Текст книги "Необитаемая"

Глава 10
Климакс

Мне было уже тридцать шесть, и однажды я решилась заглянуть на прием к новому врачу. Из любопытства.

За последние четыре года я сменила несколько клиник, толпу врачей, один из которых был светилом по ЭКО всея Руси, а бетонная плита с кривой надписью «никто не знает, почему я не беременею» продолжала лежать на моей спине и давить меня. Я пыталась избавиться от интенции завести ребенка, потом возвращалась к ней вновь, мы с Костей прошли через стимуляции, уколы, пункции, ожидания, пролеты и огромные траты уже не два и не три раза. Каждый год я ходила в горы, мой роман давно издали, и он продавался во всех книжных магазинах. Я по-прежнему чувствовала себя здоровой и выносливой, как лошадь.

Свой первый танец на свадьбе мы с Костей танцевали под «Beast of burden» «Rolling Stones». Мик Джагер поет о том, что не желает быть ломовой лошадью, а хочет исключительно любви. Тогда смысл для меня сводился к отбрасыванию функциональности любви. Мы вступаем в брак не для того, чтобы один из нас был вьючным животным другого. Юзал его. В любом возможном смысле: бытовом, интеллектуальном или биологическом. Однако, несмотря на мою любовь к Косте, с самого первого дня в ЗАГСе я ощутила, как меня хочет поюзать какая-то незримая древняя сила.

И я умела быть ломовой лошадью: бегать марафон, подниматься на пять тысяч метров, писать роман на одиннадцать авторских листов, строить на даче, таскать мешки, красить сотню квадратных метров вагонки, вписываться в срочный проект на работе, писать рассказ за ночь и побеждать с ним в конкурсе. Такая работа на износ даже приносила мне удовольствие, условие одно – я должна была искренне захотеть этим заниматься. Чтобы в волеизъявлении не было ни капельки чужого: совета, просьбы, требования, ожидания. Это может быть только мое. Исключительное. Рожденное, как собственная идея.

Так идея заново обследоваться пришла ко мне в момент, когда я была одна. Костя был в отъезде, остальные были заняты накануне Нового Года, и у меня было достаточно пространства, чтобы заниматься своими делами без чужого присмотра. Без необходимости с кем-либо советоваться.

А еще я достигла такого уровня спокойствия, что мне было уже практически наплевать. Я почти перестала надеяться, считать годы, смотреть вперед по мысленному календарю или воображать себя пятидесятилетней несчастной дамой, иссушенной бездетностью.

Я просто взяла телефон.

Подруга рассказала, что перед тем, как забеременела, эта врач нашла у нее не пролеченный хламидиоз. Позорное заболевание, которое покрывает трубы спайками, затрудняя зачатие. Помню, как мы злобно перебирали имена людей, которые потенциально могли нас им наградить.

У меня тоже был такой эпизод в загашнике.

* * *

Я в баре, тусуюсь и выпиваю в большой компании друзей и знакомых. Среди них замечаю симпатичного чувака.

Мы сидим и болтаем за барной стойкой. Он показывает причудливые татуировки с мексиканскими скелетами на предплечьях. Обсуждаем музыку и Чарльза Буковски. Стакан, другой, третий. Эти барные бородачи отродясь не читали никого, кроме Буковски.

Мы на набережной Фонтанки, ловим тачку. Он смазливый, этот чувак. Когда снимает очки у меня на кухне, оказывается еще привлекательнее. Я что-то втираю о том, что пишу прозу.

…Утром я с ужасом обнаруживаю его рядом, выскакиваю из постели и закрываюсь в ванной. В это время он просыпается и начинает греметь посудой. Я выхожу. Он хочет приготовить нам завтрак. Говорю, что мне пора, у нас нет времени ничего готовить. Есть шарики «Nesquik» и молоко. Мы молча жуем шарики, и я пишу подруге: «Тут этот чел, а я даже без понятия, как его зовут». Потом выпроваживаю его.

