Текст книги "Год лягушки"

Спору нет, Гангрена – она замечательная… Особенно, если не забывать о нашем с ней разговоре прошлой ночью… И обещанные пять минут славы… И совет насчет колечка от Тиффани… Да, Гангрена золотой человек… Почти святая.

Я тщательно прожевала остаток так и оставшейся неопознанной пищи, медленно положила вилку и нож на края тарелки.

– Чуть не забыла. Мне надо тебе кое-что показать…

Я сняла со стула подвешенную на уголок спинки сумочку, достала оттуда газету, развернула и, хорошенько разгладив, положила ее на скатерть перед Никитой – первой полосой, разумеется, вверх.

Никита недоуменно изогнул бровь, отставил бокал и равнодушно посмотрел на гигантский нерезкий снимок, не прикасаясь к газете. Поднял глаза.

– Ну и что?

– Это я, – сказала я.

Отчаянно хотелось курить.

Никита нахмурился, взял газету в руки и вгляделся в фотографию внимательно. Быстро сложил газету и протянул мне.

– Если бы ты мне не сказала, я бы нипочем тебя не узнал. У тебя что, роман с ним?

– Нет, – сказала я без малейшего сожаления.

– А с чего тогда вдруг такие… порывы?

– Он выпил бутылку водки, не закусывая. А до того ему в течение получаса позвонили три бывшие жены и одна мама.

Никита понимающе хмыкнул:

– Человеку можно только посочувствовать, – и добавил, темнея лицом. – Но ты его обнимала…

– Хочешь верь, хочешь нет, это получилось как-то нечаянно.

– За нечаянно знаешь, что бывает?

– Знаю. Можешь начинать отчаянно бить меня прямо сейчас.

Никита залпом осушил свой бокал. Из воздуха соткался официант, наполнил бокал снова и растаял. Никита сделал еще один большой глоток и заметным усилием воли принудил себя больше не пить. Поставил бокал на стол.

Сказал, не глядя на меня:

– И что же было потом?

Желание курить стало просто нестерпимым.

– Ничего не было. Нас сфотографировали. Он толкнул меня, я упала в сугроб. Он с охранником попытался догнать папарацци. Ничего не вышло. Он уехал, охранник пошел в магазин, покупать что-то… что им там было нужно.

– А ты?

– А я осталась сидеть в сугробе.

– Что, они даже не помогли тебе встать?! Вот козлы…

– Да ничего, в общем, страшного… Я и сама прекрасно вылезла. А Гангре… Галина Андреевна меня потом до дому довезла.

– Галина?! А она-то там как оказалась?

– Случайно ехала мимо, – я решила, что не стоит рассказывать больше, чем необходимо.

Никита с тоской посмотрел на остаток вина в бокале и пробормотал:

– Твоя жизнь полна случайностей, как я посмотрю.

– Ну, это не так уж плохо, – я попыталась изобразить на лице улыбку. Получилось бледненько. Неубедительно, прямо скажем, получилось. – Мы ведь с тобой тоже случайно столкнулись. Хотя, по-моему, тебе эта случайность уже не кажется счастливой.

Он дернул головой. Я так и не поняла, что это было – кивок или отрицательное покачивание.

– Ну, почему же… Только я все-таки одного не понимаю… Зачем ты мне все это рассказала?

– Потому что я честная кретинка, – печально ответила я. – И потом, мне совсем не хочется, чтобы ты узнал это от кого-то другого… От Ган… Галины Андреевны, скажем…

Никита все-таки допил свой бокал. А я все-таки достала сигареты.

Потом я курила, а он смотрел, как официант снова наливает ему вина. Вечер был непоправимо испорчен. Да что вечер… Жизнь была испорчена, вот в чем штука… Было ужасно жалко себя, а еще жальче Никиту – его жизнь была испорчена на глазах у доброй дюжины знакомых. Впрочем, он сам выбрал это место.

Тишина воцарилась за столиком, и стало слышно, что и за соседним столиком портится чья-то жизнь, причем куда отчетливей, чем наша с Никитой – вернее, наши две жизни, так как одной общей у нас с ним, похоже, не получалось.

