Текст книги "От первого лица. «Звездные» истории: о времени и о себе"

Пятидесятые в Новосибирске – эпоха «Красного факела», его тогда даже прозвали «сибирским МХАТом». Руководила театром Вера Редлих. Я не видел чеховской «Чайки», которая превзошла бы спектакль, поставленный Верой Павловной в «Красном факеле» в 1953 году.

Дни нашей с Витькой молодости вспоминаю с особым чувством. Мы с упоением читали, не пропускали ни одного фильма в кинотеатре «Металлист», жадно принимали все, что нес театр. А в «Красном факеле» в безупречной постановке шли лучшие произведения мировой драматургии. После Щукинского училища я получил туда распределение, но уже при вручении диплома меня «перехватил» кинематограф. А поработать в том театре я все-таки успел: в девятом классе по радио услышал, что «Факелу» требуются рабочие сцены на период московских гастролей и отпахал все лето 1953-го.

Собственно, зачем я тогда в театр-то отправился? Не потому, что в актеры метил. Загорелось мне Шолохова увидеть, думал, поеду с гастролями в Москву и найду его. Нашел. Но через год, уже студентом. В дневнике так и записал: «Завтра с Эрькой идем искать Шолохова. Обязательно. Охота человеком стать». Доцарапался как-то до адреса, явился, правда, без Эрьки.

Вхожу в дом Староконюшенного переулка. Поднимаюсь по широкой лестнице. Ход перегораживает гладкомордый охранник. Я начинаю втолковывать, что-де ходок я из народа, хочу задавать важный вопрос великому писателю. Если б сам Шолохов не появился в глубине коридора, охранник в доступных выражениях отправил бы меня обратно в народ.

Увидев кумира, был я несколько обескуражен. Ко мне подошел человек, немного косолапый (да я и сам-то косолап), с жидкими волосами, с белыми писательскими руками, в гимнастерке донского казака, которая не очень вязалась с его обликом. Михаил Александрович сразу обнял меня, неловко ткнулся мне в щеку, я еще испугался: не пьян ли? Нет, он был трезв. Просто, видать, таких ходоков, как я, немало захаживало.

На мне – темно-синее драповое пальто, за пазухой книжка журнала «Новый мир». Сам я в тот момент – сплошной комок нервов, вопросы в голове проносились как красноармейская конница. Шел с надеждой: вот поговорю с Шолоховым, и все про жизнь станет ясно. А тут – челядь пялится, один, другой прибежал, коридор, нелепица, неудобица… Стою, толком ничего из себя выжать не могу, кроме: дайте совет, учиться мне или не учиться (это я тогда раздумывал по поводу театрального училища).

– Глаза у тебя хорошие, крепкие, – отвечает Шолохов, – Учись, сынок, это тебе говорит человек, который никогда ничему не учился…

Все. Я вцепился в эту фразу. Понял ее по-своему.

Вообще-то, идея о поступлении в театральное училище принадлежала Витьке. Это была его мечта, да такая заразительная, что и я, завидующий всем геологам, морякам и летчикам, поневоле увлекся. А после того, как мы с ним посмотрели фильм-спектакль Малого театра «Правда – хорошо, а счастье – лучше», Витька убедил меня с ним на пару поступить в театральное училище. Он был парнем деятельным, заодно и Эрьку «пристроил» – все вызнал про московский химико-технологический институт имени Менделеева. И вот мы втроем отправились покорять столицу. Правда, лично я дома на всякий случай соврал, что еду поступать в геологоразведочный.

И каково же было Виктору, когда нас с Эрькой приняли, а его – нет…

Он успокоился по театру не сразу. Потом я водил его на прослушивания и во ВГИК, и к Михаилу Александровичу Ульянову, преподававшему у нас в училище имени Щукина. А тогда я так разобиделся из-за его провала, что в своем дневнике категорично записал: «В институт без Витьки не иду». Мой умный друг отреагировал коротко: «Дурак».

