Текст книги "Необитаемая"

Глава 8
Чашка Петри

Костя исправно делал уколы мне в живот каждый вечер, и это не было чем-то новым, ведь мы уже экспериментировали по схемам Шалиной. Однако теперь доза вещества была многократно выше, чем выписанная мне в прошлом году, во время тех робких проб, которые, как стало понятно теперь, были репетицией настоящего ЭКО.

Обсудить происходящее мне было не с кем, ведь мы договорились держать всё в тайне. Да и не было у меня подруг или знакомых, проходивших через такое. А если и были, то я не знала об этом, потому что на подобные темы женщины говорят шепотом, в кругу своих семей. Они боятся своего состояния, боятся, лишний раз открыв рот, сглазить себе следующую попытку.

Зато открывать рот не стеснялись на анонимных форумах в интернете. Там, вбив в поисковую строку слово «ЭКО» и название препарата, которым меня снабдили в клинике, я нашла тонны всевозможных обсуждений. Женщины писали о тянущих болях внизу живота, о скверном самочувствии и о риске так называемой «гиперы» – гиперстимуляции. Это слово, судя по всему, было синонимом слова «передоз» из наркоманского сленга, с которым я была знакома с подросткового возраста. Настала новая эпоха моей жизни – и я, как пилигрим, постигала новый неведомый язык: сленг женщин, которые пытаются забеременеть с помощью репродуктивных технологий.

Гипера

Снежинки

Перинка

Призрак полоски

Полосатиться

Я водила глазами по экрану телефона, чтобы отвлечься от боли, пока Костя ставил мне очередной укол.

Нужно было бросать курить. Я размышляла об этом за каждой новой сигаретой. Что хуже скажется на яйцеклетках – если я буду продолжать пичкать свое тело никотином, или если разом брошу и организм офигеет от стресса? Я врала себе, что хуже будет резко бросить, поэтому я просто сокращу количество сигарет. С двадцати в день до десяти.

Я бродила по весенним петербургским улицам – и размышляла о том, что внутри меня растут и зреют, как гроздья зеленого винограда, эти чудные, вызванные вне очереди яйцеклетки. Обычно такие вещи происходят незаметно, за кулисами наших тел, и ребенок в конечном итоге является из женщины как результат тайного промысла. ЭКО предельно обнажает и деконструирует все необходимые для зачатия и наступления беременности процессы.

Как в литературной школе, где изучаются законы создания художественного текста. Однако всем известно: собери ты в кучу и примени хоть сотню теоретических изысканий – никто не гарантирует, что написанное превратится в литературное произведение. Для этого требуется щепотка волшебства.

Так и в репродуктологии. Ты узнаёшь, что в твоем теле происходит целый ряд сложнейших процессов и совпадений, узнаёшь про ограниченный запас яйцеклеток, про желтое тело, про овуляцию, про окно имплантации, про гормон ХГЧ, про маточные трубы, про причудливый загиб собственной матки, про эрозию, про эндометрий. Эрозию палят электрическим током, в маточные трубы под давлением вливают жидкость, чтобы проверить их проходимость, каждая манипуляция еще больше выворачивает наизнанку самое секретное и интимное, спрятанное в глубине твоего тела, твое женское естество. Никаких гарантий всё это тоже не дает. Почему всё это выпало мне?

– А что будет потом, ведь дети от ЭКО наверняка отличаются от нормальных? – с тоской говорил Костя.

– Ерунда, никто ни от кого не отличается, – парировала я.

Мне почему-то надо было продолжать питчить перед ним всё происходящее. Он непрерывно сомневался. Мне приходилось регулярно напоминать, что мы вместе идем к цели и буксовать сейчас не время. Меня злило, что самая трудоемкая работа лежит на мне: мне нужно колоть чёрти что, мне нужно расходовать яйцеклетки, запас которых вообще-то ограничен и четко очерчен для каждой, меня ждут гормональные нарушения и проблемы, о которых писали безликие женщины на форумах… От Кости же требуется лишь чайная ложка спермы в день пункции.

