Текст книги "Необитаемая"

А пока всё больше вещей и процессов, из которых состояла моя жизнь, становились в моем понимании лишними по отношению к гипотетическому ребенку. Работа на износ, походы в горы, алкоголь, бег, написание прозы, подъемы по лестнице, массаж, острая еда, стрессы, ссоры с окружающими…

После Эльбруса я перестала бегать, а спустя месяц на какой-то вечеринке обнаружила себя с сигаретой. Круг замкнулся.

Сам факт моего существования, вся моя жизнь, обставленная суетой, делами, целями, к которым я стремилась, была лишней в проекте «Ребенок», который я втайне уже начала презирать. Требовалось вычесть вообще всё, вплоть до самой себя, отказаться от всех планов, кроме одного – стать матерью-весной, готовой душой и телом обратиться в служение другому, – и тогда младенец соизволил бы почтить нас своим присутствием!..

Как избавить себя от всех этих мыслей, от цинизма, злости и всего остального, что я успела передумать и перечувствовать, видя кровь на своем белье месяц за месяцем, – я не знала. Ведь даже сам факт наличия всего этого в моем сознании мог влиять на то, что ребенок не хочет зачинаться в теле такой желчной личности. Сначала она была слишком пьяна, потом слишком слаба, потом слишком грустна, зла, слишком суетлива, слишком тщеславна и горда, слишком жива, – и никогда достаточно пуста и хороша.

Как-то подруга полчаса учила меня, как правильно хотеть детей. Всей душой возжелать ребенка, изо всех сил молить Ксению Петербургскую, отказаться от злых мыслей… Я не понимала, о чем она говорит. Как я могу заставить себя что-то захотеть? Как настроить свое хотение на нужную частоту? Почему считается, что, если я до сих пор не беременна, то я недостаточно этого хочу? Неправильно хочу. Не умею хотеть.

В конце концов я возненавидела ту подругу. Будь то разговор, например, о новой тачке, она бы просто посоветовала мне копить деньги, и ничего плохого бы не случилось. Когда же речь идет о производстве на свет нового человека, ставки становятся чрезвычайно высокими. Действо свершается за ритуальными кулисами, куда не принято приглашать других. Но если всё же пускаешь кого-нибудь – стоит ему сделать крошечную ошибку, произнести единственное неверное слово, так приходится тут же раз и навсегда вышвырнуть этого человека не просто за пределы темы, но за пределы твоей жизни. И уже никогда не пускать обратно.

Однажды на тренинге личностного роста мой брат услышал историю мужчины, который вдруг во всеуслышание признался, что, когда купил себе первую машину, это значило для него больше, чем момент, когда он стал отцом: потому что ему ничего не стоило зачать ребенка, а чтобы купить машину, он тяжело работал несколько лет. Только вот в моей версии истории тяжело «работать» много лет предстояло как раз над зачатием…

Залететь было легко.

А зачать – невозможно.

Глава 4
Маленькая художница

Первой клиникой репродуктивной медицины стала платная сетевая.

Вообще-то мы считали себя здоровыми людьми, очень здоровыми. Ни у меня, ни у Кости не было ни одной хронической болезни, у обоих идеальное зрение и стойкая психика, – и это заставляло нас думать, что походы по врачам, так называемые чекапы и прочие лишние телодвижения нам не нужны. Мы вообще редко обращались к врачам.

И не считали, что деторождение надо специально планировать. Мне не хотелось в деталях продумывать всё это – погруженное во мрак засценного пространства, скрытое за кулисами клишированной фразы «когда у нас будут дети»… Спланировать такую перемену в жизни невозможно, ее можно только пройти – и начать разбираться уже на месте. Ведь, если подумать, это всё равно невозможно, правда? Ни участники акта, ни врачи, ни колдуны, ни генетики не могут заранее просчитать, в какой момент таинственный паззл реальности сложится узором свершившегося зачатия.