Несмотря на то, что я тогда ни с кем не встречалась, была уже взрослым человеком, имела полное право ходить в бары в выходные и цеплять там кого душе угодно на одну ночь, – этот эпизод грохотал молотом стыда в моей голове еще много месяцев. Притащила домой черт знает кого и даже не узнала, как его зовут! При этом я чувствовала, что стыд и тягостное ощущение – какие-то иррациональные: обычно я не корила себя за секс, даже за измены, а тут на душе мгновенно становилось паршиво, стоило вспомнить, как он снимает очки, как мы лежим в полумраке моей спальни. Хотя он был мил и дружелюбен. Очевидно моего формата, моего поколения, чей-то там дальний знакомый. Не было ни единого странного или спорного момента, он даже хотел приготовить завтрак, может, как-то провести вместе день… Но мне нужно было лишь, чтобы он поскорее убрался.

Поэтому, когда мы с подругой обсуждали хламидиоз, мне сразу казалось, что наградил меня им, конечно, он, этот парень с татуированными предплечьями. Хотя встреть я его где-нибудь на тусовке, точно полюбовалась бы вновь, подумала, какой классный.

Получается, я разрешала своему телу следовать за своими потребностями, когда напивалась. Я проснулась и осознала: вчера вечером я стала целоваться с парнем, который мне понравился. Потом пригласила его к себе, и мы занялись сексом. Я повеселилась в баре, потом повеселилась дома. Это ничего не значит, просто приятное времяпрепровождение. Но по какой-то неведомой причине я начинала крутить в голове осуждающие формулировки, вымышленные чужие оценки, вновь и вновь загоняла себя в иррациональный стыд. Получается, я знаю, чего хочу, – но когда отваживаюсь взять это, после открещиваюсь, словно это была не я. Это было туловище, но мы с ним глубоко разобщены. Плоть же вторична, так? Ее вообще нужно умерщвлять.

О том, что именно тело помогло мне достичь множества моих целей, исполнить мечты, что рисовала и писала я не силой мысли, а с помощью мозга, кистей рук, несла себя на горные вершины с помощью бедер и икр, летала на досках, скоординированная им, – я не думала вовсе.

Я ведь – не всё это мясо, правда? Но где тогда я? Бесплотный дух внутри телесной капсулы? И это тоже неверно. Я – где-то между, и там, и там. Я – синтез, я – магия межнотного пространства.

Только пойму я это – гораздо позже.

* * *

Новая гинеколог сразу предложила сдать особый тест на антитела после хламидиоза.

– Этот диагноз у нас ставят всем подряд, «на всякий случай». Сдайте кровь – и посмотрим, был ли он у вас на самом деле.

Результат пришел мне на почту – и я поняла, что никакого хламидиоза у меня не было. Хотя до этого получила положительный анализ и пропила антибиотики. У Кости тогда ничего не нашли, и он сочувственно на меня поглядел.

Конечно, из нас двоих я более порочна, думала я. Сомневаюсь, что Костя когда-либо вез к себе домой первую встречную из бара и спал с ней в полупьяном забытьи, а потом не помнил, использовался ли презерватив. А я вот делала так, и поэтому наказана.

Мое тело опорочено всем, чем только можно: абортом, алкоголем, курением, сексом с кем попало. Я постоянно разделяла себя с ним. Его нужды вырывались наружу, когда я позволяла себе лишнего, и тогда могла поцеловать понравившегося чувака прямо у барной стойки. Наутро я приходила в себя и хотела побыстрее вымести парня из квартиры, забыть о том, что мое тело вырвалось из-под контроля. Снова сделать вид, что оно – вторично. Первична – та, кто сидит внутри, моя душа, маленькая художница.

А всё, что завязано на теле, должно вызывать порицание. Если рядом нет никого, чтобы это порицание озвучить, можно на всякий случай загасить себя самой. Тело можно только держать худым, моря себя диетами, наряжать и красить, чтобы без отвращения смотреться в зеркало, а о том, что́ оно на самом деле такое, можно не думать.

Это не я ловила тачку на Фонтанке и тащила парня к себе, не я раздевалась перед ним в своей спальне, это было оно. Я тогда крепко спала внутри. А когда проснулась, обалдела от ужаса.

