Текст книги "Год лягушки"

Гангрена погасила зажигалку и протянула мне открытый портсигар – портсигар! золотой!!! Ну, во всяком случает, он был цвета золота, а Гангрена такой человек, что ежели у нее что-то выглядит как золото, то это и есть золото. И даже если выглядит как серебро, все равно это золото. Или платина, что, в общем, не столь важно.

Я взяла из портсигара розовую сигарету (там еще были зеленые, но я предпочла почему-то розовую) и Гангрена опять щелкнула зажигалкой. На сей раз, хотя руки от пережитых страданий и сюрпризов у меня порядочно дрожали, мне удалось-таки закурить.

– Я за вами следила! – сообщила Гангрена с торжествующим видом.

– Как? – я снова чуть не уронила сигарету. – У вас же были дела.

– Кто же мог заранее знать, что за твоим ненаглядным Зигфридом Энгельсом идет охота папарацци!

Откуда, интересно, она знает, что Зигфрид «мой ненаглядный»? Не иначе, как наш с Аглаей кабинетик оснащен жучками… Нет, вряд ли. Если бы Гангрена слышала наши с Аглаей разговоры с глазу на глаз, она бы давно уволила нас обеих к чертовой бабушке. Все-таки кто-то в нашей редакции занят доносительством. Ничего, мы этим еще займемся.

– Ну, а когда я узнала, пораскинула мозгами и сообразила: в «Раскладушке» народ бойкий, но тупой. Писать они не умеют, поэтому их газета годится только на то, чтобы в сельских сортирах задницу вытирать. И я решила тряхнуть стариной, так сказать.

Гангрена улыбнулась сытой улыбкой кошки, только что поужинавшей жирной мышью.

– Я вначале глазам своим не поверила – думала: не может быть, не бывает такой удачи, чтобы такая раззява, как Петровская – извини, дорогая, против правды не поспоришь – чтобы она умудрилась-таки окрутить Энгельса! И все-таки это была ты! Ну, думаю, класс! Но, конечно, эти болваны из «Раскладушки» все испортили, спугнули его, дураки! Были бы аккуратнее – это было бы такое! Такое!

«У-у-у, мымра!» – хотелось заорать мне. Но вместо этого я очень тихо спросили:

– И вы что… вот так вот… это допустили? Ведь это… непорядочно. Ну, он для вас никто. Но я-то все-таки…

И сама поняла, что спросила глупость.

– Не говори ерунды, – спокойно ответила Гангрена. – В нашей профессии порядные люди не выживают. И потом, ты что, не понимаешь, что это твой шанс прославиться? «Раскладушка» опубликует фото. Потом «Событие!» опубликует эксклюзивное интервью с тобой. Потом – так и быть! – мы поделимся информацией с «Раскладушкой». Наш тираж подскочит – еще бы! Откровения девицы, которая целовалась с Зигфридом Энгельсом! Побольше «желтушки», пикантных деталей. Ну, это мы сочиним с тобой вдвоем. Конечно, упомянем, что ты писательница, все дела. Конечно, все сразу захотят узнать, что за писательница такая! Магазины выставят твои книженции на видное место! Издатели быстренько тиснут их вторым изданием – в твердом переплете, иначе никак! Они будут рвать у тебя рукописи – надеюсь, у тебя завалялась еще хотя бы парочка ненапечатанных романов? Если есть рассказы – тоже хорошо, их с удовольствием возьмут глянцевые журналы. Ты с удовольствием сможешь бросить наш мелкий гадюшник и жить в свое удовольствие, не слушая моих нотаций и не желая мне мысленно самой лютой смерти… Кстати, на будущее, не желай никому смерти, потому что это желание слишком отчетливо проступает на твоем лице. Мне-то что, мне все равно, я привыкла, а другим может не понравиться… Ну, что ты молчишь? Совсем окоченела что ли?

Я бросила сигарету в сугроб и тихо спросила:

– А как же Никита?

