Текст книги "Год лягушки"

18

Суббота и воскресенье прошли в безуспешных попытках прояснить судьбу окровавленного пальца. Моя собственная судьба пребывала тем временем в густом тумане и никакому прояснению не поддавалась. Богдан поднялся в субботу утром ни свет ни заря, наотрез отказался от чая и завтрака и, хмуро сунув за щеку полпачки жвачки, покинул мое скромное жилище, пообещав позвонить. «Сон алкоголика чуток и недолог», – пробормотала я, запирая за ним дверь.

Побродив по квартире в поисках смысла жизни и не обнаружив ни в одном углу ничего похожего, я повесила на стену новый лозунг, очень короткий:

«Терпение и выдержка!».

Немного посмотрела на него – хмуро, словно Богдан на жевательную резинку, отчетливо понимая, что на мою душевную сумятицу этот лозунг заглушит не лучше, чем жевачечный ментол – алкогольные пары.

А в воскресенье вечером сорвала лозунг со стены и растерзала его на мелкие клочки. И набрала на дисплее мобильника номер Богдана.

– О, привет, слушай, я сейчас говорить не могу, у меня тут человек, извини…

Не успев сказать ни «алло», ни «привет», ни, хотя бы, на худой конец «пока», я посмотрела на онемевший мобильник, перевела взгляд на чудотворное сердечко и кинулась к городскому телефону – звонить Катьке.

По городскому телефону мне ответил веселый Катькина голос, записанный на автоответчик, по мобильному – металлическая женщина-диспетчер. Несмотря на разницу в тембрах и формулировках, смысл ответов был один и тот же – нет, и неизвестно когда будет.

Стоит ли говорить, что в понедельник я отправилась на работу – к сожалению, моральные страдания невозможно занести в больничный лист.

Опоздала я всего на пятнадцать минут. В глубине души мне, возможно, даже хотелось, чтобы меня, в довершение всех бед, еще и уволили с работы, но редакция почему-то оказалась словно вымершей. Единственным обитаемым местом оказался наш с Аглаей кабинетик, зато жизнь там переливалась через край. Радио орало, а сама Аглая прыгала из угла в угол с лейкой и табуреткой – от одних горшков – стоящих на полу, к другим, подвешенным под самый потолок. В кабинетике пахло сырой землей, словно в лесу после дождя.

При виде меня она так подпрыгнула на табуретке, что, едва не свалившись на пол, плеснула водой из лейки прямо мне на макушку.

И, не обращая на мои негодующие вопли, триумфально сообщила:

– У меня такая новость! Такая!

– Что, Гангрена умерла? – с надеждой спросила я, забыв даже на мгновение о намокших волосах.

– Да нет, она как раз не только не умерла, но даже не заболела, не то, что остальные.

– А остальные что? У нас в редакции эпидемия чумы?

– Нет, к счастью, всего-навсего гриппа. В четверг Гангрене приспичило устроить общее собрание – меня, к счастью, не было, я ездила с типографией ругаться – а на этом собрании Костик, придурок, чихал и кашлял, и заразил буквально всех, кроме Гангрены. Вот иммунитет у человека!

– Она не человек. Она вурдалак. А упыри гриппом не болеют, – ухмыльнулась я.

А если убийство с помощью бактериологического оружия? На эту тему, конечно, снято множество триллеров, но они все либо про террор и саботаж, или про халатность, а у меня будет, как у Честертона: где человек прячет лист – в лесу? Но у Честертона генерал погубил армию, чтобы скрыть убийство одного-единственного человека, а у меня будет заражено много народу, чтобы заразить – и погубить одного-единственного. Только вот сколько же мне надо будет перелопатить материала по бактериологии и медицине, чтобы об этом написать. А времени – в обрез…

Аглая слезла, наконец, с табуретки.

– Мне казалось, что когда у человека налаживается личная жизнь, он добреет.

– Это когда налаживается, – хмуро ответила я.

– А что такое? Твой доктор стоматолог, он что?..

– Не важно… Так что, диверсия Костика – это и была твоя новость?

