечной боли.

Музыка вот подвела. Я-то надеялась, что будет лязгать и клацать, словно в штамповочном цехе какого-нибудь металлургического комбината, и этот промышленный аккомпанемент заглушит разглагольствования Самостреловой и позволит мне таращиться, кивать головой, всячески симулировать участие в беседе, а на самом деле – с болезненным интересом слушать только одно – треск и хрипы в груди, последний привет от рвущегося на части сердца.

Но из висящего прямо над нами динамика ненавязчиво журчали певцы давно минувших дней и песни старины глубокой. В другое время я была бы просто счастлива, а так становилось все тошней и тошней.

– Нет, все-таки здорово, что мы с вами встретились, девчонки! А то, знаете, если честно, все эти наши звезды, с ними даже потрепаться не о чем! Они только о себе могут говорить! Верите, часами готовы трындеть о продажах своего последнего альбома, о том, какой у них был сольник в «России» или о том, какой они себе дом отстроили, сколько у них брюлей на часах или сколько щенков их собачонка родила! Я же не такая! Мне нужно что-то большее! Мои мозги – это ведь не помойка для их мусора! – вещала Самострелова, размахивая сигаретой. Я смотрела на нее, не отрываясь. Богдан уселся прямо напротив меня. Я чувствовала на себе его взгляд – прямой, спокойный, открытый и честный, как у какого-нибудь комсомольца из фильма сталинской эпохи. Такой взгляд вызывал у меня желание отдать салют, заказать свежевыжатого сока и принесенную жидкость выплеснуть прямо в лицо своему визави.

А в кондиционированном, почти стерильном воздухе «Мармелада» вдруг поплыли хрустальные звуки и голос Зигфрида Энгельса пропел: «Don’t be so sad I’m here with you To tell you that One dream come true One love for two You can’t forget».

Чтобы не зареветь, я изо всех сил стиснула зубы и выпила огромный глоток коньяка. Но коньяк на меня почему-то совершенно не действовал.

– Песня отпадная! – воскликнула Самострелова. – Я ее как послушаю, сразу детство вспоминаю, как мы к Петровской в гости ходили чай с сушками пить, а она нам стихи читала,

А почему бы мне не придушить ее, в самом деле? Говорят, это очень легко. Правда, ни в одном из моих детективов не было жертв удушения, и я не изучала этот вопрос подробно, так что не знаю, куда следует ставить пальцы, как нажимать. Но можно ведь попытаться узнать все сразу на практике, минуя теорию.

– Ты пишешь стихи? – поднял брови Богдан.

– Я вообще… талантливая! – я театральным жестом развела руки в разные стороны.

К счастью, Самострелова не была склонна позволять всеобщему вниманию отвлекаться от собственной персоны. А может она просто туга на левое ухо? Так или иначе, не делая ни малейшей паузы, она продолжала энергично высказываться:

– Вообще, «Мармелад» – это супер! Мое любимое место! Главное, музон на мозги не давит. Вообще-то, скажу вам по секрету, вся эта мура, которую сейчас по радио крутят, меня и саму не вставляет. Ну, кроме моих песен, но мне же Ник пишет, он – классный, номер один. Но вообще, для души, конечно, нет ничего лучше старья!.. Катарина Гюнтер там, или ваши любимые Маркс и Энгельс.

Самострелова расплющила сигарету в пепельнице и вскрикнула:

– Даня! Мы с тобой уже сто лет не танцевали! Приглашай меня немедленно! А вы, девочки, немного посидите, потому что ястребы добычей не делятся!

Как только они отошли от столика, я бросила нож и вилку на тарелку с нетронутой свиной отбивной, заказанной для меня Богданом и сказала, вставая:

– Ты как хочешь, а я ухожу.

Катька схватила меня за руку:

– Нет! Ты должна держать удар! Если ты уйдешь сейчас, ты покажешь, что он тебе дорог, а он ведь для тебя – никто. Нельзя давать слабину!

– Он мне не дорог, – сдавленным голосом сказала я. – Мне на него абсолютно наплевать. Но любоваться Самострелихиным счастьем – это чересчур… Оставайся и наслаждайся этим волшебным зрелищем без меня, хорошо?

– Ну, уж нет, – сказала Катька и тоже встала. – Одну я тебя не отпущу. Ты у меня единственная подруга.

От этих слов я вдруг начала громко шмыгать носом.

– Цыц! – прорычала Катька. – Слез твоих ему не видать! Поняла?! Ни за что!

– Давай уйдем не прощаясь, – простонала я.