Не стал он актером, зато стал известным писателем, лауреатом Государственной премии. Понемногу печатался, копил, думал. Помню, ходил я с ним за компанию слушать речи алкоголиков у пивной – это мы и так, и эдак жизнь постигали…

Когда в Новосибирске возобновило работу театральное училище, по его выпускникам можно было сказать: вкалывали ребята, не жалели себя. Но чувствовалось, что нет у них за плечами той могучей школы, какую давало нам Щукинское училище.

Вася Ливанов, Слава Шалевич, Миша Державин – мы поступили в одном наборе. Первые полгода – органическое молчание, требовалось привыкнуть к самодостаточности собственного существования на сцене. На этюды отводился целый год. Традиция актерской дрессировки шла от самих Учителей: Станиславского и Вахтангова. Лекции читали вчерашние фронтовики, и какие это были лекции! Короче говоря, мощнейший фундамент закладывался под наше артистическое будущее.

И начала меня совесть грызть. За друга Витьку, за его мечту. А тут как назло меня позвали на роль Павки в студенческий спектакль «Как закалялась сталь». Какой я Павка?! Да я рядом с ним вообще никто!… Надо сказать, что моим любимым занятием в юности было самобичевание, самообматерение и самокритика. Недостоин, и все тут.

Но ведь и кем был для меня, Витьки, Эрьки и миллионов наших сверстников Корчагин! Не включали тогда в школьную программу роман «Как закалялась сталь». А Николай Островский, написавший эту потрясающую книгу, для всего народа стал образцом гражданского мужества, легендой. Прикованный недугом к кровати, он не только полнокровно работал, но и поддерживал всякого, кто приходит к нему, жил масштабами страны и бывал по-настоящему счастлив, когда слышал о трудовом подвиге других. Он мог оценить чужой героизм, как никто, потому что вся его жизнь сама по себе была подвигом.

Мы с друзьями ходили в квартиру, где он провел последние дни. Темная длинная скудная комната на улице Горького… Экскурсию вела вдова Николая Островского, Раиса Порфирьевна. Кто-то ее спросил, мол, как вы вынесли. И она ответила:

– Что вы! Я была счастлива уже тем, что он меня допустил до себя!

Вот кем был Николай Островский, а с ним и Павка Корчагин для моего поколения! На таких героев хотелось равняться. Но чтобы играть их на сцене, нужно было встать вровень – в этом я был убежден.

…Мои «протесты» начались уже в октябре. Услышу обрывок разговора между студентами «Папа мне такой шарф из Голландии привез!» – все, встаю на дыбы, как лошадь Буденного.

Вася Ливанов тогда ко мне очень проникся. На курсе стали говорить про меня: он стихи пишет, ему, чудаку, всякий бунт простителен. Семнадцать лет, в голове – избы горящие да кони скачущие… А тут – высшеразрядная жизнь в Москве, легковесная, благополучная. Мне казалось, что я предаю наши с Витькой кровные убеждения. В общем, кипел я, кипел, и решил театральное училище бросить.

Доводов нашлось миллион. Сам Щукин в артисты с фронта пришел. А граф Толстой – кто его послал на бастион, если не совесть? А Островский? А Лермонтов? А Горький с его народными университетами?

– Мы здесь не покрасоваться собрались, искусство – это ответственность, кафедра. Я должен знать современную жизнь, а как ее играть, если знания – книжные? – восклицал я, когда наш педагог-наставник Катин-Ярцев пытался вести со мной спасительные беседы.

Юрий Васильевич интеллигентно выслушивал гремящие юношеские речи, за которыми стояли вечные комплексы отпрыска русских интеллигентов, мягко уговаривал и не уговорил. Против такого максимализма и энтузиазма приема не было. Отправил к ректору, Борису Евгеньевичу Захаве.

Тот похвалил за сознательность и поставил условие: сдать сессию за полугодие. Я сдал и даже досрочно.

