Текст книги "Год лягушки"

– А мне кажется, – задумчиво отозвалась Аглая, – что лучше будет заняться этим тебе. Вряд ли ему захочется рассказывать Гангрене то, что он мог бы с большим удовольствием рассказать тебе. Ну, ты меня понимаешь.

Я понимала не очень.

– Ладно, бог с тобой, не хочешь брать у него интервью – не надо, но все равно, я бы на твоем месте ему позвонила. Хотя бы для того, чтобы поблагодарить за конфеты.

Защелкал, поворачиваясь в двери ключ, и через полминуты в комнату вошла с тяжелыми сумками мама, приехавшая лечить, кормить и вразумлять меня.

Мама тут же уложила меня в постель (испорченный пододеяльник я, слава тебе, Господи, успела спрятать в корзину для грязного белья), сунула мне подмышку термометр, подоткнула одеяло и вручила каждой из по апельсину, а мне даже и почистила, отчего я сразу почувствовала себя двенадцатилетней. Аглая быстро оставила от апельсина одну кожуру и торопливо засобиралась домой, застенчиво отмахиваясь от все маминых уговоров остаться еще на часик-другой, перекусить-поболтать. Сделав несколько безуспешных попыток удержать Аглаю от побега, я позволила маме проводить ее до двери. Слушая, как они хихикают в прихожей, покорно мерила температуру, посматривая одним глазом на мобильник, лежащий в изголовье, и мысленно призывая его разразиться маршем тореадора, а другим глазом – на городской телефон, жадно ожидая от него Богданова звонка. Меня ни капли не смущало, что, во-первых, такой взгляд на мир может привести к расходящемуся косоглазию, а во-вторых, согласно моему желанию, Богдан должен был позвонить мне одновременно по двум телефонам.

Аглая уехала, а я, слопав полкоробки чернослива в шоколоде, мирно задремала под звуки телевизора, показывающего маме сериал про ментов. Сюжет про отравленную начинку в шоколадных конфетах тоже был у Агаты Кристи. И про яд в мармеладе тоже. Проклятая королева детектива использовала все интересные сюжеты, что же теперь делать детективным фрейлинам? Осваивать новые технологии? Распылять яд на телефонные кнопки или компьютерную клавиатуру? Впрочем, что-то такое я смотрела в криминальной хронике… Тогда что? Может, жертва должна посмотреть телевизионную передачу, от которой у нее начнутся судороги и кровавый понос, за которыми последует неизбежная смерть? Я даже знаю, что это будет за передача – что-нибудь юмористическое…

Прежде чем перешагнуть тонкую, едва заметную границу между дремотой и сном, я недовольно подумала, что Богдан так и не позвонил мне, а я так и не позвонила Никите.

17

Утром мама ушла на работу, накормив меня таким плотным завтраком, что я едва не задохнулась от обжорства и могла только, напившись чаю с таблетками, упасть без чувств на диван и погрузиться в глубокий сон.

Разбудил меня звонок по городскому телефону.

Сон вмиг пропал. Я взмыла над диваном на высоту полутора метров и, прокашлявшись на лету, приземлилась возле телефона. Проверила голос, словно примадонна перед выходом к рампе, и взяла трубку. Пустые хлопоты. В трубке я услышала женский голос.

– Варвара Евгеньевна? – строго спросил голос.

– Да, Анна Ярославовна, здравствуйте, – обреченно ответила я. Голос принадлежал моему душителю и палачу в юбке, другими словами – редакторше из издательства «Лого-скрипт», опубликовавшего два моих детектива и с плотоядным нетерпением ожидающего третьей рукописи. Если бы детективы печатались в общем потоке, спешки бы не случилось, но «Лого-скрипт» неосторожно завело для меня и парочки других авторш новую книжную серию, которую нужно было ковать, пока горячо. Поэтому Анна Ярославовна периодически донимала меня звонками, полными косвенных и скрытых угроз. Боялась я ее почти так же сильно, как биологичку в седьмом классе, более всего оттого, что она не понимала моего юмора и на все попытки пошутить выдавала незатейливые, но жуткие реплики, от которых я вся покрывалась гусиной кожей.