Я обращалась со своим телом, как колонизатор с маленьким мирным островом. Я противопоставляла его себе, принимала за нечто неведомое, непредсказуемое, а значит – требующее подчинения и бездумного покорения. Я не видела его, когда смотрелась в зеркало и красилась по утрам, когда ходила к косметологине колоть в лицо ботокс и прочие снадобья, когда надевала на него платья или прокалывала губу в четырнадцать лет.

Я начала немного ощущать его, когда вскарабкалась на вулкан на Бали впереди всех остальных. Тогда я чувствовала, как ему тяжело, как оно болит и потеет, но продолжала двигаться вперед – и оно несло меня к чему-то важному, уводило от земли внизу и от старой жизни, полной тусовок, и от притворной позы, что жизнь в череде постоянных пьянок – то, что мне действительно нужно. Тогда я поднялась на вулкан – и была благодарна этим ногам, этим глазам, этим легким и своему сердцу. Именно оно подсказало мне: вот для чего ты рождена. Тебе надо идти дальше, забираться выше, быть впереди всех. Чтобы сдюжить это, о теле придется заботиться, узнать его, поверить ему.

Но это было лишь началом, а я была еще далеко от понимания, что остров – мой дом, а не актив, которым нужно распорядиться как можно более выгодно. И от того, чтобы разглядеть его, сделаться его собеседником, наконец, полюбить его и понять, что я и оно едины, меня отделяло еще чертовски много событий.

Я смотрела на свои руки – и словно впервые их видела.

* * *

– Судя по всему, у меня то, что называют необъяснимым бесплодием, – говорю я новому репродуктологу; это высокая светловолосая женщина, ровесница мамы.

– Это было бы верно, если бы оно не было неуточненным, – улыбается она.

– Но я ведь исследовала всё, что можно? – я киваю на стопку своих анализов за разные годы, таблиц стимуляций, в которые разные руки вписывали разные дозы гормонов, пожелтевшее от времени описание далекого ГСГ и другие.

– Вы же не делали лапароскопию и гистероскопию, так?

– Нет, но мне говорили, что ЭКО можно делать и без этого, что, если там есть спайки, ЭКО решает эту проблему.

– Решать-то решает, но там может быть еще масса всего. Эти операции называют золотым стандартом репродуктивной медицины. Если вы сделаете их, и у вас по их результатам по-прежнему всё будет в норме, – ваше бесплодие действительно можно будет назвать необъяснимым. Готовы ли вы пойти на них?

– Пожалуй, – я открываю календарь в телефоне, чтобы понять, когда выкроить время на такую манипуляцию.

Проворность нового врача заражает воодушевлением. А вдруг там и правда что-то обнаружат?

Уже через пару недель я отхожу от наркоза в клинике. Звоню Косте, но голос не слушается: операция длилась несколько часов, и в моем горле побывала трубка искусственной вентиляции легких. Говорить трудно, я хриплю. Сил встать тоже нет: это совсем не похоже на состояние после пункций, тело не на шутку ослаблено, будто кто-то выскреб его изнутри, забрав всю силу.

Пью сок через трубочку, через окно гляжу на фасады Кирочной улицы. Тут, прямо через дорогу, вот в этом зеленом доме, по замыслу, жил один из персонажей моей книги!

Через полчаса в палате появляется хирург, проводившая операцию. Она осведомляется о моем самочувствии и говорит:

– Вот что мне удалось обнаружить: трубы у вас непроходимы. Спаек при этом нет, но я загоняла туда жидкость три раза – и все три раза она не проходила дальше. Они у вас аномально длинные, я такого никогда не видела. Мы иссекли миому, материал отправим на проверку. Кроме того, там эндометрит, и… Я всё опишу в протоколе операции. Еще у вас деформирована шейка матки, это надо будет учитывать, когда вы забеременеете.

– То есть, – шепотом отзываюсь я, – теперь понятно, почему у меня не получалось?

– Безусловно. С таким эндометритом там точно никто не мог закрепиться, даже с ЭКО. Вы – редкий случай, собрали целую комбинацию особенностей. Я всё зафиксирую, и завтра вы получите бумаги. Пока отдыхайте, – она улыбнулась и покинула палату.