Через неделю я явилась на проверочное УЗИ. Гинекологиня начала процедуру без лишних церемоний. Она не спросила, как у меня получается делать уколы, как я себя чувствую. Глядя на монитор, она удивленно хмыкнула.

– Что-то плохо растем, – сказала она.

– Как это? – я встрепенулась.

– Слабая реакция на препарат. Тут пока полтора калеки, – она ткнула пальцем в экран.

– И что делать?

– Дозу повысим. Но не намного. Молодая ещё, – она написала новые цифры дозировки в таблице стимуляции.

– А сколько всего их должно получиться? – спросила я.

– Непредсказуемо. Как реагировать будешь. Значит, колем еще четыре дня. А потом тебе дадут другой шприц, это триггер. Надо будет ровно за тридцать шесть часов до пункции его вколоть. Он вызовет овуляцию. Сможешь высчитать?

– Смогу.

– А пункция у нас будет 20 апреля, в 12:00. Надо будет всё сделать и явиться вместе с мужем. Всё вместе займет пару часов.

– А наркоз долгий?

– Нет, это легкая версия. Заберу вас на пункцию, проспите полчаса, потом проснетесь, мы вас понаблюдаем и пойдете домой. Мужу надо будет сдать сперму.

Я поехала домой. Курила так же по десять сигарет в день – и ждала момента, когда яйцеклетки заберут, и я вновь окажусь в своем теле одна, буду отвечать только за себя и травить только себя.

Ближе к уколу-триггеру я и правда начала ощущать тяжесть внизу живота. Там словно что-то гуляло, перекатывалось. Яйцеклетка считается самой большой клеткой в теле человека. О том, чтобы пойти бегать, я и не мечтала: казалось, бег, тряска сразу разобьют эти новые яйцеклетки, размажут их друг об друга. Я прочитала в интернете историю потери беременности из-за бега. Девушка продолжала бегать до шестого месяца и не особо обсуждала это с врачами. Полагала, что она, как опытный бегун, всё контролирует, и не хотела жертвовать привычным образом жизни. А потом у нее случился выкидыш. Она писала, что во всём виновато ее тщеславие. Поэтому на собственное я решила пока что забить. Бег подождет. Рукопись подождет. Тем более, от главреда издательства не было никаких вестей. Пока все мысли занимал процесс кропотливой генерации яйцеклеток и гадание, сколько же их выйдет. У меня было ощущение, что я села за стол с рулеткой.

В прошлом году я ездила в Ригу на девичник. Программу расписывали заранее: в ней непременно должно было быть казино, а еще – невеста хотела попробовать кокаин. Я наркотики не пробовала, и для меня их употребление всегда лежало где-то за буйками дозволенного. В подростковом возрасте я не перешла эту черту: меня пугало происходящее с другими на их фоне. Люди, которые стали употреблять, пропадали в клубах с механической электронной музыкой, жаловались на отходняки, во время которых не хотелось жить. Я видела, что с людьми под наркотиками, будь то спиды, колёса или что-то еще, творится нечто нездоровое. Нечто пугающее больше, чем эффект алкоголя. И еще видела, как они хотят этого снова и снова. И на что готовы пойти, чтобы раздобыть наркотики. Я убедила себя, что это не для меня: я слишком увлекающийся человек, мне это может понравиться, и что я тогда буду делать? Мне и так уже нравились сигареты и алкоголь. Поэтому я навсегда осталась на другой стороне, на стороне, где эти состояния не познаны.

Находиться в присутствии людей под наркотой мне не нравилось: они словно хранили какой-то общий секрет, к которому у меня не было доступа, и мне от этого делалось не по себе. Я ревновала окружающих к этому состоянию, но разделять его с ними не собиралась. Поэтому новость о том, что подруги в Риге будут нюхать, мне не понравилась. Всё предстоящее казалось уже не желанным отдыхом, полным приятных моментов, типа болтовни до утра, смеха до слез, воспоминаний, нарядов, а каким-то трипом в обсыпанную белым порошком неизвестность, где я окажусь на отшибе. Не буду знать, чего ждать.