– Не-ет! Новость такая! Такая!!! – Аглая сделала эффектную паузу и посмотрела на меня блестящими, похожими на две огромных пуговицы глазами. – По радио сейчас объявили: «Маркс&Энгельс» воссоединились, и уже записали новый диск! И они приезжают в Москву – на этой неделе!

Я уронила шарф на пол и для верности наступила на него ногой.

– Вот! – Аглая взяла со своего стола бумажный квадратик и положила его передо мной.

Я прочитала: «Благотворительный Рождественский бал Общества Российских Меценатов» – и цифры телефонного номера.

– …Записала специально для тебя – чтобы ты заказала себе билет.

Я подняла шарф с пола, кое-как накрутила его на один из крючков вешалки, набросила туда же дубленку и села звонить. Пока набирала номер, Аглая, укоризненно покачивая головой, подняла мою дубленку с пола и повесила ее как следует.

– Здравствуйте, – сказала я после того, как в трубке прозвучал приветливый женский голос. – Я хотела бы узнать, сколько стоит билет на ваш… бал?

– Позвольте, сначала я расскажу вам, что входит в стоимость билета! – с воодушевлением ответила телефонная девушка.

Почему-то я немедленно поняла, что дело плохо. Билет будет мне не по карману. И чем красочнее расписывал мне бал сладкий женский голос, тем мрачнее я становилась.

А в стоимость билета входил фуршет с шампанским, икрой и подарками от известных производителей косметики и бижутерии, незабываемое представление с участием звезд российской и зарубежной эстрады, среди которых – сюрприз и эксклюзив! – будет и всемирно известный немецкий дуэт «Маркс&Энгельс», которые подарят гостям бала не только незабываемую концертную программу, но и свой новый диск с автографами! После бала всех участников ждет катание на тройках по ночной Москве и продолжение праздника в одном из лучших ночных клубов Москвы.

– И все это обойдется вам всего-навсего от тридцати до семидесяти пяти тысяч, в зависимости от столика и меню! – прощебетала телефонная трубка.

Я набрала в грудь воздуха и ласково ответила:

– Замечательно! В таком случае я посчитаю, сколько билетов мне нужно, договорюсь с друзьями и перезвоню вам!

– Будем с нетерпением ждать вашего звонка! – ответила девица так, словно она и впрямь мне поверила. – Но я вам советую поскорее определиться с выбором, потому что тридцатитысячных билетов осталось уже только четыре, ажиотаж ужасный!

– Представляю себе! – ответила я так, словно и впрямь ей поверила. Положила трубку и замогильным голосом сказала: – Одной надеждой меньше стало, одним билетом больше будет.

Но Аглая не желала сдаваться так легко.

– Подожди, сейчас мы узнаем насчет аккредитации.

И она узнала. Аккредитацию мы проворонили – поезд ушел еще на прошлой неделе. Мольбы и стоны Аглаи не разжалобили пресс-службу, представительница которой безжалостно посоветовала купить билет в кассе, раз уж корреспонденту журнала «Событие!» так хочется пообщаться с дуэтом «Маркс&Энгельс».

– Разве я хоть слово сказала о Марксе и Энгельсе? – недоумевала Аглая.

– Нет, – хмыкнула я. – Но седьмое чувство подсказывает мне, что мы – не первые, кто хочет таким способом разжиться халявным приглашением на бал.

– А может, явиться туда без всякой аккредитации? Взять удостоверение, помахать им перед носом у охраны.

– Думаешь, надпись «ПРЕССА» так их напугает, что они пропустят меня, не сверившись со списком?

– Скажешь, перепутали, забыли, гады, уроды! Главное – лезть понастырней и визжать погромче. Даже самый крупный мужчина боится пронзительного женского визга.

Печально махнув рукой, я ответила, что не умею нахально пролезать и пронзительно визжать. Поэтому я и работаю не в «Негоцианте», скажем, а в «Событии!».

Стоит ли удивляться тому, что с работы я вернулась ничуть не бодрее, чем когда выходила утром из дома.