Год постсвадебной жизни открыл мне бег на длинные дистанции, а затем и походы в высокие горы. Прозрачный воздух, ранние подъемы, короткие шорты, сахарные пики, холодный лимонад, двадцать километров на трекере, выраженные мышцы на бедрах, – вот куда хотелось стремиться. И потом об этом писать. Рождение ребенка поставило бы всё это на паузу. Тогда, собственно, нужно ли оно мне прямо сейчас?

Но со свадьбы минуло уже больше года, а я по-прежнему не беременела. И мы решили все-таки сходить к врачу. Убедиться, что абсолютно здоровы.

Заниматься всем этим страшно не хотелось. Визиты к гинекологам всегда ассоциировались у меня с чем-то пугающим, как юношеский аборт. Если бы тогда мне кто-то рассказал, сколько раз в будущем мне предстоит залезть в дурацкое гинекологическое кресло, я бы, пожалуй, хлопнулась в обморок. Но реальность разогревала меня постепенно.

Это была та самая клиника, в которой я делала аборт больше десяти лет назад. Мама «ненавязчиво» скинула сообщение с полученными по рекомендации от знакомых контактами врачей и предложением сходить на прием и обследоваться: мне к гинекологу, Косте – к урологу. Раз не получается само, так почему бы, в самом деле, не провериться? Я была почти согласна, тем более, что сто лет не ходила к гинекологу.

Последний раз я сдавала анализы несколько лет назад, когда один случайный партнер обвинил меня в том, что я наградила его инфекцией. Это было великое унижение.

Мы переспали на загородном корпоративе. Коллега, высокий черноглазый инженер, явно давно этого хотел, а я не устояла.

В понедельник, когда мы оба пришли на работу, он написал, что нам надо поговорить о той ночи. Я набрала в ответ невнятную дребедень, мол, у меня путаница в жизни, поэтому я бы предпочла оставить произошедшее там, в лесном домике, и с тайным чувством превосходства отправила сообщение. А потом оцепенела, когда прочитала ответ: «Тебе бы провериться. У меня тут какая-то сыпь».

О том, где именно находится сыпь, я спрашивать не стала; было понятно и так. По моему телу пробежала дрожь; надо было возвращаться к работе, а я уставилась в монитор, не в силах пошевелиться.

У себя признаков венерических болезней я никогда не находила. Принялась проводить мысленную ревизию последних партнеров и силилась понять, кто мог меня чем-то заразить. Я знала, что бывают инфекции, которые проявляются только у людей одного пола, в то время как другой лишь переносит их.

В тот же вечер я сидела в кресле у платного гинеколога и сбивчиво рассказывала о случившемся. Гинеколог провела осмотр и заключила, что видимых проблем у меня нет, но придется сдать анализы. Пока ждала результаты, в голове мелькнула мысль: а что, если у меня сейчас обнаружат ВИЧ?

Но анализы показали, что у меня всё чисто. Когда я позвонила тому парню, он как ни в чем не бывало заявил, что, скорее всего, это раздражение от мыла или еще черт знает от чего. Я вздохнула с облегчением.

Почему тщательный контроль над предохранением у меня иногда ослабевал, было решительно непонятно. Вроде как, если не думать об этом, – пронесет. Всех же проносит как-то, и меня пронесет. Словно сама вероятность заразиться была наказанием, и от нее можно просто спрятаться, как в детстве – от родительской опеки.

На уроках ОБЖ в старших классах нам рассказывали о венерических болезнях и предохранении, но жутковатые картинки из медицинских энциклопедий никак не бились с картинкой нашей жизни. Мы – школьники из центрального района, мы спим только друг с другом, – ну какая гонорея, о чем вы? Во время ОБЖшного разговора о презервативах парни надували их, как воздушные шарики, и те белыми дирижаблями летали по классу под общий гогот, пока пожилая учительница в белом халате с прической-ракушкой продолжала деликатный экскурс в венерологию.

Всё это было для меня чем-то абстрактным. Мир венерических болезней существовал в романах Достоевского, в документалке про героиновых наркоманов «Подвалы Дыбенко», в байках Любки из деревни. В компаниях, где бывала она, пожалуй, мог встретиться кто-то с венерической болезнью, а в моих-то откуда он возьмется? Весь рассказ учительницы походил на страшилку из книги «Ошибки и катастрофы», которую я обожала читать в детстве, но которая никак не соотносилось с реальной жизнью.

