Текст книги "Доброй смерти всем вам…"

23. Трюггви

Имевшие место и назревающие события извлекли с той стороны главу нашего рода. Ингольв, который пережил большу́ю часть своих детей: одного патриарха и двух матриархинь, не считая менее значительных персонажей. Последние два столетия он превосходно разыгрывал роль отшельника где-то на Кавказе или там в Атласских горах, и никакие политические события тому не могли воспрепятствовать.

Постучал он в дверь нашего милого сквота среди бела дня, ничуть не таясь, несмотря на довольно примечательные одёжки. Либо наряд средневекового рыцаря без меча, либо ряса францисканца-спиритуала без верёвочного пояса, зато с поддетым под неё исподним бельём. Проще – грубая шерстяная хламида до пят с широким рукавом, из чьего раструба выглядывает узкий, из скользкого шёлка. Чтобы вшей, знаете ли, не заводилось. Перехвачены одежды поясом, вернее – шарфом какой-то хитрой работы, вроде бы пряденым из серебряной нити. Шикарные белые кудри непокрыты, на ногах, поверх рейтуз, ботинки хорошей спортивной фирмы.

А в чём проблема-то? Все младшие поколения уже успели привыкнуть, что Верховный Волк в их дела практически не вмешивается.

Да в том, что Искорку поразил своеобразный "недуг куртизанок". То есть она влюбилась в свою природой данную пищу точно так же, как жрица сладостного искусства – в одного из тех, кто берёт её напрокат. Ничего, в общем, страшного, кроме того, что этот семидесятилетний грудничок видит смерть там, где для любого раскрылось бы великолепие жизни. И упивается близостью первой из сиамских близняшек.

Но ведь все чувства преходящи – со временем должно пройти и это.

Так мы думали поначалу. Не понимая смысла происходящего до конца.

Кажется, я слишком легкомыслен. Привык всюду совать свой нос, ну, допустим, подзорную трубу, и притом безнаказанно. Собирать информацию, не заботясь о том, куда она проследует дальше.

А проследовала она не только к моему сердечному дружку Хьяру, но и к сестре-мамочке Рунфрид. И через них – в самые высокие инстанции, которые мигом почуяли неладное. И ещё какое.

– Исключения подтверждают правило даже тогда, когда их гораздо больше? – задала однажды Руна риторический вопрос. В этот летний день все мы, кроме пострадавшей стороны, то есть Синдри, собрались в большой зале нашей почтенной руины, чтобы побеседовать за полным кофейником: способ приготовления аравийского нектара старомодный и не очень эффективный, конечный продукт слегка отдаёт железкой и мылом, но зато сосуд очень красив. Его слепили из той же огнеупорной глины, что идёт на модные турки, и украсили лепным орнаментом, который кстати помогает удерживать градус напитка.

– Аксиома остаётся верной, пока не появится вторая, включающая в себя первую как частность. Но не опровергающая вполне, – кивнул Хьярвард.

– То есть постулаты этого мира вообще нельзя опорочить, будто бы они спущены с небес Богом? – возопил я, и хор пронзительных голосов подхватил мой вопль. Надо сказать, что когда я говорил "все", имелась в виду и малышня, которую, как мы убедились, невозможно вытравить из оккупированного помещения даже дустом. А уж особенно – когда разговор явно предназначен не для детских ушек.

– Пустите детей приходить ко мне, – гулко провещал наш Волк. Он самым удобным манером откинулся на диван, в одной руке сжимая фарфоровую чашечку с кофе, а под локтем другой прижимая к боку зловредную Дуа. И продолжил:

– Мы давно успели привыкнуть к вот таким почкам и полагаем, что стрела времени не может быть направлена вспять. Но даже в вашем тесном кругу имеются сфинксы. Вот этот юноша рождён от жены, – его подбородок ткнулся мне в лицо, – и вряд ли есть смысл упирать… уповать на то, что это такой же андрогин, как все дирги. Следовало бы нам с самого начала отмечать генетические капризы.

– А вот у Дуа на всех пальчиках ногти, только на том, которым она особенно любит царапаться, коготок, – хмыкнул я. – И никак не изволит превращаться обратно.