– А что Никита? – Гангрена смотрела на меня изумленно и даже с некоторым недоверием: неужели я не придуряюсь и меня действительно волнуют такие глупости? – Никита, во-первых, тебе пока что не муж. Так что ему полезно. Он же должен понимать, что он у тебя не один такой, и что у него конкурентов много, так что пусть бежит в «Тиффани» и покупает тебе хорошенькое колечко, и бриллиантик чтобы крупный, а то ты можешь и не согласиться. А во-вторых, он же взрослый человек и должен понимать – если ты не воспользуешься случаем один раз, второй раз такой случай может и не представиться. Каждый зарабатывает славу по-своему, а если строить из себя институтку и дочь камергера, можно так всю жизнь и просидеть за компьютером, ничего не заработав, кроме морщин и геморроя и ничего не дождавшись, кроме климакса! Ладно, давай я отвезу тебя домой, а то ты вся синяя. Не хватало только воспаление легких заработать. Ты мне еще пригодишься…

Она отвернулась и пошла к машине, стоявшей неподалеку со включенными фарами.

Глядя ей в спину, я медленно покачала головой и одними губами прошептала: «Не пригожусь!»

Сегодня мне не хватило мужества произнести это во весь голос. Но у меня еще есть немного времени, чтобы набраться решимости.

Целая ночь впереди.

30

Глухо зазвучал знакомый и отчего-то очень противный мотивчик – еле-еле слышно, словно из-под воды, с самого дна океана, с глубины Марианской впадины…

Не открывая глаз, я села и пошарила вокруг себя руками. Не могу сказать точно, каким образом (видимо, по чередованию узелков в бахроме пледа), определила, что спала диване – неразложенном и незастеленном, но – на своем собственном. Не в сугробе и не в чьей-нибудь чужой машине – это уже хорошо.

Спустила ноги на пол и довольно быстро нащупала ступнями тапочки. Это приободрило меня настолько, что я решилась открыть глаза.

Первое, что я увидела валяющиеся по всей комнате куски фотографий, старых журналов и газет. На тех обрывках, что побольше, можно было разглядеть фрагменты лица Зигфрида Энгельса.

Так значит это был не сон!

Опечаленная, я оторвала глаза от пола и увидела звездочки, летящие по монитору. Выключить перед сном ноутбук не случилось.

Я поспешно вдела ноги в тапки. Противная мелодия все звучала, но мне некогда было задуматься, что бы она могла означать.

Коснулась пальцами чувствительной поверхности перед клавиатурой. Монитор ожил. И моим глазам открылся – о чудо! – файл почти на сто тысяч знаков! Подробный план детективного романа!

Жертва – популярная певица. Подозреваемых – больше, чем достаточно: тут тебе и ревнивый продюсер, и его криминальные партнеры, и любовник-альфонс, и курица-журналистка, влюбленная в альфонса, и певичкин поклонник-психопат, и мымра-главредша глянцевого журнала, в недостроенных аппартаментах которой и находят труп певички, и знаменитый саксофонист, гастролер из просвещенной Европы, шумно поссорившийся с певичкой как раз перед последним в ее жизни выступлением… Больше всего сочувствия вызывает, конечно, курица-журналистка, и единственный, кто ей по-настоящему доверяет, – преуспевающий архитектор. Именно на его строительной площадке совершено убийство, закамуфлированное довольно ловко под несчастный случай – и поэтому архитектор, волей-неволей, принимается за расследование – на кон поставлена его репутация… Журналистка, разумеется, становится его ассистенткой и напарницей. Архитектору не привыкать к логическим построениями и расчетам, и из него, на удивление, получается неплохой сыщик. Журналистка, окрыленная незаслуженным доверием и симпатией архитектора – вполне, надо сказать, взаимной – пытается помогать, но чаще только путается под ногами и задает множество дурацких вопросов. Архитектор с ангельским терпением выносит ее глупость и, в свою очередь, разражается длинными лирическими монологами о своем искусстве… Количество трупов тем временем растет – гибнет альфонс, гибнет ревнивый продюсер, гибнет заезжая знаменитость… Официальное следствие подозревает архитектора и журналистку, архитектор и журналистка начинают подозревать друг друга, как вдруг!..

Как вдруг я поняла, что противненькая мелодия, помешавшая мне спать – это марш Тореадора. Сигнал моего мобильника.