ЭКО было похожей вечеринкой. Что ждет твое тело и твое сознание каждый следующий день, как они изменятся, какие эффекты словят, было решительно непонятно. Но то, что ты окажешься за столом с рулеткой – и вполне можешь сорвать куш, тоже было очевидно. И ты тут не профессиональный игрок, лудоман со схемой, а залетная птичка. Которая, потягивая Лонг-Айленд, сейчас получит в руки гору шальных фишек. А потом со смехом выйдет на уличный свет, и все будут удивляться: новичкам везет! Я явилась сюда не потому, что сама этого захотела, а потому что так сложилось, это почти случайность! Сейчас заберу свой приз, а потом быстренько обо всём забуду, как забывают о том, что происходило в темном дымном зале казино в четыре часа утра.

И у меня был повод втайне верить, что всё получится.

За пять лет до этого я оказалась на приеме у гадалки. Была обеспокоена отношениями с очередным парнем. Чувствовала, что он меня обманывает, но отказаться от веры в то, что он любовь всей моей жизни, без посторонней помощи не могла. Гадалка жила на Петроградке и была всего лет на десять старше меня. Она пригласила меня за укрытый зеленым сукном стол, уселась напротив и спросила, с чем я пожаловала. Я достала фотку парня. Она раскинула таро. Без лишних прелюдий объявила, что мой чувак – далеко не окончательный вариант. У него на уме совсем другие вещи, и уж точно не я. Я перешла к другим вопросам. В финале, после обсуждения судеб членов моей семьи и работы я отважилась на вопрос о детях. Спросила, сколько их у меня будет. Тогда вопроса, будут ли они вообще, в моем универсуме еще не существовало. Гадалка встала из-за стола и вытащила откуда-то пару желтых церковных свечей, переплетённых между собой. Встав у окна, она зажгла их и произнесла:

– Передо мной сидит женщина. Эта женщина может иметь детей?

Ветерок из окна поколебал пламя.

– Еще как! – воскликнула она. – Больше одного? – и тут же кивнула. – Больше двух?

На этот раз замолкла надолго. Пару раз легонько кивнула.

– Ну, два будут точно.

Это «еще как» с восклицательным знаком жило со мной последние годы. И противоречило всему происходящему в реальности. Делало его нелепой ошибкой, дурацкой незадачей, которая отгораживала меня от моего «еще как». Раз «еще как», то уж ЭКО точно должно решить вопрос первого ребенка!

Моя удача всегда была со мной. Я находила деньги на улице. Выходила с кучей монеток, когда в детстве играла в автоматы в супермаркетах в Финляндии. Никто и никогда при мне не выигрывал больше меня во время стихийных визитов в казино.

Поэтому я не сомневалась – и в том казино, где вместо зеленого сукна и черно-красных ячеек были цифры статистики успешности ЭКО по возрастам, мне обязательно должно пофартить с первого раза. Я и так уже достаточно вынесла. Безуспешные стимуляции шприцем-ручкой. Прижигание эрозии. Смена врача. На столе лежало нормально фишек. Я рассчитывала, что они окупятся сразу же.

…Перед пункцией нельзя было пить и есть. В клинике мы с Костей сели на диван, и спустя несколько минут меня вызвали. На этом моменте мы должны были попрощаться, чтобы идти каждый на свою часть процедуры: я – на пункцию, а он – на сдачу спермы, чуть позже, после того, как из меня извлекут яйцеклетки. Я поднялась с дивана и ударила кулаком по кулаку Кости, как делали его спортсмены прежде, чем идти в ринг. После этого жеста к глазам вдруг подкатили слёзы, и я, не оборачиваясь, прошла на лестницу, вслед за медсестрой.

