Текст книги "Год лягушки"

– Ну и что, подумаешь, брючный. Бывают, знаешь ли, такие брюки, которые мужчине немедленно хочется содрать, чтобы найти под ними кружевное белье… Надеюсь, ты не забыла надеть кружевное белье?!

– Это первое свидание, – холодно ответила я. – Совершенно не важно, какое я надену белье.

Аглая немного подумала.

– Может, ты и права. Насколько я могу судить по внешнему виду, такого темпераментного мужчину, как наш стоматолог, не смутит никакое белье, даже ветхое и дырявое.

Я сочла ниже своего достоинства спорить с такой очевидной клеветой.

Разумеется, на улицу я выскочила с небольшим опозданием. Двадцать минут – небольшое опоздание, и не спорьте со мной! Любое опоздание меньше получаса должно расцениваться как рядовое явление, особенно сейчас, когда в Москве так плохо с дорожным движением. Да, я не попадала в пробку, но что же, если человек не ездит в автомобиле, ему и опоздать теперь нельзя?!

Сделав два шага от дверей под вывеской-зубом, я резко остановилась – буквально в сантиметре от огромной фигуры в кашемировом пальто. Пальто показалось мне знакомым, а через секунду я узнала и его хозяина.

Он что, преследует меня что ли?

Едва удержавшись, чтобы не задать этот вопрос вслух, я пробормотала слова приветствия, и хотела бежать дальше, но Никита, как всегда, не дал мне уйти просто так – придержал за плечо:

– Подожди, подожди минутку… Почему ты все время убегаешь? И упорно не звонишь… Ты что, работаешь в «Событии!»?

Дедуктивный метод пошел в народ. Хотя в данном случае загадка не сложная, вывесок всего две, выбор невелик.

– Я убегаю, потому что спешу, – чувствуя себя отчего-то виноватой, и стараясь из-за этого говорить как можно мягче, ответила я. – И почему вы решили, что в «Событии!»? Может, в я работаю в «Мультиденте»?

Он засмеялся:

– Прости, но на стоматолога ты никак не похожа. И потом, я помню, в школе ты на всех литературных олимпиадах побеждала, и тетрадки твои с сочинениями все время на доске почета висели.

Да, и вот венец моей блистательной карьеры – роскошная должность в заштатном журналишке, две детективных книжки, о которых никто ничего не слышал, и третья – которая, кажется, никогда не будет написана.

– Да, вы угадали. Но мне нужно бежать, – я позволила нетерпению отчетливее звучать в своем голосе.

– Опять «на вы»…

– Никита, я вас совсем не помню, – прошипела я, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу. – И я очень тороплюсь, мне надо бежать.

– Не отпущу, пока не дашь мне свой телефон, – мрачно сказал Никита. – Мне надоело вздрагивать от каждого звонка.

Ерунда какая, так я ему и поверила. Все-таки чего только не наговорит мужчина женщине, чтобы добиться от нее того, что ему нужно.

– Я позвоню вам сегодня, клянусь, – я даже руку подняла, как свидетель перед судьей в американских фильмах. Только вторая рука у меня лежала не на Библии, а на сумке.

Никита пристально посмотрел мне в лицо:

– Ну, хорошо, верю в последний раз. Но учти, если опять обманешь, я нажалуюсь на тебя Галине Андреевне.

– Откуда вы знаете Ганре… Галину Андреевну? – искренне заинтересовалась я.

– Позвонишь – я тебе все расскажу, – и он наконец отпустил мое плечо.

Обдумывать факт знакомства Гангрены и моего странного, прочно позабытого друга юности у меня не было времени, потому что в десяти шагах, у парапета лестницы, ведущей в подземный переход, дожидался меня мой прекрасный принц. При виде меня принц отшвырнул недокуренную сигарету и раскрыл мне объятья, в которые я и упала. Он оторвал меня от земли – полнейшее ощущение полета, такое бывает только в детстве, когда отец подхватывает тебя на руки и подбрасывает к самой люстре, под истошные крики женской части семейства…

И поставил обратно на землю, так и не поцеловав. И спросил:

– Это еще что за хрен? Тот, с которым ты сейчас разговаривала.