– Я прилетел, – сказал Никита.

– Я рада, – ответила я.

– Наш договор в силе?

– В полнейшей.

– Когда за тобой заехать?

– А сколько сейчас време… – и я посмотрела на часы. И замолчала, пока Никита отвечал на недоговоренный вопрос:

– Без пяти минут полдень.

– Давай я позвоню тебе часа… через три, – изо всех сил стараясь, чтобы голос не звучал слишком мрачно, сказала я. Видно, получилось у меня плоховато, потому что Никита встревожился:

– У тебя все в порядке?

– В полном! – солгала я. – Я позвоню! Счастливо!

И поспешно дала отбой.

Трех часов должно хватить на то, чтобы собраться, доехать на работу и уволиться по собственному желанию.

Ну, ничего. Зато роман мой готов, придуман весь – от первой до последней точки. Осталось только написать его.

Этим я и займусь – слава богу, времени у меня теперь будет вагон и маленькая тележка. До нового года как-нибудь доживу, а после праздников примусь за поиски новой работы. Может быть, редакторы конкурирующих изданий, измученные «Вдовой Клико» и катанием на горных лыжах, благосклонно отнесутся к предложению услуг, поступившему от моей скромной особы…

Шуба высохла, и по ее виду никак нельзя было заподозрить, что вчера я валялась в ней по сугробам. Я аккуратно свернула ее, упаковала в огромный бумажный пакет – тот самый, в котором Гангрена мне его принесла, туда же положила платье. Туфли, которые, по моему разумению, должны были пострадать больше всего от моих прогулок по снегу, отчего-то тоже выглядели как новые. Складывая туфли в коробку я, несколько раз шмыгнула носом и покашляла, чтобы удостовериться, не заболела ли я – не без тайной надежды, что воспаление легких или, хотя бы, насморк отложит решительные шаги на будущее (которого, как нам всем известно, не существует), и я смогу с чистой совестью лечь обратно на диван и вздремнуть еще несколько часиков. А заодно уж можно будет отказаться и от встречи с Никитой, которая меня почему-то пугала.

Но ни кашля, ни насморка, ни температуры (как ни грела я подмышкой градусник) не обнаружилось и, спустя час с небольшим (разве сорок минут – это много? вот я и говорю – час с небольшим, то есть час сорок) я толкнула дверь своего кабинетика.

Радио орало так, что по уровню звука можно было безошибочно определить – Гангрены в редакции нет.

– Ну и вкус у этого твоего Зигфрида, я доложу! – завопила Аглая, едва успела я перешагнуть через порог. – Я просто от него этого не ожидала! Я бы на твоем месте разлюбила его навсегда, потому что он – ты прости меня, пожалуйста, если я тебя обижу! – он просто полный, клинический придурок!

– Это почему же?

Аглая выхватила из стопки бумаг сложенную вчетверо газету, развернула ее и сунула мне:

– Видала?

Под нахальными разлапистыми буквами названия газеты – «Раскладушка!» гласили они – во всю полосу была напечатана мутноватая фотография. И заголовок: «Зигфрид Энгельс – холодные русские зимы и горячие русские девчонки!»

Сердце мое подпрыгнуло и замерло. Потом еще раз подпрыгнуло и заметалось, словно муха попавшая между двух стекол.

Все эту сердечную акробатику вполне можно было понять – я еще никогда не видела себя на первых полосах бульварных газет, тем более в такой недвусмысленной позе.

К счастью, если узнать Зигфрида – на свою беду, скинувшего так неосмотрительно шарф и шапку – не составляло никакого труда, то девицей, которую он целовал, мог быть кто угодно – лица почти не было видно. Только рука в рыжем рукаве, нежно обнимающая Зигфрида за плечо, светлый локон, да краешек шубы – вот и все, что попало в объектив.

– Нет, – говорила Аглая, – я понимаю, все мужики бабники, а певцы особенно, я знаю, и даже ничего против не имею, кто я такая? И вообще, неизвестно, как я вела бы себя на их месте! Но все-таки нельзя же бросаться вообще на все, что шевелится, надо же как-то поразборчивее быть?