Тогда я не подозревала о существовании инфекций со сложнопроизносимыми названиями, что бродят по мужским телам, а женщин одаривают спайками в маточных трубах и бесплодием, и что человеком с половой инфекцией может быть не только бомж, который крутится возле выхода из метро, а кто угодно, и даже я сама. Просто потому, что у меня есть тело.

* * *

Все мои занятия и интересы, начиная с детства, были разобщены с физиологией.

В возрасте пяти или шести лет мама отвела меня на отбор в балетную студию. Там надо было раздеться и выполнять разные команды: бежать по кругу рядом с другими девочками, поднимать руки и ноги, крутиться на месте.

Многие из присутствующих девочек были одеты в танцевальные трико поверх белых колготок. Как купальники, но из обычной ткани. Их волосы были убраны в аккуратные кички, справленные специальными резинками. У них имелись все атрибуты будущих балерин. Я же была в обычных белых трусах и майке, волосы – завязаны в хвост. Выполняя команды, которые выкрикивал кто-то из угла огромного зала, я остро ощущала свою отдельность: я была другой, неправильной, стеснялась своего внешнего вида и своих нелепых движений.

После отбора выяснилось, что я не прошла. Я недостаточно худа и не умею правильно выполнять команды. У меня нет данных даже для того, чтобы начать учиться в балетной студии с нуля. Эти телесные практики – не для меня. Точнее, не для моего маленького туловища: оно не может стать объектом искусства. Природа так распорядилась. Тут ничего не поделать.

– Просто ты девочка не такого склада, – говорила мама. – Ты пошла фигурой в папу, а он у нас немного «кабачок».

Ее тон был беззлобным, она констатировала факт, но я хорошо усвоила, что чешки, резинки с сеточками для прически-кички, трико, юбочки, деревянные перекладины-станки, – не для меня. Я девочка другого склада. Но какого?

Мама повела меня на другой отбор, в изостудию Аничкова дворца. Туда меня приняли сразу, потому что я уже умела рисовать. В изостудии не надо было ни перед кем ходить в трусах и выполнять собачьи команды. Там царили другие правила: тело, даже в обычной одежде, надо было запрятать в халат. Чтобы не запачкаться краской. Там требовалась работа головы, и еще немного – рук. Нужно было придумать или выхватить образ из окружающей реальности и воспроизвести его на прямоугольном листе бумаги. Штука была не в том, чтобы стать объектом искусства, а в том, чтобы создать его. Научиться вытаскивать из своей головы. Вжух! И кто автор этой удивительной глиняной фигурки?

Я стала частью младшей группы детей в перепачканных краской халатах. Эти халаты мамы и бабушки шили для нас из чего придется: на дворе стояли девяностые, и никаких специальных форм для юных художников в продаже не было. Поэтому халаты у всех были разные: из джинсы, из парусины, из темной грубой ткани, что делала их похожими на халаты советских инженеров-лаборантов.

Халаты спасали не до конца: я была неаккуратной – и часто метила краской лицо и волосы. В нашей студии была раковина, из крана текла только холодная вода, под ней руки плохо отмывались от краски. После занятий я выходила запачканная, в гардеробе на первом этаже натягивала варежки на окрашенные ладони. Но грязные руки меня не беспокоили, меня беспокоил последний эскиз, над которым я корпела несколько недель кряду, и неспособность создать перспективу между колоннами Аничкова и зданием библиотеки Маяковского на другой стороне Фонтанки. Воображение, умственное упражнение, выражение чего-то, что было у меня внутри, через запечатленный на бумаге образ, – вот что стало предметом моего интереса. Тело отошло на второй план.

То, что происходит у меня в голове, то, что я могу создать в воображении, – многократно ценнее, чем какое-то там тело. Всё, связанное с ним, казалось нереальным.

