Текст книги "Год лягушки"

23

Целую вечность проворочавшись в постели без сна, я щелкнула выключателем торшера и поднесла к глазам будильник. Стрелки на циферблате показывали половину первого. Вечность длилась всего сорок минут.

Я вылезла из – под одеяла и пошла за сумкой.

Достала мобильник, исследовала его дисплей на предмет отметок о пропущенных звонках или принятых сообщениях, не обнаружила ничего и, вздыхая, набрала номер Никиты. В очередной раз выслушала голос металлической тетки, рассеяно читая новый лозунг на пробковой доске («Наше дело правое – мы победим!»). И снова легла.

С головой накрылась одеялом и вообразила труп человека, замурованный в кирпичной стене. Только звон мобильного телефона глухо доносится сквозь кладку… Полиция должна найти его, пока у мобильника не кончился заряд аккумулятора.

Впрочем, если Никиту и замуровали где-нибудь, по сигналу мобильника его точно не обнаружат – там, где он находится, приема нет. Или аккумулятор в его телефоне уже разрядился.

На этой жизнеутверждающей мысли я и заснула.

Половина пятницы промелькнула в радужном угаре. Помню только, что я, окруженная густым облаком невидимых постороннему глазу мыльных пузырей, сидела за компьютером, старательно проводя Стелле Кошак операцию по перемене пола при помощи фотошопа, когда в наш кабинетик зашла Лидочка и сказала:

– Варь, я к тебе. Галина Андреевна поручила мне устроить аккредитацию на благотворительный бал, где будут выступать «Маркс и Энгельс»… В общем, ничего не получается.

Радужные пузыри дружно лопнули, превратившись в миллион-миллион-миллион мыльных брызг. Я закрыла файл, не сохранив его.

– Может, чайку? – сочувственно предложила посвященная в курс дела Аглая.

Пока она кипятила и разливала чай, Лидочка рассказывала.

Телефонная девица не обманула – бал действительно вызвал ажиотаж. И это оказался настоящий благотворительный бал, поэтому никаких бесплатных приглашений на вечер не полагалось. Аккредитацию, впрочем, для Гангрены, великой и ужасной, обещали устроить – но честно предупредили, что под аккредитацией подразумеваются только стоячие места где-то на периферии праздника. Ни малейшего намека на угощение – полчаса фотографирования, несколько ненавязчивых вопросов гостям вечера, а далее – вы свободны. Люди платят по тысяче долларов не для того, чтобы какие-то продажные писаки ели с ними за одним столом и мешали им спокойно выспаться в тарелке с фуагрой. Разумеется, от такой аккредитации Гангрена с негодованием отказалась. О покупке билетов за свои деньги и речи не шло. Гангрена давно уже забыла те времена, когда платила за то, чтобы куда-нибудь пойти. Ее должны звать-умолять, а она – милостиво принимать приглашение. Или отдавать ненужные билеты не самым нужным людям. Вроде меня, например.

В полном затмении рассудка, я затащила в наш кабинет Гангрениного водителя Гошу, неосмотрительно прогуливавшегося по коридору, и заставила его еще раз узнавать по телефону цены на билеты. Мне нужен был мужской голос, чтобы телефонные девицы ничего не заподозрили. Аглая только молча крутила пальцем у виска.

Разговор шел по громкой связи – чтобы Гоша, не дай бог, не переврал что-нибудь при пересказе. Если девица была та же самая, то, по сравнению с прошлым разом, в ее голосе заметно прибавилось усталости и немного убавилось любезности. Билеты на бал почти кончились. Осталось только два – семидесятипятитысячных. Но, – тут голос девицы потеплел, – если вы в состоянии сделать благотворительный взнос, превышающий эту сумму, я могу связать вас с администратором, чтобы обсудить ваше предложение. Водитель широко открыл рот, но не успели его губы сложиться для матерного ругательства, как я торопливо нажала на оранжевую кнопку спикерфона, и разговор прервался на самом интересном месте.

Стало очевидно, что попасть на бал я могу, только ограбив банк, но времени на то, чтобы спланировать и осуществить ограбление у меня уже не оставалось.

