Текст книги "От первого лица. «Звездные» истории: о времени и о себе"

Картина «Романовы» снималась до нашего с ним знакомства, по рассказам Саши это была невероятно увлекательная работа. Досъемки фильма проходили при мне. Конечно, образ императора, олицетворявший гибель прекрасного века, внутренне «вел» Александра еще продолжительное время. Саша по привычке глубоко проникать в материал много читал и превратился в настоящего энциклопедиста периода гибели Империи. Слушать его рассказы о Николае II было так интересно, что я и сама стремилась узнать как можно больше, прочитала много мемуарной и эпистолярной литературы. То, как общались между собой члены семьи Романовых, вызывает у меня восхищение. Люди совершали ежедневный подвиг смирения и твердости духа, но совсем не задумывались над этим.

Загруженность на работе постоянно держала нас в состоянии встречающейся пары, мы прожили в браке уже год, но Сашу я по-прежнему видела редко. В Петербурге он бывал от силы три дня в три месяца, ставил в Европе. К тому же и моя нагрузка в театрах росла. Самым ужасным мне казалось – уехать на гастроли именно в те дни, когда Саша мог появиться дома. Кочевая жизнь порознь вымотала, наконец. И когда Саше предложили контракт в Новосибирском театре «Глобус», мы решили, что это – лучший выход из сложившегося положения. Мы могли быть вместе – эта перспектива затмила для меня все сомнения.

Как важна профессиональная реализация для такого человека, я хорошо понимала. В творческом портфеле Александра скопилось много задумок, которые он мечтал реализовать. А замыслы должны воплощаться вовремя, когда есть внутренние резервы, перегоревшая идея мучит художника как болезнь. Словом, Саша проживал период мощного прорыва вперед, и я должна была поддержать его.

Взяли чемоданы и поехали в Сибирь налегке, как настоящие молодожены.

В Сибири я оказалась впервые. Мне едва исполнилось 26 лет. Только прибыв на место, поняла, на что решилась, оставив Петербург, свой круг друзей и возможности столицы. Признаться, поначалу было не по себе. Но своими переживаниями с Сашей я не делилась, он был рад новым испытаниям, хотел перемен.

Большой незнакомый город со своим темпом жизни, другой климат, люди другого склада и образа жизни. На собрании по поводу представления нового главного режиссера театра «Глобус» почти четыреста человек рассматривали меня в упор как «молодую актрису, жену Галибина». Вполне естественная настороженность – так встречают жен художественных руководителей в любом театре, тем более, жен известных артистов. Я все понимала. Но все равно тогда для меня это стало настоящей пыткой. Нужно было устанавливать отношения, работать.

О театре «Глобус» мне было известно лишь, что это один из лучших театров страны. И приятно удивило, как его любит публика. Новосибирск – настоящая третья театральная столица России, в городе – премьера за премьерой, залы не пустуют никогда, билеты раскупаются загодя, сибиряки с удовольствием откликаются на все культурные события. Причем, тяга к театру так сильна, что на премьеры съезжаются люди их других городов и даже областей. Например, постоянными зрителями в «Глобусе» были жители Бийска и Барнаула. Мне такое было в новинку, в Петербурге или в Москве порой трудно выбраться на постановку коллег в другой конец города. А тут проделать путь в сотни километров – не проблема, у сибиряков совсем иное представление о времени и пространстве. К тому же у провинциальных артистов иная степень самоотдачи на сцене, ведь они находятся далеко от столичной гонки за успехом, и все силы отдаются одному театру, репетиции идут допоздна, энтузиазм – в порядке вещей. Естественно, для режиссера чрезвычайно ценен опыт работы с таким коллективом. И Саша с головой окунулся в работу.

Каждый артист живет от роли к роли, ему важно играть, существовать в творческом контакте со зрителем. В Петербурге я была задействована в репертуаре нескольких театров, несмотря на молодость, жила в ритме «скоростного поезда», и единственное, на что могла жаловаться – что в сутках всего 24 часа. А тут – полная немота, за полгода – ни одного выхода на сцену.

