Текст книги "Год лягушки"

И красный курсив: «Российский Союз Меценатов приглашает вас на свой Ежегодный Рождественский…»

Дочитав последнее слово, я завопила так, что Катька, схватившись за уши и зажмурившись, съехала с дивана на пол.

25

Издав еще пару-тройку истошных воплей, совершив несколько диких прыжков по комнате, смахнув на пол будильник, стопку книг и деревянный стакан с карандашами и ручками, я, наконец, угомонилась, обессилено упала на диван и скорбная тень легла на мое выразительное лицо.

– Ну, что еще? – сказала Катька. – Какие еще проблемы?

И оценив глубину отчаяния в моем взгляде, угадала:

– Что, тебе не в чем идти?

– Да, – простонала я. – Ничего даже приблизительно похожего на вечерний туалет…

– Вообще-то, по такой погоде, конечно, пригодились бы ватные штаны… Ладно, давай посмотрим, что можно придумать.

И мы ринулись к гардеробу.

Дружно распахнули дверцы.

А потом Катька нырнула внутрь и в лицо мне полетели одна за другой разнообразные шмотки. Все они, по моему глубокому убеждению, абсолютно не подходили даже для вечеринки в кругу друзей, чего уж говорить о Бале Союза Меценатов. Но Катька, с присущим ей оптимизмом, надеялась, что создав из имеющейся дряни новую неожиданную комбинацию (то есть напялив все таким несусветным образом, чтобы никто не мог догадаться, где рукава, где полы, где карманы), можно создать иллюзию красоты и даже роскошности наряда.

Однако Катькины надежды вскоре скончались в страшных судорогах. Как ни надевала я одно под другое, как не заправляла брюки в гольфы, как ни подворачивала рукава у пиджака, как ни натягивала вывернутый наизнанку топ поверх блузки в придачу к двум мужским галстукам (я стала их владелицей после давнего визита одного весьма неравнодушного к алкоголю шведа), словом, как ни мучилась я, а толку не вышло никакого – выглядела я немногим лучше пугала, решившего прифрантиться к прилету грачей.

Самое досадное, что даже одолжить наряд мне было не у кого. Катька на два размера больше меня. Куколка – на десять сантиметров выше. Оставалась еще любимая кузина, у которой наверняка не было недостатка в вечерних нарядах. Но лучшая из кузин за последние два года так отощала от неумеренных трудовых свершений и бурной личной жизни, что даже если бы мне и повезло влезть хоть в одну вещь из ее гардероба, то застегнуться уже нипочем бы не удалось.

Содрав с себя все, кроме белья, я закуталась в халат и уселась прямо на гору шмоток. Стало совершенно очевидно, что на бал я все-таки не иду.

– Не реви! – скомандовала Катька, оглядывая комнату, словно полководец поле битвы. – Мы что-нибудь придумаем!

Наступила тишина, нарушаемая только тихими, но отчетливыми всхлипываниями. И тянулась долго-долго. Минуты две, а может, и все пять.

– Слушай, – вдруг сказала Катька, – как это я сразу не сообразила! У тебя деньги есть?

– Н-не знаю, – с сомнением ответила я. – То есть, это смотря сколько нужно…

– Столько, чтобы купить тебе платье, балда! У нас еще масса времени…

– Постой-постой! – я даже перестала всхлипывать – и слезы мгновенно высохли, словно их и не было никогда. – Но кроме платья ведь и туфли нужны, и сумочка… Где я столько денег возьму, ты смеешься?

– Да, – Катька задумчиво кивнула головой. – И погода, конечно подгадила. Было бы лето, было бы легче. А так придется покупать еще и меховое манто, не можешь же ты идти на бал в дубленке, которая воняет мазутом.

– Ты же говорила, что она уже не воняет!

– Ну, она не воняет, она пованивает. Но для бала это все-таки немножко не тот запах… Да, и придется нанять на вечер машину с шофером.