– Можно угнать автомобиль Гангрены и продать его за пять тысяч долларов, – хихикнула Аглая. – Позови Гошу к нам на чай, насыпь ему клофелину, и деньги, считай, у нас в кармане!

– Во-первых, у меня нет клофелина, – мрачно ответила я. – А во-вторых, просто удивляюсь твоему невежеству. Клофелин добавляется в спиртное, а если добавить его в чай, Гоша сразу почувствует вкус!

– Это я удивляюсь твоей неизобретательности, а еще детективы пишешь! Добудь другое что-нибудь, не клофелин! Мало ли препаратов. У тебя вон под боком целая стоматологическая клиника, и весь ее лекарственный арсенал в твоем полном распоряжении, разве не так? Разве твой великолепный доктор, красавец и рыцарь, не бросит к твоим ногам все медикаменты мира, лишь бы завоевать твое сердце?

К горлу подкатил комок. Я смахнула локтем на пол ручку и полезла под стол, надеясь, что пока я буду там шарить, лицо само встанет на место.

– А еще лучше, – продолжала Аглая, не обращая внимания на мои манипуляции с ручкой, – пусть спонсирует твой поход на бал. Станет феем-крестным. Поскольку два билета покупать дорого, пусть купит один. Тебе. Ты пойдешь на бал и охмуришь там Зигфрида Энгельса. Вот такие мы женщины подлые, за любовь платим коварством.

Из-под стола я вынырнулала, хохоча во все горло.

– А что, – сказала довольная произведенным эффектом Аглая, – подумаешь! Если тебя замучает совесть, ты можешь попросить у Энгельса две с половиной тысячи евро и вернуть безутешному стоматологу. Неужели Энгельс, с его гонорарами, пожалеет жалких две с половиной тысячи на любимую женщину? Потому что он просто обязан полюбить тебя с первого взгляда!

Мотая головой и вытирая выступившие на глазах слезы, я, задыхаясь, ответила:

– Аглая! Не стану скрывать, в далекой юности, если не сказать детстве, я собиралась замуж за Зигфрида без его малейшего ведома, но чтобы с такой легкостью распоряжаться его кошельком – до этого я никогда бы не додумалась.

– Учись, студент! – горделиво выгнула грудь Аглая и, внезапно встревожившись, спросила: – Но, надеюсь, все эти хлопоты из любви к искусству, а не из любви к м-м… певцу в искусстве? Надеюсь, ты больше не собираешься выйти за Зигфрида Энгельса.

– Ну, почему же, – горько улыбаясь, сказала я. – Вдруг он предложит? Почему же не пойти, если зовут.

– Хороший подход к делу! Пойти поставить свечку, чтобы стоматолог не делал тебе предложения… Извини за прямоту, но он мне не нравится. Я болею за архитектора.

Я снова уронила ручку на пол и глухо сказала из-под стола:

– На твоем месте я бы не тратилась попусту на свечки.

И в то же мгновение зазвонил городской телефон. Пока я в вылезала из-под стола, Аглая схватила трубку и, перекинувшись с кем-то на другом конце провода парой-тройкой кокетливых фраз, вдруг сказала «минуточку» и передала трубку мне, прошептав саркастически: «Легок на помине!». Интонация заменило мне имя звонившего.

– Ну, и почему ты мне не позвонила?

– Не могла, – весело ответила я, чувствуя, как кровь отливает от лица. Аглаин испуг отражал мою бледность, как зеркало.

– Что за бред! Как это – не могла? Будешь строго наказана!

– Интересно, каким это образом?! – я засмеялась самым настоящим смехом, только почувствовала, как задрожали неизвестно отчего руки и увидела, как испуг в глазах Аглаи сменяется ужасом. Должно быть смех, звучал хоть и натурально, но не слишком приятно.

– Ну, это я на месте решу. Вот приедем к тебе, и придумаем. Ты во сколько освобождаешься?

– Извини, я сегодня занята.

– Ну? А освободишься-то когда?

– Я совсем занята.