Я занималась устройством дома и мучилась от одиночества. Трудности начала необходимо было пережить. Но говорить легко. Я страдала от вынужденного бездействия.

Мы приехали, как нам казалось, осенью – в октябре, а в Сибири уже установилась зима. В один из дней я вышла на рынок за рыбой, Саша ее любит. Мне показали, куда идти. Пришла. А там все продается только замороженными тушками. Выбрала большую рыбину, продавщица убедила. На вопрос, как же я ее донесу, удивилась:

– Да как все. За хвост и волоком. А потом положите на балкон, будете отрезать на жарку и радоваться.

С таким масштабным подходом я столкнулась впервые. Оплатила рыбину и потащила указанным способом: нужно было как-то начинать в Сибири «жить как все».

И вот волоку я это чудовище домой и вдруг понимаю, что заблудилась. Микрорайон новый, все дома похожи как близнецы, у всех – одинаковые детские площадки. А я не знаю ни номера дома, ни названия улицы. Что делать? Мороз пробрал до костей, рыба тяжеленная, не бросишь. Единственное знакомое место в Новосибирске – «Глобус», но он стоит на другом берегу Оби, добраться туда нелегко. Да и стыдно. Что подумают актеры, появись я там с этой огромной рыбиной. Подведу Сашу. Театральный мир – замкнутый круг, здесь каждое слово и каждый поступок рассматриваются как через увеличительное стекло…

Положение отчаянное. Сажусь на скамеечку у очередной детской площадки и реву как девчонка. Вдруг подходит незнакомая женщина и спрашивает:

– Вы – жена Александра Галибина?

Боже мой, думаю, ну и чудо! У меня что – на лбу написано?

– Да не вспоминайте, все равно не вспомните, нас же много в труппе. А я актриса «Глобуса», я вас узнала, – улыбается женщина.

Пришлось рассказывать, что случилось. Похохотали обе.

– Пойдемте, проведу.

Квартира-то служебная, ее все актеры знают. Потом я с этой актрисой оказалась в одной гримерке, мы подружились.

Первый год в Новосибирске для меня был тем же, что армия для призывника. Женщина, как ни крути, не вправе ограничиваться только профессиональными интересами. Актерская гримерка превратилась в школу домохозяек, мне деликатно внушали житейские премудрости. Тогда магазины еще не предлагали замороженную продукцию всех видов, а сибирские хозяюшки в домашних условиях морозили абсолютно все, от зелени до мяса. И если в Петербурге в моей морозильной камере можно было обнаружить разве что пачку магазинных пельменей, то тут я постепенно стала превращаться в образцовую жену и запасливую кухарку.

– Ну, ладно, – говорю своим новым «товаркам», – грибы, овощи и ягоды – это понятно, а зачем зелень-то морозить или мариновать?!

– А вот стукнет «минус» пятьдесят градусов, узнаешь…

И в самом деле, та, первая для нас с Сашей, сибирская зима выдалась просто лютой. Порой из дома нельзя было выйти по нескольку дней. Поневоле оценишь сделанные запасы. Многие советы значительно облегчили наше существование. И даже когда я вернулась в Петербург, у меня по сибирской привычке в холодильнике всегда лежал кусочек сала.

Там, в Новосибирске, мы окончательно сформировались как муж и жена. «Быт» – моя стихия. Я взяла все в свои руки, мне так удобнее: знать, что у меня и где. Мы слишком часто переезжали с одной съемной квартиры на другую, кто не испытал – не поймет. Но если бытовыми «мелочами» в нашей семье заведую я, то за Сашей остается право выбора генеральной линии жизни.