А вот уютная студия, где увешанная серебряными кольцами преподавательница с улыбкой помогала моей акварели проявиться получше, где были старинные шкафы, уставленные вазами, полными сухоцветов, гипсовые шары и головы неведомых античных божеств, разноцветные ткани и драпировки, где пожилой преподаватель по рисунку, сверкая очками, учил меня линии, не выпуская изо рта пахучую беломорину, и всё, что бы я ни придумала, ни нанесла на белый лист, всё, что ни показала бы, воспринималось как что-то особенное, – стала для меня подлинным центром мироздания. Важно было даже не то, что я там рисовала, лепила, выводила батиком на ткани, а сама драгоценная возможность приходить в этот уют, слушать учителей, познавать новые техники, идти на этюды в прохладный сад за дворцом и выражать свое нутро на белых листах бумаги через мастерство рисунка. Глядеть на гранитную вазу в середине парковой поляны, заглядывать в себя и создавать что-то на бумаге. Изображать. Быть наблюдательницей, исследовательницей.

Важно не то, что должно уравнять тебя с другими, – а твои отличия! Твой дух!

То же, что сообщалось относительно тела, туловища, – притягивало к норме, к стандарту здоровья, стандарту размера, стандарту возраста, словно тело это было не моим, а принадлежало кому-то еще – родителям, школе, стране, было подчинено измерению, проверке, правилам…

Что уж говорить о моем ожидании от реакции гинеколога на запрос вроде: «Я не проверялась на инфекции лет пять, переспала с очередным придурком, а теперь он говорит, что я его чем-то заразила».

Хотелось ли мне ходить заниматься проблемами оболочки, когда всё самое интересное происходило у меня в голове и в душе? Да ни за что.

* * *

Гинеколог в первой сетевой клинике репродуктивной медицины оказался деловитым мужиком с бородой-лопатой. Он был похож на Александра Третьего. Даже не осмотрев меня, выложил на стол буклеты с описанием ЭКО. Спросил, как часто мы занимаемся сексом, и заявил, что при частоте больше двух раз в неделю через два года без предохранения беременность уже должна была наступить. Услышав, что мой муж спортсмен, осведомился, не было ли у него каких-нибудь травм. Я ощущала себя словно на экзамене. Врач как будто смотрел не на мои анализы, а в билет, и изобретал всё новые дополнительные вопросы.

Какая, черт дери, травма яичек? Он что, идиот?

Притащилась сюда по наводке мамы, как в ту балетную студию, и огромный бородач, который увидел меня впервые в жизни десять минут назад, констатировал, что наши с мужем тела, судя по всему, не имели нужных данных для зачатия.

– ИКСИ, – толковал он, – это когда сперматозоид тончайшей иглой помещают прямо в яйцеклетку. Это позволяет нам получать оплодотворение, даже когда сперматозоиды совсем неподвижны.

Я шарила глазами по буклетам и не могла приложить всё это к себе. Боже, какое ЭКО, какое нахер ИКСИ, когда мы с Костей абсолютно здоровы? Зачем мне эти буклеты? Неужели он впаривает мне всё это прямо так, во время первого визита?

Потом врач пригласил меня за занавесочку, где стояло гинекологическое кресло. Прежде я никогда не была у гинеколога-мужчины, и мне было жутко стыдно. Я сняла штаны и трусы, вскарабкалась в кресло, закинула ноги в подставки и изо всех сил постаралась переключиться, оставить тело в кресле, а самой в это время прогуляться в садах своего разума, побродить по воспоминаниям или по тексту рассказа, который писала. Бородач провел осмотр довольно быстро и отметил, что матка у меня загнута назад. Что́ это значит, так и осталось для меня загадкой. После осмотра, когда я принялась вытаскивать ноги из подставок, он бросил:

– Вылезайте из вертолета осторожнее.

– Что?

– Кресло наше на суржике зовут вертолетом, – усмехнулся он. – Ноги кверху, как лопасти.

Мы вернулись за стол, и он составил список исследований, которые мне полагалось пройти. Я удивленно подняла брови, увидев размер списка, – а он пояснил, что лучше обследовать сразу всё, это будет правильным «в нашей ситуации». Словно с сожалением выписал мне направление на пересдачу с комиссией. Какая ситуация – наша, я спросить не решилась. Мне хотелось поскорее закончить всё это, выскочить в коридор, и там уже подумать, что к чему.