– Ты это к чему? – удивилась я. Не то, чтобы я считала себя идеалом женщины, но все-таки меня нельзя считать приравнять ко всему, что шевелится… И шуба на мне была очень даже красивая…

– А ты узнала, с кем он целуется?

Не зная, что ответить, я ответила Аглае недоуменным взглядом.

Но оказалось, что мой ответ ей и не требовался:

– С этой кретинкой – певицей D-версией!

От таких известий сердце у меня совсем распрыгалось, а ноги подкосились. Я поспешно бухнулась в кресло и слабым голосом поинтересовалась:

– Ты что, признала ее по руке?

Аглая фыркнула:

– Я признала ее по шуму! Она хвастается этим поцелуем по всем теле– и радиоканалам необозримой нашей Родины! И на всех Интернет-сайтах! И во всех поисковых системах ее хвастовство висит главной ссылкой!

Самотрелова превзошла саму себя. Мало ей Богдана, она даже присвоила себе мой поцелуй с Зигфридом. Впрочем, – тут я не смогла удержаться от улыбки, – эта покража мне только на руку. Интересно, знает ли об этом Гангрена?

– Слушай, а Гангрена что, тоже фанатка Зигфрида? – словно прочитав мои мысли вдруг спросила Аглая и посмотрела на меня каким-то странным взглядом.

– Ну, во-первых, что значит «тоже»… Я не фанатка, я…

– Да-да! – Аглая сморщилась и замахала руками. – Я помню! Ты не фанатка, ты просто любишь его, как прекрасная дама – трубадура! Все равно не понятно, что случилось с Гангреной.

– А что с ней случилось? Она уже сегодня приходила?

– Приходила – это мягко сказано! Прилетала! Словно ведьма на помеле, и изо рта у нее выпрыгивали жабы и летучие мыши!

– Меня искала? Хотела уволить? – с надеждой спросила я.

– Куда там! О тебе она и не вспомнила, словно ты вообще на работу не должна ходить! Не понимаю, за что тебе такое счастье! Может, ты ее опоила чем-нибудь?..

– Нет, – помрачнев, призналась я. – Тут китайское народное средство…

– Ладно, потом расскажешь! – отмахнулась Аглая. – А ругалась Гангрена совсем не на тебя! Угадай на кого!

– Понятия не имею… На Президента?.. Нет? Тогда на уборщицу?

– Да ну тебя! Она последними словами проклинала D-версию! Так ее костерила – мне прям хотелось взять диктофон и ходить за нею, и записывать каждое слово, потому что это была ария Царицы ночи. Я вот тебя поэтому и спрашиваю тебя, какая связь между нею и Зигфридом? Ну, подумаешь, поцеловал он D-версию! Я бы с ней в один сортир бы не пошла, но это мое личное мнение, а ему, может, такие нравятся. Ну, заработала девочка свои дополнительные пять минут славы, повысила продажи дисков, там, снимется не в пяти, а в пятнадцати глянцевых журналах – Гангрене-то что? Она ведь…

Тут Аглая ахнула, зажала рот руками и посмотрела на меня с ужасом в глазах.

Я ответила ей недоумевающим взглядом.

Тогда она отняла руки от лица и страшным шепотом сказала:

– А вдруг… А вдруг это Гангрена на самом деле целовалась с Энгельсом?!

Пронзительно взвизгнув, я повалилась грудью на стол. Аглая пару секунд смотрела, как я дергаюсь, корчусь и стучу кулаками по столешнице, так что канцелярские принадлежности подпрыгивали, а некоторые даже падали на пол, и тоже захохотала как сумасшедшая.

Посреди общего бурного хохота, мне вдруг вспомнился Никита.

Может, раз Самострелова взяла всю вину на себя, мне нечего переживать и ни к чему затеивать срывание всех и всяческих масок? Никита доволен, я спокойна, все счастливы.

Да-да. Очень удобно. Как раз так поступил бы, например, Богдан. Он, как я понимаю, всю жизнь так поступает. И живет припеваючи.

Но только я лучше удавлюсь, чем быть хоть в чем-то похожей на него.

И мне как-то сразу расхотелось смеяться.