Я глядела на книгу Ирины Одоевцевой, лежащую на одеяле.

Получается, спустя шесть лет я хотя бы знаю, в чем дело.

* * *

Гуглю: как побороть приливы при менопаузе? Мне тридцать шесть, и я мучаюсь от искусственного климакса.

Новая врач придумала для меня кое-что особенное. После изучения результатов операции она воодушевилась пуще прежнего. Я пропила два курса антибиотиков, чтобы погасить воспаление внутри матки и подготовить ее поверхность к будущему переносу, теперь же врач решила провести эксперимент со стимуляцией.

– Судя по прошлым схемам, ваши яичники не очень хорошо реагируют на уколы гормонов. Тут спрятана разгадка, почему каждый раз вы получаете так мало яйцеклеток, и они так плохо оплодотворяются. Предлагаю провести так называемую перезагрузку.

– Это как? – я с энтузиазмом подалась ей навстречу.

С тех пор, как я узнала причину своего бесплодия, энергии у меня стало больше, и всё происходящее в клинике стало восприниматься сквозь линзу «я менеджерю себе беременность», а линза «что за фигня со мной происходит, и почему я должна через всё это проходить» исчезла.

– Как перезагрузка компьютера. Мы вколем специальный препарат, который остановит ваш цикл. Матка будет несколько месяцев отдыхать. А далее всё перезапустится, мы начнем стимуляцию, и яичники должны будут произвести больше качественных яйцеклеток. Укол делаем в первый день цикла. У некоторых месячные останавливаются сразу, у некоторых – после второго или третьего укола, посмотрим, как будете реагировать, второй же укол будет примерно через месяц.

– А что будет после укола, какие-то побочные эффекты? – спрашиваю я, памятуя о побочках стимуляции: мрачном настроении, увеличении цифр на весах и депрессивном состоянии после очередной неудачи.

– Так это будет климакс, – улыбнулась она. – Всё как при климаксе. Приливы. Потом это пройдет, и вся функция восстановится, можете не бояться.

Она выписывала рецепт на укол, а я судорожно вспоминала, что знаю о климаксе. Что там говорила Саманта из «Секса в большом городе»? У нас в семье женщины это не обсуждали. Видимо, это такая же неприличная тема, как бесплодие.

Через пару дней Костя вкатил мне первый укол. Перед этим мы смотрели на YouTube видео о том, как смешивать это зелье. Препарат, который используют для лечения рака простаты. Он вводит организм в обратимое кастрационное состояние. Класс, да? Бахаюсь лекарством от рака.

Я предупредила Костю, что будут некоторые эффекты, будет жар, но слово «климакс» произносить постеснялась. Почему? Казалось, если применю его к себе, оно отмаркирует мое тело как старое, как вышедшее в тираж, как негодное, бракованное. Хотя куда уж дальше? Сколько уколов он сделал мне в живот за шесть лет? Сколько раз видел, как я лежу с ногами, закинутыми на стену? Сколько раз забирал меня сонную после пункции или блюющую после очередной неудачной попытки? Он видел и знает всё, а климакс – это то, что будет происходить со мной уже лет через пятнадцать.

С укола прошло несколько дней – и я заметила перепады температуры. Тело время от времени начинало резко гореть, как лицо, когда краснеет от какой-то новости. Поначалу было даже неплохо: на улице стояла зима, я вечно мерзла, а так – резко становилось тепло и в некоторой степени приятно. Но приступы усиливались. Особенно досаждали ночью: от жара я просыпалась и волоклась к холодильнику пить ледяной сок. Вода комнатной температуры из фильтра не утоляла приступы, надо было открыть холодильник, засунуть туда лицо, достать запотевшую бутылку ледяной жидкости и сделать несколько огромных глотков.

После первого укола я не ощутила никаких перепадов настроения, и, когда пришла на новый прием, с энтузиазмом рассказывала об этом врачу. Приправив всё это месседжем о том, что пишу прозу, и всё происходящее непременно станет фактурой моего текста.

