Текст книги "От первого лица. «Звездные» истории: о времени и о себе"

Конечно, кусок хлеба в те дни был вожделеннее всего. Просил я и хлеб, примерно в тех же выражениях. Но островные аборигены – не дураки, за просто так и крошки не выклянчишь. Прокрался я однажды к местному «ресторану» – страшное дело, сарай какой-то, полнейшая антисанитария. Сотрю, на открытой веранде негр рубит головы живым еще рыбешкам: отсек и – на сковородку с кипящим маслом. Но тогда зрелище вызвало у меня бурный прилив слюноотделения.

Жестами и малым запасом английского кое-как объясняю: дай мне рыбы, а тебе взамен – платок. Предлагаю бандану, потому что шляпу-то от солнца как-нибудь себе сочиню, а вот без, пардон, трусов никак нельзя остаться… Негр кивает и оценивает платок в два приличных куска свежей рыбы. Счастья было! Я того негра чуть не расцеловал: «Май фрэнд – зэ бэст! Ура!»! Всякую осторожность потерял – бегу по зарослям, ору, радуюсь… Самое трудное было заныкать рыбу от взглядов наблюдающих контролеров. Барракуды прикрывали мое отсутствие, а потом еще несколько часов вели конспиративное перемигивание. Вечером Оля Орлова на гриле поджарила рыбу, без соли, ммм – объеденье! Голод и вправду – жестокое испытание.

Но постепенно мы приспособились. Соорудили сети. Построили хижины. Наловчились собирать кокосы, пили кокосовое молоко, варили кокосовую кашу и жарили его на огне. Даже делились кокосами с соперниками, а взамен те научили нас ловить крабов на тухлую рыбу. В целом, доминиканскую голодовку я перенес сносно благодаря простой житейской хитрости: пил много воды. А еще помогала христианская философия – люби ближнего, как себя самого. Она действительно очень облегчает существование.

Непростыми оказались испытания на физическую выносливость. Нас в первый же день заставили толкать бочки с огнём – сначала по джунглям, потом по пляжу. При этом нужно было останавливаться, чтобы зажечь факелы на скалах. В конце эстафеты должен был загореться факел, установленный в океане. А чего стоял наш с Ларисой Вербицкой поход вдоль речек, кишащих разными опасными тварями! С большим трудом мы нашли обрывок карты и статуэтку духа-Маходора. Шоу должно продолжаться…

На пятый день, девушки-барракуды совсем сникли. И я придумал игру в футбол. Как ни странно, спорт может притушить чувство голода. Ох, и азартно стояла на воротах Леночка Проклова! Вы видели, как женщины играют в командные игры? Для них чувство реванша куда важнее, чем для мужчин… Кстати, многие наши экранные «мачо» на поверку оказались совсем не героями, фамилии называть уж не буду… А вот женщины были на высоте.

Скоро дни стали пролетать незаметно. А вот ночи… Они превращались в настоящую пытку. Часов, как положено счастливцам-дикарям, мы не наблюдали. И режим сложился по пляжному расписанию. Подножный корм не насыщал, лишь слегка притуплял голод, а как говорил д, Артаньян, если хочешь есть, ложись спать. Вот мы и заваливались спать тут же, на берегу океана. Днем – жара, ночью – влага, ощущение, что одежда мокрая. Да и сон не шел. Поймаешь его на несколько часов с вечера, а потом просыпаешься в час и бродишь до рассвета, как шатун. Заняться нечем – вода, полоса песка, а дальше – скалы и за ними джунгли. Если б хоть книги нам давали как в библиотеке…

Как-то ночью стал я дрова рубить, чтобы в костер подкинуть, крики начались. Куда себя деть? И поговорить не с кем, грусть-тоску излиться – некому… Пошел подальше от лагеря на пляж, сидел-сидел, потом что-то накатило… Беру бамбуковый шест и начинаю чертить аршинными буквами, вырвалась у меня тоска по жене: «Люба, ангел мой, я скучаю!». И чего-то мне вдруг подумалось: может, через космос мой крик души до Любочки долетит, она подумает обо мне в эту минуту и мрак одиночества рассеется…