Представить жителю центральной части России, что такое настоящий мороз, невозможно. Я мерзла ужасно, мой питерский гардероб под местные условия никак не подходил. Несколько пар обуви пришлось выбросить: наступаешь на ступеньку троллейбуса – от перепада температур лопается подошва. Не спасали надетые друг на друга свитера – ходила как «капуста», пока не надоумили поддевать под свитера майки и «душегреечки». А как-то, стоя на остановке, прикрыла глаза и накрашенные водостойкой тушью ресницы прилипли к коже – веки не поднять. Когда открыла глаза, реснички остались на щеках. Приехала на спектакль без ресниц – это была «Кроткая», где я по сюжету плачу. Но это все ж лучше, чем остаться без голоса, а со мной там случилось и такое, когда я, разговаривая на морозе, ожгла легкие…

И все же я с благодарностью вспоминаю те годы. Если бы не Саша, если б не гастроли «Глобуса» и крупнейший фестиваль «Ново-сибирский транзит», я никогда бы не увидела настоящий Урал, Дальний Восток, Алтай.

Любую депрессию лечит работа. Мне хотелось выходить из дома не только на рынок. Как только появилась возможность, устроилась преподавателем в Новосибирское театральное училище. А потом попросилась в массовку – нужно было с чего-то начинать. Выпускался спектакль, потребовались женщины для изображения толпы. И когда в следующем сезоне Саша стал репетировать «Кроткую» Достоевского, мое появление в роли Кроткой труппа приняла естественно и просто. Александр вообще-то не хотел вводить исполнительницу, спектакль должен был стать сплошным мужским монологом, женщину предполагалось показать лишь символически – пучком направленного света. Но после некоторых раздумий он согласился на мою кандидатуру.

Репетировать с Александром всегда трудно и интересно. На этапе, когда материал полностью разобран и все линии выделены, он становится жестким и требовательным, но при этом оставляет актеру «воздух» для самостоятельной работы над ролью. Мне как жене и другу – никаких поблажек, напротив, со мной на сцене он еще взыскательнее. Как говорит наша дочь, «строгий, но справедливый». И это правильно, с кого еще спрос, как не с жены.

В театре всему мерило – честный труд. Когда в коллективе увидели, что я работаю наравне с другими, меня приняли за свою. С тех пор я со многими в «Глобусе» по-настоящему сдружилась. Сибиряки очень серьезно ко всему относятся, особенно это касается дружбы и личных отношений, это верные и отзывчивые люди. Многие в последние годы перебираются в Москву, мы встречаемся, общаемся, дружим семьями. Нам есть что вспомнить.

В Новосибирском «Глобусе» шла насыщенная творческая жизнь, приглашались талантливые режиссеры, ставилось много детских и юношеских спектаклей, в них была задействована вся труппа, в том числе и я. Атмосфера складывалась замечательная, доверительная, искренняя… Со второго сезона все для меня вошло в колею, утром играю для детей, вечером – для взрослых, я была счастлива. А потом мы с Сашей узнали, что станем родителями…

Главный режиссер, художественный руководитель театра – это собиратель коллектива, его идейный вдохновитель, флагман. И вот Александр подошел к рубежу, когда нужно было принять непростое решение: остаться нам в Сибири насовсем, или вернуться в Петербург.

Руководство театром, как и педагогика – долгий период строительства, не имеющий мгновенного результата. Саша понимает «театр» как «дом». Он знает, что артистов нужно беречь, давать им возможность рисковать, проигрывать, и – расти в движении. И все-таки мы приняли решение уехать из Сибири. Остаться значило дать артистам слишком большие авансы, превращать служение именно в этом театре в дело своей жизни. Но целью Александра было другое. Соглашаясь на трехгодичный контракт в Новосибирске, он хотел проверить себя в этой должности, поставить спектакли, о которых мечтал.

Итак, мы простились с коллективом как друзья. И вернулись в Петербург. Так же налегке, как уезжали. Если не принимать во внимание то, что я ждала ребенка.

Саша ставил спектакли, был режиссером в Александринском театре. Я предавалась радости материнства. Нам было очень хорошо.

Затем Александру предложили возглавить Московский драматический театр имени Станиславского. Он трудоголик, от возможности новой работы не отказывается никогда. Тем более, когда она представляется для него «целиной».