– Каникулы до седьмого февраля, – сделал последнюю попытку образумить меня Борис Евгеньевич, – Если вернешься до начала семестра, примем.

Я не вернулся, уехал в Казахстан. В народ. На целину.

Одно дело – представлять жизнь по агитационным платам, другое – увидеть своими глазами. В Казахстане народ веселый: кто после отсидки, кто – избавившись от нее вербовкой, переселенцы от немцев до чеченцев, путешественники – бродяги. На комсомольских собраниях – формализм и чепуха, люди только и делают, что жалуются. В быту случалась и поножовщина. Короче, героического мало.

Устроился разнорабочим в бригаду на линии Акмолинск – Карталы в феврале. И все гадал: с чего это в степи развели строительство грандиозного моста? Понял лишь весной, когда 7 мая внезапно хлынула такая водища, будто прорвало дамбу… Пришлось открыть купальный сезон – одного товарища вылавливать, понесло его течением, а плавать-то он не умел… Большая вода промчалась быстро, через неделю – будто ее и не было. Бабы-штукатурки нашли в яме бьющего хвостом здоровенного окуня, унесли на кухню в ведре. Вот ради этого-то весеннего шабаша мост и возводился.

Мерзлый грунт под опору моста приходилось вырубать ломом, один рабочий его держит, а другой бьет по нему кувалдой. Мой напарник ленился бить, я лупил за двоих, набрал такую мышечную массу, что бицепсы стали как чугунные валы! Как-то меня, жалеючи за комсомольское рвение к тяжелой физической работе, перевели на облегченный труд. Особо делать нечего, знай только крути лебедку на команду «вира» и фиксируй на команду «майна». Дело нехитрое. А я вот чуть всех не похоронил.

Утро, засмотрелся, понимаешь, на зимний рассвет после ночной смены, «выключился» из реальности. А целина-то – нетронутая земля, никто ее доселе не уродовал, не «урбанизировал». И вот стою, любуюсь, как солнце вылезает из-за горизонта… И вдруг долетает до меня отчаянный крик:

– Майна! Стоп! Сто-оп!

Пятитонную лебедку срывает со штырей и начинает крутить так, что еще бы самая малость, и поминай всю бригаду, как звали. Парень один успел – кинулся сверху, рванул рубильник, отключил электричество. Жаль, не помню его имени.

После того случая слова дурного мне никто не сказал. А я про себя подумал: таким придуркам – только на сцену… Работал-то я на совесть, только вот к серьезной технике близко подходить зарекся. И все-таки, никогда я не чувствовал себя таким нужным, как тогда на целине.

Четыре месяца строил в Казахстане железные дороги и мосты. Вернулся в Новосибирск с записью «проходчик» в трудовой книжке, возмужавший, мускулистый. Витя Лихоносов работал тогда учеником резчика на заводе «Сибсельмаш». И вот мы с ним опять сговорились вместе поступать. Теперь уже в сельхозинститут. Хорошо шли на экзаменах. Но вдруг я заскучал, вместо того, чтобы химию сдавать, задумался – как бы мне рвануть в одесское мореходное училище? Я ж на море с первого класса хотел! Стихийно решение пришло – флот, и баста! Чтобы заработать на дорогу, устроился разнорабочим в колхозе под Новосибирском, жмых разгружал. И купил билет до Москвы, чтобы оттуда отправиться в Одессу.

Витька поступил, а учиться без меня не стал, забрал документы. Правда, съездил, как полагалось первокурсникам, в колхоз и там написал свой первый рассказ.