Меня провели на другой этаж, где располагались палаты и процедурные кабинеты. В палате с низким потолком (мы ведь были в районе, где жил Родион Раскольников) стояли две кровати.

– Я буду не одна?

– На сегодня назначена еще одна пункция. У вас будет соседка.

Вот тебе раз. Вот тебе и квота. Общая палата. Значит, когда я буду отходить от наркоза в беспамятстве, за этим будет кто-то наблюдать.

– Переодевайтесь и проходите на беседу с анестезиологом, – сказала медсестра и указала на одноразовую ночнушку, сложенную на кровати; рядом, на полу, стояли голубые пластиковые тапки. – Белье пока можно не снимать, потом снимете, уже перед операционной.

Она вышла. Я с тоской посмотрела на деревья за окном. Внизу под ними мы с Костей недавно курили и обсуждали происходящее. Хотелось открыть окно, перелезть на ветки и скрыться в проходных дворах.

Анестезиолог оказался пожилым мужиком с седой щетиной. Он спросил всё, что обычно спрашивают анестезиологи, а я спросила, сколько всё продлится.

– Около получаса. Потом проснетесь в палате и ничего не вспомните.

Вернулась в палату. Там на соседней кровати уже раскладывала вещи моя соседка, девушка с узким лицом и волосами, убранными в хвост. Я поздоровалась.

– Тоже на пункцию? – задала я нелепый вопрос.

Внезапно неравенство наших одеяний смутило меня, я села и положила ногу на ногу. Она разглядывала свою ночнушку, которая пока еще лежала на кровати.

– Ты первый раз? – спросила она.

– Я – да.

– И я. Вы сколько пытаетесь?

– Мы три года.

– А мы почти два, – она заправила локон за ухо. – Ты тоже по квоте?

– Ага.

Я впервые открыто говорила о происходящем с другой женщиной, не бывшей врачом.

– Я в «Скандинавию» хотела, но туда очередь типа год. А сюда вроде как просто попасть.

– Понятно, – в детали своего получения квоты я решила ее не посвящать.

– Хорошо, что можно квоту получить, а то это жутко дорого, – продолжила она. – Мы с мужем торгуем дверьми. У нас небольшая компания. А вы чем занимаетесь?

– Мой муж – тренер по боксу. А я пиарщица. Еще пишу прозу.

– Ого! Это книги?

– Пока только закончила первый роман.

– Круто! Вот это я понимаю!

Переодеваясь в ночнушку, она выражала эмоции с детской непосредственностью – и совсем не была похожа на измученную бесплодием тетку. Я надеялась, что не похожа была на такую и я. Минут через пятнадцать за мной пришли.

– Снимайте белье снизу и носки и пойдем, – скомандовала медсестра.

Мне было неловко раздеваться при посторонних, но приветливый разговор с соседкой поднял настроение, и я чувствовала себя увереннее.

По длинному коридору я пошла за медсес-трой – полуголая, без телефона, волосы спрятаны под нелепую шапочку, – навстречу новой жизни.

В небольшой комнате с такими же низкими потолками стояло гинекологическое кресло под операционной лампой. После того, как я уселась, кресло подняли. Вокруг ходили медсёстры, показался анестезиолог. Находиться в центре внимания стольких людей в распластанном состоянии было неприятно. Анестезиолог ввел мне в вену катетер. Потом попросил считать от десяти назад. Я не ожидала, что всё начнется так стремительно, думала, будет время как-то отрефлексировать, подготовиться.

Но и моргнуть не успела, как реальность обрела скользкие очертания, по которым я, как по горке в аквапарке, полетела вниз, в темное и мягкое.

Очнулась от звуков голоса соседки. Она лежала на боку, повернувшись к стене, и лепетала что-то про двери. Она будто повторяла продажный скрипт. Двери. Это же Джим Моррисон мне ее сюда подселил!