– А, этот… – я неосторожно повернулась туда, откуда только что пришла, и, не без смущения, обнаружила, что Никита стоит под вывеской-зубом и, хмурясь, наблюдает за нами. Встретившись со мной глазами, он поспешно взялся за ручку двери и, открыв ее, вошел в здание. Я махнула рукой и сказала: – Так, один старый знакомый.

– Смотри у меня! – Богдан погрозил пальцем, а мои губы, совершенно против моей воли, растянулись в дурацкой счастливой улыбке. – Ладно, поехали пьянствовать…

В голове моей промелькнула странная мысль: а не задвинула ли Катька – нечаянно, безо всякого злого умысла – под мой письменный стол, расположенный как известно, в Секторе Взаимоотношений, бутылку из-под вина? Иначе как объяснить, что в моей одинокой, но трезвеннической, в общем-то, жизни, вдруг наступила любовная полоса с крепким алкогольным привкусом?

– Будь готова, я собираюсь тебя напоить…

Окончательно перепугавшись – особенно плотоядной улыбки, с которой эта угроза была произнесена, я робко пролепетала:

– Боюсь, не выйдет. Я вообще-то малопьющая…

– Малопьющий – это человек, который пьет и ему все мало, – авторитетно возразил Богдан и, порывшись в заднем кармане брюк, достал три смятых стольника. – Едем!

На взмах его руки стремительно, не включая поворотного сигнала, перестроилась из крайнего левого ряда проржавевшая «шестерка». Богдан распахнул передо мной дверь – мне казалась, что она, как в старых кинокомедиях, останется у него в руке, но, по какой-то счастливой случайности этого не произошло – и я, не слишком уверенная в правильности своего поступка, нырнула на заднее сиденье. Богдан уселся рядом. «Шестерка», взревев, рванула с места, кто-то, проносившийся мимо, бешено засигналил, нас с Богданом качнуло назад… Я на всякий случай вцепилась в его плечо, и ощущения оказались настолько приятными, что, когда опасность миновала, позы я так и не изменила. Тем более, что рука Богдана мягко легла поверх моей…

12

Стуча зубами от холода, я села на постели. Обхватила руками плечи. Дрожа, огляделась по сторонам.

Огромная комната с белыми и абсолютно голыми стенами. Высокий потолок с лепными карнизами и декоративной розеткой. С потолка свисает огромная кованая люстра с девятью лампочками-свечами. Из мебели в комнате – только матрас, на котором я и сидела, громадный дубовый шкаф в углу и шкура дагестанского козла на полу, если, конечно, шкуру можно считать мебелью. Вдоль стен – ряды перемотанных скотчем картонных коробок из-под памперсов, шампуней, ванильной пастилы, водки и сигарет.

Солнце широкой полосой лежало на дубовом паркете, а из открытой форточки текла тонкая ледяная струйка зимнего воздуха.

Справа от меня, завернувшись в одеяло так, что мне оставался только небольшой треугольник, с грехом пополам прикрывавший одну ногу до колена, похрапывал Богдан.

Вскочив, я босиком – ледяной паркет обжигал ступни – кинулась к окну. Захлопнула форточку и, растирая плечи ладонями, кинулась обратно к Богдану.

После долгих стараний и кряхтения от натуги – попробуй-ка, поворочай дяденьку в полтора, если не в два раза тяжелее тебя самой! – при помощи всяческих ухищрений, мне удалось вытащить из-под него часть одеяла, достаточную для того, чтобы лечь, прижавшись спиной к его спине, горячей, словно печка, и прикрыться сверху и спереди.

Я приложила пятки к Богдановым икрам (другой бы от такого холода немедленно проснулся, но Богдан даже не пошевелился) – и наконец почувствовала, что согреваюсь. Стоящий на полу будильник сообщал, что у меня на донышке утра остался еще час с небольшим самого сладкого сна, правда, спать мне почему-то уже расхотелось. Но в запасе у меня было еще одно занятие, не менее приятное, чем сон – вспоминать вчерашний день. Мое, если кто позабыл, первое свиданье.