Рано утром пошел с Казановой на рыбалку. Ничего, естественно, не поймали. Возвращаемся, а операторы снимают мой ночной вопль! Люба мне потом сказала, что, хоть и думала обо мне постоянно, но был момент… в ту самую ночь…

К нам на остров периодически прилетал на вертолете ведущий Коля Фоменко, у него был фотоаппарат и он щелкал им направо и налево – развлекал нас «конкурсом» на лучший «кадр». И вот в день «вылета» этот «конкурс» выиграл я. Мой кадр был полон романтики: на длинной веревке я повесил свои мужские трусы, рядом – малюсенькие женские плавки, и все это на фоне нашего бунгало, мисок из кокоса и океана…

Пришла пора возвращаться, ждали меня в театре. И вот тут я осознал, какая «ломка» охватывает человека при возвращении в привычный мир. Так солдатам бывает трудно вернуться домой с войны… В общем, я чувствовал какое-то перерождение, я и был и не был прежним Александром Пашутиным… Мы разыграли спектакль с жеребьевкой, мой факел погасили, соплеменники хлопали на прощание и скандировали мое имя. У меня к горлу подкатывал комок…

Меня посадили в вертолет. Лопасти завертелись. Машина поднялась в воздух и понесла меня в ту жизнь, которую я так тщательно строил долгие годы… Полоска берега почти исчезла из вида, но я знал, что ребята все еще вглядываются в удаляющуюся точку…

Ночь я провел один. Это был роскошный номер, еды не меряно, я буквально обожрался. Тепло, разнеженно. Комната с огромной кроватью, кондиционером, холодильником, телевизором, телефоном. Ковер, махровый халат, ванна, кафель… Но в ушах по-прежнему шумели накатывающиеся на берег тяжелые океанские волны, тело и нервы не могли расслабиться. Я думал, как там ребята. Меня физически тянуло обратно. Туда, где я спал в носках, брюках и рубашке, потный, как мышь. Где, обгорая на солнце, строил с Сашкой Лыковым какой-то чудовищный шалаш. Где остались мои тайные тропы, ведущие к пляжу с туристами, не знавшими раньше по-русски ни бельмеса, а теперь уверенно владеющими словом «Ура!»…

В Москву я увозил кучу доминиканских сувениров. Не смог пройти мимо двух мачете, купил, упаковал надежно – перемотал скотчем. А в аэропорту не пропустили, приняли за террориста. Пришлось доказывать, что худой, жилистый, вооруженный до зубов, загорелый как туземец, дядька с одичалым взглядом – русский артист…

А после моего отлета ребята наелись каких-то местных орехов, отравились так, что встал вопрос о закрытии проекта и срочной эвакуации людей на материк, все нуждались в стационаре, в капельницах, всем грозила гибель от обезвоживания. Это могло обернуться трагедией… Слава богу, прислали медиков, лекарства…

Признаться, трудновато мне достался выход на сцену после пережитых приключений! Я так втянулся, что теперь сознательно время от времени погружаюсь в первобытную среду, в атмосферу риска. Поэтому дальше пошли «Жестокие игры» в Аргентине и «Форт Боярд»… Да и привычный лежаночный туризм я теперь на дух не воспринимаю, это не отдых, так, ерунда…

Такой же адреналиновый всплеск я испытывал в 1991-м, у Белого дома. Конечно, те события не ставлю в один ряд с шоу «Последний герой». Но все-таки… Когда на третьем этаже осажденного Белого дома в ночь с 21 на 22 августа с нос к носу я столкнулся с дочкой Машей, вопрос: «что ты здесь делаешь?!» застрял в горле. Могла парировать тем же. Яблоко от яблони падает недалеко, говорят.

Маша – журналист, это сейчас у нее четверо детишек, дом-семья-хозяйство. А в юности я за нее натерпелся. Как-то просматривал рабочую видеозапись и онемел: в Приднестровье ее съемочная бригада попала под бомбежку, коллеги накрыли Машу собой… Спорили потом до хрипоты: «Куда ты голову суешь, зачем?!» – «Папа, правда людям нужна, правда!»… У нас с ней теперь одинаковые номерные медали: «Защитник свободной России». Кажется, эти медали приравниваются к орденам. Наград за всю жизнь я набрал немало, и в области культуры, и в спорте. Но эта – самая дорогая.