– Вы удивительная женщина, – сказала она и прописала мне второй укол.

В тот день у меня было много дел. После приема я поспешила за лекарством, а затем помчалась домой, чтобы Костя успел сделать мне укол. Потом надо было вернуться в офис, провести совещание.

Я легла на диван и спустила штаны. Костя отогнал кошку, которая с интересом наблюдала за странным процессом, сел надо мной, сквозь свет из окна посмотрел на шприц, потом осторожно нацелил его и вонзил в мою ягодицу. Я сжала диванную подушку.

– Что-то не идет, – он вынул шприц. – Смотри, тут еще половина, – он надавил на пластиковый привод. – О, пошло.

Я снова напряглась. Он вонзил иглу один раз, а потом еще один.

– Черт! – крикнула я.

– Прости, пожалуйста, плохо получилось, – он протер больное место салфеткой.

Я быстро встала, оделась и поспешила обратно на работу. У меня совсем не было времени, я схватила распечатки с заготовками к совещанию и побежала в переговорную. Там ждали четверо коллег, все – молодые мужчины.

Модерировать процесс предстояло мне. Именно я должна была собрать у них информацию, чтобы после сформулировать позиционирование для одной из наших компаний. Это совещание я готовила пару недель. Все уже сидели на своих местах, я начала говорить. Взяла маркер, стала рисовать на флипчарте схему. В кабинет вошла одна из помощниц с чайником и чашками для чая. Мне пришлось замолкнуть, пока она расставляла их. Один из коллег начал разливать чай и пролил его, пришлось искать салфетки, чтобы вытереть стол. Во мне начала подниматься волна гнева. Я что, аниматор на банкете? Какого чёрта они попросили принести чай, когда нам предстоит такой важный разговор? Коллега, проливший чай, извинился, кинул салфетки в мусорку, и я смогла продолжить. Когда я заговорила, меня перебили, я попыталась вклиниться обратно, ведь я модератор, но меня оборвали вновь. В течение следующих пяти минут это повторилось трижды. Мои руки мелко дрожали. Они говорили и говорили, а я просто стояла перед столом, как чучело. У меня закружилась голова. Мне захотелось закричать на них или даже дать кому-то пощечину, чтобы одернуть. Один из коллег заметил что-то на моем лице и внимательно в меня вглядывался. Без корпоративной маски. От этого милосердного взгляда я преисполнилась жалости к себе, к глазам подкатили слёзы. Одновременно с этим снизу вверх поднялся удушливый приступ жара – силой, которая превысила прошлые раза в три. Я почувствовала, как на лбу выступил пот. Мелькнула мысль признаться, что я не в состоянии продолжать, что мне полчаса назад вкололи ядерный гормональный препарат и, судя по всему, он сильно действует на мое сознание и физическое состояние. Одновременно я вспомнила, как долго не могла всех состыковать, и как необходима мне эта встреча для дальнейшей работы. Уходить было нельзя. Это было бы просто-напросто непрофессионально и…

Сколько еще я должна вынести, притворяясь, что в моей жизни ничего такого не происходит? Потому что, если я озвучу информацию про препарат, меня тут же спросят, от чего именно я лечусь. Мне придется произнести это, раскрыть всем, что я провожу над своим телом эксперимент с раковым лекарством, потому что за шесть лет мы почти отчаялись. А мы хотим детей. Признать, что то, чего я хочу – это не все эти совещания, не все эти «серьезные дела», не все эти «вызовы международного рынка», – а ребенок в люльке. Чтобы от меня все отстали, оградили меня от мира деловых обязанностей и дали просто побыть.

Это значит проявить слабость? Показаться одномерной, показаться простой – вот чего я боялась больше всего на свете. Фишка в том, что я ничем не лучше мамы, тети и бабушки, которые боятся чужого осуждения и того, что им кто-то что-нибудь скажет. Ведь я и сама почему-то опасаюсь, что выпаду из образа себя, который строила на протяжении всей жизни. Совершенно не веря в то, что ребенок может обогатить и углубить этот образ.