Оплот нравственности и бастион добродетели, девица, примерная во всех отношениях, тихонько захихикала и заерзала под одеялом.

Ехали мы недалеко, но долго – вся наша дорога была одна сплошная пробка. Пешком бы мы дошли быстрее – и, главное, совершенно бесплатно. Свернув с трассы, водитель, повинуясь руководящим указаниям Богдана, рванул куда-то с горочки, вильнув задом машины так, что Богдан очутился у меня на коленях, и когда мы, целые и невредимые, очутились перед дверью крохотного ресторанчика, я тихо вознесла благодарственную молитву Господу Богу, всем его святым угодникам, херувимам и серафимам и поклялась, что обязательно покрещусь, как только найду свободное время и переборю страх перед священниками, которых, по вполне понятной причине, боюсь куда больше, чем официантов и продавцов вместе взятых.

В ресторанчике было темновато, но шумно. Неподалеку от входа в маленькой корзинке сладко спал крупный серо-полосатый кот. В корзинке помещалось только упитанное пузо кота, остальные части тела и голова лежали на краях, но коту это явно не доставляло ни малейшего неудобства. Официантка в ответ на мое восторженное сюсюканье сообщила, что кот – телевизионная знаменитость, и я припомнила, что действительно видела похожую морду в рекламе какой-то кошачьей еды. Я посмотрела на Богдана, чтобы разделить с ним свое уважение серо-полосатой звездой, и получила в ответ самодовольную улыбку. Можно было подумать, что Богдан является счастливым отцом чудесного животного.

Официантка проводила нас к маленькому столику в укромном уголке, раздала папки с меню и ускользнула.

Богдан помог мне снять дубленку и вдруг поднял брови:

– Что это у вас тут, уважаемая?

Я посмотрела и переменилась в лице. Когда мы входили в заведение, я почувствовала ударившую в плечо каплю и подумала – конечно, подтаявший от пара из какой-нибудь вытяжки снег, вряд ли птичка.

Но это была именно птичка.

Богдан захихикал и пропел:

– Вороны-москвички

Меня обосрали…

– Проклятые птички

Ужасно достали

Как быть? – подхватила я, хотя мне было совсем не до смеха.

Богдан закатился, но пропел:

– Будем

Дальше жить, – и добавил прозаически: – Пойду попытаюсь отмыть это дерьмо в сортире.

– Только не окунай дубленку целиком в унитаз, пожалуйста, – мрачно попросила я. – Мне хотелось бы ее еще поносить немножко.

Этот незатейливый юмор развеселил Богдана до такой степени, что, даже вернувшись из туалета с подмоченной, но отчищенной от помета дубленкой, он продолжал хихикать.

Тут же как из-под земли возникла официантка, приняла заказ и растаяла в полутьме. Богдан проводил ее заинтересованным взглядом и отпустил даже какое-то одобрительное замечание. Все запасы моего юмора ушли на инцидент с дубленкой, так что я довольно сварливо осведомилась:

– Ничего, что я здесь сижу?

Он протянул руку через стол и переплел свои пальцы с моими:

– Учись не обращать на это внимания. Мужчина по природе полигамен. Он не может не изменять. Женщина не должна обращать на это внимания, потому что сам по себе секс для мужчины ничего не значит.

Так, ну вот, начинается.

– А женщины что же? – наперед зная ответ, спросила я.

– Женщины устроены по-другому, – ну конечно, кто бы мог в этом сомневаться! Главное, что они устроены именно так, как это кажется удобным мужчинам! – Ты ведь не станешь целовать мужчину, если он тебе просто симпатичен? Для тебя поцелуй – это что-то серьезное, правда?

Я захлопала глазами, застигнутая врасплох таким ловким переходом от общих наблюдений к частным выводам. С одной стороны, почему это я не могу целовать симпатичного мужчину просто за то, что он симпатичный, но с другой стороны я же не могу признаться на первом свидании, даже если это свидание с идейным бабником, что я несерьезно подхожу к отношениям с мужчинами, ведь я подхожу очень серьезно, и на отношения лично с ним у меня очень даже серьезный взгляд… Короче, я не такая, я жду трамвая…

– Ну… Конечно, не стану, но…

– Вот об этом и речь! – припечатал Богдан.