– Как продвигается работа? – спросила Анна Ярославовна. Тон ее не предвещал ничего хорошего.

– Хорошо. Спасибо. Уже скоро будет готово, – обливаясь потом, соврала я.

Мое вранье стоило копейки. Сбить Анну Ярославовну с толка не представлялось возможным. Она неотвязно гнула свою линию:

– «Скоро» – это когда?

– Через месяц, – снова соврала я и зажмурилась от ужаса и безысходности, радуясь только тому, что по телефону мои мимические упражнения Анне Ярославовне не видны.

– Плохо. Очень плохо, – сказала Анна Ярославовна тем особенным тоном, каким говорят с учеником, не выполнившим домашнее задание. Для полноты сходства не хватало только фразы: «Садись, два».

– Я постараюсь побыстрее, – поспешно соврала я. Даже месяц был невыполнимо коротким сроком – написать роман за это время я могла только при условии, что Гангрена внезапно даст мне огромный – то есть полноразмерный, месячный отпуск, а заодно откуда-то мне в голову упадет готовая идея, обдуманная, обработанная, распланированная по мотивам, персонажам, поступкам и событиям. Ни о чем подобном речи не шло, и душа моя наполнилась предсмертной тоской. Жить мне оставалось месяц, от силы полтора, и я сама назначила время моей казни.

– Хорошо, я буду ждать. Успехов. До свиданья.

Больше всего на свете мне хотелось закутаться с головой в одеяло, свернуться калачиком и умереть, или, на худой конец, поспать еще часик-другой. Но после утешительной беседы с редакторшей сон не шел ко мне и, поворочавшись немного вокруг собственной оси – сперва по часовой стрелке, потом против – я сбросила одеяло, поправила съехавший на глаза красный в синюю клетку шотландский шарф, согревающий голову, заново повязала укутывавший горло серый шерстяной платок, натянула съехавшие на пятки красные шерстяные носки, закуталась в халат и включила ноутбук. Ждать милостей от природы не приходилось, оставалось надеяться только на то, что вдохновение посетит меня в процессе письма. Честно говоря, в глубине души я была уверена, что вдохновение ко мне уже никогда больше не заглянет, что два детектива я написала совершенно случайно, по какой-то прекрасной и удивительной ошибке, и в третий раз чудо нипочем не повторится. Иначе как объяснить тот печальный факт, что полтора месяца я насиловала ноутбук в ожидании вдохновения или хотя бы чего-нибудь приблизительно похожего, но не дождалась ничего, кроме отчаяния и в конец испорченных нервов.

Пока ноутбук загружался, я закурила и с тоской посмотрела на чудодейственное сердечко. Перевела взгляд на лозунг над столом. Удивительная дура я все-таки. Написала про то, что любви не было, нет и не надо и жду, что у меня с Богданом что-нибудь получится.

Через минуту я доставала из принтера листок с надписью: «Я лучше всех, и я всегда права!» Прекрасная универсальная фраза, равно пригодная для личной жизни и для трудовых подвигов.

Бодро крякнув, я скомкала листок со старым лозунгом, и, чтобы оттянуть неизбежное начало работы пошла на кухню. Налила в чайник свежей воды, нажала кнопку на ручке. Дожидаясь, пока чайник закипит, выкурила сигарету, с тоской глядя в окно и пытаясь найти подходящую фразу для начала романа. За окном ворона с деловитым видом прыгала по голым веткам тополя, держа что-то в клюве. Засунула добычу в развилку ветвей, воровато огляделась и принялась клевать. Я потушила сигарету, налила себе полную чашку чая – как всегда без сахара – и вернулась в комнату.

Села за ноутбук, закурила новую сигарету. Уставившись в свободный от текста экран, сделала глубокую затяжку, положила сигарету в пепельницу, набрала полную грудь воздуха, словно перед прыжком в воду и положила пальцы на опорный ряд клавиатуры.

Зашипев, кофеварка наполнила чашку до самых краев и, всхлипнув напоследок, затихла. Она взяла чашку, закурила сигарету и, по своему обыкновению, выглянула в окно. Внизу город начинал свой обычный день. Торопливо пробегали собачники, ведя своих питомцев на поводке. Бежал к двери подъезда отец горластого младенца со второго этажа, прижимая к груди пакетики молока и кефира, только что полученные на молочной кухне. Мучительно долго заводил свою «четверку» сосед с пятого этажа, а сосед с шестого, размахивая руками и шевеля губами (звук до ее ушей не долетал), кружил вокруг огромного джипа, перегородившего выезд из его ракушки.