Я выудила из горы вещей нечто напоминающее носовой платок и громко высморкалась в него. Изумилась алому цвету платка и вгляделась в него пристальней. Носовой платок оказался невесть откуда вынырнувшим пионерским галстуком. Отложив оскверненный клочок счастливого детства в сторону, я посмотрела на задумчиво хмурящуюся Катю и поинтересовалась:

– Ты что, издеваешься надо мной?

Та покачала головой и после продолжительной паузы ответила:

– Нет… Я вот пытаюсь сообразить, где бы добыть денег на всю эту роскошь.

– Нет, подожди, – продолжала недоумевать я. – Ну, даже если ты откуда-нибудь добудешь денег…

Внезапно перед моим мысленным взором встал окровавленный топор с прилипшей к нему прядью волос. Нет, извините, этот сюжет не для меня, а для Федора Михайловича.

– … даже если ты откуда-нибудь добудешь денег, как я их потом отдавать буду?

– Обычным образом, – все так же задумчиво отозвалась Катя. – Воспользовавшись законом о защите прав потребителей. Вернешь все в магазин и получишь деньги назад. Единственные деньги, которые к тебе не вернутся, это деньги за лимузин с шофером… Так, у тебя «Желтые страницы» есть?

Получив утвердительный ответ, Катька велела мне найти и обзвонить все конторы, занимающиеся прокатом дорогих иномарок с водителем и узнать их прейскурант. А сама достала мобильник и удалилась с ним на кухню.

Положив на колени потрепанный талмуд с оборванной обложкой, я пошелестела страницами, нашла нужную рубрику и потянулась к трубке.

В этот момент телефон зазвонил так пронзительно, что я с перепугу подпрыгнула и отдернула руку, словно аппарат собирался меня укусить. Торопливо совладала с расшалившимися нервами и схватила трубку.

– Привет! С Рождеством тебя, – сказал низкий мужской голос. Такой голос мог принадлежать только одному человеку. – Желаю тебе… даже не знаю, что пожелать… ну, всякого там счастья.

– Спасибо, Никита, и тебе всего самого-самого.

Удивительное дело – я ему обрадовалась. То есть, наверное, так и должно было быть, но я удивилась своей радости.

– Чем занимаешься?

– Ну, в общем, ничем особенно интересным… А ты уже приехал? – надежда, с которой я задала этот вопрос, удивила меня даже больше, чем только что испытанная радость.

– Нет еще, приеду завтра, – в трубке, приглушенный расстоянием, слышался гул моторов, голоса, смех – шум большой улицы. – Давай увидимся завтра вечером?

– Замечательная мысль. Давай. Созвонимся и увидимся.

– Здорово! То есть… Здорово. Знаешь, я сейчас я иду за табаком и… Может… Привезти тебе что-нибудь?

– Привези себя.

Трубка на минуту смолкла. Если бы не уличный шум, не смолкавший у меня в ухе, я решила бы, что нас разъединили.

– Не надо говорить мне таких вещей, хорошо? – наконец, сказал Никита, – Я ведь поверю и воображу себе невесть что.

– Вообрази, – улыбнулась я.

– Вот и не верь после этого в Рождественские чудеса… А что ты сейчас делаешь?

– Планирую совершить несколько мошенничеств и чувствую себя от этого препогано.

– С чего это ты взялась нарушать закон?

В двух словах я описала ему свое бедственное положение и набросала Катькин план по облапошиванию дорогих бутиков, благоразумно умолчав, разумеется, обо всем, связанном с Зигфридом Энгельсом.

– Ясно, – сказал Никита, выслушав мою леденящую кровь историю. – Ничего не предпринимай, никуда не звони, ничего не заказывай. Я перезвоню в течение получаса.

И связь прервалась.

Я положила трубку и, подняв глаза, обнаружила Катьку, стоящую в дверях кухни и с неподдельным интересом наблюдавшую за мной. Было совершенно очевидно, что моя беседа не осталась без внимательного слушателя.

– Ты с кем разговаривала?

– С Никитой Волковым.

– Дивно, – по лицу Катьки расползлась сладкая и масляная улыбка. – Я под впечатлением… Знаешь… Ты меня прости, но ты разговаривала с ним, как… как с любовником.