Женский пронзительный шепот свистел у меня за спиной:

– Я имею права целоваться с кем хочу и когда хочу!

В ответ мужской голос забормотал что-то, мрачно и нечленораздельно.

– Да! – ответил женский шепот. – Потому что это нужно для карьеры! И если это будет нужно для карьеры, я поцелую кого угодно!

Я подняла взгляд от пепельницы и осторожно окинула взглядом ресторан. Многие прислушивались к разговору у меня за спиной, а некоторые даже и приглядывались. Обладательница свистящего шепота, очевидно, привыкла говорить так, чтобы ее слышали даже в последнем ряду театра, так что ссора за соседним столиком, похоже, без малейших помех транслировалась в каждый, даже самый отдаленный уголок ресторана.

– Даже Шурик не устраивал мне таких истерик как ты! Это просто смешно… Нет, мы не будем говорить о Шурике, потому что мы с тобой, по-моему, уже все обсудили…

Интересно, где я могла уже слышать этот голос? Какая-то известная актриса? Посмотреть бы… Но откровенно глазеть по сторонам в таком месте, как этот ресторан, наверное, не очень-то прилично… Хотя вокруг все вертят головами, словно любопытные куры…

Охваченная любопытством, я на мгновение даже позабыла о своей собственной злосчастной судьбе.

– Официант, водки! – вдруг рявкнул мужской голос у меня за спиной, и голос был таким знакомым, что я вмиг забыла об этикете и, чуть не привстав со стула, развернулась назад.

За соседним столиком сидели Самострелова и Богдан.

32

В тот момент, когда я обернулась, Богдан как раз схватил со стола какую-то газету и, скомкав ее, бросил на пол. Впрочем, почему «какую-то»? Мне достаточно было беглого взгляда, чтобы узнать – и газету, и фотографию в ней. Самострелова, бледная от ярости, оглушительно прошипела:

– Немедленно подними!

Богдан пожал плечами, наклонился, но, вместо того, чтобы протянуть за газетой руку, поддал ее ногой. Бумажный комок отлетел на середину зала. Один из официантов, лавируя между столиками, направился в сторону смятой газеты, чтобы подобрать ее. Но с противоположной стороны, чуть ли не из-под столика, за которым сидели двое холеных молодых людей с одинаковым капризным изгибом рта, вынырнула странно выглядящая девица – казалось, что ею только что помыли пол и даже хорошенько отжали, но вот прополоскать забыли. Она схватила газету, поправила съехавшие на кончик носа очки в металлической оправе, быстро посмотрела маленькими бесцветными глазками на Самострелову и исчезла так же внезапно, как и появилась.

– Ну вот, – прошипела Самострелова. – Видишь, что ты наделал! Представляю, что теперь напишет про меня Василиса Премудрая в своей пятничной колонке!

Но, говоря это, огорченной она совсем не выглядела, даже напротив.

– Какие нежности при нашей бедности! – нелюбезно отозвался Богдан, и опрокинул себе в глотку стопку водки – судя по его неверным движениям, стопка была далеко не одной из первых – и даже не первой из лишних.

А я только сейчас сообразила, что меня тоже могут узнать, поспешно вернулась в исходную позицию и даже уткнулась в тарелку для верности.

Как оказалось, напрасно.

Кто-то обнял меня за плечи. Впрочем, я и не глядя, могла определить – кто. Хотя бы по запаху.

– Ба! З-знакомые все лица! – Богдан почти касался губами моей щеки. – Радость моя! Откуда т-ты здесь?

– Разве вас за этот столик кто-нибудь приглашал?

Поневоле оторвавшись от изучения остатков соуса на тарелке, превращенных при помощи вилки в сложные абстракционистские узоры, я подняла глаза и увидела, что на столике передо мной успела появиться новая бутылка вина, и довольно давно, потому что уровень жидкости в ней был уже не слишком высок, а Никита смотрит в нашу с Богданом сторону, и глаза его под угрюмо сдвинутыми бровями блестят нетрезво и недобро.