Поняв, что меня каким-то образом запутали – легко и незаметно, словно при игре в наперстки, – я набрала в легкие воздуха, собираясь продолжить дискуссию, и, может быть, даже испугать Богдана радикальностью мнений и четкостью формулировок, но тут принесли графинчик с водкой и бутылку красного вина, на которую я с испугом уставилась. Речь ведь шла о бокале, разве я что-то перепутала?

Пока официантка, перебрасываясь игривыми репликами с моим – моим, черт побери, кавалером! – разливала спиртное по емкостям, я собралась с мыслями и, когда мы, наконец, снова остались наедине, сурово произнесла:

– Конечно, то что ты сказал, очень интересно, но не выдерживает никакой критики. Ложная, квазибиологическая теория, основанная на полнейшем непонимании межгендерных отношений, но очень удобная для оправдания дискриминации женщин, которые…

– Какая же ты умная! – перебил меня Богдан. Я посмотрела на него подозрительно. Каждый раз, когда я слышала эту фразу от мужчины, она произносилась с насмешкой или с ужасом, и отношения, едва начавшись, немедленно увядали на корню. Но Богдан смотрел на меня с искренним восхищением, и никакого недоброго подтекста, никакого двойного дна не было в его словах.

Если бы он сказал: «Да заткнись ты, дура, понимала бы чего!», я бы развила свою мысль дальше, и разбила бы его в пух и прах, но от его слов весь мой запал куда-то делся. Тем более, что Богдан поднял свою рюмку с водкой и сказал:

– За умных женщин! И в первую очередь – за присутствующих здесь. За тебя! До дна, до дна, ты должна любить себя – и за себя пить до дна!

Спор закончился, не начавшись. Когда я допила бокал, мысли мои запорхали мелкими бестолковыми пташками и глубокомысленные беседы стали мне совершенно неинтересны.

Влажными глазами смотрела я на Богдана, а пташки насвистывали: такой красивый мальчик – и мой! Мой!

Мысли-пташки становились все глупей и порхали все оживленнее. Оставалось только радоваться, что такие птички не умеют гадить.

Потом принесли и тарелки с едой, но я не помню, что было на тарелках, да и вообще не помню, съела ли хоть что-нибудь. А вино пила, Богдан исправно подливал мне. И сам пил свою водку, и второй графинчик заказал, и незаметно было, что он закусывает.

Официантка напрасно кружила вокруг нашего стола – Богдан перестал обращать на нее внимание. От блеска ли в его глазах, от вина ли, но только все предметы вокруг меня стали вести себя странно – расслаиваться и раскладываться на составные части, а составные части, что совсем интересно, накладывались друг на друга совсем не в том порядке, какой был положен им от природы. Картины вываливались из рам и налезали на светильники, рюмки взбирались на тарелки, рука бармена с шейкером вращалась и летала вокруг своего хозяина, совершенно отделившись от его тела.

Наш с Богданом разговор, не совсем лишившись смысла, утратил, тем не менее, всякую связность, и оттого становился все откровеннее и интереснее для нас обоих.

– А скажи, почему ты мне позвонила? Когда ты не дала мне свой телефон, я думал, ты мой взяла просто из вежливости, что ты не позвонишь… Но ты позвонила. Почему ты не хотела дать мне номер, а?

– Ну, я… – я хотела сделать таинственный и многозначительный жест, а вместо этого чуть не смахнула со стола бутылку. – Такая вот я… Мне нужно, чтобы…

И призадумалась, пытаясь на ходу придумать, что же это такое мне нужно…

– Ты хочешь, чтобы право выбора оставалось за тобой, – подсказал Богдан.

А он не дурак! Совсем даже не дурак! Черт побери, кажется, впервые я впервые воочию вижу мужчину, который дает себе труд понять женщину!