К Белому дому мы пришли защищать законно избранного президента Горбачева. Компания, как говорят киношники, подобралась хорошая: Мстислав Ростропович, Борис Хмельницкий, Станислав Говорухин, Гена Хазанов, я и еще журналистка с нами. У нас – автоматы, снаружи – спецподразделение. В здании стояла напряженная атмосфера – все думали, что будет штурм.

На двенадцатом этаже в кабинете какого-то чиновника стопкой на столе лежали указы и постановления, подписанные Ельциным, с президентской печатью. Бумага, мусор. И я предложил «улыбнуться», как Мюнхгаузен, помните, у Горина: «Улыбайтесь, господа!»… В общем, предложил, чтобы каждый из нас расписался поверх ельцинской резолюции. На моем указе расписались Хмельницкий и Говорухин, а Ростропович чиркнул: «Саше – с вечной памятью об этом времени!». Гена Хазанов посмотрел на лист и поставил свою «жирную точку»: пониже пункта «Президент Российской Федерации» с ельцинской росписью приписал: «Верно! Геннадий Хазанов». Потом я разглядел бумагу при свете дня, оказалось, это был Указ о признании действий ГКЧП государственным переворотом…

Да, мечты и реальность потом разошлись разными дорогами, вернее, плодами революции воспользовались не те и не так… История повторяется… Но тогда, на баррикадах, мы верили в свою правоту…

Судить о произошедшем в августе 1991-го однозначно, конечно, нельзя. Но стране нужны были перемены. Мы ведь все понимали, что живем очень скудно по сравнению с теми же европейцами.

Помню, когда в 1987 году на съемках фильма «Загадочный наследник»мы ходили с Иннокентием Смоктуновским бродили по Парижу, я шею сворачивал на все витрины, на все кафе, на красоты местные, на парижанок… И решил – обязательно привезу сюда любимую женщину. Но прекрасных городов на свете оказалось так много! И каждым из них потом я упивался глазами юноши. На свой юбилей – семьдесят лет – повез жену все же не в Париж, там мы бывали и не раз, а в вечный Рим.

Женщин нужно баловать, любить женщину – род особого таланта. Мне в детсаду дали прозвище «Целовальник», любил всех расцеловывать: нянечек, воспитательниц. Я рос любвеобильным, чего тут скрывать.

А в 90-м году в театр имени Ермоловой пришла администратором Люба. Молодая, красивая, приветливая, очень разумная… Влюбился я в нее с первого взгляда, ну и она в меня – со второго. Я-то холостой. А она замужем была, муж – военный, дочь росла у них. Но дилемму эту Люба разрешила сама. И подала на развод.

Быть женой – талант особый. Я в ней этот талант, наверное, почувствовал сразу. Случай был: на съемках в Киеве я сильно простыл, возвращался поездом, Люба тоже поехала. Я был очень плох, мучился, кашлял, температурил. А она всю ночь за мной ухаживала, чаем поила, раздобыла таблетки какие-то. Тогда я понял, что вот так беречь может только жена. В общем, завоевал я ее. Люба дала мне ощущение надежности. Дома она настоящая фея, не знаю, когда успевает убирать-готовить, но уют такой умеет создать, что сам себе завидую. Ну, чтоб вы представили… Звоню из театра, мол, скоро буду. Приезжаю. Ждет меня скатерть-самобранка: салатики, рыбка красная, бутылочка хорошего пивка, цветочек, салфетка. А?

Мне не нужен ни мобильный, ни органайзер – Люба все знает, все решает и помнит. Живем уже двадцать пятый год вместе, а она до сих пор меня удивляет. Однажды на мой день рождения пригласила меня на свидание в ресторан. Я настроился на романтический вечер вдвоем. Пришли, в зале – темно. И вдруг – зажигается свет, смех крики, шары, конфетти: собрались все близкие и друзья.