Все это было видено сто раз, как будто она смотрела не в окно, а в телевизор, изо дня в день транслирующий один и тот же, не очень интересный фильм. Сейчас она выпьет кофе, докурит сигарету, оденется, и пойдет на работу, где тоже все будет как всегда, по одному сценарию, написанному каким-то занудой без ума и фантазии. Она сядет за стол и включит компьютер, чтобы встать в обеденный перерыв, и все с теми же, что и всегда, двумя сотрудницами пойти в столовую, слушая все те же рассказы про детей, мужей и, может быть, проблемы со здоровьем.

Она широко зевнула. С самого утра она чувствовала себя усталой. А до отпуска далеко, как до Египта. Впрочем, и Египет надоел ей хуже горькой редьки. Но не ехать же в Сочи. А на Французскую Ривьеру она пока что не заработала.

Возле самого ее окна, как обычно, по голым веткам тополя прыгала ворона. Наверняка, и ворона каждый раз была одна и та же. Или все-таки разные? Она каждый день задавала себе этот вопрос. Ответа, разумеется, не было. Может, стоит узнать это наверняка?

Она поставила чашку на подоконник и пошла в комнату. Там, в ящике секретера, между фотоаппаратом и плеером, лежал театральный бинокль в перламутрово-белом корпусе – подарок на восьмое марта от одного эксцентричного знакомца. Лучше бы он подарил ей билет в театр, она там сто лет не была.

Взяв бинокль, она вернулась на кухню и направила его на ворону. Та, держа что-то в клюве, беспокойно вертелась на ветке, опасаясь, очевидно, недобросовестной конкуренции.

Она приложила бинокль к глазам и покрутила колесико, наводя на резкость…

Отдернула бинокль от глаз. Постояла неподвижно, глядя перед собой широко раскрытыми глазами и тяжело дыша. Снова заглянула в бинокль, нашла ворону…

Бинокль выпал из ее рук и упал прямо в чашку с недопитым кофе. Чашка тихонько ахнула и распалась на куски. По белой поверхности подоконника разлетелись коричневые брызги и медленно поползла, растекаясь по сторонам, лужа кофе.

Но она не обратила на это никакого внимания.

Ворона держала в клюве отрезанный человеческий палец.

Я отодвинула ноутбук в сторону и задумалась. Все отлично, но я начала не с того конца. Я ведь понятия не имею, что это за девушка с биноклем, подарком какого-то таинственного, придуманного мной на ходу поклонника, и чей палец держит в клюве ворона, и как он туда попал, и что будет делать девушка, когда придет в себя.

Я взяла два больших листа в клеточку. Один расчертила на графы, на втором написала: «убийца – причина», «подозреваемые – мотивы», «жертва – кто, почему?» – и закурила новую сигарету. Такие листки я заводила уже не раз, и все они были в конце концов яростно растерзаны и брошены в мусорное ведро. Мне очень хотелось надеяться, что на сей раз такого не случится. Может, меня вдохновит звонок редакторши, хотя, конечно, любой писатель подтвердит, что любая вещь на свете, даже самая отвратительная, вызывает у него куда больший творческий подъем, чем мысль о редакторе, даже самом симпатичном и доброжелательно настроенном (хотелось бы мне знать, где они водятся, эти фантастические существа).

Звонок в дверь застал меня врасплох. Я даже не сразу поняла, прозвучал он на самом деле, или мне померещилось.

Звонок повторился.

Недоумевая, пошла я к двери. Заглянула в глазок, увидела в полумраке лестничной площадки расплывчатый мужской силуэт – слишком крупный, увы, для того, чтобы оказаться Богданом – и недовольным голосом поинтересовалась, кто там.

– Варь, это я, Никита Волков! – прокричал силуэт, наклоняясь к глазку.

О, Господи.