Я потянулась за телефоном. Руку кололо, как если бы я ее отлежала, а в глазах рябило. На экране телефона плыло уведомление почтового ящика. Письмо от редактора! «Прочитал, готов общаться» – увидела я. И сразу нажала «Ответить». Вот она, награда за пережитое, вот он, мой джекпот! Я силилась напечатать что-то, но клавиатура не слушалась ослабших пальцев, выходила абракадабра. Я отложила телефон.

Соседка тем временем повернулась ко мне лицом и слабым голосом, гораздо более слабым, чем она бормотала о дверях, спросила:

– Ты как?

– Да ничего, – я подняла руки над собой и попыталась сжать кулаки – моя всегдашняя проверка на состояние тела.

– Нас, видно, сразу, по очереди…

В голове метнулось: а что, если наши яйцеклетки перепутают? Ее, дверные, соединят со спермой Кости, а мои… Я видела их на ресепшене, он с лысиной!

Заглянула медсестра:

– А, проснулись! Сейчас чай принесу. Надо чаю с сахаром.

Телефон зазвонил. Это был Костя. Я уже приготовилась сообщить, что со мной порядок, прихожу в себя, – но не сказанные слова натолкнулись на его расхлябанный голос, который напугал меня: он никогда не говорил таким тоном.

– Маш, не могу, – сказал он. – Не получается.

– В смысле?

– Не могу из себя ничего выдавить, – голос звучал глухо.

Я села на кровати.

– Физически?

– Да. Треш какой-то.

Я принялась что-то ему советовать, опять опустилась на подушку, а сама думала: что, мать вашу, происходит, почему он не может, почему навешивает это на меня сейчас, после наркоза? Он словно прочитал мои мысли:

– Ты проходишь всё это, а я нас подвожу… Врач сказал, у меня тут есть еще час, а потом всё – их надо соединить прямо сейчас, иначе они погибнут. А что, если у меня вообще не получится?..

– Успокойся, сейчас надо успокоиться, – говорила я.

– Как же так?..

В это время медсестра вошла в палату с подносом и принялась расставлять на маленьком столике чашки с чаем и блюдца с шоколадками. Костя повесил трубку.

Во мне бушевали волны паники, жалости к нему, жалости к себе, эгоистичной злобы: от него не требуется вообще ничего, никаких уколов, никаких инквизиционных визитов к гинекологам, никаких психологических настроек – просто один раз сдать свою чертову сперму. И он теряет самообладание, да еще и пугает всем этим меня, которая валяется в палате после пункции…

Я выпила чай, съела несколько маленьких шоколадок. Потом взяла телефон и ответила редактору – я готова встретиться с ним в четверг, приехать в издательство.

Чтобы отвлечься от мрачных мыслей о мытарствах Кости, стала рассказывать соседке, что меня только что пригласили в издательство для обсуждения моего романа. Она была в восторге.

В палату вошла врач, но не моя. Она села на стул рядом с кроватью соседки и сообщила, что ей удалось получить двенадцать клеток. Теперь их соединят со спермой ее мужа, и через три дня будет понятно, сколько клеток оплодотворилось, сколько из них вышло эмбрионов. Ее врач говорила ласково, любезно, всем своим видом стараясь поддержать соседку в этом выпотрошенном от яйцеклеток положении. Минут через десять в дверях показалась и моя врач. Она не присела на стул, даже не подошла к кровати, – так и говорила, стоя в дверях.

– У вас пять клеток.

– Пять? – удивленно переспросила я.

Зная себя, я думала, что раз у соседки их двенадцать, то у меня будет минимум так же, а максимум – двадцать пять.

– Всего пять. Такая реакция на препараты. Теперь надо ждать. Вам позвонят по результатам.

Я кивнула. И молча откинулась на кровать. Пять – значит, пять. Кто знает, может, из каждой получится эмбрион?

Особо не разговаривая, мы с соседкой лежали еще с полчаса. Она не спросила ничего про мои нервные переговоры с мужем, и я была благодарна ей за тактичность.