Вообще, меня окружают любимые женщины. Теща – Любина мама, киявлянка с Подола – золотая попалась, я ее боготворю, как собственную мамочку. Дочери. Внучата. Семья большая. Несколько лет назад купили две небольшие квартирки – в Финляндии и в Черногории. Традиция сложилась: Новый год обязательно вместе встречаем вне Москвы, среди настоящего снега, соседи у нас – Лидия Федосеева-Шукшина и Женя Меньшов, свои…

А Черногорию я выбрал за тепло, море, его видно с нашего балкона, за уют – это место, где хочется «бросить якорь» и остаться навсегда. Там у нас – второй дом, с книгами, самоваром, словом, все греет душу. Я даже ввел название для улицы. В черногорских городках ведь конкретных адресов нет, даже на домах нет номеров. Вот мы с земляками покумекали и решили – а пусть будет улица Чехова! На заказ сделали две типовых доски, висят на первом и последнем домах улицы. Самое удивительное – горожане привыкли моментально. Теперь таксистам наша улица Чехова служит ориентиром. Если к нам гости приезжают, не заблудятся – им на улицу Чехова.

Кто-то из великих сказал, что не надо думать над смыслом жизни, надо просто жить. Я вот до сих пор чувствую тонус, как будто мне лишь тридцать с небольшим. Каждый свободный вечер езжу в Лукойловский спортивный комплекс, тут все под одной крышей, только не ленись. Спорт мне необходим, без тренировок не могу, если встанет выбор – выйти в свет, в театр или пойти покачаться, выберу спортзал. Ну и что? Могу даже признаться в том, что пластику лица делал. Хотя, сам бы ни за что на такое не пошел, просто позвонили с Первого канала, предложили для одного проекта бесплатную «подтяжку». Я только предупредил, что хочу себя в зеркале узнать. Врач толковый попался. Просыпаюсь после наркоза, в зеркале – одни глаза, все лицо в бинтах, как у Шарикова. Ну, немного испугался, вдруг напортачили чего… А когда бинты сняли, в театре даже никто внимания не обратил.

Но морщины вернутся, это не страшно. Главное, чтобы не потух огонь в глазах…

Я не похож на персонажей
История невероятного совпадения

ЮРИЙ ЧЕРНОВ

Путь каждого актера – уникален, как уникальна каждая отдельная человеческая судьба. Я пришел в кино из циркового училища. Один только раз в клоунской программе Толи Марчевского вышел на арену. Мы с сыном смотрим представление, а Толя вдруг на весь цирк объявляет: «Знаете, кто у нас здесь сидит?». Вывел меня подыграть в номере. Вот и весь мой цирковой опыт…

Кинематограф – великий обманщик. Со мной он сыграл не слишком добрую шутку – использовал лишь одну краску, намеченную в фильме «Доживем до понедельника». Но я – актер, главное для меня – играть. И сегодня я рад тому, что театр дает мне возможность быть разным. За этот сезон я сыграл в театре «Школа современной пьесы» четыре премьеры, особенно люблю два последних спектакля – «Снег» и «Вальс одиноких». Таким Юрия Чернова телевизионная публика не видела…

И я все еще жду. Актер – такая профессия, что надежда не покидает никогда. Моя любимая роль еще не сыграна.

Одна очень симпатичная мне роль была в антрепризной постановке «Незамужняя женщина», там я играл с Раей Рязановой, Мариной Яковлевой и Димой Журавлевым. Из-за «Незамужней» пропустил свадьбу сына. А семья для меня – святое, ведь именно семья когда-то удержала от края пропасти, все тогда же, после «Понедельника»…

Со свадьбой Максима связан почти мистический эпизод. В театре – как в бою: дезертиру – высшая мера наказания. Заменить меня было некому, пришлось ехать за тридевять земель – в Тюмень. Приезжаем – афиша огромная на местном драмтеатре, билеты раскуплены: зритель ждет. А я как на иголках: каждые полчаса, наверное, домой звоню. Мне сын докладывает: сейчас за невестой заехал, сейчас ждем регистрации, сейчас голубей пускаем, в ресторан отправляемся. В общем, у сына свадьба, а я – на сцену.

Спектакль заканчивается. Выхожу к зрителю и на аплодисментах говорю: дорогие, не могу не поделиться радостью – сегодня сын у меня женился. И зал поднимается и, не сговариваясь, скандирует: поздравляем, поздравляем! У меня на глазах – слезы…

Вечером идем с актерами в ресторан, с меня ведь причитается. Все сошлись на водке. Подзываю официантку:

– Принесите нам самой лучшей водки, пожалуйста!