– А разве я с-с вами разговариваю? – ответил Богдан и, недобро улыбнувшись, добавил: – Кстати, з-здрас-сте!

Надо было срочно сказать ему какую-нибудь гадость, чтобы он отвязался от меня – и желательно навсегда. Обычно такие гадости удаются мне как нельзя лучше, но душевные травмы последних дней видимо плохо повлияли на мои мыслительные способности.

– Даня! Дорого-ой! – прошипела Самострелова. – Вернись, пожалуйста, сюда. Нам пора уходить!

Я тихонько порадовалась тому, что она не сочла нужным узнавать меня. Но и без нее было кому проявлять интерес к моей скромной особе. Это я не о Богдане, а о Василисе Премудрой, сероватое личико которой показалось невдалеке, выражая живейший интерес к нашему с Богданом разговору.

– Кажется, вас зовут, – сказал Никита, барабаня пальцами по скатерти.

– Не мешай мне разговаривать с любимой женщиной! – отмахнулся Богдан ото всех сразу.

Василиса Премудрая переместилась поближе к нам.

– Чем больше водки, тем сильнее любовь, – еле слышно, почти про себя произнесла я, поводя плечами и наклоняясь вперед, чтобы освободиться от объятий Богдана. Фраза осталась неуслышанной, а попытка освободиться – неудачной.

– Почему ты перестала приглашать меня к себе в гости? – нежно спросил Богдан. Похоже, он действительно забыл, где находится.

– Даня, милый, ты слышишь меня? – Самострелова на всякий случай перестала шипеть, и теперь звенела, нежно и мелодично, как серебряный колокольчик. – Нам пора!

– Уважаемый! Вы бросили вашу даму одну, это невежливо!

– Не учи отца…

Очочки Василисы Премудрой блеснули из-за плеча Богдана, и я поняла, что дело плохо.

В тот же момент Никита вскочил со своего места, схватил за шиворот Богдана, встряхнул его, отрывая от меня и стремительно поволок через весь зал. За ними, возмущенно стрекоча, побежала Самострелова, а уже за ней, ускоряя шаги, серьезные молодые люди в черных костюмах и с характерным строением лиц. Василиса Премудрая обогнула наш столик, сквозь очки сфотографировала меня встроенной оптикой во всех ракурсах и кинулась в гущу событий. Я тоже встала из-за стола, и пошла за остальными.

Никита, никем не остановленный (черные костюмы приближаться и вмешиваться почему-то не стали, остановились чуть поодаль, хмуро оглядываясь по сторонам), дотащил Богдана до верхней ступени лестницы ведущей к выходу и гардеробу, и, резко, словно пружины, вытянул руки, державшие Богдана, одновременно разжав кулаки.

Когда я выглянула из-за спин, Богдан сидел у подножья лестницы, мотая головой и что-то мыча.

Самострелова взвизгнула и хотела броситься на Никиту, но один из черных костюмов преградил ей дорогу и хладнокровно принял на себя поток визгливой ругани. Когда же Самострелова попыталась перейти от слов к делу и вцепиться черному костюму в лицо, он быстро перехватил ее руки и, бережно, но твердо приобняв, повел вниз по ступенькам.

Я к тому времени уже помогала Богдану подняться.

– Ты цел?

Он, покачиваясь, встал, опираясь не столько на меня, сколько на перила.

– П-порядок. Н-но к-как врач могу тебе сказать, что за мной необходим уход. Из тебя должна п-получиться прекрасная с-сиделка. Т-тем более, что… д-долг платежом красен, правда же?

– Слушай, Петровская, что ты все время вертишься у меня под ногами, а? – подлетела к нам Самострелова.

Не удостоив ее ответом, я сняла руку Богдана со своего плеча и сказала:

– Знаешь, мне кажется, что все мои долги тебе, если они и были, уже уплачены с лихвой.

– Предъявите доказательства! – потребовал Богдан, но Самострелова уже оттаскивала его в сторону, а гардеробщик летел к ним с перекинутыми через локти пальто.