В кухне как всегда громоздились залежи грязной посуды. Конечно, мыть ее не имело ни малейшего смысла – кто ее теперь увидит? Кого взволнует мое недостойное отношение к домашнему хозяйству (родственники и подруги – не в счет, им давно известно мое подлинное лицо, лицо лентяйки и разгильдяйки)? Теперь, когда стало окончательно ясно, что любовь навсегда останется для меня недоступной, я могу с чистой совестью быть неряхой – в отместку злой судьбе. Но посуда воняла. Или это воняла помойка? В любом случае, чтобы избежать мучительной смерти от удушья, мне требовалось как можно скорее приниматься за дело.

Я заглянула в глаза портрету Зигфрида Энгельса – который так и забыла убрать и фигушки уберу теперь – с какой стати, вообще? – тяжело вздохнула, и, откопав на полке диск «Marx&Engels – The Best», отправилась с ним на кухню, где зарядила его в магнитолу.

И включила, и заслушалась, и закачалась на волнах хлорированной водопроводной воды, и почувствовала себя прекрасной, словно Афродита, даром, что на берег вышла не из морской, а из мыльной пены…

За посудой – столы и шкафчики, за столами-шкафчиками – пол в кухне, за полом в кухне – пол в комнате, а там и пыль в комнате, а там и до санузла дело дошло. В час ночи я почувствовала такое глубокое удовлетворение совершенным подвигом, что единственным возможным действием был только немедленный отход ко сну. Оставшихся сил хватило только на то, чтобы разобрать диван, бухнуться на него, подумать, что неплохо бы было принять душ на сон грядущий, и даже решительно свесить одну ногу на пол. Прежде чем я успела сдвинуть с места вторую ногу, сон сковал меня, словно лед реку.

Мелькнул шрам на лбу, светлая прядь волос, упавшая на бровь, нетрезвые глаза, лукавая улыбка, ласковые руки… «Д-дура! Т-ты д-дура! Н-ничего не понимаешь! У м-меня никого на с-свете нет, кроме т-тебя!»

Лед лопнул с оглушительным звоном, и сквозь проломы стремительно хлынула вода.

Выпучив глаза я вскочила с дивана и, гулко топоча босыми ногами, поскакала к надрывающемуся телефону.

– Н-не спишь? – сказал вместо приветствия очень пьяный голос.

– Наверное нет, – пробурчала я, тряся головой, чтобы разогнать остатки вещего сна. Пошарила по стене в поисках выключателя. Щелкнула клавишей, посмотрела на часы. Половина второго!

– П-понимаешь, я… я не мог тебе не позвонить, п-потому что у меня на свете нет никого, кроме тебя. Я с-совсем один. Й-если бы не ты… я, правда, не знаю… П-просто, ж-жизнь моя… без тебя… з-знаешь… это не жизнь… п-просто х-хрень какая-то…

Я потерла ладонью глаза, пытаясь понять, снится ли мне такой затейливый, многослойный сон с ложными пробуждением и сновидением, неотличимым от реальности, или же Богдан говорит мне такие лестные слова наяву.

– С тобой все в порядке? – спросила я опасливо.

– Мне очень, очень плохо… Б-без т-теб-бя… П-приезжай ко мне… п-пожалуйста…

– А ты знаешь, сколько сейчас времени? – спросила я, раздираемая противоречивыми чувствами.

В одну сторону тянуло удовольствие от мысли, что жизнь такого красавца, настоящего принца, хотя и не слишком трезвого, зависит от единственного человека на свете, и этот человек – никто иной, как я! Может, это знак свыше? Награда за трудолюбие и невесть откуда взявшуюся чистоплотность?

Однако твердая уверенность – все менее твердая, но все же уверенность, что признания, полученные от субъекта, находящегося в нетрезвом состоянии, юридической силы не имеют и страшным судом как свидетельство вечной любви приняты не будут, тащило в противоположную сторону.

– Я заплачу за т-такси… П-приезжай…

Я нерешительно вздохнула. На одной чаше весов лежала перспектива вылезти из теплой, еще не остывшей постели, пилить через пол-Москвы среди ночи, отчаянно боясь садиться в такси и еще больше – вылезать из такси, а завтра утром явиться на работу с красными от бессонной ночи глазами и туго соображающей головой. На другой чаше лежало… Не важно, что там лежало, важно, что оно перевесило.