И она приносит. А на этикетке написано: «Максим». Мы выпили за здоровье молодых по рюмке, и я ту недопитую бутылку сунул в портфель и привез домой. На таможне ребятам все объяснил, они расплылись в улыбке: «Вам – можно, Юрий Николаевич!».

Надеюсь, на свадьбе дочери Ярославы погуляю на славу.

Когда Максимка родился, я второпях его и жену Валю из роддома на случайном грузовике забирал. Хотел – на «Волге», да как-то так получилось…

После картины «Доживем до понедельника» роли посыпались как из «рога изобилия». Но мне постоянно предлагали играть то пьяниц, то бандитов. Сначала было вроде «ничего»… А потом я понял, что «заигрываюсь» на этом амплуа, сын невольно подсказал. Максимку стали дразнить в школе из-за меня, он дрался, ему было стыдно… Макс у меня с пеленок в театре, на все репетиции его таскал, когда с ним некому было сидеть. Но на театральную стезю сын не ступил, видно, свои выводы об артистической «удаче» сделал еще в детстве…

А я мечтал о сцене с пятого класса.

Самара. Шестидесятые. Оттепель… Головокружение. Мир был молод и наивен, порой – категоричен, но искренен, как добытая на черном рынке пластинка с записью: «Wealllivein a yellowsubmarine, Yellowsubmarine, yellowsubmarine…». Раннее детство – наша семья живет в бараке, потом в «хрущевке» – везде весело, шумно, все соседи как одна семья. Помню себя пареньком, волосы – ярко-красного цвета… Я хотел изобразить стихию, бунт, революцию. Я ее изобразил. В виде выбритых проборов и огненного петуха на голове.

– Юр, привет, с ума сошел? Чего ты на башке-то устроил? Отец тебе задаст трепку! – говорили друзья.

Напрасно я надеялся на отцовское понимание. Хоть и имел он дело с искусством для масс, поскольку был художником – занимался наглядной агитацией Куйбышевского авиационного завода «Прогресс», этот мой авангард оценить не смог, у отца во всем был хороший вкус, он даже довольно умело копировал живопись Левитана и Брюллова.

Сцена по наведению порядка на моей голове имела сильно выраженный идеологический подтекст.

– Ты хоть знаешь, что одна из их песенок называется «Катись, Бетховен!», – возмущался отец, – У нас на заводе рассказывали, будто на их концертах люди с ума сходят, орут, как ненормальные, впадают в буйное помешательство! А о чем они поют свои дурацкие песни, ты знаешь? И чтоб я больше не видел эту дурацкую прическу!

«Дурацкие песни» и «дурацкая прическа» – это отец подхватил из заметки Никиты Богословского «Навозные жуки» в «Литературной газете». Замечательный композитор, но вот с «жуками» дал промашку.

Я же до хрипоты спорил с отцом. Едва начинала звучать знакомая мелодия, я становился сам не свой, в общем – вел себя как типичный меломан. Отец ворчал, отмахивался, приводил доводы, от которых уже исходил запах «нафталина»… Мама улыбалась и подпевала, она, как все воронежские, голосистая.

– Валентина Ивановна, уважь! – просили соседи по праздникам.

Мама брала в руки гитару. Она знала всего три аккорда. Но когда она звучно, во весь голос, запевала, подпевала вся улица.

Иностранные языки в СССР, несмотря на повсеместное преподавание, были частью враждебной капиталистической культуры. Наверное, имперское чувство самодостаточности мешало нормальному изучению английского в школах. В общем, о чем поют «Битлз», Чак Берри, Рей Чарльз, ЧебиЧеккер, Элвис Пресли, «РоллингСтоунз» и им подобные, я толком не знал, хоть и приобрел во дворе кличку «роллинг». Но музыка той эпохи, долетающая из Европы через все явные и неявные заслоны, «разжижала» кровь советского общества, и по-своему правы были наши идеологи – из-за этих свободолюбивых песенок, в конце концов, дал трещину «советский Иерихон».