– Плохая идея. Дело не в этикете, не смотри на меня так, пожалуйста! Просто, вот увидишь, если мы сейчас уйдем, не сказав не слова, Самострелиха решит, что мы сперли у нее что-нибудь из сумки, а если найдется светлая голова… На вот, вытри лицо… А если найдется светлая голова и стырит все-таки ее сокровища, вони потом будет столько… И пойди докажи, что у нее там фантики от жвачки и просроченная карточка фитнес-клуба, а не пачка стодолларовых банкнот и телефон «Верту» с ее монограммой, выложенной брильянтами.

Самострелова и Богдан танцевали в центре крохотной площадки перед подиумом, на котором стоял никем не занятый диджейский пульт.

Катька пошла разводить политес за нас обеих, а я остановилась чуть в стороне.

Самострелова насупилась и принялась канючить – к счастью, я не могла отчетливо расслышать, о чем она говорит. Катя попеременно мотала головой и пожимала плечами. Наконец, совсем надувшись, Самострелова махнула рукой и, едва взглянув в мою сторону, пошла к столику, а Богдан, вместе с Катькой, направился ко мне. Воспользовавшись тем, что Богдан шел несколько позади нее, Катька скорчила мне гримасу, означавшую что-то вроде: «не виноватая я, он сам пришел!».

– Я решил проводить вас хотя бы до дверей. Варь, тачку не надо поймать вам, ты уверена? Хочешь, я могу, в принципе, до метро вас подбросить, Ксюха, конечно, будет вонять, но это не страшно…

– Нет! – рыкнула я, передергиваясь.

А Катька добавила яду:

– Зачем же мы будем причинять неудобства Ксюшее… Не волнуйся, Богдан, мы девочки большие, сами доберемся.

Он довел нас до дверей. Изображая равнодушие, я схватила со стенда бесплатную «Moscow Times» и уставилась в передовицу, не в силах понять ни единого слова – английский выбило из головы начисто, словно не учила я его пять лет в школе, три года после школы, пять лет в университете, да еще и после университета – по мере возможностей. Хотя нет, одно подходящее к случаю слово всплыло, но словца этого в передовице, разумеется, не было…

На прощанье Богдан внимательно осмотрел нас обеих, словно стремясь надолго запечатлеть в памяти наши светлые образы и сказал прочувствовано:

– Ну, до свидания, женщины мои любимые, – улыбнулся, посмотрел мне в глаза. – Позвоните, как доберетесь.

Целовать на прощанье не стал, как ни ждала я этого, как ни мечтала отвернуться от его тянущихся к моему лицу губ.

Мы сошли вниз, на улицу по припорошенным свежим снегом ступеням.

– Девчонки! Постойте!

Мы обернулись. Богдан выбежал за нами и, стоя на верхней площадке лестницы, крикнул:

– Марату привет от меня передайте, не забудьте! И скажите, что он, гад, забыл меня совсем – пускай позвонит.

– Надеюсь, он заработал себе воспаление легких, – прошипела Катька, когда мы отошли на безопасное расстояние.

– И не надейся, – горько усмехнулась я.

– Гнида, – сказала Катька. – Вот гнида! Все-таки надо было мне вцепиться когтями ему в морду, раз у тебя на это духа не хватило…

– Меня бы это не спасло.

– Зато доставило хоть какое-то моральное удовлетворение.

– Ага, особенно если потом Самострелова решила бы вступиться за честь своего кавалера и вцепилась бы в тебя… Видела ее ногти? Холодное оружие, с такими в самолет не должны пускать…

– Может, поедем все-таки на такси?

– Перестань. Со мной все в порядке.

Конечно, со мной не было все в порядке, но жалость к себе следовало преодолевать, иначе у меня действительно не хватило бы сил добраться до дому. Нельзя сказать, что мне не хотелось, рыдая, упасть в ближайший сугроб и замерзнуть до смерти, но я, как могла, сдерживала в себе эти нездоровые порывы.

Некоторое время мы шли в тишине, только снег поскрипывал под ускоряющимися шагами – мороз довольно чувствительно кусал за коленки. Наконец Катька пробурчала из шарфа, в котором спасала от обморожения нос:

– Я наведу на него порчу.

– Не надо. Он этого не заслуживает

– Как это не заслуживает?! Эта скотина тебе изменила!.. Да еще наврал, что будет на дежурстве. Ладно бы, сказал: дорогая, между нами все кончено, забудь меня навсегда. Это мерзко, но хотя бы честно.

– Брось, Кать, от его честности мне бы не было легче, чем от его вранья…

– Ладно, пусть живет. Но тогда я наведу порчу на Самострелиху!