* * *

– When was the first day of your last period?[1]1
  Когда был первый день цикла? (англ.)


[Закрыть] – спросила женщина в платке.

Я сидела в небольшом кабинете медицинского центра корпорации «Масдар», куда пришла проходить медицинское освидетельствование для получения рабочей визы ОАЭ. Я запнулась. Вообще-то мой английский очень хорош, я не испытывала никаких проблем в разговорах с окружающими, я объясняла, что такое микрогриды, системы накопления электричества и обсуждала распределенную энергетику. Но как, скажите пожалуйста, объяснить этой мусульманке, что мне сделали специальный укол препарата, которым лечат рак простаты, чтобы моя матка отдохнула перед очередным ЭКО?

– I am preparing for in vitro fertilisation and I have special treatment… – в ответ на эти слова она кивнула и подалась вперед, словно поняла, о чем я. – So, my period for now has been stopped… To make everything relax before IVF[2]2
  Я готовлюсь к экстракорпоральному оплодотворению и прохожу специальное лечение. Поэтому мой цикл сейчас остановлен. Чтобы всё там отдохнуло перед ЭКО. (англ.)


[Закрыть], – я водила ладонью над своим животом и видела, что она на самом деле не поняла, что я имею ввиду.

А так ли оно вообще переводится на английский? А не запрещено ли оно строго-настрого в этой консервативной стране? На дворе стоит Рамадан, и снаружи запрещено пить и есть до захода солнца. Водитель такси сделал мне замечание, увидев у меня в руке зажигалку: сообщил, что сейчас Рамадан, поэтому курить можно только внутри, у себя дома.

Разрешает ли Аллах делать детей в чашках Петри, м?

Чтобы перевести словосочетание ЭКО, мне для начала пришлось погуглить, как аббревиатура расшифровывается на русском. Вот так, делала эту штуку пять раз, а как правильно назвать – не знаю. Вбила «экстракорпоральное оплодотворение» в переводчик и, получив ответ, показала медсестре экран телефона.

– But are you sure, you’re not pregnant now? You’re gonna take an X-ray, so maybe you can do the test to make sure?[3]3
  Но вы уверены, что не беременны сейчас? У вас будет рентген, поэтому можно сделать тест, чтобы убедиться. (англ.)


[Закрыть]

Выходит, она все-таки не поняла. Может, решила, что я уже сделала ЭКО, и поэтому месячные были два месяца назад.

– I’m sure, I can’t be pregnant.[4]4
  Я уверена, что не беременна. (англ.)


[Закрыть]

Она позвала в кабинет рентгенолога, еще одну женщину в платке, и та тоже спросила, не беременна ли я. Я заверила их, что всё в порядке: да как я могу быть беременной, если прямо сейчас сижу и ощущаю накатывающий прилив своего искусственного климакса?

Наконец, они пригласили меня в кабинет рентгена. Там платок попросила снять лифчик, при этом подчеркнула, что платье снимать не надо, только лифчик и украшения. Всё это время мне было неловко: у себя в стране я произвожу возможно незаконные здесь мутантские манипуляции, мудрю, что-то колю себе, плачу кому-то деньги, суечусь, чтобы получить своего не-от-бога, а от-людей ребенка, – тут же мне неловко за то, что я вся покрыта татуировками, за проколотый нос, за коленки, которые видны из-под платья, щиколотки над кроссовками, сигареты, торчащие из рюкзака, – всё это женщинам тут запрещено, запрещено, запрещено, а я притащилась со своим багажом, своим оскверненным туловищем, и демонстрирую его всем, а теперь еще и получаю статус резидента.

В коридоре я встретила коллегу, которая только начинала проходить осмотр. После, пока мы ждали такси, я поделилась своими эмоциями. Что мне пришлось объясняться, а они ничего не понимали, – и, кажется, такие вещи тут глубоко незаконны.

Медикал крайм. Мое тело – преступно.

Тут же загуглила: оказалось, в ОАЭ ЭКО совсем не запрещено.