Я захлопнула справочник и, пожав плечами, ответила – лукаво и не без самодовольства:

– А почему бы и нет?

– Жизнь становится все интереснее, – с чувством глубокого удовлетворения констатировала Катька, – Я бы даже сказала – все чудесатее. Сейчас приедет Марат, и привезет нам с тобой десять тысяч долларов. Как ты думаешь, этой суммы хватит на платье, туфли, ридикюль и меховое манто?

– Не знаю, – ответила я. – Могу с уверенностью сказать только одно – на бриллиантовое колье точно не останется.

И, схватив сигареты, ринулась на кухню – организм, дрожа каждой клеточкой, требовал очередной дозы никотина.

Не успела я толком почувствовать вкуса сигареты, как телефон снова зазвонил. Чертыхаясь, и роняя пепел себе на халат, я бросилась к аппарату.

– Это может быть Марат! – крикнула мне Катька вдогонку.

Но это был не Марат. И не Никита. И даже не мама.

Это был Богдан.

– Я х-хочу п-пригласить т-тебя ф-ф г-хости. Ужа… сно… хочу тебя ф-фидеть. Ты… н-не знаешь, как ты для меня… мно… го… Кроме тебя… ведь… н-никого… М-мне… н-никто… к-хак… т-ты… Дура! Т-ты… не п-понимаешь!.. П-приезжай!

Мне потребовалась небольшая пауза, чтобы сглотнуть невесть откуда взявшийся в горле вязкий ком. Пальцы немедленно заледенели, ладони намокли от пота, а сердце застучало в барабанные перепонки, как в бубны.

С хрипом набрала я в грудь воздуха и уж не знаю, каким чудом произнесла, ласково так:

– Лучше ты приезжай, – зная, что откажется, а если и соберется – до двери своей квартиры не дойдет.

– Я не могу, – ответ вышел у него удивительно быстрым и четким. – Приезжай ты.

– Нет. Не получится. Извини.

И, вместо того, чтобы торжественно и гордо опустить трубку на рычажок, стала ждать, что еще скажет Богдан – надеялась услышать мольбы и стенанья. И была немедленно наказана. Трубка скорбно смолкла. А я нетерпеливо спросила: «Алло? Ты как там?» – сигарета отклеилась от пересохшей нижней губы и упала прямиком мне на колени.

Махровый халат вспыхнул, как прошлогодняя трава. Я вскрикнула и, выпустив трубку, забарабанила ладонями по дымящейся ткани. Катька бросилась на кухню и, мгновенно вернувшись с бутылкой «Кока-колы», окатила ей меня с ног до головы.

– Спасибо, – с чувством сказала я, облизала липкие и сладкие руки и взяла трубку, ожидая услышать короткие гудки.

Но гудков не было. Вместо них из динамика неслись тихие размеренные посвистывания.

– Не вынесла душа Богдана… – прокомментировала я и вернула трубку на законное место.

Оглядела халат, точнее – огромное бурое пятно на нем с впечатляющей дырой посередине. Посмотрела на Катьку, тряпкой собирающую «Кока-колу» с паркета.

Произнесла:

– Погиб халат, невольник чести…

И посмотрела на Катьку торжественно, ожидая оваций в честь своего невероятного остроумия. Тщетно.

– Что он? – кряхтя, спросила Катька.

– Халат?

– Богдан! У тебя прямо через все лицо наискосок было его имя написано… Ну, что он? Просит прощенья?

– Нет. Умоляет о свидании. Вернее, о моем приезде.

Катька на секунду выпустила из рук тряпку.

– Но ведь ты не поедешь?

– Нет, конечно, – надменно отозвалась я. – У меня на этот вечер совсем другие планы.

И повернулась, чтобы идти в душ, отмывать с себя сахар, кофеин и прочую дрянь, входящую в состав легендарной американской газировки, как вдруг телефон снова зазвонил. Неужели Богдан проснулся?

Но это был не Богдан.

Это был Никита.

– Извини, что заставил ждать. Рождество – междугородняя связь барахлит. Никак не мог дозвониться.