– Ну что, до полуночи что ли? Я могу за тобой куда хочешь заехать, я теперь на колесах…

– Ты не понимаешь, – я сделала маленькую, но выразительную паузу. – Даня. За мной не нужно заезжать. Я за-ня-та.

С чего-то я решила, что зарежу его «Даней», как кинжалом. Но даже булавочный укол был бы для него чувствительней.

– Ах, ну, извините пожалуйста, что отрываю вас, особу приближенную к императору, от дел! Когда же вы будете в хорошем настроении и соблаговолите уделить немного времени простому, понимаете ли, смертному, который очень хочет с вами увидеться?

Никогда. Надо сказать ему: никогда. Я же смогла сказать: занята, занята, за-ня-та. Теперь еще одно короткое слова, еще три слога: ни-ког-да.

Я прикрыла глаза, чувствуя, как выступает пот – не на лбу, как у всех нормальных людей в такой ситуации, а на шее, сзади, вдоль позвоночника.

Ну, давай же говори! Ни! Ког! Да!

– Как-нибудь в другой раз, – наконец, сказала я – насмешливо и легко. Впрочем, только глухой не услышал бы отчетливо прозвучавшее в этой фразе слово «никогда».

Когда я положила трубку, в кабинетике повисло тягостное молчание. Аглая быстро стучала по клавишам, изредка осторожно поглядывая на меня. Я же сидела в полной прострации, уставившись невидящим взглядом на календарь с заснеженным лесным пейзажем, висящий за спиной Аглаи.

– Все-таки жаль, что я никогда его не увижу, – наконец, выдохнула я.

– Кого? Стоматолога?! – сочувственно вытаращилась на меня Аглая.

– Нет. Зигфрида Энгельса.

– Тьфу! – разозлилась вдруг Аглая. – Я на твоем месте сожалела бы о другом.

– О ком?

– Не о ком, а о чем! О том, что ты никогда – никогда! – не поумнеешь!

Вместо ответа я тяжело вздохнула – спорить было не с чем. Пощелкала мышью, и на экране компьютера вместо поленьев, охваченных пламенем (согревавших меня за неимением настоящего камина) появилась улыбка – и седая прядь в черных кудрях – и разноцветные глаза.

Насколько легче и приятней любить того, с кем ни разу не встречался – и никогда уже не встретишься…

24

Первый раз я упустила свой шанс увидеть живьем Зигфрида Энгельса давным-давно, когда Россия еще была Советским Союзом, а я – одной из самых глупых школьниц одной шестой части суши.

Глупость не мешала вполне приличным успехам в учебе и пребыванию в прочном статусе хорошистки. Поначалу глупость даже не очень портила жизнь, а напротив – разукрашивала ее всеми цветами радуги. Зигфрид Энгельс ни на минуту не оставлял моих мыслей и, по моему твердому, неизвестно откуда взявшемуся убеждению, мог в любой момент появиться рядом со мной, чудесным образом возникнув из ниоткуда, – прискакать на белом коне, примчаться на красном «Мерседесе» или вообще влететь в окно – хоть в голубом вертолете, хоть своим ходом, как Карлсон.

Но он, конечно, не прискакал и не влетел в окно, а приехал, как все нормальные люди – на гастроли.

По Москве заметались слухи, а потом и «Красный доброволец», подтвердил на своей знаменитой полосе «Звукосниматель»: да-да, плачьте, девочки, к нам едет знаменитый западногерманский дуэт «Маркс и Энгельс», чистейший образец бездуховной коммерческой западной культуры! Ваши кумиры, сладкие, как сахарная вата, прекрасные, как утренняя заря, неотразимые ни в одном зеркале! Один со своей седой прядью – в двадцать-то пять лет! – и разноцветными глазами, второй с красной в золотых звездах гитарой и своими песнями, похожими одна на другую, как новенькие монетки на конвейере – да, эти двое приедут, и дадут три концерта в спорткомплексе «Олимпийский», и лично нам просто непонятно, как вы сможете пережить это неземное счастье. Запасайтесь носовыми платками и нашатырным спиртом! Не забудьте запастись цветами, мягкими игрушками и лифчиками – ведь сердца вы и так давно уже кинули к их ногам!