– Трюг, – вступила Руна, – не о тебе одном речь. Обо мне тоже: дирг от плоти логра. И о Синдри. Помимо прочего, я всегда считала её воплощением нерождённого сына той женщины.

– А кем вы все считали её аманта? – спросил Волк. – Или не считали вовсе, ибо он не из вашего рода-семени?

– Рождён примерно семь десятков лет назад, – задумчиво проговорил Хьяр. – Примем его слова за правду.

– А они и есть правда. Такой замечательный взломщик железа вполне мог проследить свою биографию до самых первых страниц, – Волк пригнул лобастую голову, в очах блеснуло нечто алое.

– Но их факт не забивали в компьютер – кому это надо, когда существует масса более интересных метрических записей. dd> – В Доме Сидра такие записи вели очень скрупулёзно, – ответил Волк. – Персоналу не на всё хватало рук, но сами сироты становились год от году все более продвинутыми. Они могли поработать над форматированием данных просто от нечего делать.

– Отчего такой перескок в логическом повествовании? – проговорил я. – Насколько я знаю, мы брали из приюта и помещали в приют исключительно людей.

Рунфрид покачала головой:

– Разумеется, Только вот один из них побывал в совершенно особой кювезе. Той самой, что ввели в употребление ты с Хьяром для нашего собственного потомства. Я думала над этим слишком долго и без результата, пока… Пока мне не доложили, что некий аноним взломал базу данных Дома Сидра и глубоко внедрился в биографии выпускников. Ловкачей на свете много, но захолустный приют – не самый благодарный объект для шпионажа.

– Разве что некто идёт по следу нашего собственного потомства, – добавил Хьярвард. – Ты об этом, дочка?

– Потому Волк Короля и встревожился, – сказала она, – когда я предположила, что и хакер, и наш уникальный младенец – наш с дочкой Станислав. И когда две истины сошлись остриё к острию.

Итак, наш романтический смертник и самозабвенный галант на поверку оказался человеческим ставленником, не помнящим – вернее, не понимающим – иного родства? Но откуда бы он это родство почуял: дирги всегда были для него не собратьями, лишь манящей тайной. Он даже не догадывается, насколько нам трудно вручить ему желанный приз, – ему, нечувствительному к ядам и наркотикам, с жилами, наполненными уникальной кровью. С плотью, легко – хотя, я думаю, не мгновенно – затягивающей самые страшные раны.

Как он избегал всякого рода анализов, интересно? Ну да, конечно, он же оборотень, причём срабатывает такое практически без участия разума. Вот ты человек, а вот – некто не имеющий точного определения.

Не будет ли справедливым добавить к этому, что шпионил этот Стан исключительно в свою пользу, желая сориентироваться в нашем специфическом мире, и вреден для Сообщества лишь гипотетически?

Однако потенциально опасным для нас является любой дирг, не обученный хитроумной методике защиты от допросов. И любой наделённый безмерной властью человек, который во имя целей властных, религиозных и политических покусится на наши древние права. И такие дирги и люди, которые владеют необходимым для вождя знанием.

Ну да, я параноик. Ровно настолько, насколько я не проявляю обыкновенной беспечности не-смертных, основанной на том, что "всё пройдёт, и мы не исключение" и ещё на том, что "в иномирье, должно быть, тоже идёт первоклассная игра с хорошими ставками". Нет, дело не в моей и чьей-то другой подозрительности: за эти века мы неплохо подготовились к жизни в подполье. В конце-то концов, человеческая информированность до поры до времени служит отличной рекламой дарителям сладкой смерти. А когда какой-нибудь новый тиранозавр окажется настолько обуян и обуреваем властью, что наплюёт на свой будущий комфорт ради того, чтобы вот прямо теперь сделать всему своему народу кисло…

Нет, о себе он кое-как позаботится. Как нацисты о своих зубных техниках из числа презренных иудеев.

Впрочем, мы все вместе и по отдельности куда опасней любого из гонимых племен. Это я понял, когда на заседание глав прямо-таки вломилась наша Искорка, по ходу размётывая детишек, не обращая никакого внимания на Верховного Хищника и адресуясь напрямую к Руне, будто кроме неё в зале не было ни одной живой души.