Очень кстати, мне тоже пора уходить. Свою дубленку я возьму сама – я не гордая, а гардеробщик слишком занят другими, и дожидаться его у меня почему-то нет ни малейшего желания.

Дубленка выскользнула у меня из рук. Я обернулась и увидела, что она услужливо развернулась и подставила мне рукава. Никита держал ее за края по обе стороны воротника.

– Спасибо.

– Ты могла бы хотя бы попрощаться со мной.

– Я думала, тебя задержала охрана… – брякнула я, не подумав.

Никита усмехнулся:

– Как я посмотрю, русские женщины сильно изменились со времен декабрьского восстания 1825 года.

– Это да, это точно, – усмехнулась в свою очередь я. – Бросают своих мужчин на произвол судьбы.

– Ну, этого… приятеля… – Никита кивнул головой в сторону Богдана, которого Самострелова как раз обматывала красным шарфом, – …его ты не бросила.

– Зато ты его бросил. С лестницы. Мне хотелось убедиться, что он не пострадал. Если бы это случилось с тобой, я поступила бы так же.

– Ага. А тебе не пришло в голову, что я могу пострадать не хуже него? Что охрана намнет мне бока?

– Знаешь, я что-то не заметила у охраны ни малейшего позыва намять тебе бока. Мне даже показалось, что они следят за тем, чтобы бока не намяли тебе, и это, с учетом моих познаний о нравах охранников, просто удивительно.

Гардеробщик подлетел к Никите, бережно, четырьмя пальцами неся перед собой черное пальто. Но Никита поухаживать за собой не позволил, небрежно выхватил пальто из рук гардеробщика и накинул его на плечи. Я помнила, что собиралась уходить, а Никиту дожидаться как раз не собиралась, но почему-то не двигалась с места.

И не стала сопротивляться, когда Никита взял меня под локоть и повел к выходу.

– Я могу объяснить тебе странное поведение охранников. Дело в том, что я совладелец этого ресторана.

Ничего себе, подумала я – девушка бедная, но честная, не избалованная знакомствами с владельцами заводов, мостов, пароходов, и с выражением восторженного восхищения воскликнула:

– Как интересно! И часто ты, пользуясь своим привилегированным положением, позволяешь себе спускать с лестницы несимпатичных тебе гостей?

– Ты не поверишь – в первый раз.

Раздалось громкое и частое цоканье каблуков – нас обгоняла Самострелова, волочащая за собой за руку Богдана. Тот, словно непослушный ребенок, спотыкался на каждом шагу и всеми силами мешал своей гувернантке развить нужную скорость. Увидев меня он страшно оживился – как всякий мальчишка оживляется, увидев валяющуюся посреди лужи грязную и кривую палку.

– Я п-позвоню тебе завтра! А она пусть целуется со своим… Энгельсом, если он так ей нравится! В-вот приеду домой – и перестану с ней разговаривать – н-навсегда.

Спина Самостреловой каким-то непостижимым образом выразила с трудом сдерживаемую ярость, цоканье стало размеренней и реже – усилия, прилагаемые к тому, чтобы тащить за собой Богдана, утроились. Но Богдан был слишком тяжел и слишком мало расположен облегчать своей спутнице жизнь, так что усилия по большей части пропали впустую.

– Т-ты такая красивая. Т-ты дура! Видишь, как этот хрен вокруг тебя вьется!

– Двинуть что ли ему в морду? – задумчиво пробормотал Никита.

– Не стоит. Разобьешь себе кулак и все, – хмыкнула я. – Он сейчас под таким наркозом, что твоего удара и не почувствует.

– Ну, почувствует завтра…

– Потерпи немного. Они и так больше не придут в твой ресторан, – я хотела добавить: «Ты и меня-то больше никогда не увидишь,» – но промолчала. Вечер и так выпал мелодраматический, и делать мелодраму еще гуще у меня не было ни малейшего желания.

– Не придут, если я дам распоряжение их больше сюда не пускать. А я такого распоряжения давать не собираюсь.