– Не надо, Кать, чего на нее наводить порчу? Она испорчена с детства, причем не тобой. К тому же, вспомни, ты сама говорила, что магия, наносящая вред, рикошетом возвращается и ударяет по самому магу.

– Наплевать. Ради такого дела кармы своей не пожалею и бессмертной душой пожертвую.

– Ты только определись сначала, чем жертвуешь – кармой или душой, – устало отозвалась я. – И вообще… Ты-то мне уж точно дороже, чем он. Так что пусть ему будет хорошо – лишь бы тебе не было плохо…

Катька проводила меня до подъезда.

– Хочешь, я переночую у тебя?

Я медленно помотала головой:

– Спасибо. Тебя ведь Марат ждет.

– С чего ты взяла? – неубедительно изображая изумление, Катька высоко подняла брови.

– У тебя весь вечер мобильник разрывается от смс-ок. И не надо рассказывать мне, что это счета к оплате.

– Как с тобой скучно, Петровская! Все ты просекла, обо всем догадалась!

– Ты сегодня имела хорошую возможность убедиться, что не обо всем. Иди уже. И не надо смотреть на меня глазами, полными жалости и тревоги. А то я начну реветь, и тогда меня уже ничем не остановишь. А я решила не реветь из-за того, кто этого совершенно недостоин.

Вообще-то я планировала начать реветь в ту же секунду, как останусь одна, но Катьке знать об этом было совершенно не обязательно.

Помахав Катьке на прощанье и даже изобразив что-то мало напоминающее улыбку, я вскарабкалась на свой пятый этаж. На лестнице слишком противно воняло, чтобы плакать. Кошка в подвале сдохла что ли?

В коридоре не воняло, но со слезами – удивительно! – опять ничего не вышло. Еще недавно они сами просились из глаз, да и сейчас плакать хотелось ужасно, и настроение для плача было самое подходящее, но слез не было.

А потом я прошла в комнату и увидела чудотворное сердечко.

Я выкинула его в помойку – но не сразу. Сперва я, когтями, а потом и ножницами растерзала бедного уродца на мельчайшие клочки с таким мстительным наслаждением, словно оно и впрямь было хоть в чем-то повинно. Иконка, помещенная в Сектор Работы, тоже попала в водоворот репрессий, хотя ей повезло гораздо больше. Можно сказать, что иконка отделалась легким испугом – я просто спрятала ее в ящик стола. Суеверная трусливость – замена богобоязненности.

Очистив пространство от пережитков китайского темного прошлого, а заодно и от отечественных предметов культа, я, все еще тяжело дыша, перерыла содержимое сумки, нашла визитную карточку Никиты и набрала номер его мобильника.

Номер Никиты отозвался голосом металлической тетки.

Галантные рыцари, доблестные кавалеры! Когда вас не зовут, вы появляетесь, как из-под земли, а стоит вам по-настоящему понадобиться – вы словно под воду ушли!

В досаде я порвала и визитную карточку – на кой черт она мне сдалась, в самом-то деле? Знаменитый архитектор пусть празднует свой Новый год с кем хочет. С Гангреной, например. А что, хорошая идея. Если Гангрену сварить в белом вине, она может служить украшением любого стола.

Да, а пальцы отрезать и сервировать отдельно, как холодную закуску. Один из этих пальцев как раз отлетит в сторону, в мусор, с мусором попадет на помойку, а на помойке и подберет его ворона, которая будет летать перед окном той самой девицы с биноклем, а девица, как и я, окажется подчиненной Гангрены…

Бывшей подчиненной! Только что уволенной со скандалом! Так что на девицу упадет серьезнейшее подозрение!

Забыв обо всем на свете, я кинулась к ноутбуку.

Я отмахала одним духом пять страниц и начала шестую, когда из моей сумки донеслось приглушенное кряканье – мобильник сигнализировал о приеме смс-ки.

Неужели Богдан?!

Я кинулась к сумке, едва не перевернув стол с ноутбуком и схватила телефон скрюченными от нетерпения пальцами, словно ястреб цыпленка.

Послание гласило:

«Fen Shuj neobhodim dlya obustroistva vashego doma, kvartiry, organizacii biznesa, lichnoi jizni. Zvonite 0651. Tarif: 15 rub/min. bez nalogov»

Невероятным, сверхъестественным усилием воли подавив в себе яростное желание изо всех сил швырнуть мобильник об стену, чтобы от удара он разлетелся мелкими пластиковыми брызгами, я села прямо на пол и зарыдала во весь голос.