Мое первое впечатление от театра им. Станиславского – легкая непринужденная атмосфера. Сашу ждали, встретили веселым капустником, все казалось надежным, перспективным, дружелюбным. Мы ничего не знали про то, как уходили прежние художественные руководители… Конфликт, который разгорелся затем с частью коллектива, стал для меня полной неожиданностью. Александр не посвящал в детали.

Если между людьми нет доверия, нужно распрощаться и прекращать обман. Александр никогда не мог мириться с обманом, может быть, потому ему и удалось создать в кинематографе такие чистые сильные образы. Правда во всем – его жизненная позиция. Лукавить он не умеет абсолютно, и хорошо знает это за собой. И как режиссер, Александр может творить только в любви, в открытых отношениях.

Но любовь вещь хрупкая, разрушить ее очень легко. К тому же в театре всегда тяжело угодить, артисты народ ранимый, каждому хочется особого внимания. К чести Александра, он никого не уволил, выполнил, насколько успел, взятые на себя обязательства. И ушел, не запятнав совести каким-то неблаговидным поступком. Мы распрощались с этой историей.

Конечно же, наши с ним отношения не идеальны. Бывают и споры, и недовольства. Но мы всегда все высказываем друг другу. За годы, проведенные вместе, мы научились хорошо понимать, что для нас действительно важно, а на что с легкостью можно закрыть глаза.

Как-то меня спросили: каково жить в тени известного актера? Прекрасно! Ни разу меня не кольнула творческая ревность. Я ведь тоже – его поклонница с детства.

Когда я приехала в Сибирь, многие женщины подходили ко мне и говорили, как им нравится мой муж. А однажды я услышала:

– А я даже спала с Александром Галибиным!

Улыбка с лица не сошла, но внутренне я сжалась, как от удара. А через секунду женщина продолжила, ничего не заметив:

– У меня его фотография всегда была под подушкой. Так я ее перед сном целовала.

Признаться, я до Новосибирска и не подозревала, что кинематографический образ Александра Галибина окружает такая народная любовь. А он привык, его, кажется, подобные изъявления чувств не задевали никогда.

Но мне приятно видеть, что люди относятся к нему с прежней симпатией, просят автографы, фотографируются на память, улыбаются вслед.

Когда наша дочка подросла, мы с ней вместе пересмотрели фильм «Трактир на Пятницкой». Она гордится своим папой.

Дочка меняется на глазах. Первый набор слов поставил нас в тупик: «мама, папа, водопад». Мы с Сашей сознательно не приучали ее к театру, там накурено, шумно, сквозняки. Пользовались услугами няни. Но как-то нянечка заболела. И мне пришлось взять дочку с собой на вечерний показ. Ей было три с половиной года. Она смотрела на меня из-за кулис, я краем глаза видела ее завороженный взгляд. Наверное, точно так же я, третьеклассница, смотрела когда-то на свою подругу в кукольном театре.

После спектакля в гримерке дочь меня осторожно спросила:

– Мама, а папа хоть раз тебя такой раскрасавицей видел?

Подходит постижер, начинаем снимать парик, смывать грим. Дочка – в крик:

– Не трогайте мою мамочку, пусть на нее папочка посмотрит!

С тех пор – как сглазили. Чуть что, дочура заявляла:

– Я вырасту и стану актрисой, чтоб вы тоже меня всегда ждали, как я вас!

Требовала, чтобы я брала ее в театр. А потом оттуда звонила Александру с заговорщицким видом:

– Папа, мама совсем не работает, а только со всеми болтает и по сцене ходит. Тут вообще один только дедушка работает – дрова пилит.

Александр, конечно же, актер с ярко выраженной индивидуальностью. И несколько лет молчания в кино дались ему непросто. Но вкус к настоящей игре, крупным, прожигающим ощущениям, остался прежним.

Когда к Саше пришла роль Мастера в экранизации «Мастера и Маргариты» Булгакова, мы вместе ночами учили текст. И меня поражало, с каким волнением, несмотря на весь свой огромный опыт и на сцене и в кино, он выходил на съемочную площадку. Казалось бы, что волноваться? Есть актерская техника, есть попадание в образ по фактуре. Но – нет, учит слова, переживает. Говорит, «вся моя „техника“ включается только в самый последний момент».