– Ничего страшного, – благоразумно ответила я, не пытаясь восстановить репутацию несправедливо охаянной международной связи.

– Короче, не надо ходить ни в какие магазины, и мошенничать тоже не нужно. К тебе за пару часов до этого твоего бала подъедет один человек со всем, что тебе может понадобиться. А потом отвезет, куда скажешь.

– Э… эт-то как это? – залепетала я. – Подожди, я не понимаю.

– А тебе ничего и не нужно понимать.

– Но… Что за человек? И вещи – их же нужно мерить!

Я чуть не сказала: «Это вы, мужчины, напяливаете на себя костюмы не по размеру и галстуки не по цвету, и вам все сходит с рук, а мы, женщины, так не можем!» – но вовремя прикусила язык.

– Не волнуйся, у нее есть твое описание…

– Так этот человек – «она»? – уточнила я, стараясь не замечать весьма болезненный укол в сердце.

– Мне нравится твой ревнивый тон.

– Это удивление, а не ревность… Твое воображение завело тебя слишком далеко… Но что значит «описание»? Какое это «описание»? «Она такая тощая селедка, пепельная сероглазая блондинка, бледная от постоянного сидения перед компьютером»? Это ведь не поможет в выборе вечернего туалета, верно?

В трубке немного помолчали.

– Знаешь, в детстве ты была гораздо молчаливей.

– В детстве я была гораздо застенчивей. А болтать я начала раньше, чем научилась говорить, попроси мою маму – она тебе расскажет.

– Как-нибудь попрошу при случае. А описание твое звучит совсем по-другому. Сорок четвертый размер одежды, стремящийся к сорок второму, тридцать седьмой размер обуви, размер перчаток шесть с половиной. Размер бюстгальтера сказать?

– Откуда ты все это узнал? Т-то есть не надо!.. – оторопела я.

– Сначала скажи: ты поразителен и великолепен, я благоговею перед тобой!

– Ты поразителен и великолепен, я благоговею и трепещу!

– И это ты еще плохо меня знаешь. Дело в том, что прежде чем стать гением архитектуры и дизайна интерьеров, я был гением моды и дизайна одежды. Но мир моды показался мне таким тошнотворным, что я поменял сантиметр на рулетку и тряпки на камни. До сих пор в восторге от собственной дальновидности.

И по-моему, вообще в большом восторге от себя, подумала я скептически, но промолчала. Если я начну ехидничать, у него не хватит пороху даже на завтрашнее свиданье. А мне стало интересно, что же это за персонаж такой – Никита Волков, моя полузабытая школьная любовь.

На мои попытки выяснить, кто же та фея-крестная, которая сделает возможным мое появление на балу, Никита ответил туманно и быстренько распрощался со мной, еще раз пообещав позвонить завтра. А в последнюю секунду засмеялся. И все-таки назвал размер бюстгальтера. И угадал абсолютно точно, вот мерзавец!

Хорошо хоть он не мог угадать, что этих самых бюстгальтеров я почти никогда не ношу.

Пожав плечами, я положила трубку и возобновила движение в сторону душа, попутно сообщив Катьке, что сама не могу понять ровным счетом ничего, но в Марате с его десятью тысячами нужда, по счастью, отпала.

На сей раз я дошла до двери ванной и даже успела включить свет, когда телефон зазвонил.

– Кать, возьми трубку! – рявкнула я. – Если Богдан, скажи, что я умерла.

Но заходить в ванную не стала – взялась за ручку двери и замерла, прислушиваясь.

– Алло! Да, Маратик, я как раз собиралась тебе звонить… А ты что, дома еще?.. О, Господи!..

Я отпустила ручку и поспешно вернулась в комнату. Катька слушала трубку, тревожно округлив глаза и разинув рот.

– Что случилось? – спросила я шепотом.

Она замахала на меня рукой и сказала:

– Ужас… Ничего себе… И что теперь?.. Ну, конечно, конечно. Сейчас… Не надо, ничего не надо, тут все переигралось, деньги не нужны… Я сейчас к тебе приеду… Ага, жди.