– Я забеременела, – доложила она во всеуслышание и с изрядно обескураженным видом. Конечно, sotto voce, как говорят в Ла Скала, однако следует учесть силу её природного сопрано. Им бывает впору стены крушить.

– Нисколько не удивительно, – ответила Рунфрид. – Скорей, давно пора. Работаешь ты на всех фронтах усердней некуда.

Двусмысленность показалась мне уж слишком едкой, даже если учесть необычайную приверженность обоих разнополых юнцов друг к другу.

– Не так. Не под кожей, а внутри. Сбылось.

– С ума сошла, – Руна приподнялась и тут же упала обратно в кресло: ни лгать, ни путать, ни, тем более, напрочь лишаться компетентности нашим милым дамам не свойственно. Девам – тоже.

– Катерина включила для меня УЗИ и сразу вывела на комп, что получилось. У меня развилась матка. Это от его крови, Стана. Гормоны, что ли, в ней такие. Ох, не зря я уже давно боялась.

– Старуха поняла?

– Нет. Я отвернула её от экрана, тут же попросила прощения и сказала, что пока это дело меня одной. И мамы.

Не замечая никого из нас, кроме дочери, Рунфрид поднялась снова и обхватила её руками:

– Но это ведь замечательно.

– Скорее страшно.

– Диргу не к лицу и незачем бояться. Это не голые слова.

– Я не хочу боли. Когда жилы скрипят и весь костяк расседается. Может, и не страшно, да мерзко. Никакой эстетики.

– Укуси саму себя клыками в запястье. Да можно и вообще устроить кесарево, напасть, так сказать, на тебя втроём-вчетвером. Ещё лучше – применить опробованные человечьи наркотики: тот же гиперэкстракт спорыньи. В первый раз диргов режу, что ли?

Ни одна из дам не задумалась об уникальности и величии момента. Ха. Они настолько увлеклись конкретикой, настолько погрязли в утешительном острословии, что не догадались о том, какие из этого следуют перспективы. Какой дополнительный слой маскировки. Какое – не наверняка, но возможно, – всемогущество.

Впрочем, эти горделивые мысли промаршировали где-то по периферии моего сознания, потому что речи с привкусом отчаяния продолжались.

– Стан хочет забрать меня и сына, ну, после всего, и уехать на южные острова. Говорит, что мы тогда будем семьёй и зачатком рода. И что младенец принадлежит нам и никому другому.

– Это ведь не криминал. Погоди. Сын? Точно сын?

– Я видела. Сказала Стану. Он порадовался.

– Так, – процедила Рунфрид. – Вижу я, все его суицидные наклонности как рукой сняло при этом виде. Радость обладания.

– Да что такое, – вмешался я. – Вот мы с Хьяром составили твёрдую ячейку. Даже повенчались, ну, это наш сугубый выбор. Ты, Рунфрид, десятилетиями жила с одним смертным, не говоря уж о наших коллегах по ихору. У Царственного Волка, – я учтиво кивнул в его сторону, – была не одна супружеская связь, причём каждая кардинально отличалась от прочих.

Что, по-моему, значило – у него были и смертные, и не-смертные, и дамы, и кавалеры.

С нашей точки зрения, в том не было ровно никакой обиды для долгожителя, напротив: одна похвала и восхищение многогранностью талантов. Но уже в том, что я про себя это оговорил, была некая уступка тем принципам, которые вторглись к нам вместе с буйной Синдри.

– Станислав уйдет, когда вдоволь нарадуется, – проговорила последняя гораздо тише прежнего. – Но до того не один ребенок станет его – я сама тоже.

Это было вовсе не то, что понимают люди, говоря о вечной любви, – которая на деле вовсе не вечна и зачастую с трудом может быть названа любовью. Скорее – страстью и ритуальным рабством.

Вот почему, уходя с доверительной беседы, я думал: "Диргов нелегко, практически невозможно уничтожить, тогда как мы сами убиваем с лёгкостью. Мы – верхнее звено в пищевой цепочке или паразиты, живущие за счет самозваных царей? Но если последнее – то кто же тогда люди?"

24. Этельвульф

Ай, лоли.

Стоило бы мне сказать тебе и себе самому, что я блаженно спятил, но диагнозы, поставленные безумцами, недостоверны.