В Москве я решил зайти в Щукинское училище, просто так, повидаться. Вася Ливанов меня увидел, кинулся – возвращайся! Еще кто-то из знакомых ребят подскочил. Ну, что-то у меня екнуло, стал ходить вольнослушателем. Жил в общежитии у Эрьки на птичьих правах, ночами разгружал вагоны. А потом опять закис – у ребят сессия, все при деле, а я болтаюсь. Вспомнил, зачем ехал – мне ж в Одессу надо! Сел в поезд. В Одессе познакомился с парнями из мореходки и три дня ночевал у них в общежитии. Посмотрел город, заглянул в картинную галерею. Просился матросом в черноморское пароходство. Не взяли. Тогда у меня вспыхнуло другое желание – увидеть шолоховский Дон. Добирался автостопом, на бортовой машине дотарахтел до Вешек. В кармане – 60 копеек, а на душе – благодать. Ну, ни дать ни взять, горьковский странник.

Нашлись люди добрые, не оставили бомжевать на улице. Работу дали – молотобойцем в кузне. А недели через две я домой собрался. С разными дорожными приключениями прибыл в Новосибирск. Поработал немного стропальщиком в стройколонне. И вернулся-таки в Щукинское училище.

Конечно, брали меня с опаской: вдруг еще фортель какой выкинет? Стоит ли учить на актера того, кому приятнее держать в руках отбойный молоток? Но все же поверили… Правда, за все годы учебы мне ни разу не поставили «пять» по «мастерству актера». С «трояком» выгоняли за профнепригодность. А на 2-м курсе мои достижения были отмечены именно так. Однако выучили.

Впервые в кино я снялся, когда только поступил в Щукинское. Был урок физкультуры, на стадионе ко мне подошла ассистентка с «Мосфильма», она набирала массовку для картины Ивана Пырьева «Испытание верности». Потом фильм я посмотрел, но себя так и не увидел.

А в выпускном 1960-м году меня пригласили на мою первую настоящую роль. В актерской профессии многое решает случай. Вот и мне повезло: ассистент режиссера заглянула на репетицию студенческого спектакля, который я вел как помощник режиссера.

Ору, командую первокурсниками, распоряжаюсь, и не замечаю, что за мной внимательно наблюдают. Подходит женщина:

– Вы здесь работаете или студент?

– Студент, конечно.

– Хочу вам дать сценарий почитать…

И протягивает мне сценарий по повести Юрия Бондарева «Последние залпы»!

Сценарий мигом прочел и сразу влюбился в главного героя – капитана Новикова. Но даже в мыслях получить эту роль не надеялся. А тут меня спрашивают, кого бы хотел сыграть.

– Не знаю. Какого-нибудь солдата.

– Что, Новиков вам не понравился?

Я своему счастью не поверил. Но прошел фотопробы, кинопробы. И утвердили. Мне на тот момент исполнилось 23 года.

Снимали в Закарпатье. Орудия для съемок привезли старые, еще фронтовые. Стреляли холостыми. Но ради достоверности в сцене боя использовали боевые осколочные снаряды. Давно стоявшая без дела артиллерийская пушка от выстрела «боевыми» вздрагивала, прыгала, грохотала. Поскольку орудие запросто могло разорваться от натуги, первый пробный выстрел делал артиллерийский расчет воинской части. Солдат, спрятавшись в окоп, дергал спусковой крючок за длинную веревку, а мы, киношники, наблюдали издали. Пушка выстояла. И второй выстрел артиллерист сделал, стоя, как положено, у прицельной рамки. А я, чтоб кадр эффектнее получился, при этом вылез слева прямо за щит. Выпустив снаряд, орудие подпрыгнуло, артиллеристу разбило лоб, а мне взрывной волной так садануло по левому уху, что в нем еще четверть часа тонко и противно звенело. На две недели левое ухо оглохло, голова раскалывалась, как при контузии. Так началась моя военная киноэпопея.

Навоевался я в кино за пятьдесят лет!

Вообще-то, я на экран не рвался, был готов работать хоть грузчиком. Но в ту пору снималось много фильмов о войне, и для всех картин я почему-то подходил.