Проблема с бюстгальтерами у меня решалась просто – в те незапамятные времена я их еще не носила за отсутствием сколько-нибудь заметного бюста (забегая вперед, следует с огорчением признаться, что и впоследствии обстановка с бюстом не слишком улучшилась). Но была и другая проблема – билеты на концерт. Достать их было невозможно ни за какие деньги. О существовании билетных спекулянтов я понятия не имела, я вообще совершенно искренне полагала, что спекулянты и черные рынки канули в прошлое еще во времена нэпа. Мама, которую я истязала слезами и мольбами, о спекулянтах понятие имела, но не имела нужных знакомств, а главное – денег. «Красный доброволец» услужливо подсказывал единственное место, где можно было совершенно легально и по высокой, но не запредельной цене купить право на встречу с прекрасным, – кассы «Олимпийского». И не менее услужливо публиковал фотографию нескончаемо длинных очередей в эти самые кассы, сопроводив снимок полезным советом для тех, кто желает подобраться к заветному окошечку еще при этой жизни: занять место в очереди не раньше пяти утра.

Когда до начала гастролей осталось три дня, а надежда попасть на концерт сделалась совсем призрачной, я решилась на отчаянный шаг.

Через два часа после того, как во всей квартире погас свет и стихли все звуки, я тихонько выбралась из-под одеяла и полезла под тахту, где лежал огромный брезентовый рюкзак цвета хаки, который я заранее – еще днем, пока мама была на работе – достала с антресолей.

Вслед за рюкзаком на свет божий появилась палатка, верой и правдой служившей сначала маме, а потом ее младшему брату, а теперь вышедшей на заслуженный отдых, потому что я в походы никогда не ходила, а свободное время проводила по большей части на диване с книжкой в руке и градусником подмышкой. Поэтому представления о палатке у меня были самые теоретические, если не сказать – поэтические, иначе невозможно объяснить, как мне пришла в голову смелая идея разбить палаточный лагерь возле спорткомплекса «Олимпийский». До сих пор не могу понять, где я собиралась взять колышки для палатки и каким образом собиралась вколачивать их в асфальт.

Небольшое пространство, оставшееся в рюкзаке после того, как я запихнула туда палатку, заняли другие мамины походные соратники: надувной матрас, термос с чаем и ветеран туристического движения, помнивший еще моего дедушку, – подвесной фонарь, представлявший из себя стеклянный колпак в красном металлическом корпусе и с прочным подвесным крюком. Фонарем я, по всей видимости, собиралась освещать себе дорогу к кассе. Кроме того я припасла складной табурет с матерчатым сидением, натянутым на алюминиевые ноги-рамы, но в рюкзак он никак не помещался, и я решила нести его в руках.

Деньги на билет – пять рублей мелочью, эквивалент двадцати пяти несъеденных мороженных в вафельном стаканчике – рюкзаку я не доверила. Сложила в полиэтиленовый пакет из-под молока и засунула поглубже в правый карман вельветовых джинсов. А чего вы ржете? Забыли, какое время было? Дефицит! Это сейчас полиэтиленовые пакеты валяются повсюду. А раньше использованные пакеты моя бабушка стирала и вешала сушить как белье на прищепках.

Рюкзак оказался страшно тяжелым, оделась я слишком тепло, и уже в коридоре почувствовала себя на грани обморока. Но сдаваться, разумеется, не собиралась. На карту было поставлена любовное свидание, и оно должно было состоятся. Меня не смущало даже то, что свидание требует оплаты и будет проходить в присутствии нескольких тысяч зрителей.

Свет в коридоре зажегся в тот самый миг, когда я – за плечами рюкзак, подмышкой табурет – взялась за ручку входной двери, чтобы уйти в глухую ночь. Мама стояла в коридоре, глядя на меня с глубочайшим изумлением.

Надо ли говорить, что экспедиция к кассам закончилась, не начавшись, походное снаряжение вернулось на антресоли, досматривать сладкие сны о минувших днях и славных походах по необъятным просторам нашей Родины, а я, горько рыдая, отправилась обратно в постель. Мама принесла мне чая и сидела на краю тахты, пока я, судорожно всхлипывая и икая, пила большими глотками. Она гладила меня по голове и говорила что-то успокаивающее, но я была безутешна. «Я так его люблю, я так его люблю!» – стонала я.