– Ладно, – решительно сказала я. – Сейчас приеду.

– Я д-дверь тебе оставлю открытой…

Не знаю, что подумал обо мне бомбила на раздолбанной черной волге. Возможно, он принял меня за ночную бабочку, летящую по вызову. Всю дорогу он напевал себе под нос про «ах, какую женщину – мне б такую», а я мысленно отрабатывала нанесение удара локтем в пах – на случай, если он предпримет попытку посягнуть на мою девичью честь. К счастью, бомбила удовольствовался моими последними грошами. Но сердце – не камень и, прежде чем развернуться и уехать, он все-таки проорал мне вслед: «Ночное рандеву на бульваре Роз!».

И совсем не остроумно.

В полутемном подъезде никто не стукнул меня по голове и не отволок в подвал. Каблук не сломался о щербатые ступени. И этаж вспомнился, и дверь нашлась быстро, и, когда я толкнула ее, приглашающе открылась с тихим печальным скрипом…

Удар ожидал меня, когда я вошла – прекрасная, как всякий сюрприз после полуночи, дыша духами и туманами, поеживаясь от холода, одетая не по сезону – в недавно купленной юбке выше колена с пикантным разрезом, в сетчатых колготках, в полупрозрачной блузке, подаренной Катькой на прошлый Новый Год, в непригодных для ходьбы замшевых сапогах-ботфортах, отданных мне в порыве немотивированной щедрости любимой кузиной, в коротеньком полушубке из щипаной и крашеной норки, подаренном мамой на день рождения… И все это великолепие очутилось в спальне Богдана только для того, чтобы увидеть прекрасного принца, широко раскинувшегося по матрасу и оглушительно храпящего в потолок.

К сожалению, принц оказался не настолько сказочным, чтобы проснуться от поцелуя. Даже хорошая встряска не смогла прервать богатырский сон. А когда я, творчески переосмыслив уже имевшийся у меня опыт (сын ошибок трудных), прибегла к радикальной мере – болезненному щипку за ягодицу, то была вознаграждена мощным взмахом кулака и, если бы не счастливая судьба и неожиданная, просто удивительная моя ловкость, идти бы мне на следующий день на работу с фингалом под глазом. А так… Ну, небольшая шишка под волосами, кто ее увидит?

Тихонько всхлипывая от боли и жалости к самой себе, я уселась на пол и набрала Катькин домашний номер. Как-никак, дружба – понятие круглосуточное, а обстоятельства форс-мажорные, и мне, как никогда, необходимы добрый совет и поддержка. Катька иногда тоже будит меня среди ночи.

Гудок… Гудок… Гудок… Давай-давай, просыпайся! Гудок, гудок… Щелчок!

– Алло! – недовольно пробасил сиплый спросонья мужской голос. Я поспешно опустила трубку на рычажки. Но голос я успела узнать. Это был Марат.

19

Я не осталась бы до утра у Богдана, но у меня не хватило мужества, а главное – денег, чтобы повторить поездку на такси. Так что пришлось мне самостоятельно освободиться от умопомрачительного туалета и тихонько залечь на матрас – к стенке, где как раз нашлось несколько квадратных сантиметров постели, свободных от широко раскинувшегося Богдана. Сознаюсь в преступных намерениях – я сделала попытку столкнуть коварного стоматолога (звания прекрасного принца этот мерзавец больше не заслуживал!) на пол, или, на худой конец, сдвинуть его чуть-чуть поближе к краю, чтобы отвоевать хоть немного жизненного пространства, но проклятый эскулап оказался тяжел, словно его из чугуна ковали. Покряхтев немного, я перевела дух и отказалась от безнадежной затеи. Добыть кусочек одеяла оказалось на сей раз абсолютно невозможно, но, по счастью, на полу Богдановой комнаты лежала шкура дагестанского козла, которая милостиво согласилась согревать меня, раз уж никакие другие козлы этого делать не желали.