В детективном романе, кстати, именно такой мужчина оказывается в лучшем случае мелким жуликом или брачным аферистом, а в худшем – настоящим убийцей, обольстительным, коварным и поэтому – практически неуловимым. Остановить его может только женщина с чистыми ногами, крепкой печенью и холодным сердцем, которая вскружит ему голову, но сама останется неподвластной его чарам. Ну, я-то на роль такой сыщицы не гожусь совершенно.

– Почему я тебе понравился?

Я подняла левую бровь. Богдан засмеялся:

– Раз ты мне позвонила, значит я тебе понравился. А чем я тебе понравился, скажи? Признавайся, признавайся, я никому не передам.

До чего самовлюбленный тип! Может, это его секрет, что-то вроде Кащеевой смерти на кончике иглы? Когда сам себя так любишь, все остальные начинают думать, что ты действительно достоин любви? Когда ты считаешь, что сам по себе, без цветов и подарков, подарок всему свету, весь свет тоже начинает относиться к тебе, как к дорогому подарку? Может, мне стоит взять у Богдана парочку мастер-классов?

– Все дело в том, – сказала я лукаво, – что я почувствовала, как ты ждешь моего звонка. Не могла же я ответить неблагодарностью человеку, который спас меня от этой… как ее… – я постучала себя пальцем по щеке.

– Острой зубной боли, – подсказал Богдан. – То есть, ты хочешь сказать, что сейчас находишься здесь только из чувства признательности за стоматологические услуги?

– Не совсем! – кокетливо ответила я.

– А! Значит я тебе все-таки нравлюсь! – торжествующе воскликнул Богдан.

Я очень надеялась, что та кривая ухмылка, которую мне удалось соорудить на своем не очень трезвом лице, придала моему лицу таинственное и загадочное выражение – ни дать, ни взять Мона Лиза. Только с бровями.

Внезапно Богдан протянул руку через стол, аккуратно отобрал у меня недопитый бокал и допил его сам. И пояснил, ухмыльнувшись не менее таинственно, чем мы с Лизой (которая Мона):

– Теперь я буду знать твои мысли.

– Неужели? – я хотела поставить локоть на стол и промахнулась мимо края, так что второй раз на день едва не стукнулась головой. Привела корпус обратно в вертикальное положение и притворилась, что так оно и было задумано, и что именно такие телодвижения придают мне особый шарм. – И о чем же я думаю?

– Ты думаешь, как бы утаить от меня, что ты меня обожаешь.

Я пошарила руками по скатерти, нашла пробку от бутылки, невесть зачем оставленную официанткой, и запустила ей в Богдана. Пробка пролетела у него над головой и с негромким звоном упала в плафон настенного светильника.

– У-у-у, – протянул Богдан. – А девочка созрела! Кажется, нам пора… Счет, пожалуйста!

Расплатившись с огорченной официанткой, мы хохоча (не спрашивайте меня, над чем – я все равно не помню), вывалились на улицу.

На морозе добрая часть хмеля из наших голов выветрилась и Богдан объявил, что это все несерьезно, не о чем говорить, – я испугалась, не поняв в чем дело, и тогда он объяснил, что мы не выпили за наше знакомство – непростительно упущение, которое необходимо восполнить, – и потребовал продолжения банкета.

Магазин с вывеской «Продукты 24 часа» выскочил из-за угла, словно по заказу. Издав боевой клич индейцев с киностудии ДЕФА, Богдан кинулся к нему, волоча за собой хихикающую меня.

Через десять минут мы выскочили из магазина, вооруженные до зубов. Две бутылки чилийского вина торчали из карманов Богдановой куртки, а третью он держал в руках. На мою долю достались пластиковые стаканчики, пакет чипсов и шоколадка.

Прежде чем я успела спросить у Богдана, как мы откроем бутылку, он извлек из кармана швейцарский нож, срезал обертку с горлышка, открыл штопор, одним движением ввинтил его и легко, словно морковку из грядки, выдернул пробку из горлышка. Скорость проведения операции была явно достигнута путем многократных и частых упражнений.