– Что это ты вдруг скисла? – спросила Аглая.

Я молча покачала головой. Потом сказала:

– Слушай, ты не отдашь мне эту газету? Мне для коллекции…

– Так я ее для тебя и купила! – ответила Аглая.

Я аккуратно сложила газету и спрятала ее в сумку. Тихонько вздохнула.

Аглая истолковала мой вздох по-своему:

– Да не огорчайся ты так! История показывает, что любой принц рано или поздно оказывается редкостным придурком. Не твоя вина, что Энгельс так долго казался приличным человеком. Зато тебе повезло – ты не попала на дурацкий бал и не сделала ненужной попытки потерять у него перед носом туфельку… Вообще, надо сказать, что после сериала «Секс в большом городе» ни одна уважающая Золушка не позволит себе разбрасываться туфельками – это же самая большая трагедия на свете! Парик – пожалуйста, сколько угодно, можно даже голову вместе со всем ее содержимым, но туфельки – нет, ни за что на свете… В любом случае, я надеюсь, что Энгельс, наконец, окажется там, где ему самое место – подальше от твоего сердца. И газета, как мне кажется, будет прекрасной точкой в этой твоей коллекции. Небось, она у тебя преогромная?

– Не такая большая, как хотелось бы, – меланхолично ответила я. – Когда «Маркс и Энгельс» стали популярными, ты же помнишь, перестройка только началась, западных журналов и газет было не достать, а наши почти ничего не печатали – тиснут одну фотографию, размером со спичечный коробок, на котором и узнать-то никого нельзя, да еще на полполосы ругани. Друзья и знакомые друг у друга переснимали постеры и статьи в импортных журналах. Сидели ночами в ванной с фотоувеличителем, а мастерства-то никакого. Получались снимки с какими-то ежиками в тумане, а стоили эти ежики по рублю. Большие деньги в то время для школьницы! А уж когда Энгельс первый раз в Москву приехал, цветные фотографии с его пресс-конференции стоили целое состояние – пять рублей! У меня одна такая была. Потом появились переснятые, желтые и мутноватые, но подешевле…

Я махнула рукой. И не рассказала, что все эти фотографии я сегодня ночью разодрала в клочья, а утром вынесла на помойку. И не призналась, что умнеть и взрослеть очень тяжело и больно, особенно если это происходит слишком поздно. Словно корь или скарлатина – надо переболеть в детстве, не откладывать на потом, а то можно и помереть от осложнений.

Ну, я-то, к счастью, жива, цела и невредима. Во всяком случае, пока.

31

Выходя из двери, обсаженной по кругу вывесками, спину я держала прямо, плечи развернула, подбородок выставила вперед и даже чуть-чуть вверх. Но глазами исподтишка водила из стороны в сторону. Честно говоря, воображение рисовало мне картину в кинематографическом духе: откуда-то сбоку выныривает Богдан и падает передо мной на колени; я, вздернув подбородок еще выше, обхожу его… Тут воображение стало сбоить и представило меня поскальзывающейся на отполированной ледяной дорожке и ломающей себе ногу по правилам искупления, предусмотренным национальными особенностями китайского учения фэн-шуй, но я решительно вернула воображение на верный путь… Обхожу коленопреклоненного Богдана и направляюсь в сторону ждущего меня Никиты; Богдан вскакивает с колен и бросается мне наперерез; хватает меня за руку, чтобы остановить; Никита, видя такой поворот событий решительным шагом направляется к Богдану и оттаскивает его от меня; Богдан резким движением плеча освобождается от захвата Никиты; происходит обмен резкими репликами; Богдан пытается ударить Никиту, но промахивается, потому что против Никиты не вышел ростом; Никита предлагает Богдану уйти; тот в ответ повторяет попытку ударить, и даже подпрыгивает для верности, но Никита делает шаг назад, и удар опять уходит в воздух; после третьей неудачной попытки Богдан получает сокрушительный удар в челюсть и падает, словно поваленная ель; кровь из разбитой губы растекается по его лицу, красиво освещенному фарами Никитиного джипа, и наполняет свирепой радостью мое мстительное сердце.