– Интересно, а ты думаешь им захочется приезжать сюда после такого скандала?

– Сложно сказать. Скандал случился по их вине. Притом, их ужин оплачен рестораном, а в багажник их машины сейчас грузят килограммовый торт и бутылку шампанского от заведения.

Продукты, как выяснилось, погрузить в машину было гораздо легче, чем Богдана. Когда мы вышли на улицу, Самострелова, яростно матерясь, пыталась затолкнуть своего строптивого возлюбленного на пассажирское сиденье черного «Ауди ТТ», но возлюбленный то вылезал, то выпадал, то не давал захлопнуть дверь, то требовал найти его сигареты… Неподалеку от поля битвы мерцал маленький красный огонек. Каждая затяжка освещала лицо Василисы Прекрасной. Лицо выражало неподдельное наслаждение жизнью вообще и наблюдаемым спектаклем в частности.

Я оставила Никиту у дверей ресторана и твердым командорским шагом направилась к «Ауди». Отстранила твердой рукой Самострелову, которая взвизгнула что-то недружелюбное, но тут же и смолкла. Василиса Премудрая отбросила окурок в сугроб и прислушалась. Напрасно. Я наклонилась к самому уху Богдана и, прикрыв рот рукой так, чтобы услышать меня было почти невозможно, прошептала (к счастью, мой непоставленный голос нельзя было услышать даже в первом ряду партера)

– Данечка, милый, не сердись на Ксюшу. Она делает карьеру – как может. А Зигфрид Энгельс ее не целовал. Он целовал меня. Если не веришь – поезжай к ней домой и попытайся найти у нее в гардеробе рыжую шубу до пят. Готова поспорить – у тебя не получится.

Почему я была так уверена, что у Самостреловой нет рыжей шубы до пять – я до сих пор не могу сказать.

Богдан уставился на меня мутно и злобно, убрал в салон ноги, мешавшие Самостреловой захлопнуть дверь, и заорал:

– Ну, мы едем уже или нет?!

Поблагодарить меня Самострелова не сочла нужным. Но я и не ждала от нее благодарности. Я еще в школе заметила, что у нее проблемы с воспитанием.

«Ауди» скрылся из вида, и только тогда я сообразила, что, как романтическая дура, стою и смотрю ему вслед, даже не пытаясь бороться с печальными мыслями.

– Слушайте, – спросила подошедшая Василиса Премудрая (голос у нее оказался грубый, словно у подростка с рабочей окраины), – а вы кто, вообще? Новая девушка Волкова?

– Кого?.. – переспросила я. – А!.. Нет. Я – девушка из прошлого, можете так и написать.

Василиса Премудрая хмыкнула:

– Интересно, а в вашем гардеробе есть рыжая шуба до пят?

Не ответив, я пошла прочь. Грусть накрыла меня с головой, и я даже не нашла в себе сил восхититься прекрасным Василисиным слухом.

Название переулка – белые буквы на синем фоне – ничего не сказало мне. Как большинство москвичей, я знаю свой город в пределах немногочисленных служебных маршрутов, да нескольких развлекательных прогулок – не очень многочисленных, если вдуматься.

Стыдоба какая, подумала я и пообещала, что закончив детектив об убитой певице, напишу роман о Москве – с тайнами, загадками, старыми домами и волшебными превращениями.

При мысли об этом грусть немного отпустила меня, и ноги сами быстро пошли по переулку – я знала, что он обязательно выведет меня если не к метро, то хотя бы к знакомой улице.

– Почему ты все время убегаешь от меня? – раздался над моей головой голос Никиты. – Мне кажется, ты в детстве слишком много читала Шарля Перро, и это тебе повредило. Или дело в фильме? «Встаньте дети, встаньте в круг, встаньте в круг, встаньте в круг! Жил на свете старый жук, старый добрый друг!» – пропел он, проскакав вокруг меня.

Я остановилась и, задрав голову, ответила:

– По-моему, это тебе повредила сказка о Золушке. Ты вообразил себя прекрасным принцем – и я совершенно не могу понять, с чего.