Я попыталась вспомнить, когда я в последний раз пила что-нибудь горячительное на улице, вдали от мест общественного питания, и припомнила стародавние времена – студенческую юность, и нас с подружкой Машей, сидящих на скамейке Тверского бульвара с банками джин-тоника (тогда это заморское пойло было еще в новинку бывшим советским гражданам, и никто не пил его на завтрак, обед и ужин). Под воздействием экзотического заграничного напитка мы умирали со смеху и строили глазки всем проходившим мимо мужчинам. Мужчины, как ни горько в этом признаваться, на наши авансы никак не реагировали. С тех пор мы разочаровались в баночном джин-тонике и никогда больше к нему не притрагивались.

Богдан скрутил пробку со штопора, убрал сложенный нож в карман, а пробку протянул мне.

– Ваша граната, мадам.

– Мерси, – ответила я, убирая пробку в карман дубленки. – Только я не мадам, а мадемуазель.

– Что, все настолько серьезно?

Я достала пробку и выразительно подбросила ее на ладони. Богдан поднял в воздух руку, не занятую бутылкой:

– Тогда пардон!

Уж и не помню, как мы вышли из горбатых переулков на набережную и очутились на гранитном парапете возле моста на перекрестке двух рек.

Над незамерзшей, несмотря на мороз, Яузой поднимался пар. Вдоль набережной Москвы-реки медленно ползли автомобили.

Дальше, помню – кричала под мост «Кто разбил французов?», добиваясь от эха ответа «Кутузов», но эхо бубнило что-то нечленораздельное. То, что кричал Богдан, я, при всем желании, не могу повторить на этих страницах. Я зажимала ему рот, он хохотал, обнимал меня, я, сомлев, убирала руку, и неприличные крики разносились вновь. Появление доблестной милиции и препровождение сладкой парочки в вытрезвитель казалось неотвратимым. Я решила вступить в схватку с судьбой и принялась уводить Богдана из нехорошего места. Богдан еще не израсходовал запас нецензурных воплей, поэтому между нами завязалась небольшая борьба, из-за которой и произошла жуткая вещь.

В пылу сражения кто-то из нас смахнул в реку третью, начатую, но не допитую бутылку.

Не знаю, что произошло бы, если бы вместо бутылки пострадали бы, скажем, чипсы. Скорее всего, они просто отправились бы на корм рыбам, без малейших сожалений с нашей стороны.

Но это было вино! Не успела я даже охнуть, как Богдан, словно тигр, ринулся за бутылкой и, извернувшись всем телом, поймал ее на лету.

Беда только, что сам он в этот момент уже висел над водой, касаясь парапета только одной ногой. Шансов удержаться на берегу у него не было.

Нога стремительно удалялась от меня, и я не нашла ничего лучшего, как вцепиться в нее.

В ту же секунду меня сдернуло с парапета и, совершив в воздухе небольшую, но, очевидно, эффектную дугу, я – вернее мы с Богданом – ухнули с громким плеском и брызгами в Яузу.

Надо сказать, вела я себя в этой ужасающей ситуации достойнейшим образом. Никаких воплей о помощи. Честно говоря, я и не смогла бы орать – от жуткого холода у меня перехватило дыханье. Безмолвно, сохраняя достоинство, я ушла под воду с головой, сделав пару огромных, отвратительных на вкус глотков. И стала потихоньку опускаться вниз, не намереваясь останавливаться до тех пор, пока не достигну дна. Картины прошлой жизни не пролетали у меня перед глазами – ни мама, ни Зигфрид Энгельс, ни Катька, ни даже Гангрена не тревожили моего воображения. Думалось только что-то вроде: ну вот, я тону, какая гадость! Но вскоре мысли померкли, все исчезло в темноте.

Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем я почувствовала, что меня куда-то тащат и не просто тащат, а волокут по ступенькам. Послушайте, неужели я недостаточно худа для того, чтобы нести меня на руках, а? Когда ступеньки кончились, меня принялись мять и складывать, отжимая, словно белье после стирки. Потом изо рта и носа у меня хлынула вода, и это было очень неприятно, даже больно. Зато я снова смогла дышать, хотя и с трудом.

Откуда-то издалека донесся голос Богдана. Слов я не разобрала, но по интонации поняла, что он спрашивает, как я себя чувствую.