22

Утром я проснулась с одним отчетливым желанием – умереть, но вместо этого почему-то встала с постели и, автоматически выпив чаю с попыткой бутерброда – большая часть которого отправилась несъеденной в помойку, отправилась на работу.

На работе Аглая долго не осмеливалась со мной заговорить, мялась и покашливала, приглядываясь ко мне с разных ракурсов… С трудом решившись, сделала несколько аккуратных попыток вызнать, что со мной произошло, и, наконец, отчаявшись, бухнула напрямик:

– Варь, случилось что-нибудь? На тебе лица нет, словно у тебя, не дай бог, кто-то умер.

Я подняла страдальческий взор от монитора и откровенно призналась:

– Умер.

– О, Господи! – вскрикнула Аглая, хватаясь за сердце. – Я так и знала! Кто?

«Я», – хотелось со всей прямотой сообщить мне, но я не решилась, поэтому я отвела взгляд и пробубнила:

– Ты ее не знаешь. И вообще – не будем об этом.

И мы не стали.

День тянулся медленно, в гробовом молчании. Молчала я, молчала, подавленная моей похоронной мрачностью Аглая, молчал мой мобильник, на который я нет-нет, да и взглядывала выжидательно, молчали телефоны редакции – и внутренний, и городской. Мне хотелось проверить, не перегрыз ли кто-нибудь телефонные кабели, но я мужественно сдерживалась.

На обед мы не ходили – я из-за отвращения к процессу приема пищи, Аглая, кажется, из солидарности. Впрочем, она ходила пить чай к Манечке Петровне и принесла оттуда для меня два толстых куска оглушительно пахнущей чесноком колбасы на горбушке черного хлеба. Всю эту роскошь я неблагодарно отвергла, и Куколка, горестно вздыхая, съела добычу сама – не пропадать же, в самом деле, продуктам.

Рабочий день кончился. Помещение редакции погрузилась во мрак и тишину – только горела моя настольная лампа, светился монитор и сухо пощелкивали кнопки клавиатуры. Аглая уже час как ушла домой, совершив на прощанье несколько сопровождаемых сочувственными вздохами кругов возле моего кресла.

Статья, которую я редактировала, была никуда не годной с самого начала, но чем больше я ее правила, тем хуже она становилась. Чего я только не делала: переставляла абзацы, делала стиль то суше, то легкомысленней, добавляла научных терминов, разжевывала все для идиотов, иллюстрировала случаями из жизни звезд, ссылалась на опыт простых людей (выдуманных, разумеется, на ходу). Ничто не помогало. Из глуповатой статья превращалась в скучную и каждая новая поправка только добавляла скуки. Вскоре моя кропотливая работа принесла заметные плоды: читать статью стало совершенно невозможно, и я тупо уставилась в экран, размышляя, что будет лучше – несколько раз как следует стукнуть головой по клавиатуре, или оставить это полезное занятие на завтра, а вместо этого прочесать Интернет на предмет появления новых известий о Стелле Кошак и прочих постоянных персонажах нашей светской хроники.

Внезапно над моей головой вспыхнул свет. Я вздрогнула и обернулась.

– Охрана доложила мне о вашем чрезмерном рвении. Я решила убедиться сама. Честно говоря, надеялась, что вы просто остались после работы, чтобы на досуге пораскладывать пасьянс или во что там сейчас модно играть на компьютере? Я просто не в курсе. Но я не ожидала, что вы всерьез истязаете себя трудом. И если вы ждете от меня похвалы, то абсолютно напрасно.

В дверях кабинетика стояла Гангрена – сногсшибательно красивая в каком-то невероятном вечернем черном платье до пола, с жемчужным ожерельем на обнаженной шее и наброшенной на плечи длинной рыжей шубе. Глаза ее блестели, как у лисицы, только что поживившейся сыром, оброненным глупой птицей, и, когда она сделала паузу, чтобы посмотреть на меня иронически, до моих ноздрей долетел исходящий от нее коктейль запахов – духи, какие-то новые, горькие, не та приторно-мускусная гадость, которой она пользовалась раньше, крепкий табак – не ее, она не курит – и спиртное. Прежде чем заглянуть на огонек в офис, Гангрена явно побывала на каком-то приеме.

В другое время меня парализовало бы от ужаса – просто при виде любимой начальницы, не говоря уж о звуках ее голоса и собственно словах, этим голосом произнесенных, но на сей раз Гангрена почему-то не вызывала обычного – и сильного – чувства опасности.

Тем не менее, хотя испуг и не был сильным, я не нашлась, что ответить и только быстро захлопала глазами.