Одна из «военных» картин – «В трудный час» снималась на полях под Минском. Там мой герой лейтенант Котельников вел бойцов в атаку. На съемках мы наткнулись на настоящие окопы под снегом. Зябко стало. Этот рубеж защищало гораздо меньше людей, чем наша киногруппа…

Съемка фильма «Горячий снег» происходила на моей родине в Новосибирске. Наверное, роль сержанта Уханова – моя самая сильная работа в кино. Для меня, тридцатипятилетнего, имеющего за плечами уже серьезный опыт на киноплощадке, но постоянно рвущегося «налево» «за счастьем, за волей, за сказкой», эти съемки стали переломным периодом. Я ведь уже успел и в «Ленкоме» поработать, а потом опять на сцену плюнул, ухал на родину, сначала пошел в типографию, потом устроился рабочим – на земснаряде ковырял дно Оби, во время навигации даже дослужился до лебедчика и собирался поступать в Институт инженеров водного транспорта… Но тут «Мосфильм» вернул: пригласили сразу на две большие роли. И внезапно, на пробах, ощутил я всей кожей, до блаженной одури, что такое «актерское проникновение» в образ. Мой персонаж и я стали одним целым… Видно, нужно было дорасти.

Дороги мне слова автора романа «Горячий снег» Юрия Бондарева, участника Сталинградской битвы: «У меня такое чувство, будто мы вместе воевали». То, что в детстве вошло смутными ощущениями ужаса, пришлось прожить через четверть века: фильм – о Сталинградской битве 1942-го года…

И сразу, благодаря «Последним залпам» Юрия Бондарева, заметил меня Андрей Тарковский. Работать рядом с гениальным режиссером – наивысшее актерское счастье.

Сначала были пробы на картину «Иваново детство», я не подошел, но зацепил чем-то Тарковского, позвал он меня на «Рублева». Помню, приехал небритый. Андрей посмотрел на меня, спрашивает:

– Кого бы ты хотел сыграть?

– Мужика какого-нибудь, – постеснялся я.

– И все?

– Ну, тогда Бориску.

– Нет. А вот если князей…

Князей я в сценарии поначалу даже не заметил. Актер ведь, когда читает, «примеряется» к каким-то персонажам. Я, да в князья? Ну, ладно. Раз Тарковскому так показалось, значит, так надо…

«Андрей Рублев» снимался год. Я смотрел его раз сорок на экране, и всегда находил какие-то новые детали, всегда поражался широте взглядов Тарковского и его глубокому осмыслению судьбы России через прошлое Руси. Недаром этот фильм вошел в десятку мировых киношедевров.

С поры «Рублева» полюбил я лошадей. Общение с ними – особая радость, ее надо испытать. На съемках сел на коня впервые. Тренировался, используя любую возможность. Каждый вечер вместе с конниками отгонял лошадей в конюшню – верхом за четыре километра. Галопом с визгом и криками неслись мы по извилистой тропе, только успевай вынырнуть из-под веток, чтоб не выколоть глаза. Назад – пешком те же километры. А в восемь утра – как штык, на съемочной площадке, уже в седле. И весь день плавишься на жаре, весь заклеенный в усы и бороду, в музейной кольчуге, в отороченной соболем накидке, сбоку – сабля в ножнах, на голове – мисюрка с подшлемником. А? Здорово!

Напряжение на площадке было страшное. И лошади, и люди уставали до изнеможения. Но рядом с Андреем Тарковским думать о комфорте было неприлично. Все понимали его значительность. И значительность нашей общей работы.

Вариантов и ходов в сценарии Андрей придумал – суток не хватило б фильм посмотреть. Ему хотелось создать большую сюжетную линию с князьями, Большим и Малым. По замыслу Тарковского, Малого князя за предательство убивают. Андрей Рублев находит его на степной дороге с копьем между лопаток. И умирая, князь говорит: «Кабы не эта власть, как бы я любил брата…». Эта часть в фильм, увы, не вошла. Но нельзя объять необъятное. Новелла «Набег» сама по себе – сильнейшее цельное произведение, восходящее к «Слову о полке Игореве». Потому что нет лучшей доли, чем за Отчизну умереть, и нет большего стыда, чем ее предать.