Я торопливо сдернула с головы клетчатый шарф и, поспешно повернувшись в противоположную от двери сторону, щелкнула выключателем, осветив прихожую. Вгляделась в зеркальную гладь. Пятерней пригладила торчащие в разные стороны космы, чертыхнулась по поводу халата и пижамы, избавилась и от платка на шее, и защелкала замками.

Вот настоящая женщина нипочем бы так не поступила. Она крикнула бы: «Подождите, я не одета!» – приперся без звонка, вот и торчи теперь под дверью! – и, мгновенно, словно Аркадий Райкин, превратилась бы из чумички-замарашки в красотку…

Равно приятную и под нарзан, и под водку…

Господи, что это я плету… Дурное влияние Богдана сказывается, не иначе.

Я открыла дверь. Никита стоял на пороге с букетом тюльпанов и пакетом, вид которого наводил на мысли о еде.

– Я знаю, что я не вовремя, и что неприлично являться, не позвонив, – сказал мой гость с отчаяньем в голосе и решимостью во взоре. – Но я боялся, что ты мне не разрешишь приехать…

– И поэтому приехал без разрешения, – закончила я фразу вместо него. – Весьма дальновидно! Проходи… те…

В пакете оказался большой пакет с пирожками из ресторана. Видно, моя худоба наводит окружающих на мысль о том, что я живу впроголодь.

Никита поспешно стащил ботинки, категорически отказался от тапочек, снял пальто, неловко бросил его на сиденье под вешалкой, снял шарф, покрутил его в руках, и намотал обратно на шею.

Удивительно, это он, это действительно он! Но как же я могла забыть его? Чем объяснить этот странный каприз памяти? Какой он стал громадный, просто удивительно…

– Чаю? – предложила я светским тоном, словно на мне был не халат в утятках (не говоря уж о торчащих из-под него пижамных штанин в медвежатках), а вечернее платье в перьях и бриллиантовое колье.

– Н-нет, я буквально на пять минут.

Но на кухню прошел, сел боком к столу и, не возражая, следил невидящим взглядом за тем, как я включаю чайник, завариваю свежий чай и разливаю его по двум чашкам. Когда я поставила одну из чашек перед ним, он яростно позвенел ложкой об стенки и, прежде чем я успела предупредить его, что сахар я не положила, сделал глоток. Поспешно поставил чашку обратно на блюдце (раз уж мне не удалось переодеться, я хотя бы достала чайный сервиз, приберегаемый для торжественных случаев), сморщившись, зажал рот ладонью. Обжегся, конечно.

– Сахар… э… сливки? – окончательно утвердившись в роли благородной особы, осведомилась я.

Он тяжело выдохнул, убрал ладонь с губ и вдруг спросил:

– Ты ведь вспомнила меня, да?

– Да, вспомнила. Хотя и не сразу, – честно ответила я.

Повисла пауза. Я пыталась сообразить, что бы такое сказать, но в голову не приходило ничего сколько-нибудь толкового. Наконец меня осенило.

– Ты давно вернулся из-за границы?

Он пожал широченными плечами.

– Смотря что назвать возвращением. Я все время приезжал в Россию. На две недели, на месяц. А работать здесь стал полгода назад. Теперь буду проводить здесь больше времени. Очень много заказов. Но завтра, например, я уезжаю в Англию. Проведу там переговоры и встречу Рождество… К Новому Году вернусь в Москву.

Он опять помешал пустой чай и сделал еще один глоток. Надо было сказать ему про сахар, но слова встали у меня поперек горла. Тогда я осторожно подвинула ему сахарницу. Но он не заметил моего движения.

– Я хотел… Я хотел пригласить тебя встретить Новый год со мной… То есть у меня. Я снимаю квартиру в центре… Новый дом… Двадцатый этаж. Огромные окна, вся Москва видна – как на карте… Можно смотреть на дома, вспоминать, кто в них жил… Вспоминать истории про них… А можно выдумывать… Тебе, наверное, больше понравится выдумывать… Знаешь, я всегда мечтал встретить Новый год без телевизора, с разговорами, чтобы свечи горели, а за окном – Москва.

Почему-то у меня заледенели руки и ноги. Я осторожно поправила тюльпаны в вазочке, и даже зачем-то пересчитала их – девятнадцать.