Шмякнув трубкой по телефону, Катька посмотрела на меня виновато и спросила:

– Слушай, ты на меня сильно обидишься, если я на бал с тобой не пойду?

– Да объясни ты толком, что случилось!

Катька вздохнула:

– У него лопнула батарея. Только что приходил пьяный сантехник и перекрыл воду. У него все плавает в кипятке, а он ходит в плавках и резиновых сапогах и собирает воду ведром. Говорит, в коридоре отклеились обои. Ждет аварийку, но ему сказали, что раньше, чем через четыре часа не дождется. Мороз, трубы по всему городу рвутся как картон!

Прыгая поочередно то на одной, то на другой ноге, она натянула рейтузы и сказала жалобно:

– Как представлю его там одного, сердце кровью обливается!

– У меня есть резиновые сапоги-луноходы, которые я носила в седьмом классе, хочешь, я тебе их дам?

Катька округлила глаза:

– Но они же малы мне будут.

– Не будут. Если из них вынуть ватную подкладку, они на три размера больше становятся. А ты их наденешь на носки, носки ведь по сравнению с подкладкой тонкие, сапоги тебе будут как раз!

– Гениально! – восхитилась Катька.

Закуталась в кофты и шарфы, сапоги и носки, шубу и шапку, прихватила пакет с луноходами и отбыла, оставив меня ждать гонца от Никиты и нервничать.

А нервничать, как оказалось, было отчего.

Потому что время шло, шло, шло… Сначала мелкими скользящими шажками, на цыпочках. Но постепенно шаги становились все отчетливей. А потом зазвучали так громко, словно время маршировало в тяжелых кованых ботинках прямо по моим височным костям, и каждый шаг – тяжелый, медленный, словно шаг часового в почетном карауле – приносил мне нестерпимые мучения.

И все оттого, что времени оставалось всего полтора часа, а Никитин человек-женщина все не появлялся.

Без четверти семь в дверь позвонили.

Сперва судорожно метнулась к пепельнице – потушить трехсоттысячную, кажется, сигарету за сегодняшний день. Потом – к двери. Распахнула ее, так горя нетерпением избавиться от измучившего меня топота времени, что позабыла даже заглянуть в глазок и поинтересоваться, кто пришел.

На пороге, покачиваясь, стоял Богдан.

Его появление настолько меня ошарашило, что, на несколько секунд полностью лишившись рассудка, я совершенно серьезно прикидывала, не мог ли человек, которому поручено доставить мне бальный наряд, по какой-то непонятной причине оказаться Богданом.

Наконец, я сообразила, что человек от Никиты – должен быть женщиной, а следовательно, никоим образом не может быть Богданом.

Пока я проделывала эти умственные акробатические трюки, Богдан смотрел на меня выжидающе. Не знаю, чего он ждал, но дождался явно не того, чего хотел, потому что, придя в сознание, про себя я сказала нечто не вполне понятное, вроде «какого-черта-дома-не-сидится-вот-и-что-теперь-мне-с-ним», а вслух довольно недружелюбно произнесла:

– Здрассте!

– Н-не вижу радости на лицах!

– Что, у тебя в глазах двоится?

– О! Стих! В-видишь, как я тебя в-вход… вдох-но-вляю! Вот!

– Так ты приехал, чтобы меня вдохновлять?!

– Слушай, я не понял, ты что, мне не рада?

– Я в восторге!

– Нет, я не понял, что такое? – он даже заикаться перестал. – А что ты меня в дом не приглашаешь? Ты что, не одна?

И он сделал движение, чтобы войти. Я попыталась преградить ему дорогу, рассудив, что лучше сразу не пускать, чем потом выгонять, но рассудительность оказалась плохим оружием против грубой и не слишком трезвой мужской силы.

Богдан отпихнул меня и ворвался в квартиру, воинственно потрясая полупустой водочной бутылкой. Мне оставалось только прикрыть за ним дверь и скорбно посмотреть на часы.