Помимо многочисленных анализов, в списке было слово «лапароскопия».

– Это серьезное обследование, но его нужно сделать сразу, – он постучал пальцем по списку. – Давайте обязательно его проведем. Я выпишу вам направление к моей коллеге, я ей очень доверяю. Тогда мы будем всё точно знать.

В чем именно будет заключаться обследование, он не объяснил; буклеты про ЭКО и ИКСИ пододвинул ко мне вместе с заключением. Я неохотно опустила их в сумку и на выходе из клиники кинула в урну. Я всего-то пришла на прием, проверить, всё ли со мной в порядке. А получила столько информации, будто только что узнала, что у меня смертельная болезнь. Херня!

Дома я рассказала обо всём Косте. Сам он на прием пока не ходил. Когда сообщила, что врач намекал на ЭКО, он взорвался:

– О чем речь? У нас ведь всё в порядке!

– Гинеколог сказал, что при такой частоте секса за время, что мы не предохраняемся, я уже должна была забеременеть.

Костя нахмурился и немного помолчал.

– А ты ему про аборт рассказала? – поглядел на меня с сомнением.

– А ты когда идешь проверяться? – сразу решила поубавить его решимость я.

Он пометался по комнате, потом опустился на диван.

– Тебе не кажется, что после аборта все-таки надо было покаяться? Сходить в храм, отмолить это как-то? Ты же ничего этого не делала. Ведь грех, и батюшка сказал…

– Ты что, говорил об этом с батюшкой?

– Он предложил тебе прийти и проделать определенную работу.

– Какую работу я должна делать, если я не раскаиваюсь? Притвориться? Ты хотел бы, чтобы здесь сейчас сидел двенадцатилетний лоб, мой сын от другого чувака?

– Перестань. Я же просто делюсь соображениями.

– Костя, послушай. Я не понимаю, что от меня требуется. Сначала рожать – и на меня давят. Теперь каяться в том, в чем я не раскаиваюсь. Потом три года сидеть с ребенком дома. Потом… Моя жизнь была бы сейчас другой, если бы не аборт. Я не отучилась бы в университете, не работала бы, не писала прозу… И не уверена, что мы с тобой вообще тогда бы встретились!

– Я убежден, что, если тому суждено, мы бы встретились! Ты можешь сходить поговорить с батюшкой? Просто поговорить?

– Костя, я не понимаю, почему должна заниматься искуплением того, в чем не виновата!

– Но ты виновата!

– Ты хочешь сказать, что это я виновата в том, что у нас не получается, да? Может, дело в тебе? Ты ведь даже не ходил к врачу!

Этот разговор лишь озлобил меня. Меня как будто пропускали через строй: врачи, родители, муж… Отделайте Машу посильнее, и Бог даст вам ребенка. Только Машу надо сначала освежевать, иначе ничего не выйдет. Покажите ей ее туловище, пусть, наконец, осозна́ет, что главное тут – оно, а не то, что у нее в голове. У ее тела много разных недочетов: она спала хер знает с кем и не представляет, какими болячками наградили ее эти проходимцы. Пора провести аудит ее телесности! Она сделала аборт, и это наверняка тоже не прошло бесследно. А если ничего не случилось с ее телом – то случилось с духом! Чтобы обелить его, нужно сходить к батюшке. И покаяться. Покаяться в том, о чем она не жалела.