– Мы сделаем так, – сказала Гангрена и – цок, цок, цок – подошла к столу, завладела моей мышью и несколькими щелчками закрыла все окна и заставила компьютер отключиться. – Вы немедленно идете домой и под страхом увольнения не торчите в редакции, если на то не поступило моего особого распоряжения. А моего распоряжения не поступало, обращаю на это ваше особое внимание. Теперь. Я вижу, вам стало тесно в рамках вашей должности. Поэтому – если у вас есть какие-то идеи, советы, предложения – сформулируйте их – и добро пожаловать в мой кабинет. Обсудим, обдумаем… Журналу всегда нужны новые идеи.

Внезапно какая-то сила буквально подбросила меня на месте:

– У меня уже есть одна идея.

– Какая же? – заинтересовалась Гангрена.

– Мне кажется, наша рубрика «светская жизнь» слишком вторична. Мне кажется, мы могли бы публиковать оригинальные материалы о благотворительных балах или каких-нибудь презентациях. Такие специальные репортажи – раз в месяц.

– А что, – Гангрена задумалась. – Это, действительно, может быть неплохо…

Разумеется, если ты сам только что побывал на приятной вечеринке, идея поделиться радостью с простыми читательницами, давно забывшими, когда последний раз выбирались куда-то по вечерам (день рождения свекрови и Новый год с родителями в счет не идут), кажется весьма привлекательной. К тому же встроенный калькулятор показывал, что устроители благотворительных вечеров и презентаций заинтересованы в хорошей прессе, а значит журналист будет аккредитован – и редакция не потратит ни одной лишней копейки.

– Вот как раз через два дня состоится большой благотворительный бал, – вдохновенно вещала я. – На нем будет целая толпа знаменитостей, и не только наших. Там будут «Маркс плюс Энгельс», они снова объединились в дуэт.

– «Маркс плюс Энгельс»? – оживилась Гангрена. – Это не у них был такой красавец-солист с разноцветными глазами?

Я кивнула. Хорошо, что Гангрене ничего не известно о моих детских мечтах.

– Но это же замечательно! Наши тетки его просто обожают! И второго, этого, с гитарой, в общем, тоже. Если взять у них эксклюзивное интервью – хотя бы пару слов, было бы отлично. И фото на обложку… Вы молодец! Отлично придумано! – (внутри меня зазвучала арфа, а по комнате запорхали разноцветные бабочки и стрекозы) – Завтра же распоряжусь, чтобы Лидочка сделала для меня аккредитацию…

Струны в арфе с громким стоном лопнули все разом, бабочки и стрекозы вспыхнули и мгновенно сгорев, осыпались мертвым пеплом мне на плечи.

– Ну, а поскольку инициатива наказуема, вы пойдете вместе со мной!

Если бы мне еще пару минут назад сказали, что у меня когда-нибудь возникнет желание броситься на шею Гангрене и расцеловать ее в обе щеки, я бы ни за что не поверила.

– Но только, – опасливо сказала я, – я слышала от знакомых, что аккредитация уже кончилась.

Гангрена пренебрежительно взмахнула рукой:

– Ерунда! Они умрут от восторга при одном звуке моего имени. Для меня все найдется – всегда! Можете быть уверенной… А теперь – домой, домо-ой! Жизнь слишком коротка, чтобы проводить ее в редакции, даже если это редакция журнала «Событие!», лучшего журнала всех времен и народов!

За окном раздался нетерпеливый гудок автомобиля. Гангрена прислушалась, самодовольно и кокетливо хихикнула и, с совершенно несвойственным ей легкомысленным видом помахав мне на прощанье рукой, отбыла восвояси.

А я, ошеломленная и окрыленная одновременно, собрала сумку, глядя в окно, за которым Гангрена погрузилась в огромный «Хаммер». Сидевший за рулем мужчина – лица его, к сожалению, как я ни вытягивала шею, как ни щурила глаза, рассмотреть мне не удалось – наклонился к Гангрене и, даже ничего толком не видя, несложно было догадаться, что они поцеловались. «Хаммер» сорвался с места и умчался куда-то вдаль – в какую-то весьма романтическую даль, надо полагать.

Я подпрыгнула на месте и издала придушенный вопль ликования и восторга. Если бы громкость вопля соответствовала его эмоциональному накалу, в окнах редакции полопались бы стекла, в машинах, припаркованных поблизости, сработала сигнализация, а народ в радиусе нескольких километров лишился бы слуха и рассудка, а заодно и очистил бы организм от излишков жидкости. Но я из гуманных соображений не стала давать волю чувствам…