Славное время! Я чувствовал себя воплощением экстравагантности, в этом было много актерства, конечно же. В моду вошли брюки-клеш, и я ночи напролет модернизировал свой гардероб: кроил и вшивал в штаны клинья, цеплял лампочки на проводах – чтобы мигали при ходьбе, упрашивал крестную шить мне «клоты» из полосатой материи. Так что к моменту покорения Москвы в семнадцать лет я стал настоящим стилягой…

Обожал фильмы с участием национальных любимцев Петра Алейникова – его еще называли по имени персонажа Ваней Курским, и Сергея Филиппова, это настоящие «герои» эпохи. Мне эти артисты как-то особенно близки с детства, близки моей артистической природе, видимо… Я никогда не боялся быть смешным.

«Взрыв» сознания, превративший меня в «штатника» – так на сленге шестидесятых называли тех, кто слепо следует моде, произошел в старших классах – к тому времени я уже сформировался в «звезду» местного масштаба. А вот поначалу все шло совсем иначе: я числился в отличниках, активистах – читал со школьной сцены стихи тонким и звонким голосом, и моя фотография служила украшением «Доски почета». Единственное, что отличало меня от идеального образа советского пионера – неудержимое желание веселить всех до упаду. Учителя в шутку говорили: «Зачем тебе учиться, ты ж прирожденный артист!».

И, наконец, случилось то самое событие, которое ставит будущее любого человека с актерскими способностями в точку невозврата. Я тогда окончил шестой класс.

Отец каждое лето подрабатывал в заводском пионерлагере «Орленок», я, естественно – с ним. Дни в «Орленке» пролетали стремительно, я ведь был при отце не «рекрутом» – свободным гражданином. И, поскольку папа напряженно работал, я болтался сам по себе. А раз так – все, что было тайного в лагере, стало явным для меня. Кто осведомленнее – тот и начальник. Под моим началом собирались мальчишки и вместе мы совершали налеты на соседний с лагерем частный сад. Отцу за это выговаривали. И он крепко задумался на тему моего воспитания.

И вдруг в лагерь приехала группа с телевидения – снимать передачу о юбилее «Орленка». Отец подрядил меня прочесть стихотворение – «Рассказ танкиста», помню свой тонкий голосок… Но режиссеру понравилось. Я получил предложение, о которого не отказываются: попробовать себя как ведущий в прямом эфире на телепередаче.

Дебют, как известно, момент тяжелый. В назначенный час я встал в нарисованный на полу круг и стал ждать, когда зажжется зеленая лампочка – это был сигнал для объявления следующего номера. Чувствую, покрываюсьхолодным потом. Слова-то знал назубок – все в этом были уверены. Но стоило лампочке зажечься, как текст вылетел у меня из головы. Бросил взгляд на режиссера – а он как назло уткнулся в пульт за стеклом. Слышу:

– Тишина! Мотор!

Что делать? Стоять и краснеть? Прямой эфир, мой позор увидит весь город!

Я с улыбкой извинился перед телезрителями, «вышел из кадра» – сиганул в рабочую зону, глянул на бумажку с текстом, вернулся и все объявил, как положено. Режиссер и команда сначала испытали шок, а потом – прилив нежности ко мне: не сбежал, проявил смекалку – молодец! «Боевое крещение» состоялось, практика на телевидении оказалась настолько успешной, что вскоре я вел уже несколько передач, мое лицо замелькало на экране, я играл в спектаклях народного театра. В общем, зазвездился.

С легким сердцем отправился я завоевывать Москву, на одном плече – гитара, на другом – рюкзак… Сомнений в себе – ни малейших.

С вокзала явился в приемную комиссию ГИТИСа. Поселился в общежитии на Трифоновской 45 «б». И впервые в жизни столкнулся с настоящими трудностями.

Я стал частью абитуриентского «косяка», подал документы во все театральные вузы. Поток переплывал из ГИТИСа во ВГИК, из ВГИКа во МХАТ, оттуда – Щукинское училище при театре Вахтангова, Щепкинское при Малом театре… Меня «прокатили» на вступительных экзаменах в ГИТИСе и Щепкинском училище. Я был несколько обескуражен, огорчен, но не раздавлен. Москва заряжала такой бодростью, что чувства юмора я, на свое счастье, не утратил. Как и уверенности в себе.