– Жи… ва… – откровенно ответила я.

Глаза резало от попавшей в них воды. Когда я все-таки открыла их и как следует проморгалась, то увидела Богдана, роющегося в моей сумке, которая, к великому счастью, оставалась на берегу, пока ее владелица занималась водными процедурами.

– Что ты делаешь? – спросила я. Голоса почти не было слышно, но негодование звучало в нем довольно отчетливо.

– Ищу твой мобильник! – смахивая с бровей и носа крупные капли воды, прохрипел Богдан. – Мой промок, не работает!

Я приподнялась и обнаружила, что лежу на асфальте, а под голову подложен свернутая куртка Богдана – довольно мягкая, но отвратительно мокрая и холодная и к тому же прегадко воняющая мазутом.

Богдан нашел наконец телефон и, потыкав пальцем в кнопки, хрипло сказал кому-то:

– Серег, ты? Слушай, такое дело, я тут влип немного, за мной приехать надо. Да нет, не побили, все гораздо интереснее… У вас в районе Котельников машина свободная есть?

Ожидание казалось бесконечно долгим. Конечно, танцы народов мира, которые мы с Богданом исполняли дуэтом, немного поднимали дух, но согревали не сильно. К тому же, не знаю, как Богдана, а меня преследовала мысль о неизбежном воспалении легких.

Обещанная неизвестным Серегой машина оказалась «скорой помощью».

– Ни фига се! – сказал водитель, когда мы, стуча зубами и дрожа каждой жилкой, забрались в салон. – Вы чё, купались что ли?

– Н-ныряли! – ответил Богдан.

Я молча отбивала зубами болеро Равеля.

Водитель выдал нам проштемпелеванные шерстяные одеяла и, немного поколебавшись, достал из-под сиденья бутылку с бесцветной жидкостью…

И я поняла, что тот, кому суждено спиться – не утонет. И прикрыла глаза с видом полной покорностью судьбе…

Когда туман в моих глазах рассеялся, я обнаружила себя перед металлической дверью с выпуклым глазком. Мне припомнился голос водителя «скорой», сквозь шум мотора уговаривающий Богдана поехать в больницу. Но дверь ничуть не напоминала больницу.

– Уф, с-слава богу, у меня в-внутренний карман на пуговице! – сказал Богдан, звеня ключами. На ногах он стоял крепко и соображал прекрасно, но опьянение все-таки проявилось – в невесть откуда взявшемся заикании. – Ой, еб… П-пардон, мадам. Сигареты ку-ку. Промокли… У тебя курить есть?

– Да… А это что, твоя квартира? – еле слышно спросила я.

– Н-нет, – сварливо ответил Богдан, – это ф-филиал м-музея изобразительных искусств имени А. С. Пушкина.

Протолкнув меня в прихожую, с грохотом захлопнул дверь, задвинул засов, зажег свет и, быстро освобождаясь от одежды, скомандовал:

– Что с-стоишь, качаясь, горькая рябина!? Раздевайся!

– Как, совсем? – оторопела я.

Богдан, выпрыгнув из брюк и оставшись в трусах и носках, рявкнул:

– Ты правда дура или только притворяешься? Нет, девушка, вы меня в гроб вгоните! Т-так, ну ладно.

Оказалось, что в раздевании женщин Богдан обладает не меньшей сноровкой, чем в откупоривании винных бутылок.

К счастью, дойдя до блузки, он милосердно остановился.

– Т-так, дальше сама, я п-пошел наливать ванну!

И скрылся за поворотом коридора. Хлопнула дверь и зашумела вода.

Не успела я снять блузку, как Богдан вернулся – без носков, но еще в трусах. Осмотрел меня оценивающе, хмыкнул и быстро собрал в кучу одежду с пола. Разогнулся и снова посмотрел на меня. Вздохнул и бросил одежду обратно на пол.

Никогда в жизни не видела, чтобы мужчина так быстро расстегивал лифчик.

Руки Богдана легли мне на талию.

– Дальше помочь? – ласково спросил он.

Я испуганно замотала головой.

Вот тебе и первое свидание! Позор!