То, что Александр вернулся в кино как актер, не случайно. Конечно, он жил надеждами на большую роль, все мы, актеры, живем такими надеждами, хотим творческой состоятельности, значительности. Но в том, что Мастера сыграл именно Саша, есть нечто провиденческое. Я сейчас даже не говорю, что этого героя ему предсказали в молодости, Саша рассказывал – после предсказания жил, зная, что эта роль придет обязательно.

…Я несколько раз перечитывала «Мастера и Маргариту», пытаясь мысленно перенести книжного героя на экран. Бесполезно. Представить, как играть эту роль (впрочем, то же можно сказать и про Воланда, и Иисуса) невозможно. Потому что внутри актера должна состояться та же борьба противоречий, что и у персонажа.

Как актеры проживают свои роли – это остается загадкой даже для них самих. Одно можно сказать наверняка: «позвоночные» роли не приходят просто так, их нужно заслужить самой жизнью. Так же, как счастливые встречи…

Охота человеком стать
История «хождения в люди»

ЮРИЙ НАЗАРОВ

В юности как-то записал в дневнике: «Охота человеком стать!». Эта охота не перегорала никогда, ни в мальчишеские годы, ни потом. Искал я на разных путях, много лет порывался «рубить концы, отдать швартовы», пробуя себя в «мужских» профессиях, а пуще всего мечтая о море.

Хоть и снимался я в кино с завидной регулярностью, понадобились годы, чтобы примириться с актерской профессией. Не давали покоя гены предков – разночинцев. В роду врачи, инженеры, энергетики – люди, живущие интересами и нуждами страны. А актер? Помните, в «Рублеве» у Тарковского: «Бог создал священника, а сатана – скомороха»… Словом, с одной стороны – угораздило меня родиться с тем «чутким слухом», без которой нет искусства, а с другой – весь мой генофонд восставал, сопротивлялся и требовал «дело делать». Наверное, вышел бы из меня неплохой проповедник. Только и здесь загвоздка: я, как и мои пращуры, реалист и верю исключительно в силу человеческого духа.

Евдокия, бабка моя по отцу, была редкой красавицей. В Сибири оказалась в детстве, когда столыпинская реформа сделала переселенцами тысячи крестьянских семей из центральной России. Евдокия, против всех своих остролицых, с птичьим профилем, сестер-братьев казалась сахарным ангелочком. И уже на Салаирском серебряном руднике удочерил ее богатый, да бездетный родственник. Избалованной девицей выросла Дуня, в женихах как в сору рылась. Приехала как-то в Томск погостить к своей замужней сестре. А у той – квартирант Александр, вернувшийся с русско-японской войны. Влюбился он так, как любят только люди незаурядные: сразу и на всю жизнь. Дуня немного пофордыбачилась, да и согласилась. Семейное предание гласит, что не последнюю роль в ее решении сыграл некий самовар, обещанный сестрой на свадьбу. Но как бы там ни было, а пара вышла – загляденье: если Евдокия до самой старости несла на себе отпечаток былой красоты, то дед мой Александр был олицетворением благородства. Все в нем – и лицо, и слова, и поступки – выдавало «породу». Дед ничего не рассказывал о себе, а я, увы, не спрашивал. Только нет-нет, да и замирал от удивления перед ним. Никаких «двух мнений» для деда Александра не существовало: порядочность всегда апеллирует только к совести.

Был он геодезистом высшего класса, дослужился до начальника экспедиции. При советской власти его очень уважали как «штучного» специалиста, но относились с осторожностью, считали, что он «из бывших». Даже у моего отца в свое время возникли сложности при поступлении в институт – мол, происхождение подкачало. По метрическим записям, дед происходил из крестьян Пензенской губернии. Но никто, общаясь с ним, «крестьянской закваски» не замечал. Напротив – он казался обломком ушедшей аристократической эпохи. Откуда взялись эта стать и такт? Нет, конечно, все мои родственники – люди воспитанные. Но дед, дважды Георгиевский кавалер Александр Александрович Назаров, был особенным.