Медсестра стукнула в дверь: пора было одеваться и уходить. Костя трубку не брал и не отвечал на сообщения. Мы с соседкой одновременно оделись, собрали свои вещи. Смятая кровать, окошко с видом на дерево во дворе, – я оглядела свое временное пристанище, которое на пару часов сделалось даже уютным, помогло мне восстановиться.

Мы спустились в холл – и соседка сразу поспешила к дивану, оттуда ей навстречу уже поднимался лысоватый мужик в спортивном костюме. Они обнялись и пошли к выходу. Мы больше никогда не увидимся, как случайные попутчики, соседи по купе. Или по плацкарту, раз уж ЭКО мы с ней делаем по квоте, а не за деньги. Вспомню ли я ее лицо, увидев ее где-нибудь на улице? Вряд ли. Вряд ли и она вспомнит мое.

Кости нигде не было. Я подошла к стойке и спросила у администратора, в клинике ли он. Она ответила, что он до сих пор находится в процедурной. Я уселась на диван. Хотелось поскорее выйти на воздух, выпить кофе, посмотреть на весеннее солнце. Хотелось, чтобы меня обняли и увели прочь. Но, судя по всему, «обнимать» предстояло мне. Я просидела на диване еще целый час. Наконец, Костя появился. Его лицо было ошарашенным.

– Пойдем отсюда, – сказала я и взяла его за руку.

Мы молча дошли до машины.

– Ты себе не представляешь, что я перенес, – сказал он, заводя машину.

– А я? Тебя не интересует, как я всё это перенесла?

– Это случилось, потому что я нервничал: тебе приходится идти на такое, ты столько берешь на свой организм, мы так долго готовились… А я, как идиот, не могу собраться. Как будто мне четырнадцать…

– То есть, я еще и виновата? Ты не хочешь узнать, как я – после общего наркоза?

– Хочу, конечно. Просто… Это был ад.

Я понимала, что нужно поддержать его, найти какие-то слова, быть милосердной… Но разве не он сам заварил эту кашу с детьми? Ему первому они были нужны – и теперь, когда мы прибегнули к крайней мере, и от него требовалось лишь одно маленькое усилие, – он умудрился и тут перетянуть фокус на себя. Я молчала.

Мы припарковались у дома, поднялись. Я завалилась на диван и включила кино. Сил, чтобы разговаривать или снова одернуть его – эй, где моя забота, где моя вкусная еда и вопросы о самочувствии? – у меня не было.

Всё это наталкивало на мысли о том, что вопрос рождения детей вместо того, чтобы объединять, дико нас разобщал. С самого начала. Начиная с подозрений, в ком из нас проблема, продолжая соревнованиями, кто здоровее, и заканчивая сегодняшним днем.

* * *

А в это время в чашке Петри в клинике соединяли наши биоматериалы. Сколько моих клеток окажется достаточно сильными, чтобы переродиться в эмбрионы? Даже в этой ситуации я была на передовой, и всё словно вновь зависело исключительно от моего организма. Сперматозоидов ведь миллионы даже в крошечной капельке спермы. А вот яйцеклетки можно пересчитать по пальцам. И в этот раз я произвела ничтожное их количество. Ничтожное по меркам ЭКО.

Где-то через пять дней меня ждал перенос. Эмбрион заселят в мою матку – и начнется новый сеанс ожидания, самый мучительный. Две недели неизвестности, прежде чем тест покажет, прижился ли будущий ребенок. Пока же я могла насладиться свободой, еще немного покурить и подготовиться к ожиданию результатов таинства в чашке Петри.

Хотела ли я контролируемо стать беременной? Оказаться в ситуации, когда тебе сразу всё нельзя, когда надо отказаться одновременно от курения и от спорта, не нервничать, не думать о плохом, не объедаться, не пить алкоголь, ни с кем не ссориться и молча ждать? Конечно, не хотела. Всё это представлялось мне каторгой, которую для меня придумал кто-то насмешливый и жестокий, на которую меня притащили чуть ли не насильно. С другой стороны – иметь ребенка (лучше сразу шестилетнего) я желала. Как это уживалось во мне одновременно?..