– Ну, конечно! Какой из меня прекрасный принц. Я водку литрами не жру! Вон, полторы бутылки вина проглотил – и мне уже тошно. Хотя, если вдуматься, вино тут не при чем.

– Извини, что испортила тебе вечер. Я, ей-богу, не нарочно, – я снова пошла по переулку, все ускоряя шаги.

– Я вообще-то хотел довезти тебя до дома на такси… Я даже рассчитывал на прощальный поцелуй…

Ботиночки на нем явно были не по сезону, на тонкой и гладкой кожаной подошве, и он все время поскальзывался на них, и хотя ноги у него были в два раза длиннее моих, поспевать за мной ему было нелегко.

– Мне кажется, нам теперь обоим не до поцелуев, – я пошла еще быстрее. Разговор о поцелуях жег мне губы сильней, чем могли бы сделать сами поцелуи. – Еще раз прости за испорченный…

– Ты не вечер мне испортила. Ты мне испортила жизнь. Причем уже давно.

Я снова остановилась – так резко, что он налетел на меня и испуганно отпрыгнул в сторону – прямо в кучу убранного с тротуара снега. Наверное, начерпал полные ботинки, мелькнула у меня маленькая злорадная мыслишка. Мелькнула – и исчезла, не задержавшись надолго, потому что не этим была занята сейчас моя голова. Надо же, как синхронно мы думаем. Ну, ладно, все-таки испортила жизнь. Пусть испортила, с этим я готова согласиться. Но давно?!

– И когда же я так давно успела испортить тебе жизнь?

– Тогда! Той осенью, когда мы с тобой гуляли по бульварам! – почти закричал он, машинально отряхивая снег с брюк. – Ты понимаешь, что с тех пор я жить без тебя не могу?!

– Для покойника ты что-то слишком хорошо сохранился, – усмехнулась я.

– Конечно, это уж-жасно, уж-жасно смешно… – горько сказал Никита. – Лучше бы я тебя не встречал больше, честное слово. У меня хотя бы остались светлые воспоминания…

Я немного помолчала, глядя в сторону. Подняла брови. Зачем-то скривила на сторону рот – должно быть, была невыразимо прекрасна в этот миг. Впрочем, красота моя в этот миг волновала меня еще меньше, чем всегда. Никита стоял, сунув руки в карманы, смотрел на меня, ожидая неизвестно чего.

Глубоко вдохнув морозный воздух, я немного подержала его внутри, а когда выдохнула, случилось странное – словно кто-то провел по моей памяти вымоченной в скипидаре тряпкой – и верхний красочный слой треснул и, отслаиваясь кусками, сошел, а под ним открылась новая картина. Проступили яркие кленовые листья на Тверском бульваре, бегущий по красноватому гравию голубь, юное, мальчишеское лицо Никиты, красная капелька комсомольского значка на синем лацкане его школьного пиджака. Все вспомнилось так, как было, и вспомнилось главное – вспомнился не он, вспомнилась я тогдашняя… Как не хватало духу смотреть ему в лицо, как шумело в ушах, как немели губы… У боли есть счастливое свойство – забываться быстрее и прочнее, чем счастье. Но иногда и боль можно вспомнить – и тогда ее сила утраивается.

– Что с тобой?

Я сдернула перчатку и провела ладонью по лицу. Ладонь намокла.

– Да, ты прав, – тихо сказала я. – Нам не следовало больше встречаться. И, думаю, лучше будет, если мы расстанемся прямо сейчас – и насовсем.

И пошла прочь от него. Почти побежала. А метров через пятьдесят вдруг услышала, странные звуки, и поняла что реву в голос. Правда, теперь это было совершенно не важно.

– Послушай, что вдруг случилось?

Видно, мои всхлипывания и подвывания произвели на Никиту слишком сильное впечатление, чтобы оставить меня на произвол судьбы. Но и это меня уже не волновало.

– Оставь меня в покое, пожалуйста!

– Но что это значит?!