Жену свою Дуню боготворил, увлекался художественной фотографией, а она была его музой… Воевал и с немцем на первой мировой, Дуня даже ездила с моим пятилетним отцом к нему на германский фронт – свидеться. Отец был их единственным ребенком – бабка больше на роды не решилась, берегла фигуру. Когда пришла старость, и деда Александра парализовало, его по-прежнему заботила мысль о Дуне. А у нее от склероза тряслась голова, она падала ночами и не могла подняться. Дед каким-то усилием воли тоже падал с кровати и полз к ней – согреть. А когда бабу Дуню отправили в больницу, она умерла через два дня. Вслед за ней быстро ушел и дед…

Бабушка Настя с материнской стороны была врачом, звучало солидно: «доктор Шарловская». Она рано овдовела. Ее муж Стефан, мой дед, выпускник Высшего Императорского инженерного училища, при распределении отказался через взятку купить «доходное» место в центральной России. Из убеждений отправился в Томск – главный город транссибирской магистрали. В 1919 году Стефан, будучи начальником Томского плеса, во время мощного паводка руководил спасением вверенного ему речного флота. И оказался в ледяной воде по пояс. Флот-то спас, а сам подхватил плеврит и умер на операционном столе.

Доктор Шарловская воспитала единственную дочь, мою мать, самостоятельно. Она была человеком твердого характера. После смерти мужа «домком» решил ее «уплотнить» чекистом, ну прямо как у Булгакова. Чекист – из простых, с прихамью. Стал он в ее «барской» квартире свой новый мир строить: пить да девок водить. Посмотрела на это моя бабка Настасья, а потом взяла и спустила с лестницы чекиста вместе с его маузером. Сама пришла в ЧК с повинной. Там посмеялись и выселение узаконили.

Мне было четыре года, когда я узнал, что мамина родословная имеет польские корни. Ехали мы с отцом на пароходике вниз по Оби, а на палубе веселый молодой еврей травил анекдоты. А как пошла «польская» серия, отец его оборвал: «Ты насчет поляков-то не очень, моя жена – полячка…». Помню, «шибанула» меня эта новость как обухом по голове. Что?! Я – русский, а мать – полячка, да еще, как выяснилось, из каких-то там шляхтичей?! Долго не мог успокоиться насчет польской крови. Потом дурь прошла, я прикинул: ну, если и был дед Стефан поляком и дворянином, то уж к моему появлению на свет от той примеси осталось совсем чуть-чуть…

Так я тогда думал. Однако кто знает, чья кровь победила, когда я появился на свет в 1937 году.

А родился я в Новосибирске, потому что туда был переведен из Томска Институт усовершенствования врачей, в котором работала баба Настя. Мама рожать поехала к ней, затем вернулась в Томск – защищать диплом. А после уже окончательно вернулась в Новосибирск, здесь уже работал отец и вскоре, по разным обстоятельствам, собралась вся семья.

У меня долго хранились три старые самодельные виниловые пластинки – запись отцовского исполнения романсов Чайковского. Отец имел инженерное образование. Но пел так, что у него вполне могла сложиться артистическая карьера. Могла бы, но не сложилась.

Он был очень красив – чертами в мать Дуняшу, врожденным благородством – в отца. В любой компании его обожали: пел, танцевал, играл на гитаре, занимался спортом. Но вдруг заболел. Стал падать в обмороки. То кипятит воду и, теряя сознание, обварит себя кипятком. То моется в бане и соскальзывает в беспамятство, едва не разбившись о гранитную скамью. То на сенокосе упадет в сантиметре от вил. А раз чуть не перекинулся с подножки едущего на всех парах пригородного поезда. Я знаю, как это бывает: моментально слабеют коленки, очухиваешься – над тобой небо. Сам, как и отец, легко теряю сознание с детства: уроки делаешь, потянулся – бац, и ты уже вырезаешь откуда-то из-под стола. Бабушка Настасья все переживала – не передалось ли отцовское заболевание мне и брату. Ничего, живы.