Хотел бы я передать тебе свою влюблённость – однако ты и так понимаешь это лучше меня самого. Ты ведь неоднократно вбирала меня внутрь своего тела.

Желал бы я заразить тебя моей любовью – но это ведь уже случилось, когда крохотная частица моего семени, моего драгоценного ихора сформировала твои ткани и угнездилась внутри одной из складок, чтобы тебе вынести и выносить эту каплю. Это будет кровное дитя нас обоих, а не эгоистичный плод, отлепившийся от простого дирга. И оно полностью преобразит твою суть. Знаешь ли ты, что у людей случается такой особый вирус: переходя из мужчины в женщину и укореняясь там, он впоследствии убивает всех детей от другого возлюбленного? Твоя сестра-мамаша не прочла тебе никакой лекции на эту тему?

Ты будешь моей отмеченной женщиной. Моей избранной женщиной. Да мы с тобой и без того одной крови – ты и я. Кровная родня по твоей Рунфрид. Можно сказать, мы – единая система кровеносных жил, как у сросшихся грудками близнецов. И единый поток гормонов и эндорфинов. Ты полагаешь, я не знал с самого начала? Ах, лоли, простушка лоли.

Едина кровь и едина плоть. Будто мы уже стояли под венцом.

Мне даже не хочется переходить на этот твой безумный сленг, когда я думаю об подобных вещах. Потому что вместе с моими мыслями ты укротила и мои слова.

И вот теперь я жду не дождусь, когда мне на руки положат моего сына – а это ведь совсем, совсем иное, чем дочь, хотя, похоже, именно девочка наследует отцовские черты. Сын, а не живая кукла в форме мужчины. Муж, а не гермафродит. Как говорится, вот тогда и умереть можно. Только ты не принимай мою болтовню всерьёз, прошу тебя.

Наверное, это и есть наилучшее воплощение любви – получить заветный ключ от того замка́ и той цепочки, что нас отныне свяжет. Потому что, как и полагается в истинной любви, я чувствую в себе невероятную силу – кажется, она даже не зависит от того, есть ты со мною рядом или нет. Силу видеть мир во всех красках. Волю поворачивать бытие разными сторонами. Свободу творить. Перед этим все мои прежние страдания и страсти, все мои виртуозные философствования – ничто. Рабство пред фетишем, который я создал из тебя, как раньше создавал – прости! – из твоих недостойных смертных подобий.

Знаешь, что я скажу тебе сейчас в уме и на письме, чтобы потом не забыть. Мы с тобой и нашим сыном создадим новую семью, зародыш нового племени – а что это такое?

Семья всегда слишком мала, чтобы иметь не одного главу, а двух: так бывало с начала веков. Всегда всё сходится на том, кто защищает свой карасс и держит за него ответ. Что бы там ни говорил Платонов Аристофан о животном с двумя головами – такие монстры нежизнеспособны с самого начала. И вообще то была насмешка.

Но у диргов всегда главным был род. Племя. Только в племени единоначальник отстоит от прочих на такое расстояние и поднят на такую высоту, что его как бы и не существует вовсе и все как бы от него не зависят. Как не зависят от Бога, вот именно. Наверное, ещё оттого вы такие сильные.

Говорил я тебе об североамериканских индейцах – насколько поражали белых пришельцев их отвага и достоинство, безупречное понятие о чести и презрение к мукам и смерти? Да, они были первобытно жестоки, но никогда не стремились унизить противника даже пытая его, напротив, этим они воздавали ему честь. Они знали толк в аскетизме, который укрепляет, а не изнуряет. Их жены опирались на крепкое плечо отца и мужа, но никто не пытался в отплату насиловать их добрую волю. Дети знали щедрую ласку, но никто не думал потакать их слабостям, душевным и телесным. И всё это вмиг рассыпа́лось, стоило разрушить привычную "дикому племени", "дикарскому роду" структуру. Не имеющую чёткой иерархии. Не очень даже и видимую, как бы вписанную в окружающие леса, горы и степи. Лихие пограничные стычки благодаря появлению лошади и ружья превратились в войну до последнего человека. Охота стала истреблением. Гордые представители рода поодиночке спивались, предавались разврату и умирали во гноище.