Прижавшись к Богдану – не столько из любви, сколько ради тепла, я тихонько захихикала. Шишка на голове еще болела, но ситуация настолько обросла комическими подробностями, что продолжать плакать могла только девица, начисто лишенная чувства юмора. Дополнительно веселило нечаянное открытие, сделанное благодаря неосторожности Марата. Интересно, давно ли они помирились? И почему Катька немедленно мне обо всем не сообщила? Ведь я сообщаю ей о своих новостях оперативнее корреспондентов CNN. И, кстати, означает ли примирение сторон скорый поход под венец, потому что если да, то мне надо запасаться подарками и нарядами, будь они неладны… Ну, это мы вскоре узнаем… Главное – жизнь помаленечку налаживается.

А то, что мой прекрасный принц, похоже, оказался алкоголиком без страха и упрека, так это пустяки, дело житейское!

Ночь я, как и планировалось, провела почти без сна. К сожалению, причины бессонницы в моем проекте выглядели совсем не так, как в реальности.

Во-первых, под ухом у меня раздавался пьяный храп Богдана. Время от времени я нашаривала в темноте его безукоризненно выточенный нос и зажимала двумя пальцами изящно вырезанные ноздри. Средство действовало, пока я держала пальцы на носу и минуты две после того, как я убирала руку, и применялось не для того, чтобы заснуть – две минуты слишком короткий срок для моей тонко организованной нервной системы – а для того, чтобы хоть немного усладить уши тишиной.

Во-вторых, дагестанский козел грел либо пятки, либо плечи, а принять позу эмбриона, чтобы поместиться под шкурой целиком, не было возможности – как я уже сказала, в постели не хватало места.

А в-третьих, стоило мне только задремать, как мне начинал сниться Богдан, да так правдоподобно, что я тут же просыпалась, ощупывала храпящий сверток под боком и долго таращилась в темный потолок, отделяя сон от яви.

Едва небо за окном начало светлеть, я, поблагодарив за верную службу, вернула шкуру козла на место, быстро оделась и выскользнула из Богдановой спальни. Будить разжалованного принца я больше не собиралась, потому что, даже если бы мне на сей раз и улыбнулась бы удача, настроения проводить утреннюю воспитательную беседу не было совсем. А делать вид, что мне все случившееся понравилось, и вообще, у меня хобби такое – носится по ночным вызовам к спящим кавалерам… нет, к такому повороту событий я пока что была не готова.

Я даже в ванную не стала заходить, до того мне хотелось поскорее вырваться на волю. Зубная щетка – спасибо Катькиным наставлениям! – у меня с собой была, а пасту я собиралась купить по дороге (все равно дома как раз тюбик кончается). Туалет у нас на работе ничуть не меньше подходит для гигиенических процедур, чем ванная Богдана. Можно даже попросить у Лидочки ключ от душа, и освежиться полностью.

Когда я уже взялась за ручку входной двери, что-то светлое в углу привлекло мое внимание. Я так заинтересовалась, что даже включила свет в прихожей.

Это были розовые тапки с меховыми помпонами.

Я нагнулась, взяла в руку один из них и покрутила перед глазами. Цифры на подошве сообщили мне размер. Сорок второй. Кому бы мог подойти столь оригинальный фасон и цвет? Маме, заходящей в гости к сыночку, чтобы помыть посуду и нажарить котлет? Школьному приятелю, оказавшемуся впоследствии трансвеститом? Клоуну из цирка на Цветном бульваре?

Горестно хихикая, я поставила тапки на место и вышла из квартиры. Все версии были хороши, спору нет, но имелась и еще одна, она нравилась мне меньше всех, но зато больше всех походила на правду. По этой версии все вышеперечисленные персонажи испарялись и появлялась большеногая девица с плохим вкусом, но зато хорошим темпераментом. Может быть, даже та самая, которая названивала Богдану по мобильнику. Возможно, бывшая. Возможно, полубывшая. А может быть, и настоящая – в отличие, скажем, от меня.

Быстрый шаг, спина, как обычно, согнута, лоб устремлен вперед, глаза ищут что-то на дороге – не столько участки асфальта, свободные ото льда, сколько ответ на вопрос «за что мне это?».