– Спасибо, – медленно произнесла я. – Но… – и вместо «я не могу», неожиданно для самой себя сказала: – я должна подумать.

Он облизнул губы, глотнул еще чая, заглянул в чашку с недоумением и снова хорошенько пошуровал ложкой. Потом допил чай одним глотком.

– Я… – он вздохнул. – Прости, я не имел в виду ничего такого… Ну, ты понимаешь… То есть, нельзя сказать, чтобы я этого не хотел, но, может быть, это было бы слишком рано, или некстати, или… Ведь обстоятельства… Все зависит от того, как… Но мы ведь можем просто пить шампанское или глинтвейн, или… что хочешь, смотреть в окно и болтать, правда? То есть, понимаешь…

Как он покраснел, бедняжка! Страшно было смотреть, как он мучается и я, движимая состраданием, заверила его:

– Я все прекрасно поняла, но я пока… я пока еще не думала про Новый год… Мне… – о, Господи, тяжело-то как, почему же так тяжело? – Мне надо подумать.

– Да-да, – он закивал, кусая губы. – Конечно, ты думай. Только, я все-таки сам тебе позвоню. Если, конечно, наберусь мужества, потому что за сегодняшний день я, кажется, извел весь наличный запас.

Он повернулся, и, первый раз за все время, которое мы провели на кухне, посмотрел мне прямо в глаза:

– Ты знаешь, я вообще-то не привык брать женщин измором, и мне очень тяжело. Я не завоеватель по натуре.

– А кто? – ляпнула я, не успев подумать.

– Хороший вопрос, – он на секунду задумался. – Художник, очевидно.

– Разве художники не завоевывают женщин?

Он усмехнулся:

– Зачем им завоевывать? Им и некогда. Они работают. А женщины появляются сами по себе. Слетаются… кхм-кхм… на свет искусства.

– Ну, – усмехнулась я. – Бывают женщины, которые вообще не расположены к полетам. Я вот, например… Ну, не знаю.

– Я заметил… – и он неожиданно улыбнулся. – Но ты хотя бы в курсе, что я знаменитый архитектор?

Не могу объяснить, почему я вдруг брякнула в ответ:

– С чего бы это я, знаменитая писательница, должна интересоваться какими-то архитекторами, пусть даже знаменитыми?

– Ах, даже так? Интересно. А ты публикуешься под псевдонимом?

– Нет, – я надменно вздернула подбородок. – Под собственным именем.

– Не читал. И даже ничего не слышал о твоих книгах.

– А я ничего не слышала о твоих домах, – совсем разозлилась я.

– Ну, это не страшно, дело поправимое.

Он снова улыбнулся – весьма самодовольно улыбнулся, должна вам заметить. С чего бы это он вдруг так развеселился и успокоился? Я бы на его месте не радовалась – потому что я совершенно не собираюсь принимать его приглашение, вот еще, глупости! Особенно, после его дурацких объяснений, что последующий секс желателен, но не обязателен. Художник, подумаешь! Я и сама ловко симулирую причастность к высокому искусству, но я же не являюсь с непрошеными визитами к людям с которыми не виделась… С ума можно сойти, сколько лет! Не хочу даже называть цифру!

Он наклонился, хлопнул ладонями по коленям, и, поднимаясь, сказал:

– Ну, мне пора. Если ты позвонишь мне сама, я буду очень рад. Если не позвонишь – я позвоню сам.

Переступив порог, он остановился, обернулся, поморгал задумчиво и, наконец, сказал:

– Давай все-таки договоримся, что мы с тобой на ты, хорошо? А то как-то неудобно…

Я высунулась из квартиры, тихонько пробурчала себе под нос неостроумную и несвежую шутку про неудобство и штаны, надеваемые через голову, и спряталась обратно.

Повернув ключ в замке, я прислонилась спиной к двери и немного постояла, шепотом ругая ушедшего. Нет, каково нахальство! Он даже не спросил, какие книги я пишу! И не попросил у меня экземпляр на память, я уж не говорю об автографе. Допустим, я терпеть не могу давать автографы, потому что никак не могу изобрести ничего кроме: «с дружеским приветом» и «с наилучшими пожеланиями». Но это уже мое личное дело, его же дело – попросить, а он этого не сделал, и это совсем не дело, вот что я вам скажу!