«Я люблю его!» – жалобно бормотала я, засыпая.

Несколько лет спустя, когда я немного повзрослела и чуть-чуть – не сильно – поумнела, печальная истина внезапно открылась мне во всей своей неприглядности. Провал был неизбежен, но отнюдь не из-за мамы, а из-за моей абсолютной бестолковости и непрактичности – транспорт в два часа ночи уже не ходил, на такси у меня денег не было, а пешком я, даже налегке, вряд ли добралась до «Олимпийского» раньше других безумцев и безумиц, готовых на все ради встречи с прекрасным…

Все оставшиеся до концерта дни, и целую неделю после я рыдала по ночам в подушку, а при дневном свете рисовала на последних страницах школьных тетрадей могильные кресты и череп со скрещенными костями. Гадюке Самостреловой достали по великому блату билет на самую дальнюю трибуну, и она изводила меня восторженными описаниями Зигфрида Энгельса, досконально изученного при помощи полевого бинокля. Я страдала безмерно, но не слушать Самостреловские излияния не могла. Мне оставалось только одно, хотя и слабое утешение – какая-то сердобольная сослуживица принесла маме программку с концерта – красивую, глянцевую, с тремя цветными фотографиями, а Самостреловой программка не досталась, потому что разгоряченные зрители, и особенно зрительницы, хватали сказочные бумажки стопками, как горячие блины, и на всех, разумеется, не хватало.

Гастроли кончились. Маркс и Энгельс уехали, оставив светлую память в народе, ругательные статьи во всех газетах и спорткомплекс «Олимпийский», по самую крышу исписанный признаниями в любви к душке Зигфриду и обаяшке Эрику. Я, в числе прочих паломниц, бродила по кругу вдоль стен спорткомплекса, любовалась наскальной живописью и печально вздыхала, раздираемая ревностью, любовью и тоской. Все, что мне оставалось – надеяться на чудо – на то, что они приедут снова. В ту великую доисторическую эпоху повторные гастроли зарубежной знаменитости, тем более обруганной в прессе, были чудом. Ведь пресса на то и пресса, чтобы отражать чаянья народа, а если народ вознегодовал, даже если он, народ, сам и не подозревает о своем негодовании, тут уж шутки плохи… Правда, даже до такой прекраснодушной натуры, как я, доходили сведения, что некоторые слуги народа очень хорошо заработали на гастролях Маркса и Энгельса, а значит, моя надежда имела право на существование… И если… И когда он приедет снова, ничто, никто меня не остановит!

Четыре года шли до бога мои молитвы. Блуждали среди облаков и созвездий, перекладывались из папки в папку нерадивыми ангелами… И наконец – дошли. И чудо случилось.

Москва запестрела афишами (одну из них я сдирала со стенда под покровом ночи, пока Катька стояла на стреме; отодрать удалось только кусок с физиономией Зигфрида и частью названия «плюс Энгельс», и этот кусок, покоробленный от клея, с неровными краями, долго висел у меня в комнате, приколотый булавками к обоям среди прочих реликвий и трофеев). Популярность дуэта была еще очень велика, но массовое помешательство уже пошло на спад, и билеты – на плохонькие места все в том же «Олимпийском» – свободно продавались теперь во всех билетных кассах города. Публике обещали два концерта, и я, правдами и неправдами, уговорами и клятвами, мольбами и слезами выпрашивала денег на два билета. Мама, тяжело вздохнув, назвала меня сумасшедшей, и достала кошелек.

Концерты были назначены на 2 и 3 сентября 1991 года. А перед сентябрем, как это обычно бывает, случился август… Правда, такого августа, как в тот год, на моей тогда еще недолгой памяти еще не было. «Лебединое озеро» стало похоронным маршем для моих радужных ожиданий. ГКЧП просуществовало три дня, но что с того? «Маркс и Энгельс» с перепугу отменили гастроли, а устроитель гастролей с горя присвоил деньги за уже проданные билеты и скрылся где-то в Дальнем Зарубежье (лет через пять он имел неосторожность вернуться в Россию и был убит на другой же день после приезда).