А разве тебя не предупредили, что он бабник, лгун и двурушник? Забыли, правда, добавить, что он, ко всему прочему, еще и алкоголик, но это уже мелочи. Разве сама ты ни о чем не догадывалась – по его лукавой улыбке, по манере недосказывать истории, недоговаривать некоторые фразы, с рассеянным видом пропускать мимо ушей прямые вопросы…

Внезапно я расправила плечи и вскинула голову. На свежих сугобах лежали пятна розоватого солнечного света, сквозь выхлопную гарь пробивался нежный запах хвои – уже открылись елочные базары, скоро праздник!

А с чего я так огорчилась? Тапки, звонки в ночи… Может быть, это все просто знаки из прошлого. В конце концов, звонки-звонками, а был-то он у меня, а не с той мымрой, которая ему звонила. И тапки. Мало ли, какая залетная кикимора оставила у него эти лыжи с меховыми креплениями! Робкий внутренний голосок шепнул мне, что если кикимора осталась в прошлом, то почему тогда ее тапки остались в настоящем? Я резонно возразила: неужели, расставаясь с человеком, надо обязательно уничтожить все следы его пребывания в твоей жизни, тем более, если разлука прошла гладко, без скандалов, разбитой коллекции гжели и судебного спора из-за любимой канарейки? Может, это вообще Танюхины тапки, может, она иногда заходит на чай? Она как раз девушка крупная, а у самого Богдана ножки как у Золушки, это я сразу заметила, его тапки были бы ей маловаты… И вообще, тапки почти новые, зачем пропадать добру? У моей мамы, например, до сих пор хранятся клетчатые шлепанцы, оставленные еще моим отцом в суматохе бегства с семейного корабля. Вид у растоптанных пенсионеров далеко не шикарный, что не мешает им иногда служить верой и правдой, когда на какой-нибудь шумный праздник сбегается слишком много мужчин, а на улице слишком грязно, чтобы позволить гостям шастать по квартире в собственных ботинках.

И вообще, как мне это сразу не пришло в голову, ведь эти тапки, купленные для кого-то другого, на сей раз наверняка дожидались для меня! Внутренний голос шептал еще что-то, но я слушала его вполуха, и он вскоре замолк.

Словом, в редакцию я прибыла хотя и полусонная, но в превосходном настроении, не говоря уж о том, что, впервые в жизни, оказалась на рабочем месте раньше всех. Не знаю, что подумали сотрудники охраны, но я лично была потрясена этим фактом до глубины души.

В утренней тишине, я, шурша фольгой, развернула найденную под бумагами на столе шоколадную конфету и задумалась об отравленных тапках. Скажем, жена, уходя, оставила свои тапки и бывший муж, ничегошеньки не подозревая, давал надевать их своим новым бабам, и все они умирали в страшных мучениях, одна за другой… Только на роман этот увлекательный сюжет никак не тянул – разве что на небольшой рассказик.

Включив компьютер, я взяла чайник и отправилась по воду – к притаившемуся в маленьком аппендиксе коридора кулеру.

И, выйдя из приемной, нос к носу столкнулась с летевшей на крыльях ночи в сторону своего кабинета Гангреной.