Следующие дни я провела довольно беззаботно – ходила на работу, вкусно ела, купила пачку сигарет и потихоньку ее выкуривала. Ждала встречи с редактором. Предвкушала, как за день до переноса получу предложение подписать договор на издание книги. Пока рукопись будет готовиться к публикации, я буду растить в себе ребенка, и они с книгой войдут в мир одновременно.

Накануне визита к издателю долго выбирала одежду – выряжаться не хотелось, чтобы он не понял, как мне важно происходящее. Но новые белые кроссовки все-таки натянула. Приехала на встречу, как это всегда бывает, когда я нервничаю, слишком рано. Пару раз обошла квартал. Курить около бизнес-центра не отважилась – вдруг издатель будет возвращаться с обеда и увидит меня, нервно смолящую возле урны? Не такое впечатление я хотела произвести.

Я надеялась, что после критики моих рассказов он изменит мнение о моих литературных способностях, откинется в кресле и скажет что-то вроде: «Можете же, когда хотите!». Ведь, если бы ему не понравился текст, он не звал бы меня на встречу, а просто написал бы, что рукопись не подходит, как делают другие при отказе, или не ответил бы вовсе.

С этими мыслями я поднялась по лестнице, зашла в знакомое помещение и сообщила секретарю, что я на встречу к главному редактору. Сказали, что он еще не вернулся с предыдущей, и пригласили присесть на стул возле одного из столов сотрудников: специального места ожидания в редакции не было. Я села, принялась копаться в телефоне. Часы показали сначала время, на которое была назначена встреча, потом четверть часа после, потом полчаса, сорок пять минут… Сотрудники поглядывали на меня сочувственно поверх своих мониторов.

Наконец, главред влетел в редакцию, на ходу вынимая наушники. Жестом пригласил следовать за ним в кабинет. Пока я размещала свою сумку на спинке стула, пока усаживалась, а он снимал куртку и вешал ее куда-то возле двери, и еще до того, как занял место в огромном кресле за своим огромным столом, – он вдруг метнул в меня вопрос:

– Твой муж же боксер, верно?

– Ну да…

Я удивилась не столько неожиданному вопросу, сколько внезапному тыканью. В литературной среде, как и в академической, повсеместно принято обращение на «вы». На «вы» ко мне обращались мои учителя, хотя мы были знакомы много лет, на «вы» обращались друг к другу люди на литературных семинарах – строго так, пока не происходила договоренность о переходе на «ты». Поэтому этот скачок – неуместный, внезапный, ничем не предвещаемый – сразу задел меня.

А следующий его вопрос звучал так:

– Он что, мало тебя бьет? Чего текст-то слабый такой?

Я беспомощно улыбнулась. Очевидно, он пытался так пошутить. Устроился в кресле, положил перед собой сложенные в замок руки и продолжил:

– Этот текст – никуда не годится. Сейчас объясню, почему. В нем отсутствует главная героиня. Отсутствует история. В нем вообще всё отсутствует. Ты можешь объяснить, о чем он?

Мне потребовалось несколько секунд, чтобы начать говорить.

Главное, не разреветься.

Главное, не разреветься.

Главное, не разреветься прямо сейчас.

– О взрослении и разгадке тайны своего «я», своего тела…

– Ой, да какая там загадка, эта твоя линия с электричеством – туфта… Это я тебе как человек с профильным образованием говорю…

Он продолжал что-то говорить, а я стала медленно уплывать из реальности – и ощутила, как мои глаза наполняются влагой. Принялась осторожно дышать, чтобы подавить предательские слёзы, пока он проходился по моему тексту.

– Я просто-напросто не могу это издать, чтобы тебя не позорить, – неслось над столом; наконец, он замолк.