Я опять немного поплакала и снова принялась ждать – и досаждать Господу ежевечерними просьбами.

То ли небесная почта стала работать лучше, то ли времена изменились, только новое чудо произошло уже через два года. В перерывах между просьбами о чуде я успела закончить школу, два раза срезаться на вступительных экзаменах в университет, и поступить с третьей попытки.

На сей раз афиши обещали только один концерт. 5 октября.

Каждый, кто умеет считать, сообразит, что на дворе стоял 1993 год. Каждый, кто жил тогда в России, помнит, какой октябрь был в том году.

Бежали куда-то мужчины в камуфляжной форме, грузовики крушили бамперами стекло, то одно, то другое здание брали штурмом, танки били по окнам Белого дома, а я, как ни стыдно в этом признаваться, думала не о судьбах Родины, а о том, что снова не увижу любимого, – и настолько погрузилась в отчаяние, что, переходя в неположенном месте абсолютно пустой среди бела дня Земляной Вал, чуть не попала под бронетранспортер.

Путч стал историей, как и ГКЧП, а вслед за ними ушел в прошлое и дуэт «Маркс и Энгельс» – распался на составные части, и обе его половинки с прощальным плеском ушли на дно – только кругами разошлись по воде взаимные обвинения в профессиональной несостоятельности и человеческой несимпатичности.

Время от времени то один, то другой всплывали на поверхность шоу-бизнеса – Эрик Маркс с новыми музыкальными проектами, все менее успешными, Зигфрид Энгельс с новыми женами, все более молодыми и жадными. Распады новых групп и разводы с новыми женами порождали вспышки новых скандалов, но пресса ими долго не занималась – слава богу, в музыкальных и семейных однодневках недостатка не было, публика же хотела скандалов интересных, многосерийных, с настоящими большими звездами не только в главных ролях, но и в эпизодах. А Эрик Маркс и Зигфрид Энгельс звездами быть перестали…

Конечно, в России их не забывали – уж если мы кого полюбим, так это навсегда – и под каждым им кустом был готов и стол, и дом. О масштабных гастролях и о сольных концертах в больших залах речи, конечно, не шло. Но приглашения выступать в ночных клубах каждому из них поступали регулярно, особенно часто – в знаменитый клуб «Поземка», красу и гордость новорусской Москвы середины девяностых. К сожалению, цены на входные билеты в день выступления осколков знаменитого дуэта взлетали в такие заоблачные выси, что мне, например, ради сорока пяти минут клубного концерта – плюс семь минут бисов – пришлось бы три месяца существовать без пищи и воды, за счет одной только силы духа, на которую рассчитывать особо не приходилось. Кроме того, я не слишком пристально следила за ночной жизнью родной столицы и часто известия о приезде Зигфрида (Эрик, понятное дело, нисколько меня не интересовал) достигали моих ушей, когда концерт уже прошел, а сам Зигфрид уже давно находился далеко за пределами клуба и города.

Положительная сторона юношеской глупости – в том, что она проходит вместе с юностью. Отрицательная, и тщательно скрываемая всеми – в том, что ни один человек не доживает до такого преклонного возраста, чтобы по-настоящему состариться. Крошечный, с маковое зернышко, кусочек юношеского идиотизма застревает в тебе навсегда и вдруг, неожиданно, в самый неподходящий момент прорастает свежим зеленым побегом, пробивается наружу, выбрасывает бутоны и – стоит только зазеваться – как бутоны лопаются, распускаясь яркими, нахальными, неуместными цветами. И ты с удивлением, с негодованием, с ужасом и с невольным дурацким смехом обнаруживаешь, что распрощаться с юностью совсем не так просто, как кажется, и что ты до сих пор ждешь приезда Зигфрида Энгельса и даже – о кошмар! о позор! – хочешь выйти за него замуж, хотя не призналась бы в этом даже под пытками в гестапо…

Открыв глаза, я увидела плавающие по монитору ноутбука часы-скринсейвер и обнаружила, что потратила полтора часа на сладкие воспоминания пополам с дремотой. А владелец отрубленного пальца и убийца-кулинар так и остались мутными контурами – без лиц, без биографий, без мотивов.