Однажды на электростанции отец упал прямо между шинами распределительного устройства, не вправо, не влево, где от турбин – дикой силы ток, а по центру, чудом не замкнув систему… Обследовали. Выяснилась причина обмороков: опухоль головного мозга. Это случилось в 1943-м.

А в конце войны в Новосибирске открывался театр оперы и балета. Видно, был у отца талант, раз его – технаря, с ходу – с прослушивания – взяли в солисты. Да сразу в три постановки: «Иван Сусанин», «Евгений Онегин» и «Кармен»! Мы с братом смеялись, когда папка придумал себе «торчащие», на проволоке, усы, которые в момент обвисали… Но опухоль все-таки его задавила. На репетициях обмороки пошли чаще. Только дирижер настроит оркестр к работе, а солист уже лежит без сознания.

Отца оставили в театре – в задних рядах хора. Он умер в 1949-м.

22 июня 1941 года я помню отчетливо. Левый берег Оби. Чистый жаркий песок, шум речной волны. Мы на пляже: я, мама, ее подруга Нюся и Нюсина четырехлетняя дочка Таня. Мы с Таней ловим какого-то жука, нежимся и плещемся – здорово! Потом на моторочке пересекаем реку. У меня на ветру улетает в воду красивая открытка. Вот мы дома. Мама включает радио. И вдруг лицо ее застывает как маска. Только много лет спустя я понял, что было написано тогда на ее лице: сметный приговор миллионам людей. Мама была на третьем месяце беременности.

Отец находился в командировке, про войну узнал только через месяц. Как все энергетики, он имел бронь. Новосибирск – глубокий тыл, три тысячи верст до одного фронта, семь тысяч верст до другого. Но война вошла в каждый дом.

В нашей квартире становилось многолюдно. Из Ростова, из Москвы, из других мест съезжались родственники, знакомые. Кто останавливается, кто на проход. Каждый вечер все слушали «Последние известия». А на карте отмечали флажками продвижения армий. Но из репродуктора одно: в результате кровопролитных боев оставили… оставили… оставили… Так длится лето, осень… И только к ноябрю – первая ошеломляющая радость: задержали немца под самой Москвой! Кто задержал?! Да наши, сибиряки! Уф! Мне четыре года, сопли по колено, но гордость – неимоверная!

Зимой тетя, что приехала из Москвы, взяла меня в госпиталь на концерт. Сама она устроилась на завод и пела в самодеятельности. Не помню, готовился ли я специально, но тогда состоялось мое первое публичное выступление. Стоя на табуретке, я прочел:

«Вечер был, гремели взрывы,

Пулемет вдали трещал.

Шел в деревню немец вшивый,

Посинел и весь дрожал.

«О, майн Гот, – скулил верзила, —

Я продрог и жрать хочу.

А в меня стреляют с тыла,

И мороз не по плечу».

Молодая партизанка

Услыхала немчуру.

Партизанская берданка

Загремела на ветру.

Чтоб замолкла вражья сила,

Чтоб остыла вражья прыть,

Спать в сугробы уложила

И пошла других громить.

Выступление мое имело большой успех. Раненые очень просили продекламировать еще что-нибудь в том же духе. Но у меня в запасе оставалось только стихотворение Пушкина «У Лукоморья дуб зеленый»…

Пришло лето 1942-го, враг опять перешел в наступление… Помню свой ужас в ожидании лета 43-го: я уже понял, что морозной зимой немцу на Руси худо, он ждет тепла. И точно: на Орловско-Курской дуге состоялась страшнейшая битва за всю историю человечества…

Но «русские прусских всегда бивали», и долгожданная победа все-таки наступила. Среда была, в шесть утра по радио объявили: «Победа!». Что началось! Все вскочили. Мать в одной рубашке, бабка – завернутая в одеяло. Я высунулся в окно – рань, никого. Ору: «Война кончилась!». Потом взрослые ушли на работу. Электростанция – на левом берегу Оби, дом наш – на правом. Электричку, которая возила народ туда-сюда, все почему-то называли «передача». Весь день брат Боря высматривал в окно. Я – как на иголках – ну когда же родители вернутся? Чуть заслышу с улицы шум:

– Борь, передача идет?