– Не знаю, что вам сказать, – я шарила глазами по поверхности стены за его спиной. – Я старалась, как могла.

– Старалась, да не достаралась! – вскричал он. – Я тебе скажу, что с этим можно сделать. Убери оттуда всю эту электротехнику и сделай нормальный роман взросления. Который будет интересно прочитать девочкам того же возраста, как твоя героиня. Тогда из этого может выйти толк.

– Наверное, – эхом отозвалась я.

– Когда ты его полностью перепишешь, можно будет о чем-то говорить. Но пока… Это немыслимо.

– Ясно, – ответила я. – Тогда я, наверное, пойду?

Я сняла сумку со спинки стула и направилась к двери.

– И, слушай, – вдруг окликнул меня он.

Я оглянулась.

– Ты только руки не опускай, – эта реплика была издевательской цитатой из моего недавнего поста о спорте, который он лайкнул.

Я выскочила за дверь, схватила с вешалки пальто и быстро пошла прочь из редакции. Из здания. Из квартала. На набережной Невы, около памятника Нобелю подпалила сигарету – и зарыдала.

По глади реки плыли огромные белые льдины. Я всхлипывала, прикрывала глаза ладонью, прерывисто дышала. Я была как маленькая девочка, которая плачет в полную силу, уткнувшись в мамины волосы. Только я вместо них уткнулась в Невский ледоход, в табачный дым и модернистский памятник Альфреду Нобелю.

Кто-то будто собрал в кучу все мои самые большие литературные страхи и создал из них эту сцену. Зачем он вообще позвал меня? Он мог ограничиться письмом о том, что издательство не заинтересовано в моей рукописи… Что мне было делать теперь, ведь я писала свой текст – в надежде на эту редакцию, в надежде на похвалы, которые получала от главреда и его напарника, пока проходила их дурацкий курс…

Я позвонила папе и, шмыгая носом, обрисовала случившееся. Он попытался приободрить меня. Ведь мы оба знаем, что мой текст уж точно не абсолютно провальный. И те, кто его уже успел прочитать, тоже так считают: например, мой учитель, опытный человек. Уж он-то не стал бы мне врать. А вот цели этого редактора неизвестны. Действительно, почему было не написать, зачем эта встреча, неужели он не понимал, что́ будет значить для дебютанта письмо, которое он написал? Конечно, знал. Может, это была такая стресс-проверка?

– Знаешь, как спартанцев испытывали? – спросил папа. – Им кидали под ноги змею, и если воин отпрыгивал, это значило, что он никуда не годится, он испугался. А вот если он краснел от злости – значит, будет драться. Ты вот сейчас как, испугалась или от злости покраснела? Он тебя так испытывал.

– Как можно испытывать человека, который год писал роман? – не унималась я.

…Вечером мы с Костей бродили по набережной Фонтанки. Я продолжала лить слёзы.

– Значит, где-то недоработала, – говорил Костя. – Знаешь, как говорится, выигрывать надо так, чтобы ни у одного судьи не было возможности придраться. А если спорно, то победу всегда смогут отсудить, отобрать…

– Мой текст – не драка в ринге. Тут не сосчитать количество ударов, в литературе нет объективных параметров, как ты не понимаешь? Или я действительно написала такой херовый текст, а никто из прочитавших не решился мне сказать…

– Брось. Просто критерии этого редактора не дали тебе пройти дальше по очкам. И всё. Надо искать другого, того, кто заинтересуется текстом. Работать дальше.

– Сколько можно работать?

– Значит, этого не достаточно. Если честно, я бы его отмудохал только за то, что он привел тебя в такое состояние накануне переноса.

– Да ладно тебе, я сама туда пошла, я сама предложила этот день. Потому что была уверена…

– Ты же не готова переписывать текст, как он сказал?

– То, что он предложил, убьет мой замысел.

– Пойдём домой, завтра важный день, – Костя обнял меня, и мы пошли прочь от набережной.