На мгновение я перестала рыдать и даже захохотала. Получилось, честно говоря, ужасно. Если рыдания были похожи на рыдания, то смех годился только на то, чтобы распугивать алкоголиков на ночном кладбище.

– Действительно, что бы это могло значить! Среди нас ведь только один пострадавший от несчастной любви, рыцарь без страха и упрека, через всю жизнь пронесший светлое чувство. Правда, тут у нас логическое противоречие! Чувство светлое, а жизнь испорчена! И, главное, за всеми этими невыносимыми противоречиями предмет нежной страсти совершенно забыт!

– Погоди! Не беги, а? Я не понимаю, о чем ты?

– Любящий ты мой, нежный! – я перестала смеяться и снова начала всхлипывать. – Ты так меня любил все эти годы, что ни на минуту не задумался – а что было со мной? Что чувствовала я?

– Постой… Я уже ничего не понимаю…

– Конечно, ты не понимаешь! Потому что ты болван! Я так в тебя влюбилась! – разрыдавшись пуще прежнего, завопила я. – Я сперла твою фотографию с доски почета! Я стащила в кабинете труда стеклорез! Я испортила весь стенд! Я поранилась стеклом! Думала, меня вычислят! Дрожала две недели! А ты даже не пришел меня навестить, когда я заболела!

– Но я не знал, где ты живешь…

– Узнал бы, если бы захотел! Телефон же узнал в конце концов! А позвонил только из-за границы!

– Послушай, ну куда ты так летишь, черт побери?! Мы не можем остановиться и поговорить как все люди, а не кричать на бегу?

– Не хочу я вообще с тобой разговаривать, понимаешь?! Приехал завоевывать Москву! Наполеон! Осчастливил меня признаниями! Спустя столько лет!!! А я, может быть, вообще не хочу тебя вспоминать!

– Господи, но ты же должна понять, что я тогда… ведь это было так давно, чуть не двадцать лет назад!

– Пятнадцать!

– Хорошо, пятнадцать… Но ведь я был глупый, я был мальчишка. Ты мне казалась такой красивой… И такой ужасно серьезной… Я тебя боялся!

– Все вы трусы! И ты был первым трусом в моей жизни! Нет, не ты, первым и главным был, конечно, отец, но его я забыла еще раньше и еще крепче, чем тебя! А ты… Как я ждала, что ты появишься, что ты придешь! Я песню о тебе писала на мотив «Шербургских зонтиков». Подобрала их одним пальцем на бабушкином пианино и играла целыми днями, как дура! А ты все молчал! Молчал!!!

– Да, я, наверно, виноват…

– И я полюбила Зигфрида Энгельса! Потому что он был красивый! У него были огромные глаза разного цвета, он пел как ангел! И он не мог меня ничем огорчить, потому что он был только в телевизоре! И на пластинках! И в журналах! И я стала думать о нем, потому что думать о тебе было слишком больно!.. А ты чего-то там боялся!

– Господи, да откуда же я мог знать, что ты так страдаешь?!.

Дорога пошла круто под горку, и я разогналась по ней так, что никак не могла сразу сбавить скорость, даже если бы и хотела. Но я не особенно-то и хотела. Мчалась как ошпаренная, даром, что на высоких каблуках. Никита поспевал за мной с трудом.

– Слушай, – пыхтел он у меня за спиной, в очередной раз поскальзываясь. – Ну, я ведь тоже… Я ведь твой телефон из классного журнала выписывал, да еще у завуча в кабинете! А если бы меня застукали? Я, можно сказать, жизнью рисковал ради любви… Да подожди, не беги ты так…

– Никого я больше не буду ждать – ни одного человека на свете, даже Зигфрида Энгельса, пропади он пропадом со своими контактными линзами!

Позади меня раздалось мелкое шарканье – две подошвы с трудом пытались удержаться на скользком, укатанном за день пешеходами крутом склоне. А затем – глухой удар о землю, ругань и вопль: «Берегись!»