И главное – я стою перед ним, почти в чем мать родила, не считая трусов, не прикрывающих почти ничего на свете, а он меня даже до сих пор не поцеловал!

– Н-не знаю, что делать с н-нашими дубленками, – снова собирая одежду, сказал Богдан. – Воняют керосином, м-мокрые… Химчистку что ли на дом вызвать?

Вот интересно, а как я теперь пойду домой?

Богдан унес одежду, через мгновение снова вернулся – уже без нее, молча перекинул меня через плечо и куда-то понес.

Как оказалось – в ванную комнату – просторную, с окном на улицу, всю в разноцветной мозаичной плитке. Ткнул пальцем в сторону льющейся воды:

– Полезай!

Над заполненной на треть громадной чугунной ванной поднимался густой пар. Я перелезла через бортик, вытянулась и закрыла глаза, наслаждаясь обжигающей водой. За стеной что-то глухо заурчало – должно быть, заработала стиральная машина.

Земля вращалась вокруг собственной оси, и я ощущала это вращение так отчетливо, словно стояла прямо на каком-нибудь из полюсов. Гиперчувствительность к движению планеты, несомненно, объяснялась магическим действием огненной воды. Нельзя сказать, что мне было плохо. Мне было хорошо, но я ощущала себя не вполне собой, а какой-то совершенно другой девицей, и не просто девицей, а гуманоидом с другого конца вселенной, иначе отчего бы земная гравитация казалась мне такой странной и непривычной?

– Двигайся! – раздался у меня над ухом голос Богдана. Я распахнула глаза оторопело уставилась на него, тут же поспешно зажмурилась, и проблеяла:

– Э… а…

– Я м-могу и подождать. Если, конечно, ты хочешь, чтобы у меня была п-пневмония.

Не открывая глаз, я села прямо и подобрала под себя ноги.

Как и обещал нам всем товарищ Архимед, вода, вытесненная новым телом – довольно-таки крупным телом и, должна вам сообщить, хотя это к закону Архимеда не имеет никакого отношения, абсолютно обнаженным телом… о чем это я? ах, да – вода поднялась высоко, почти к самому краю ванны, так что рука нового тела быстро закрутила кран и с негромким плеском ушла в горячую воду.

Осторожно приоткрыв один глаз, я повела им по сторонам и увидела нечто, отчего и второй глаз невольно открылся – и широко.

Смотрела я не в лицо Богдана, и даже не под воду вглядывалась, как могут подумать морально незрелые или, наоборот, окончательно прогнившие граждане, а на придвинутый к самому краю ванны массивный табурет. Глубокие трещины на сидении, островки темно-зеленой краски, когда-то покрывавшей табурет целиком, а теперь большей частью облезшей, да и вся грубая, но прочная конструкция говорили о его преклонном возрасте. Думается, он годился нам с Богданом в отцы, если не в деды. Но не возраст табурета и не его возможные близкородственные связи с кем-то из присутствующих занимали меня. Меня занимало то, что стояло на табурете. А это был початая штоф водки и два вместительных стакана.

– Что это? – в ужасе простонала я.

Богдан захохотал так, что изо рта у него выпала зажженная сигарета и, зашипев, закачалась на волнах в ванне:

– Ви-видит бог, не п-пьем, а лечимся…

Я замотала головой так, что ванная со страшным свистом завращалась вокруг.

– Эт-то что еще? Т-ты должна меня с-слушаться!

– Не на ту напал! – прорычала я и, несмотря на то, что стены, не останавливаясь, продолжали лететь по кругу, решительно встала, намереваясь вылезти из ванны. Богдан сгреб меня в охапку и силком заставил сесть обратно. Чем больше усилий прикладывала я, пытаясь вырваться, тем крепче сжимались его руки. Дрыганье ногами вообще не приносило никакой пользы. Вода плескалась через край, брызги летели во все стороны.

– Об-божаю решительных женщин!

Я перестала сопротивляться и посмотрела ему в глаза. Он улыбнулся.

Тогда я наклонилась и поцеловала его.

А то, что случилось дальше, не имеет смысла ни называть, ни описывать.