Коллега была в курсе ситуации: год назад я попросила ее прихватить из Москвы журнал с моим рассказом о бесплодии, и по пути она его прочитала. За кофе она призналась, что они с мужем делали ЭКО семь раз, пока у нее не заподозрили онкологию. После этого они обратились к услугам суррогатной матери, и их дочке уже три года.

– У нас же РПЦ тоже не одобряет ни ЭКО, ни сурмам, – рассказывала она. – А мы решили покрестить дочку. Батюшка был шокирован, когда узнал, как она появилась. Ну, я сказала, это мой грех, но ребенка-то покрестить надо, верно? И он согласился. Так и прокатило.

Когда мы вернулись в офис из медицинского центра, наш начальник спросил:

– Надеюсь, не ели перед сдачей крови?

– А что случилось, если бы ели? – спросила я.

– Будет в крови сахар повышен. Выкатят страховку как для диабетика, а она стоит в два раза дороже.

О том, что из-за меня там собрался целый консилиум, я промолчала.

Пока мы с ним сидели перед экраном одного на двоих компьютера в зуме, боролась с приливами. Гадала, замечает ли кто-то со стороны, насколько сильно я потею, когда это происходит. Дома, стоя перед зеркалом после душа, ощутив начало нового прилива, я видела, как мой лоб, щеки и шея краснеют, словно я пробежала пять километров. После этого стала бояться, что во время разговоров краснота заметна, и собеседники могут решить, что я фонтанирую эмоциями. Вслед за жаром наступал озноб, и мокрая одежда противно липла к телу, как это бывает в горах, если после долгого перехода не сразу переодеться в сухое…

* * *

Новая стимуляция шла плохо. Но на этот раз я планировала подойти к процессу максимально умно, взломать его. На шестой раз я уже знала, что есть риск набрать пять килограмм, быть вялой и к пункции ощущать себя раздутым шаром, который проколют, и он обвиснет, как в мультике про Винни-Пуха. Поэтому решила не прекращать бегать, набрать побольше дел и не рефлексировать по поводу происходящего. Первый раз за все эти годы я знала, что́ со мной, я пролечилась и перетерпела почти три месяца климакса. Для стимуляции врач выбрала новый препарат.

– Он состоит из двух компонентов, такого вам еще не давали. Швейцарская штука… Будете колоть по две ампулы за раз.

Она выписала мне рецепт, и я спустилась в процедурную на первом этаже. Там мне выдали десять квадратных коробочек.

– А покажите, как смешивать, – попросила я медсестру.

Та продемонстрировала механизм. Я собрала коробочки и мешок, полный шприцев, в рюкзак и отправилась домой. Вечером Костя сделал мне первый укол.

На следующий день я пошла бегать. Следила за питанием, внося всё съеденное в специальное приложение. Ничего, думала я, пережду неделю в режиме повышенного внимания, потом пункция – и я свободна.

Делать перенос я планировала летом, предварительно проверив все эмбрионы на генетику. После такой проверки вероятность наступления беременности повышается многократно. Об этом я узнала только недавно, на предпоследнем же ЭКО поленилась и поскупилась платить за проверку. Кроме того, мне никто не объяснил, что делать ее можно только до заморозки эмбрионов.

На первое УЗИ я шла воодушевленная. Мой вес не сдвинулся ни на грамм, я бегала и много гуляла – всё, чтобы не тонуть в побочках, которых пока не было заметно. Во время УЗИ обычно оптимистичная врач нахмурилась:

– Они, конечно, тут есть, но не шибко много…

Я молча ждала, когда она закончит. Мы перешли за стол.

– Слушайте, в конце концов, такого длинного протокола у вас еще не было… Вот сейчас доведем его, а там посмотрим. Крест ставить на себе точно рано.

– Но ведь они там есть?

– Да, но после климакса я ожидала большего. Гораздо большего. Рост пока медленный. Давайте-ка добавим еще препарат, – она произнесла название знакомой мне ручки и дозировку. – К тому, что уже колите. И приходите в пятницу.

Я забрала со стола бумаги и поплелась в процедурную. Там мне должны были не только выдать новый препарат, но и поставить укол старого.