Многое придумывалось прямо на съемочной площадке. К примеру, в той сцене, когда Патриарх мирит князей. Идет съемка, я целуюсь с дублером. И Андрей мне:

– Ну-ка, наступи ему на ножку!

И камера – вниз. Ага, мол, мирись, да обиду не забывай.

Средневековье входило в меня, почему-то тянуло «окать». Я внутренне протестовал. А потом понял – ритм пятнадцатого века был нетороплив, время текло медленно, жизнь держалась на вековых привычках старины.

Когда Тарковский «поднял» пласт пятнадцатого века, весь Запад бросился подражать. Только никто крупнее вещи так и не снял.

Первый показ «Рублева» прошел в декабре 1966 года. Картину смотрели в Политбюро. Тарковскому пришлось вырезать из фильма почти 600 метров пленки. И все равное фильм был в СССР под запретом еще пять лет. Слава богу, в Госфильмофонде сохранилась полная копия с оригинальным названием – «Страсти по Андрею».

Люблю я и другую свою работу у Тарковского. В картине «Зеркало» сыграл контуженого военрука. По-моему, достоверно вышло… А потом пришла рыночная демократия, на всем протяжении нашей страны был объявлен капитализм. И на сломе двух политических эпох возникла картина «Маленькая Вера». Что-то там говорили про сексуальную революцию, которую совершил этот фильм…

Я поначалу сниматься в нем отказывался – прочел сценарий, чернуха какая-то. Но режиссер уговорил. Подумал: а ведь интересный может быть материал. Отец-то Веры во всей этой истории больше всех дурил, даже ножичком махал, и помер, в конце концов. Тема открывалась через него – больная, проблемная, стариковская тема, со всей ее гиблостью. Никто из съемочной группы не ожидал, что картина вызовет такой резонанс.

Парадокс «Маленькой Веры» в том, что и похвала в адрес фильма справедлива, и ругань. Созданы правдивые узнаваемые социальные типы. Эта задача выполнена в полном соответствии с принципом русского реалистического искусства. На экране – чистейшая правда… Только вот правда эта жжет каленым металлом по живому. Одна учительница после просмотра фильма спросила на весь зал: жить-то как? С тем же вопросом в юности я ехал к Шолохову… Я потом долго размышлял над феноменом «Маленькой Веры». Так вот. На вопрос «как жить?» создатели фильма не ответили. Может быть, сознательно. Ведь «чернушное» кино потому так и называется, что никакого выхода авторы не предлагают, им важен эффект «безнадеги». Вроде, и не придерешься – все как в жизни. И хочется после увиденного или руки на себя наложить, или утонуть на дне бутылки…

Потому мне за «Маленькую Веру» стыдно, что я-то знаю, как жить.

…Во время августовского путча 1991 года я был в Ленинграде на съемках. Как узнал, места себе найти не мог: все подруги дочери живут вокруг Белого дома, она там часто бывает… Отлегло, когда в новостях передали, что женщин среди жертв нет. А потом мне сказали, что мой сын все дни у Белого дома дежурил. Вспомнил я себя в молодости и приписку в дневнике рукой друга Витьки: «Дурак»…

Я не за хунту. И не за реакцию. Но и не за танки… Чтоб в мирное время свои шли против своих… И где? В столице… Но не счастлив я победой нашей демократии. Давно уже об этом сказал поэт Волошин:

«Одни идут освобождать

Москву и вновь сковать Россию.

Другие, разнуздав стихию,

Хотят весь мир перековать».

Я не за тех, и не за других. Я просто – патриот своей Родины. И испытываю горький стыд оттого, что Россия, победившая в самой кровавой войне, внесшая огромный вклад в мировую науку и культуру, стоит сейчас с протянутой рукой.

Так как жить дальше? По-людски…