Ничего такого не случилось и, подойдя вплотную к ждущему меня Никите я не смогла удержаться, чтобы не оглядеться напоследок по-настоящему.

Богдана не было. Все, что я увидела – это счастливое лицо Аглаи, прилипшее к оконному стеклу.

Оглядывалась я так активно, что Никите, не удалось поцеловать меня с первого раза, а на второй он отчего-то не решился.

Оно, может быть, и к лучшему, подумалось мне. Я вспомнила о газете, лежавшей в моей сумке, словно чека от гранаты. Стоит вытащить ее – и последствия могут быть самыми печальными.

Джип слегка покачнувшись, съехал с тротуара на проезжую часть. Я отогнала от себя мысли о газете – я подумаю об этом после, а сейчас чтобы занять голову, у меня есть кое-что поинтереснее. И спросила:

– Куда мы едем?

– Ну, для начала ужинать, – ответил Никита и, не отрывая глаз от дороги, улыбнулся многообещающей улыбкой.

Может, мне стоит переиграть весь роман, и сделать убийцей архитектора-сыщика? Правда, архитектор – в моем детективе – слишком симпатичный, и жалко делать из него преступника. К тому же, если использовать этот прием, глупая журналистка в конце романа останется без любимого мужчины, сильно помятая в страшной финальной схватке, возможно даже покалеченная. Можно, конечно, вообще убить ее, бедняжку, чтобы не мучалась, но это уже будет не детектив, а что-то в духе триллера «Семь». А мне почему-то все-таки хочется, чтобы читатель – то есть, скорее всего, читательница, – дочитав к утру мою книжку, улыбнулась, закуталась в одеяло и сладко заснула, а не плакала до самого восхода солнца, думая о том, что жизнь страшна и не стоит того, чтобы ее жить. Особенно, если у читательницы не случится под боком теплого мужа, который, разбуженный рыданиями, раздерет дурацкую книжонку на две части, закинет под кровать, обнимет свою глупую бабу покрепче и страшным шепотом – потому что в соседней комнате дети – велит ей немедленно спать. Муж есть не у всех, поэтому, пока я пишу, в моих книжках все останутся живы и поженятся, хотя бы весь мир вокруг обратился в руины!

Швейцар выскочил из-за двери ресторана – прятался в фойе от мороза – проворно пропустил нас внутрь и, желая нам приятного вечера, назвал Никиту по имени-отчеству. Никита, поблагодарив, тоже назвал швейцара по имени.

С гардеробщиком повторилась та же история, а уж когда к нам подлетел администратор, всплескивая руками, закатывая глаза и воркующим голосом ласково коря Никиту за долгое отсутствие – ни дать, ни взять любящая тетушка – в сердце моем, неизвестно с чего, поселилась смутная тревога.

Как только поток любезностей и сожалений иссяк, Никита познакомил меня с администратором Арсеном, и я была немедленно облита медом и обсыпана сахаром так, что у меня захрустело на зубах. Нас провели через зал к маленькому скромному столику возле самого камина. Камин оказался настоящим, и, очевидно в знак почтения к таким дорогим гостям, прежде чем поручить нас заботам официанта, Арсен хорошенько пошуровал в огне кочергой, подняв небольшую стайку искр.

Я тихонько перевела дух и едва собралась немного расслабиться, как из-за нескольких соседних столиков раздались приветственные возгласы, и некоторые из посетителей, пришедших в ресторан раньше нас потянулись к нашему столику – здороваться с Никитой.

Всех их он немедленно знакомил со мной, но я пришла в такой ужас, что не запомнила ни лиц, ни имен, хотя все они показались мне смутно знакомыми – и впоследствии все как один оказались виденными на страницах журналов и на экране телевизора.

Если это свидание, то почему оно проходит на глазах у такого количества друзей и приятелей? Это что, так и должно быть? Или это и не свидание вовсе, а тест? Мне же рассказывали, что некоторые мужчины при выборе подходящей девушки используют друзей как экспертное жюри…

Подобные мысли и в более непринужденной обстановке могут совершенно сбить с толку. Окончательно растерявшись, я схватила меню, просмотрела его невидящим взглядом и с перепугу ткнула пальцем в салат «Цезарь», который обычно не заказываю нигде и никогда, потому что не люблю. Потом еще немного подумала и переложила бремя выбора на широкие и крепкие плечи своего спутника.