Опять двадцать пять. Такая картина была у меня на каждом первом УЗИ каждого моего ЭКО: врач хмурится, считает яйцеклетки и констатирует, что их мало. Я вспомнила всех врачей, через которых прошла, операцию и гребаный климакс, который еще продолжал фигачить меня остаточными приливами. К глазам подкатили слёзы.

В процедурной я задрала кофту, чтобы мне поставили два разных укола.

– Тут такая ручка… – начала медсестра.

– Я всё знаю, – оборвала я ее. – Это мое шестое ЭКО.

– А почему это ваше шестое ЭКО? – спросила она, видимо, сама не до конца понимая смысл своих слов.

Я внимательно на нее смотрела, силясь не разреветься.

– Потому что не получается.

– Ничего, сейчас у вас знаете, какой доктор хороший? – сказала она ласково. – Всё вырастет, можете не сомневаться.

Выйдя на улицу, остановилась около фасада здания, закурила. Мне предстояла встреча с другом, перед которым я не собиралась распускать нюни. Надо быть веселой, рассказывать о своей работе за границей, хвастать картой зарубежного банка и выдавать свои обычные остроты и шуточки. Прежде, чем напялить на себя эту маску, я посмотрела на небо. Главное – дотерпеть до пятницы, а там, может, и рост будет лучше. На следующий день у меня был запланирован утренний поход на скалодром и несколько совещаний.

…Я проснулась в пять утра в луже собственного пота. От очередного приступа жара подо мной промок даже матрас. При этом я тряслась от холода: озноб был уже тут как тут.

Я закуталась в халат и пошла курить на балкон. Город внизу был залит рыжим утренним светом.

Написала во все рабочие чаты, что заболела. Сил делать вид, что ничего не происходит, у меня больше не было.

Разум вдруг заметался: что лучше, пойти жить свой обычный изматывающий день, выдыхаться на скалодроме, силясь дотянуться до нужной зацепки, спорить на работе, прийти домой уставшей, – или остаться здесь, спать, готовить еду, смотреть кино на диване, словно я болею… Что из этого будет хуже? Сделала выбор в пользу дня дома. Проспала до одиннадцати и не стала отвечать никому по работе. Могу же я раз в несколько лет законно выпасть из всех процессов? Разрешить себе это?

Я повалялась в кровати – и поняла, что чувствую себя абсолютно здоровой; от ночного бессилия не осталось и следа. Тогда я решила сходить на маникюр, а потом погулять. Возможно, купить продукты и сварить суп. Прожить день женщины, которой никуда не надо.

В салоне выбирала цвет лака. Что там у меня было во время прошлых неудачных ЭКО? Наверное, не стоит делать такие же цвета. Хотя хочется. Вот зеленый. Я люблю травяной зеленый, но сейчас брать его нельзя, иначе опять пролечу. Вся экошная кухня образует в моем сознании жизни причудливый узор, включающий в себя наукоемкие процессы, репродуктологов с микроскопами, шприцы, наполненные препаратами из Швейцарии, хирургические вмешательства, а еще – карты таро, загаданные цвета, полосатые носки на удачу и ритуалы, ритуалы, бесконечные ритуалы…

После маникюра отправилась гулять, решила пройти свой беговой маршрут пешком. Когда брела вдоль решетки, отгораживающей от улицы здание школы, ощутила, как сознание стало отслаиваться от тела. Словно выпила слишком много и отключалась. Я остановилась и взялась рукой за решетку.

Вертолет кружил меня и нес куда-то вбок, вниз, вверх и снова вниз, будто специально, лишь бы мне было похлеще, вертолет из дьявольского гормонального коктейля, вертолет из десятков, а может, сотен гинекологических кресел, в которых я провела часы и даже дни за последние годы.

Я думала о Лидии Чуковской, о ее повести «Софья Петровна», читанной накануне. Вот этим людям было плохо. Вот кому было плохо. В блокаду было плохо. А я… Я просто изнеженная дочь капиталистической эпохи, которая за деньги покупает себе попытку обмануть мироздание. И вот ее кружит-кружит, а она стоит тут и еще на что-то жалуется. Что у нее нет сил пойти на скалодром.