– Не, это отломитый паровоз, – отвечает Боря, так он называл паровоз без состава.

Я не выдержал, побежал на улицу и гулял по ликующему Новосибирску. Мать вернулась: «Боря, где Юра?». А Юра до часу ночи праздновал победу! Досталось мне тогда. Все переволновались.

Боря родился в 1942-м, уже год шла война, еще год оставался до диагноза отца. Тыл существовал ради фронта. Кормежки – никакой. А младенец должен получать хоть что-то, иначе беда. И Боря наш в десять месяцев тяжко, казалось, безнадежно, заболел. Мать как универсальный донор перекачала ему всю свою кровь – бесполезно. Бабушка Настасья отчаянно боролась за Борю, но какие у нее были средства тогда – против обессиливающей голодухи? Уморились все – мальчонку спасать. Угасал на глазах. Но выжил. Тетя Люба, сестра бабы Насти, эвакуированная из Москвы, изо дня в день носила его на физиотерапию в горбольницу. И выходила. После войны бабка Настя обняла мою мать и с сердцем сказала:

– Маринка, а ведь вырастили ребят!

Стал Боря – заслуженный артист, певец, спортсмен-разрядник. А оставила война свой след: росточка он низкого, мне по плечо.

Еще дважды в том восьмилетнем возрасте переживал я липкий страх, хуже которого ничего не припомню. Первый – когда объявили новую войну – Японии. И второй, когда в мои худющие от голода руки попался шикарный глянцевый сытый американский журнал с фотографией атомного гриба над Хиросимой…

И все-таки я люблю бесштанное, нищее время своей молодости. Было оно разумное, ясное. И сплоченность людская была, и цели большие.

С новосибирской левобережной школой N 73 Ленинского района мы ровесники. Друзья—однокашники в жизни состоялись: Валя Каган и Эрик Малыгин стали докторами наук, а Витя Лихоносов – известный писатель.

Врезалось в память, как мы с матерью в феврале 1946-го переезжали в дом на левом берегу Оби. Грузовик утонул в снежных заносах, пришлось разгружаться прямо в степи. Сняли шкаф, диван, стол. И черное старинное пианино с подсвечниками. На санках мать всю нашу нехитрую мебель как-то перевезла. А вот дорогое пианино долго стояло в метели посреди степи.

Это пианино – мой крест. С нотной тетрадью в папочке я был вынужден таскаться в музыкальный класс – так хотела мать. А я хотел заниматься более полезными вещами. Гонять «коробочку», к примеру. Так мальчишки называли замерзший конский навоз. Или кататься с горы. В новом дворе из толпы ребятишек Эрьку я выделил именно на горке, он так продуманно съезжал на пятой точке, будто проводил эксперимент по заданной траектории движения. Я попросился в Эрькин класс. Мы стали «не разлей вода» друзьями, десятиминутное расстояние от школы до дома каждый день одолевали в полтора часа. А в третьем классе Эрьку по настоянию его матери перевели в параллель. Ее смущало, что я виртуозно овладел языком русского мата и делился познаниями со своим ученым другом.

Потом я закадычно подружился с Валькой Коганом. А вот знакомство с Виктором Лихоносовым стало для меня по-настоящему судьбоносным. Витька был звездой и у доски, и на футбольном поле. Но «открыл» я его для себя во время школьного спектакля. Впечатление неизгладимое. Конец учебного года, седьмой класс, самодеятельный театр, премьера по пьесе, которая так и называлась «В начале мая». Шло действие ровно и пресно, как обычно бывает на любительских постановках. И вдруг на сцену выскакивает мальчишка: штаны закатаны, тапочки в руках, волосы мокрые… Вылетел и, смеясь, скачет на одной ноге, вытряхивая воду из ушей. И такая была в нем правда жизни, что показалось, будто со сцены действительно пахнуло майским грозовым воздухом! Ух, как мне захотелось тогда в наш драмкружок!