Перед сном я вспоминала тот разговор с мамой по пути в бар, свою фразу: «А что, если оставить ребенка?» – и мамин жесткий ответ. Про необходимость жениться, про академ… И свой ответный страх. А что, если тогда я на самом деле хотела ребенка? Но мама повлияла на меня. А я хотела. Хотела ли? Да я не знала, чего хотела. И точно не хотела брать на себя ответственность. О каком ребенке могла идти речь? Ведь я сама себя заковывала в кандалы чужих решений. Как же так? Почему я не могу решать сама, почему за меня это должен делать кто-то другой? И как я могу жалеть о выборе, который сделал за меня кто-то другой? Я раскаивалась только в том, что была настолько нерешительной, и мне постоянно нужен был кто-то, кто примет решение вместо меня. То, что жить с этим решением предстоит мне, я почему-то не понимала. Почему я доверяла другим больше, чем себе? Почему постоянно смотрела на них в поисках одобрения? Поэтому и аборт происходил как будто бы не со мной. А теперь Костя хочет, чтобы я пошла и покаялась. В чем? Я даже ничего не решала… И не потому, что у меня отобрали право решать, а потому, что я отдала его сама, как знамя. Вот, мам, неси его, раз первокурсница Маша не может сама решить судьбу своего первого нерожденного ребенка, поэтому реши всё за нее, оплати клинику, а Маша потом попьет пиво у БКЗ и замутит с самым красивым на свете восемнадцатилетним скейтером, будет целоваться с ним под ар-н-би, пока мама ставит зачет по логике и радуется закрытой сессии. А Маша еще немного покурит, глядя на бледный рассвет белой ночи…

Я принялась сдавать анализы, а Костя пошел к урологу и тоже прошел через обследование, получив предписание выполнять какие-то процедуры для улучшения качества спермы.

Через несколько дней я благоразумно отправилась в клинику к коллеге Александра Третьего для обсуждения лапароскопии. Коллегой оказалась хмурая женщина, на вид – ровесница моей мамы. Она стала по календарю высчитывать что-то, связанное с моим циклом, и сообщила, что лапароскопия представляет из себя операцию под общим наркозом, во время которой проверяют проходимость маточных труб. На нее надо приехать рано утром, а еще позаботиться о том, чтобы вечером меня кто-то забрал. Она провела осмотр в гинекологическом кресле и назвала дату, когда мне надо будет приехать на процедуру.

Говорила она путано, и я толком ничего не поняла. А потом назвала стоимость, которая составила примерно две трети моей зарплаты. Но я согласилась. Решила покорно следовать вселенской воле и предписаниям Александра Третьего.

Взяла отгул, собрала наличку, договорилась с Костей, что он заберет меня в конце дня. И в назначенный день, натощак, поехала в клинику на другой конец города. Когда я вошла к врачу в кабинет и сообщила, что готова к операции, она удивленно на меня поглядела – и вяло ответила, что операция не сегодня: для начала она должна взять у меня анализы. Я заявила, что подготовилась, сделала всё, что она сказала. Она стала убеждать меня, что не имела в виду операцию, что до операции еще надо допуститься. Как до экзамена. И она не допустит меня без анализов. Говоря это, она усмехнулась.

Я попрощалась и вышла, нарочно посильнее захлопнув дверь. Собираюсь тут отдать две трети зарплаты – а врач даже не может толком объяснить, что мне надо делать и как всё будет происходить! И вообще, почему я должна ложиться на хирургические манипуляции под общим наркозом, будучи абсолютно здоровой, да еще и тратить на это столько денег? Это всё напоминало какой-то развод. Как будто Александр Третий просто решил втюхать мне все возможные платные обследования. Согласиться на хирургическое вмешательство, приехать на другой край города с тапочками в рюкзаке, – и в результате увидеть взгляд врача, говорящий: «Ты что, идиотка?», будто я должна без медицинского образования понять все нюансы фигни, называющейся словом, которое я узнала две недели назад!

Нет, это было уже слишком. Да пошли они все! Кретинские телесные дела!

* * *

Я решила найти другого врача. Более комфортного. Которого лично знал или у кого наблюдался кто-то из знакомых. Чтобы быть уверенной, что иду к доктору, а не на презентацию-продажу медицинских услуг из глянцевого буклета. Подруга рассказала, что одна наша знакомая наблюдается у гинеколога по фамилии Шалина. Под ее надзором она рожала сына в Институте им. Отта. Эта окутывающая покоем фамилия «Ша-а-алина», а еще название института, в котором родилась я сама, указали мне верное направление. Я записалась на прием.