– Ну вот, – сказал Никита, улыбаясь, когда заказ приняли, меню унесли, отводить взгляд мне стало некуда, и я поневоле вынуждена была, наконец, посмотреть ему в глаза. – Теперь вся Москва знает, что ты – моя девушка.

– А зачем об этом знать всей Москве?

– Чтобы, зная о том, что это известно всем, я и сам смог в это поверить.

Появился официант с бутылкой каберне, и пока он священнодействовал со штопором и пробкой, пока Никита снимал пробу и давал добро, пока вино лилось в бокалы, а случайную каплю с горлышка подхватывала услужливая салфетка, – я пыталась придти в себя. С переменным успехом, надо признаться.

– Ты такая неразговорчивая… Но мне это даже нравится.

В таком случае, тебя ждет разочарование, бедняжка. Ты еще успеешь устать от моей болтовни. Если конечно, раз и навсегда не устанешь за сегодняшний вечер от моего молчания. Я улыбнулась и отпила глоток вина. Нашла глазами пепельницу. Хорошо бы закурить.

– А я прочел все твои книжки, – вдруг сказал Никита, и я чуть не поперхнулась каберне. – И хочу предложить тост за твой талант.

– А я так и не видела ни одного твоего проекта, – усмехнулась я.

– Ну, у тебя еще все впереди. К тому же мои проекты по большей части все заграницей. Я только сейчас принялся за настоящую, полномасштабную работу в России. И, просто удивительно, дело пошло так, что с нового года я открываю в Москве свое дизайн-бюро. А вообще, это даже хорошо, что я знаю о тебе больше, чем ты обо мне. Это оставляет мне… м-м… пространство для маневра.

Я захлопала глазами:

– И много ты обо мне знаешь?

Никита засмеялся и, сложив руки на груди, откинулся на спинку стула:

– Ну, кое-что… Знаю, что ты с детства любишь Зигфрида Энгельса… И, кажется, именно поэтому тебе нравятся мужчины с серьгой в ухе… И, кажется, именно поэтому ты так хотела попасть на благотворительный бал… Я прав?

Покашляв немного, я ответила:

– Э… Более или менее… Только я что-то не очень понимаю, откуда такие сведения…

– У меня хорошие информаторы.

– Кто?

– Ты же пишешь детективы, ты должна знать, что сыщики никогда не раскрывают свои источники информации. Догадайся сама!

– Не имею ни малейшего представления. У нас с тобой ведь нет общих знакомых…

– Разве?

Я уставилась на Никиту широко раскрытыми глазами:

– Гангре… Э-э-э… То есть, я хотела сказать, Галина Андреевна?! – ну хорошо, пора, наконец, выяснить, в чем дело! – Но откуда она знает про Зигфрида Энгельса? Она же мне начальница, а не подруга, и я не делюсь с ней… своими м-м… предпочтениями.

– А ты не поняла еще, что Галине известно о своих сотрудниках все? Ну, почти все. Знаешь, что она мне сказала как-то раз? «Моя профессия – выведывать. Какой я журналист, если не знаю, кто и что делает в моей собственной редакции?» А какой она знаток человеческих душ – никакому психиатру не снилось. Я ей верю больше, чем доктору Фрейду.

– Но, надеюсь меньше, чем доктору Курпатову? – мрачно осведомилась я.

Видимо Никита никогда не прибегал к услугам доктора Курпатова, потому что он только поднял брови и пожал плечами, и продолжил:

– Я даже спросил у нее, как я могу тебе понравиться.

– И что? – с неподдельным ужасом в голосе спросила я.

– Видишь?

И он повернулся ко мне левой стороной лица. Блик света от огня в камине радугой вспыхнул в прозрачном камне сережки, продетой в мочку его уха.