По лицу любимой начальницы без труда можно было прочитать, что с утра у нее во рту маковой росинки не было, и что в редакции она рассчитывала полакомиться человечинкой и досыта напиться свежей крови. Вообразить, что ждало бы несчастного, имевшего неосторожность первым – после Гангрены! – появиться на работе, не составляло труда. «Я тут уже полчаса сижу – совершенно одна! Телефон разрывается, я сама должна отвечать на звонки – и за это я плачу вам зарплату? – (телефон, допустим, не разрывается и разрываться никак не может, потому что ни одному нормальному человеку не придет в голову звонить в редакцию раньше девяти часов, и даже психи еще спят в это время). – Сделано ли то-то? А сё-то? Почему до сих пор я не видела фотографию такого-то в нижнем белье, о которой мне уже все уши прожужжали люди из конкурирующих изданий. Почему не готова статья о новой передаче с участием Стеллы Кошак? О чем вы думаете? Если вы надеетесь, что я не уволю вас без выходного пособия, то очень напрасно! Или вы просто ждете, что я урежу вам зарплату на пятьдесят процентов? Я это сделаю с удовольствием, и с удовольствием подпишу ваше заявление об уходе, потому что на ваше место я найму человека, который за меньшие деньги будет работать в три раза лучше и эффективнее, а вот найдете ли вы себе новое место с такой же зарплатой, при ваших-то способностях – я совсем не уверена!» И полчаса бесперебойного словоизвержения в таком же роде. Ни одного бранного слова, почти без единого крика, вкрадчивым свистящим голосом. Старожилы – в лице Манечки Сергевны – уверяют, что одного молодого редактора, вынесли из кабинета Гангрены без сознания, белее бумажного листа. «Скорая» поставила диагноз «инфаркт», но почему же тогда – тут Манечка Сергевна округляла глазки – весь воротник рубашки у парня был в крови? И какой еще может быть инфаркт, в тридцать-то два года?

– Вы уже здесь? – потряслась Гангрена и по лицу ее расползлась улыбка, приятная, словно надрез хирургическим скальпелем. – Очень хорошо, я как раз хотела с вами поговорить. Поставьте чайник кипятиться и приходите ко мне в кабинет.

Я растянула губы в ответной улыбке, с тоской думая, что быть съеденной на завтрак Гангреной – совсем не то удовольствие, ради которого стоило бы придти на работу пораньше.

Когда я появилась на пороге кабинета Гангрены, она разговаривала по телефону с кем-то, да так, что я не поверила своим ушам. Я хотела смотаться от греха подальше и подать себя на тарелочке с голубой каемочкой чуть-чуть попозже, но Гангрена меня заметила и, к моему несказанному удивлению, сделала жест, чтобы я не уходила, а села на стул у окна. В полном недоумении я повиновалась.

А Гангрена щебетала, словно птичка в мае. Скажи мне кто, я бы нипочем не поверила, что она может быть настолько… похожей на человека! Наместник дьявола на Земле, олицетворенное зло и прочая нечисть в одном лице смеялась и разговаривала так, как смеется и разговаривает всякая влюбленная женщина с предметом своей любви, и это было так же поразительно, как если бы предметы с ее письменного стола вдруг снялись с места и принялись танцевать вальс, кружась в воздухе, словно осенние листья.

Внезапно поразительная мысль пришла мне в голову. Кажется, я должна приписывать смягчение политики относительно меня не Катькиным манипуляциями по скрещиванию фэн-шуй и православия, а Гангрениному светлому чувству к неизвестному – спасибо ему, узнать бы его имя, пошла бы поставила за его здравие свечку…

Положив трубку, Гангрена подняла на меня сияющие глаза и сказала сердечно:

– Вы очень помогаете мне в последнее время. Поэтому я решила, что должна отблагодарить вас.

У меня отнялся язык.

– И вот, – оживленно шаря по столу, продолжала Гангрена, – я решила предложить вам… где же это… – она стала выдвигать один ящик за другим, а я тихонько мечтала, чтобы предметом ее поисков оказался конверт с деньгами, но не очень верила в возможность того, что моя мечта сбудется. Конечно, любовь творит с людьми чудеса, но одно дело – перестать придираться, а другое – вдруг изменить своей природной жадности. Такого не случается. Конечно, рассказывают об одной тетеньке, которая после тяжелой черепно-мозговой травмы заговорила на арамейском языке, но щедрость – не арамейский язык, она даже от сотрясения мозга не появляется, тем более, что, насколько я помню, никаких несчастных случаев с Гангреной, к сожалению, не случалось.

Гангрена вынырнула из нижнего ящика с розовым конвертом в руке и, торжествующе помахав им в воздухе, шлепнула его передо мной на стол.

– Вот! Возьмите.

– Что это? – робко спросила я, добавив про себя: «Споры сибирской язвы?».

– Откройте и посмотрите! – подтверждая мои опасения, сказала Гангрена.