Шалина принимала не в самом Отто, а в небольшой клинике на одной из линий Васьки. Внутри вкусно пахло и было тепло. В фойе я увидела пару беременных женщин. Я опустилась на диван, воображая, что потом сама буду ходить тут с животом.

Шалина оказалась миниатюрной женщиной с каре. Я рассказала ей, что хотела бы делать всё поступательно и спокойно. Она согласилась, взглянула на мои анализы, прописала еще парочку и предложила начать заново: сосредоточиться на овуляции, отслеживать ее и еще какое-то время продолжать пытаться самим. Она прописала мне витамины и явку через несколько месяцев. Такой подход мне понравился больше.

В то время я начала готовиться к марафону. Вместе со мной слот купили и несколько друзей. Мы нашли тренера и принялись бегать по четыре-пять раз в неделю. Идея пробежать сорок два, мать их, километра, своими собственными ногами захватила меня с головой.

Одновременно с тренировками я начала контролировать овуляцию и снова пытаться зачать ребенка. Как и тренировки, наш секс теперь подчинялся четкому графику.

– Сегодня, – говорила я Косте, и мы принимались за дело.

Начиная не с желанного прикосновения, не с радости или страсти, не с объятий и поцелуев, – а со слова «надо». Ха, посмеялась бы я шестнадцатилетняя над этим зрелищем! Она в ванной вглядывается в тест на овуляцию, сличает его с тестами в предыдущие дни, и орёт, что «надо сегодня».

До всей этой канители я знала определение слова «овуляция» весьма условно. Залетела – сразу после окончания месячных, поэтому не особо верила, что на это дан всего один день в месяц. День, который надо тщательно отлавливать с помощью специальных тестов. Таких же, как тесты на беременность, но по пять штук в одной упаковке. Высчитываешь половину цикла – и начинаешь писать на белые полоски. Чем ярче полоса, тем ближе овуляция.

Овуляция – это когда яйцеклетка созревает до нужной кондиции, трое суток едет по одной из маточных труб, а потом сутки ждет сперматозоид за поворотом. Всё это происходит (или не происходит) в женском организме каждый месяц. Тесты нужны, чтобы подтвердить овуляцию. Ведь у кого-то она просто-напросто не наступает – например, если от рождения слишком маленький запас яйцеклеток или есть какая-то хроническая болезнь. Каждой женщине отведено строго отмеренное количество яйцеклеток. Яйцеклетки закладываются в тельце каждой девочки, когда она находится в стадии четырехмесячного эмбриона в животе собственной матери. Это значит, что каждая из нас провела несколько месяцев в теле собственной бабушки. Пусть лишь намеком, ненадежным обещанием, но всё же.

После секса по расписанию я лежала на кровати с ногами, закинутыми на стену. Представляла, как Костин сперматозоид соединяется с яйцеклеткой внутри меня. Казалось, это можно даже ощутить, если направить внимание к процессам внизу живота.

А потом, через день, два, три выходила на очередную беговую тренировку. Разгонялась, и стоило чему-то еле заметно дрогнуть где-то в районе моего живота, начинала думать: а не пойдут ли все наши труды сейчас насмарку? Вот они соединились, начали делиться, – а потом я даю десять километров по набережной, и эта хрупкая сущность отрывается, не в силах зацепиться хлипкими ручонками за поверхность моей матки? Иногда после пяти-шести километров бега я ощущала спазм внизу живота, похожий на менструальный, хотя до них было еще далеко, и думала: «Блин, а что, если сейчас я убила его?».

Убила – своим тщеславием. Разве не я сегодня снова выложу в сторис фото своих ног в кроссовках с очередной хвастливой цифрой? Ценой этой пробежки может стать наш несостоявшийся ребенок. В голове всплывала фраза друга: «Макс с женой перестали бегать, и у них сразу получилось».

А потом приходили очередные месячные – и я расстраивалась и радовалась одновременно. Иногда думала: может, и не побегу никакой марафон, ведь уже буду беременной! Поеду в Париж болеть за подругу, а потом, спустя годы, буду рассказывать малышу, что он за руку свел меня с дистанции.

Только вот с дистанции меня пока никто не сводил.