В дверь жизнерадостно зазвонили, и я с облегчением поднялась со стула.

– Хватит, хватит гнуть спину! – кричала заиндевевшая Катька, пропихивая меня вглубь коридорчика и проходя сама. – Делу – будни, потехе – выходные! Посмотри на себя – ты же на черта похожа стала! Не жрешь ни черта, ни черта не отдыхаешь, ни черта не спишь, а еще во сне теперь, небось видишь Зигфрида своего ненаглядного.

– Не надо о грустном, а? Через… – я зашла в комнату и снова посмотрела на плавающие по монитору разноцветные цифры, – …через семь часов он будет выступать на благотворительном балу, а я опять его не увижу.

– Давай поедем туда и будем стрелять лишние билетики! – предложила Катька. – Только надо взять с собой коньяка и закутаться покрепче, потому что на улице я вообще не знаю что! Холодно, как в исландском аду!

– Ты бывала в исландском аду?

– Нет, но я слушала тебя, когда ты готовилась к сессии в университете, – Катька сняла перчатки, шубу, шапку, шарф, сапоги, рейтузы, шерстяные носки и, немного подумав, одну из кофт. – Вообще, я не очень понимаю, как они собираются идти на бал сегодня. В вечерних платьях – бр-р! – холодно ужасно, даже если надеть сверху шубу. И что, они будут там переодеваться из сапог в туфельки? Не представляю…

– Ну, они же не на троллейбусе поедут и не пешком пойдут. Их повезут в хорошо отапливаемых машинах, – мрачно ответила я. – И доставят к самому входу.

– Но все-таки от машины до входной двери им пробежаться придется. Должно быть, непередаваемые ощущения! – мечтательно сказала Катька. Помолчала немного и добавила: – Тебе правда нравится моя идея стрелять лишние билетики?

– Не помню, чтобы я это говорила. Идея дурацкая. У кого это окажется лишний билетик в тысячу долларов? Да и я не готова отмораживать себе нос и пальцы, пусть даже ради Зигфрида Энгельса. Энгельс приедет и уедет, а мне мои органы пригодятся и в дальнейшей жизни, – сказала я, демонстрируя поразительное здравомыслие.

А про себя горько сетовала на свою нескладную судьбу, на свою всегдашнюю невезуху, на свою бестолковую жизнь. Но Катька об этом знать не могла, а потому воскликнула:

– Золотые слова! Выключай свой печатный станок! Я буду тебя кормить, развлекать и просвещать! У меня с собой рыбный салат, свинина, запеченная в духовке и полшарлотки, буквально вырванные из пасти у Марата! А на закуску – вот!

Она взмахнула перед моим носом пластиковой коробкой с DVD-диском.

– Сериал «СSI» на языке оригинала! Пациент-австралиец выписался, а диск в палате оставил! Я и сцапала! Будем расширять свою языковую базу. Только чаю, чаю горячего давай поскорей, а то Новый Год еще не скоро, а я уже себя чувствую Снегурочкой.

Чай мы вскипятили, свинину порезали, салат разложили по тарелкам. Включили телевизор, загрузили диск в плеер…

Трое охотников крались в темноте, выслеживая добычу. Услышав шум, один из них посмотрел в бинокль ночного видения.

И в окулярах бинокля появилась сидящая на ветке ворона. В клюве она держала человеческий глаз.

– О Господи! – в отчаянии взвыла я.

– Да уж, противно, – согласилась со мной Катька.

– Это не противно! Это ужасно! Пропал мой детектив! – обхватив руками голову, простонала я. – Вот тебе и хорошая идея.

Оставив на минуту голову в покое, я в двух словах объяснила Катьке причину моего отчаяния, и снова запричитала:

– Бедная я, несчастная! Детективного романа у меня опять нет! Любви у меня нет, потому что я почти влюбилась в мерзавца! Даже детская мечта – увидеть живьем Зигфрида – никогда, никогда не исполнится! Господи! Неужели я так много хочу?! Кать, может меня просто кто-то сглазил, а?