«А Гангрена, оказывается, может быть милосердной. Я бы на ее месте сказала, что ты должен проколоть себе нос – из чисто спортивного любопытства», – чуть не брякнула я. Но вспомнила, что подобного рода замечания уже приводили к невозвратному исчезновению молодых людей после первого же свидания. Возможно, после второго свидания, я и сама исчезла бы – и еще невозвратнее, чем они, и тем обиднее было, что этой приятной возможности мне так не представилось. И я решила, вероятно, в первый раз в жизни, использовать накопленный горький опыт на практике, а не для того, чтобы изводить себя долгими одинокими вечерами. Я промолчала.

И, немного поразмыслив, улыбнулась одними губами, как Мона Лиза. Кстати, тем, кто ломает голову над секретом Моны Лизы, я могу открыть его сей же час безо всякого Дэна Брауна. Секрет Моны Лизы в том, что она подумала что-то, хотела сказать вслух, но передумала. И осталась довольна собой. И, как в русской поговорке, сошла не только за умницу, а еще и за красавицу, хотя, если вдуматься, какая же Мона Лиза красавица? Но – вот секрет красоты! – она ничего не сказала художнику. И осталась красавицей на веки веков. Умницы! Думайте про себя. И будет вам счастье.

От смелых и, главное, оригинальных размышлений меня отвлекло прикосновение ладони. Никита положил свою руку поверх моей и сказал (интересно, он что-нибудь уже говорил? я что-нибудь уже прослушала?):

– Я знаю про тебя все, что знаешь ты сама – и еще немножечко больше…

Тут появился официант с закусками и салатами. Никита замолчал и убрал руку.

А мне вдруг снова вспомнился день нашего знакомства, и та осень, и зима после – так ярко, словно все случилось только что…

Словно я сижу не за столиком в ресторане, а дома, за своим письменным столом, и делаю домашнюю работу по математике, и окно заштриховано тонкими водяными струйками – то ли дождь, то ли мокрый снег, и горит лампа под кремовым абажуром с бахромой, а слева от тонкой тетрадки в клеточку лежит фотография, и я, произведя пару-тройку вычислений, перевожу глаза с исписанных цифрами страниц на лицо, улыбающееся со снимка, и сердце сладко замирает, мурашки бегут по затылку, и я невольно вздыхаю от переполняющего меня счастья – а все счастье мира сосредоточилось в этой фотографии, и все, что мне нужно – вот так вот сидеть, решать задачки по алгебре и иногда смотреть на эту фотографию, на это любимое лицо… Удивительно, как я все забыла…

Официант удалился, я рассеянно взяла нож и вилку, и принялась есть, не очень замечая, что попадает мне в рот. Может быть, я ела ласточкины гнезда или лягушачьи лапки или филе змеи – не спрашивайте меня, я не помню…

А Никита есть не стал, даже к столовым приборам не прикоснулся. Он продолжал говорить:

– Больше, чем ты сама о себе знаешь. Потому что я уже двадцать лет каждый день думаю о тебе.

Вилка выскользнула из моей нетренированной левой руки и с тихим печальным звоном скрылась на полу под столом. Вообще-то приличной женщине полагается в таких случаях с невозмутимым видом позвать официанта и попросить другой прибор, но я находилась в таких расстроенных чувствах, что поспешно съехала со стула вниз, нырнула под скатерть и принялась вслепую шарить руками по полу, надеясь отыскать совершенно бесполезную теперь вилку.

И, только я ее, наконец, нащупала и схватила, как оказалось, что под столом стало на удивление тесно. Чьи-то ладони легли на мое лицо – хотя что значит «чьи-то», всем совершенно ясно, чьи… Вилка второй раз вырвалась на свободу и улетела куда-то – уж не знаю куда, наверное, официант нашел ее потом где-нибудь у камина – потому что Никита меня поцеловал.

Не могу сказать, сколько времени прошло, прежде чем мы выкарабкались из-под стола под изумленными взглядами официантов и расселись по своим местам. Я получила новый прибор и вновь принялась за археологические раскопки содержимого своей тарелки.

А Никита вдруг сказал:

– Все-таки замечательно, что на свете есть такой человек как Галина. Если бы она мне не помогла, я бы… Я бы не был так… Все бы не было так хорошо сейчас…