И вот в один прекрасный день подходит ко мне в общежитии на Трифоновскойпаренек и просит подыграть ему на гитаре в этюде. Я спрашиваю, куда, ведь во всех театральных заведениях творческие туры уже прошли. А он отвечает: в цирковое училище на отделение эстрады и клоунады… Ну, мне-то все равно, я знать не знал про какое-то там цирковое.

Пришли. Он поет, я играю. Он поет, а я чувствую – педагоги как-то странно переглядываются, даже смешок пробежал: «Олег Попов, ну, вылитый!», все внимание – на меня. Приятелю моему говорят: спасибо. А меня очень заинтересованно спрашивают:

– А вы к нам на какое отделение поступаете?

– Да я… просто так… Артистом хочу стать.

Уговорили хором, мол, посмотри, Юрий Никулин и Олег Попов сколько в кино снимаются! А сколько клоунов на эстраде работает: и Борис Амарантов, и Александр Жеромский, и Леонид Енгибаров… Подкупило и то, что цирковых артистов обучают не только акробатике и жонглированию, но и фехтованию, пантомиме, игре на различных музыкальных инструментах. Согласился… Судьба…

А про свое тогдашнее сходство с «солнечным клоуном» я уже знал: примеряю шапку в магазине, а рядом пальцем показывают: Олег Попов. На экзаменах в цирковое училище Таня Белова-Цейтлин, сейчас она замужем за моим руководителем курса и живет с ним в Америке, как меня ни увидит, все время улыбалась: «Ой, ну ты прям – Олежка!». Родители Тани – потомственные цирковые. И она, как большинство детей цирка, продолжила традиции. Ее, кажется, крестил Олег Попов. Ну, крестил – не крестил, а уж нянчил, это точно. Так что она знала, о чем говорила, указывая на наше с ним портретное родство…

Конечно, мне льстило. Меня, самарского парня, просто изумляла близость к людям, которые великого Олега Попова могли запросто называть «Олежка». А потом я и сам познакомился с Олегом Константиновичем, на съемках двухсерийной картины«Карнавал». Я играл юного ученика «солнечного» клоуна, а на площадке многие считали меня сыном Олега Попова. Для съемок мы выехали вслед за гастролирующим московским цирком в Минск. Вечерами шли представления, а все остальное время – съемки. Недавно встретил Тамерлана Нугзарова на Цветном бульваре, вместе вспомнили ту работу. Его шоу джигитов гремело на весь мир, сегодня Тамерлан – легенда манежа…

Странно, что фильм «Карнавал» не указан в моей фильмографии. А вот картина «В зоне особого внимания», где я не снимался, в список попала. Наверное, виной тому обычная путаница с моим лицом. Меня часто принимали в жизни за других… В юности сравнивали с Олегом Поповым. В зрелости путали с Валерием Золотухиным. Я не обижаюсь, нет, а за что, ведь это – уважаемые ребята. У меня есть фотография с Валерой и с Джиной Лоллобриджидой, она нас, кажется, приняла за близнецов, долго присматривалась. Он «родства» не признает, да и я думаю – не похожи мы. Но людям виднее.

Олег Попов – клоун уникальный, жаль, что уже много лет он живет в Германии, нам, россиянам, принадлежит лишь часть его творчества. Меня всегда поражал актерский талант Олега Константиновича, он и придумывал гениально, и реквизит готовил гениально, и исполнял репризы совершенно непревзойденно. Мы много общались. И я учился у него не только по роли в фильме, я старательно запоминал все его движения. Но вот знаю, как делался номер с солнечным зайчиком, а повторить все равно не смогу. Даже если загримируюсь под Олега Попова.

Цирк люблю и уважаю всем сердцем. А поначалу не понял, куда попал.

ГУЦЭИ – единственное в мире училище циркового и эстрадного искусства, богатейшие традиции, легендарные имена! Чему мы там только ни учились! И пластика, и игра на всех мыслимых музыкальных инструментах (так я стал человеком-оркестром, чем очень горжусь), и верховая езда! Я получил такую разностороннюю подготовку, о которой артист может только мечтать. И эквилибрист, и жонглер, и мим, и фокусник, и клоун. Я могу все, тренируюсь каждый день, дома есть булавы – жонглирую, стул на голове держу… Форму терять нельзя, во-первых, чтобы на показегде-нибудь кого-нибудь не зашибить, во-вторых, вдруг еще пригодится?