Я с надеждой посмотрела на Катьку:

– Может, ты просто снимешь с меня наговор, и все пойдет, как надо?

– Никто тебя не сглазил, – сердито ответила Катька. – Ни порча, ни сглаз не нужна, если человек сам себе страшнее всяких наговоров.

– Ну что мне теперь, утопиться что ли, если я такая дура непутевая?!

– Так, – сказала Катька металлическим голосом. – Хватит вопить.

Она нажала кнопку на пульте и экран телевизора погас. Положила пульт на стол и сказала:

– Чтобы достигнуть гармонии, надо начать с малого, с чего-то одного. Можно, например, навести порядок в комнате. И от этого, скажем, появится порядок в голове. А когда в голове порядок, то и в душе наступит гармония. Можно, конечно, начинать и с другого конца, с душевной гармонии, но это, к сожалению, явно не твой способ. Пошли, – она встала.

– Ты что, хочешь, чтобы я начала убираться в квартире? – с неподдельным ужасом в голосе спросила я.

– Не обязательно. Я же говорю, надо начать с малого. С одной какой-нибудь полки. Со стола. Не мотай ты головой, а то я тебя ударю чем-нибудь тяжелым, честное сло… А кстати, вот тебе легкое задание – можно сумку твою разобрать! Ты же туда столько всего натолкала, ей человека убить можно!

– Ну хорошо, – с тяжелым вздохом ответила я. – Сумка так сумка.

Выпотрошенная сумка лежала на подлокотнике, а ее содержимое внушительной кучкой громоздилось посреди дивана. Тут же, чтобы далеко не ходить, стояла мусорная корзина, в которую незамедлительно были отправлены: распечатки стоимости билетов до Санкт-Петербурга за прошлый год, журнал с телепрограммой на неделю двухмесячной данности, прочитанный детектив в мягкой обложке… Детектив Катька вынула, пролистала и положила рядом с собой. А заодно достала и стопку накопившихся у меня в сумке рекламных листовок и буклетов.

– Ты бы их хоть просмотрела что ли, – сказала она, разглядывая одну за другой разноцветные бумажки и отправляя их обратно в корзину. – Вдруг что полезное…

– Да что там может быть полезного, – профырчала я, собирая в горсть несчетное количество конфетных фантиков и шоколадных оберток.

– Ну, вот, хотя бы – флаер. Вторая чашка кофе бесплатно. А ты выбросить хотела… Вот – купон на скидку. Пять процентов на покупку заколок, десять процентов на покупку шляпок…

– Я не ношу шляпок!

– И зря! Зато я ношу… может быть… Может, я вместо фаты шляпку надену… Так, а это что за конверт? «Греминой Г. А.».

Я нахмурила брови, недоуменно глядя на голубой конверт с надписью, сделанной от руки незнакомым, кажется мужским, почерком, и пытаясь вспомнить, откуда у меня в сумке взялся конверт, адресованный моей начальнице.

– А! Это приглашение на концерт от Самостреловой! Она решила, что отдаст его не Гангрене, а мне! Дай скорей сюда, я порву эту гадость! – и я хищно потянулась к конверту.

Но Катька не только не отдала мне его, а даже спрятала его за спину.

– Погоди! «Порву»! Может, его можно загнать кому-нибудь по спекулятивной цене! Или просто отдать моей бабуле, она нашу попсу любит до потери пульса, даже «Фабрику звезд» смотрит.

Она разорвала конверт и достала оттуда продолговатый прямоугольник плотной бумаги. Посмотрела на него пристально, подняла глаза и каким-то странным голосом спросила:

– Как, говоришь, называется бал, на котором поет твой ненаглядный?

– Рождественский бал Союза Меценатов, – недоуменно подняв брови ответила я. – А что?

– Ты идешь на этот бал.

И Катька поднесла приглашение к самому моему носу.

Золотые буквы: «ПРИГЛАШЕНИЕ».