Повернуться на крик я еще успела, но сообразить, что надо отпрыгнуть в сторону – уже нет. Лихо летящий на собственной заднице Никита подрубил меня обледеневшими ботинками как топор тонкую сосенку, я рухнула прямо ему на широкую грудь, и мы помчались вниз уже вместе, с хорошей скоростью чемпионов мира по санному спорту. В голове у меня смутно мелькнула мысль, что после такой поездки красивое черное кашемировое пальто Никиты можно будет смело выкидывать на помойку.

– Ну, вот видишь, я обещал довезти тебя до дому, и выполняю свое обещание, – тяжело дыша, сказал Никита.

– Надеюсь, у тебя не отнимут права за езду в пьяном виде, – отозвалась я.

И тут мы оба захохотали во все горло, подвывая и корчась.

Внезапно нас стремительно развернуло вокруг собственной оси, и я, перестав смеяться, взвыла от ужасной боли в ноге.

Спуск с горы закончился встречей с переполненными мусорными баками.

– Мне неловко тебя беспокоить, – сказал Никита, стряхивая с меня смятую коробку из-под торта, несколько пивных банок и флакон средства от тараканов, – но не могла бы ты встать? Мы, кажется, уже приехали.

– Извини, ничего не могу поделать, – простонала я. – Чертов фэн-шуй!

Помогая себе руками, Никита сел и, заглянув в мое перекошенное от боли лицо, сказал:

– Ты не могла бы изъясняться понятнее? Что случилось?

– Кажется, я сломала ногу. Так что тебе придется все-таки отвезти меня домой.

– Нет, – ответил Никита. Вылез из-под меня и, встав на ноги, убежал куда-то за угол так быстро, что я не успела даже рот раскрыть для вопроса.

Вопрос я задала, конечно. Но его уже никто не слышал, поэтому я даже не стала его договаривать.

– И куда?..

Из-под незакрывающихся крышек воняло довольно чувствительно. Морщась, я оползла на пару метров в сторону от мусорных баков.

Ну, что ж. Если он оставил меня замерзать со сломанной ногой на помойке, это будет прекрасная жирная точка в печальной истории наших взаимоотношений в частности и в моей личной жизни вообще. Как можно доверять мужчинам, зная, что они способны на такую подлость?

Еще раз попытавшись встать, я немного поплакала от боли, и стала соображать, что мне делать дальше.

Можно звать на помощь. Но у меня слишком слабый голос, к тому же кто обратит внимание на крики о помощи, несущиеся от помойки?

Значит, нужно ползти. Слава богу, я не в глухой тайге, подумала я, старательно отгоняя уже порядком поднадоевшую мне в последнее время мысль об ампутации обмороженных ног и о последующей пляске на протезах. Ну, протезы – это ведь не самое страшное на свете, правда? Одна девушка на протезах даже вышла за рок-звезду. А что потом они развелись, так разводятся и люди с ногами.

Послышался шум мотора. Из-за поворота вылетел желтый «форд» с шашечками на боках и остановился прямо передо мной. Не успела я вознести небесам молитву за внезапное чудесное спасение, как из «форда» выпрыгнул Никита.

Взял меня на руки и наконец объяснил:

– Сначала мы поедем в травмопункт.

– Ты что, не мог мне сразу об этом сказать! – заорала я. – Ушел молчком, я чуть с ума не сошла!

– Вообще-то, я рассчитывал на другие слова, – невозмутимо ответил Никита, устраивая меня на заднем сиденье «форда».

– На какие же, интересно?

– Ну, например, «спасибо, милый».

Я набрала полную грудь воздуха, чтобы высказать ему все, что я о нем думаю, выдохнула, опять вдохнула и произнесла:

– Спасибо, милый!

– А теперь, – сказал Никита, когда такси набрало скорость, – мне все-таки придется тебя поцеловать.

– Ну, – глубокомысленно ответила я. – Раз уж учение фэн-шуй все-таки всесильно, ничего другого не остается. Но Катька у меня еще получит! Она же обеща…

Хорошо, что Никита не стал спрашивать меня, при чем тут, собственно, фэн-шуй.