В дверь затрезвонили так, что я от неожиданности подпрыгнула.

Ага! Спохватился! Ну, теперь-то он у меня точно не получит никакого автографа! Что я ему, интересно могу ему написать? «В память о нашем многолетнем почти-не-знакомстве»?. «С благодарностью за пирожки, тюльпаны и лестное приглашение»? «Спасибо, что не переехал меня, когда я бежала на красный свет?».

Заранее придав своему лицу несогласное и мрачное выражение, я распахнула дверь.

Вместо Никиты передо мной стоял Богдан в обнимку с двухлитровой бутылкой пива. От неожиданности я не сразу вышла из язвительного расположения духа и чуть не спросила у него: у вас всех сегодня что, мораторий на телефонные звонки? Но вовремя осознала неуместность своего вопроса и предусмотрительно захлопнула уже успевший открыться рот.

– Врача вызывали? – радостно осведомился Богдан, дыша на меня огнеопасной смесью жвачечной мяты и алкогольных паров.

– Ага. Телепатически.

– Ну, и не надо было так напрягаться. Могла бы просто позвонить… Ну, правда, я, в любом случае, уже здесь, что само по себе полезно для твоего здоровья. Как мы себя чувствуем? – и, не дожидаясь ответа, ринулся на кухню.

Интересно, столкнулся ли он с Никитой, когда поднимался по лестнице? Хорошо бы, если бы столкнулся! Поймав себя на этой мысли, я удивилась. С чего это я вдруг так ополчилась на Никиту?

Впрочем, размышлять о Никите у меня не было времени. Богдан поставил на стол бутылку, взял с блюда пирожок и запихнул его в рот целиком. Я ожидала вопросов о природе появления тюльпанов и о двух чашках – следах недавнего визита, но Богдан не обратил ни на то, ни на другое ни малейшего внимания.

– Хотел купить тебе шоколадку, – сказал Богдан, энергично работая челюстями, – но денег хватило только на бутылку и сигареты… М-м, очень вкусно, сама пекла?

– Угу, – выразительно ответила я, но он не услышал сарказма в моем голосе.

– Придется поставить на повестку дня вопрос о твоем замужестве. Такая завидная невеста… – он взял второй пирожок, – …не должна куковать в одиночестве.

– А вот, кстати, – вдруг сказала я, – давай вместе встретим Новый Год.

Богдан помычал немного, пережевывая и проглатывая пирожок, а когда смог говорить, ответил:

– За-ме-чательное предложение. Дай мне стакан какой-нибудь, пожалуйста…

Потянулся к бутылке и взялся за крышку. Раздался хруст ломаемого пластика и шипение рвущихся на свободу пузырьков.

Я поставила перед ним стакан и убрала никитину чашку.

Богдан налил полный стакан, выпил его в три жадных глотка и, с блаженным вздохом поставив стакан на стол, спросил:

– А ты не будешь?

– Я не пью пиво, – с сожалением сказала я.

– Ну, тогда давай закурим.

И мы закурили.

Я подождала, пока он выпьет второй стакан, а когда он потянулся за третьим пирожком, спросила:

– Ну, так что?

– Ты о чем?

– О Новом Годе.

– А – да! Замечательное предложение.

– Это я уже слышала. Нельзя ли поконкретней?

– Поконкретней можно! Можно! Как только я протрезвею… – он взял бутылку и снова наполнил стакан, – …я немедленно дам тебе свой положительный ответ. Но только когда протрезвею.

– Когда же ты протрезвеешь? – с подчеркнутой кротостью спросила я.

– Ну, во всяком случае, не сегодня, – пообещал Богдан.

Я встала с табуретки, потому что мне вдруг срочно понадобилось вымыть чашки. Не успела я отойти от стола, как Богдан, вскочив, схватил меня за руку и, притянув к себе, спросил:

– Мы будем сегодня целоваться, или нет?

Меньше всего на свете мне хотелось сейчас целоваться с ним. Я могла бы отвернуться. Я могла бы сказать «нет». Но не сделала этого – сама не знаю, почему.