Еще пять минут прошло – драгоценных пять минут. Что же делать? Звонить Никите, узнавать, что случилось с его посланницей? Или плюнуть и на Никиту, и на посланницу, напялить на себя, что бог на душу положит, и помчаться на бал? Все-таки со времен Золушки прогресс заметно ушел вперед, и по сравнению с перепачканными сажей лохмотьями и деревянными башмаками, мои нехитрые одежки выглядят королевскими нарядами… Правда, Зигфрида мне все равно придется наблюдать издалека, в своих жалких тряпочках я к нему подойти не решусь, даже если представится шанс… Ох, что же делать? Да еще этот навязался на мою голову!

Богдан между тем методично и планомерно, насколько позволяла ему разлаженная координация движений, обыскивал мою квартиру. Осмотрел ванную, обшарил кухню – и тщательнее всего холодильник – а у меня там ничего спиртного не было, ха-ха-ха! Порылся в платяном шкафу – часть одежды так и осталась на полу. И наконец, пытаясь заглянуть под диван, спрятаться под который смогла бы только мышь, и то не слишком упитанная, он потерял равновесие и довольно звонко приложился лбом об паркет.

Мысли мои между тем потекли по другому руслу. А может, и черт бы с ним, с Зигфридом? В конце концов, журавль в небе, даже невыразимо прекрасный, любимый с детства, остается недосягаемым – и, может быть, именно оттого особенно прекрасным и особенно любимым. А синица – вот она, пожалуйста, прилетела сама, абсолютно пьяная синица, умственно неполноценная и морально нечистоплотная птица, но за ней не надо бежать за тридевять земель, трясясь от мороза и волнения.

Конечно, Самострелова… Но, будем откровенны, и хоть раз посмотрим на себя без гнева и пристрастия – разве Самострелова мне конкурент? Она, во-первых, дура несусветная, а во-вторых, никогда не будет любить Богдана так, как я… И в-третьих, к кому он сейчас пришел, а?

Почему-то, пока я предавалась этим все более приятным размышлениям, Никита мне не вспомнился ни разу.

Полоумная птица между тем не без труда собрала себя с пола и, потирая ушибленную голову, осведомилась:

– Кстати, мы целоваться сегодня будем или к-как? У меня времени в обрез. Мне еще к отцу надо, у него сегодня день рождения.

Я не сразу ответила ему. Сначала я сделала странное движение. Богдан наблюдал за мной удивленно. Я поднесла к своему носу кулак, потом, разжав его, задрала голову куда-то к потолку и, не отрывая глаз от потолка, сказала:

– Лети-ка ты, дорогой мой… куда подальше.

– Чево?

Я посмотрела Богдану в глаза и чистым, веселым голосом пояснила:

– Некогда мне с тобой целоваться.

И приготовилась к долгим препирательствам. Но Богдан в ответ улыбнулся ласково и сказал:

– Ну, х-хорошо! Я тогда тебе завтра п-позвоню.

В один глоток выпил остаток жидкости в бутылке, мотнул головой, выдохнул и, поставив пустую бутылку на мой письменный стол, нетвердой походкой направился к выходу.

Я поплелась за ним, изо всей души молясь духам земли, воды, огня и воздуха, чтобы он не упал без чувств, прежде чем окажется за дверью.

Милосердные духи услышали мои молитвы. Богдан без приключений покинул мою квартиру. Не обернувшись, бросил: «чао!».

Я закрыла за ним дверь, прижалась к ней спиной и, чтобы снова не зареветь, запела – точнее, заорала – во весь голос:

– Мой голубь сизокрылый!

Печальный знак вопроса!

Мой голубь сизокрылый

Клюет чужое просо!

Мой голубь сизокрылый!

Он ласково воркует!

Мой голубь сизокрылый,

Он не меня целууууууу…

И подпрыгнула в ужасе – звонок грянул над самым моим ухом.

Вернулся все-таки!

– Какого черта! – торжествующе прорычала я и, ликуя, распахнула дверь.

И обомлела.

У моего порога, на зелененьком придверном коврике с надписью «Welcome!» стояла Гангрена.

Мне показалось, земля дрогнула у меня под ногами, а небо, словно подбитый бомбардировщик, с воем полетело вниз.