В конверте, конечно же, лежали не деньги. И я ведь честно пыталась даже не мечтать о деньгах, но достав два приглашения в театр, почувствовала хоть и легкое, но все же разочарование. Нет, я люблю театр, иногда даже очень, но это было приглашение на премьеру спектакля очень модного режиссера, известного своей смелостью и новаторством. В его нашумевшей постановке «Горя от ума» Чацкий оказывался гомосексуалистом и строил глазки то Молчалину, то Репетилову, Фамусов занимался оральным сексом с Дуняшей, а полковник Скалозуб танцевал вокруг шеста, в результате чего на нем из всей одежды оставались только фуражка, кнут и ошейник с шипами. К сожалению, на этом спектакле мне посчастливилось побывать – стараниями одной хорошей приятельницы. Когда я, подавляя рвотные позывы, стремительно вышла из театра на свежий воздух, отмахиваясь от извинений приятельницы, впечатленной спектаклем не меньше моего, все, что я могла произнести по адресу режиссера и его детища, не оскорбив ничьих чувств и ушей, укладывалось в шесть слов: " больше – никогда! больше – ни за что!».

С другой стороны, думала я, сияя от удовольствия, ахая и благодаря Гангрену (целование рук было бы очень к месту, но я не решилась) – с другой стороны, даже если на сцене опять будет твориться черт знает что, это прекрасный повод увидеться с Богданом… Все тонко и деликатно, никакой уязвленной гордости или самоуничижения. Есть билеты, они не должны пропасть. Есть молодой человек, с ним приятно посетить культурное мероприятие. Есть девушка, прекрасная во всех отношениях, милая и относящаяся с пониманием…

Только не надо, не надо мне ничего говорить! Ну и что, ну заснул, ну много выпил, с кем не бывает? Ну нашла я у него розовые тапочки, но ведь это не использованные презервативы, верно? Совместный поход в театр поможет навести мосты и сгладить шероховатости. А если спектакль окажется смертельной гадостью, в чем сомневаться не приходится, можно сбежать после антракта и остаток вечера провести в обществе друг друга.

– Ну, все понятно! – произнесла Аглая, оправившись от глубокого морального потрясения, вызванного обнаружением меня сидящей на рабочем месте, и переварив информацию о Гангренином подарке (поведать ей трагическую историю о спящем царевиче я отчего-то не решилась). – Билетики эти ей вчера с курьером притащили – на халяву. А у нее в этот день прием в датском посольстве, так она, чтобы добру зря не пропадать, тебе их сплавила.

– Ну и правильно, – хмыкнула я, – не выбрасывать же их, в самом деле.

Аглая осуждающе покачала головой:

– До чего жадная баба, просто поразительно… С кем собираешься пойти? А, ну понятно… Извини за дурацкий вопрос. Я как-то еще не успела привыкнуть к тому, что ты теперь при молодом человеке. А если вдуматься, так даже и не при одном. И это правильно, потому что, если что, ты можешь позвать в театр архитектора Волкова… Ур-ра! Видишь, какой прогресс! Только вот не помню, а зовут его как? Данила?

– Никита! – почему-то разозлилась я. – И вообще, дался тебе этот архитектор. Допустим, даже, случится это твое «еслиштό», хотя я уверена, что никакого «еслиштá" не произойдет. С чего это я буду ему названивать и звать его в театр?

– А вот это я у тебя должна спросить. Я не знаю, как ты ухитрилась такого мужика окрутить, а уж почему ты нос от него воротишь – и подавно не постигаю. Стоматолог твой ему в подметки не годится.

– Ну, это дело вкуса! – прошипела я.

– Ну, допустим, это дело не вкуса, а головного мозга, но он у тебя сейчас отключен за ненадобностью. И все-таки я бы на твоем месте пошла бы в театр с этим… как его… ох… с архитектором.

– Да на черта мне какой-то там… архитектор!

– Бестолочь! Это не «какой-то там архитектор»! Это – твой запасной вариант! Нет, я вижу, ты хочешь остаться одна! Объясняю еще раз для бестолковых.