У нас был дружный талантливый курс, я учился вместе с МиколасомОрбакасом, Валерием Морозовым, Катей Троян, Сосо Петросяном, Анатолием Марчевским – известные позднее артисты эстрады и цирка. Мы дурачились над знакомыми, развлекали какими-то сумасшедшими стихийными концертами девчонок – у нас появлялись первые фанатки. Но в стенах училища шла серьезная работа, сюда нередко заглядывали известные и малоизвестные актеры – подучиться каким-то трюкам, спросить совета, попрактиковаться. Курсом старше учился Гена Хазанов, Илюша Клявер, Володя Кирсанов. В общем, фантом кино постоянно маячил перед глазами. Казалось, до мечты – руку протянуть…

В 1967 году студентов циркового училища пригласили на съемки фильма «Христос приземлился в Гродно». По сюжету – шестнадцатый век, много массовых сцен, бои, драки, скачки. Снимала киностудия Беларусьфильм. Я, естественно, ринулся в эту работу. Поехал в Беларусь. Съемки проходили у красивейшего озера Нарочь.

На площадке меня поставили старшим группы. День мы гоняли на лошадях, изображая славян. День – изображая татар. Ох, до чего мы в роли вживались. Местные даже присказку придумали:

– Мань, снимай скорее белье!

– Кто? Цыгане?

– Хуже! Артисты!

Мы действительно были хуже саранчи: под копытами коней вытаптывались колосистые поля, ради эффектных съемок вырубались сосны.

Помню, конь подо мной пляшет, жду команды. А сам думаю: что бы такое сделать, чтобы мама меня в фильме из толпы выделила. И придумал – увидел какой-то флаг, хватаю древко. Третьей руки недостает: надо же еще поводья держать и врага саблей рубить.

– Группа Чернова, пошла! – кричит помощник режиссера.

Как я умудрился удержаться на коне, и при этом пронестись с этим флагом сквозь «сечу», понятия не имею. Но – восторг неописуемый!

Лошадей обожаю. Помню, на съемках фильма «Тайна золотого брегета» несусь по самому краю обрыва, лошадь легко переходит в галоп. До меня долетают какие-то крики, но я слышу лишь удары копыт о землю и удары собственного сердца. Чувствую себя героем вестерна, бунтарем, свободным удальцом-молодцом… Я умею красиво гарцевать, лошади меня слушаются.

– Юр, привет, с ума сошел? Ты знаешь, какая там высота? – упрекает каскадер.

Глянул вниз после съемки. Мать честная! Если вниз – костей не собрать…

Я люблю адреналин, движение, динамику, опасность. Внутри что-то вспыхивает. Возникает обостренное ощущение реальности, я «зажигаюсь», «скидываю» «шкуру» комика… Самое страшное – остаться рабом своего амплуа в кино, хочется роли, которая сломала бы представление обо мне как об актере…

Первый курс циркового училища был позади, подошла пора летних каникул. Один мой друг все время околачивался на киностудии Горького. Как-то режиссеру Борису Григорьеву потребовалась массовка для картины о герое Гражданской войны Василии Блюхере «Пароль не нужен». Я искал подработку. И мой знакомый взял меня с собой. Нам предложили сыграть эпизодические роли красноармейцев, которые во время привала устраивают что-то вроде политагитки перед товарищами. Мне по роли нужно было изображать солдатика, нарядившегося в японского генерала. Наклеили черные усы, бороду, а на белобрысую голову надели папаху.

И вот хожу по киностудии при полном параде: белоснежные выгоревшие волосы, черные торчащие тараканьи усы, черная клинышком борода, шаровары, рубаха, шапка… Мать родная не признала бы! Хожу, насвистываю. И вдруг навстречу женщина, второй режиссер Ростоцкого-старшего Зоя Курдюмова. Зоя Дмитриевна считалась асом по части открытия новых имен в мире кино.