Я сбиваюсь на пастырский тон. Прости.

Но ты понимаешь, каков был главный стержень любого из таких малых народов?

Тот, что мы в Стекольне именуем словом "соборность". Процветание внутри сообщества равных.

Так вот, семья – это малый собор. Для тех, кто отроду привык холить своё одиночество, лелеять свою уникальность – и никак не может отвыкнуть от этого сразу.

Смеюсь. Чтобы наша малая Вселенная стала хоть немного похожей на церковь, нам стоило бы сразу наплодить побольше детишек. Как насчёт этого? Думаю, мы справимся. Я уж точно справлюсь.

Одно меня тревожит и лишь одно-единственное печалит: отсутствие тебя даже в сетях. Куда ты из них скрылась? Куда убежала?

Что, во имя всех святых, происходит?

25. Хьярвард

Старшие у нас почти никогда не судят дела младших. Не выставляют напоказ свою власть, настолько несоизмеримую с близстоящей реальностью, что её трудно заметить. На сей феномен обратил внимание мистичный Эдгар Алан По, приведя в пример игру в надписи на географической карте: трудней всего найти такие слова, которые раскатились саженными буквами по всей поверхности листа. Замечу ещё: «Канада» или «Атлантический» у большинства людей всё-таки на слуху. Если они не откровенные Митрофаны. Не так обстоит с Вершителями у не-смертных.

Вот отчего явление вживе нашего пра– в энной степени – родителя было воспринято с благоговейным ужасом, несмотря на то, что ни о каком суде и даже ни о каком семейном совете речь вроде бы и не заходила. Так, начали обсуждать некие внутренние проблемы за рюмкой чая, а продолжили за бутылкой aqua dirgo vitae. Ну, не прямо так, хотя уверен, что в тот самый дородный кофейник попала небольшая толика флибустьерского рома, а в початый бочонок с коньяком, что за ним воспоследовал, – нечто из акушерских запасов Руны. И то, и другое, между прочим, – напитки, полезные для деток, хотя Уно терпеть не может кофеин в любом виде, а Дуа и Тре даже с ректификата толком не успокаиваются.

В общем, нашей Искорке было велено тотчас представить собранию своего жениха, который, как водится, буквально кровоточил жизнерадостными призывами к священнобрачному союзу. Даже не скрывался за паролями-логинами.

– Я не поручусь за результат, – ответила она. – Конечно, вызову немедленно. Но вот Стан…

– Без всякого сомнения, соискатель руки давно стоит на стрёме, – кивнул Трюг. – Разве что по нужде отлучился. Или он у тебя всё, помимо сладострастного ихора, через кожу выделяет?

В отличие от прочих членов семьи, прямо зависящих от норова Син, ему сходит с рук любая колкость, сорвавшаяся с уст в её сторону. Наверное, потому, что они любят друг друга чуточку более пылко, чем полагается кузенам, дядюшке и племяннице, пасынку и родной дочери, мачехе и падчерице, деду и внучке: в общем, понятно. Номинальная пропасть их родства поистине бездонна и поросла диким разнотравьем.

Оттого Искорка проигнорировала слова моего венчанного супруга, только запустила в его сторону пламенным взглядом. И обратилась через его голову к самому старшему по званию:

– Предок, что ты собираешься с ним сделать?

Он понял правильно.

– Ничего, чего бы Этельвульф не захотел для себя сам, моя светлая. Уж поверь старику.

И когда она уже была вне зала и на полпути к головному монитору, распорядился на жуткой смеси провансальского со старорусским:

– Распуколок этих, птенцов ваших, – под замок. Под надзор Екатерины. И хорошенько ублажить, дабы не верещали сверх всякой меры.

– Они умеют скрываться от чужих, – возразил я по-французски. Больше для зондажа, чем ради того, чтобы возразить.

– От чужих людей, – уточнил Ингольв, слегка отмахиваясь, будто от мошкары. – Не от неведомо каких перевёртышей.

Я без малейших угрызений совести сгрёб нашу детву в охапку, отлепил от их чудненького живого приобретения, самую малость прищемив кому ручку, кому ножку, – и уволок по секретной лестнице в подвал. Там у нас хранятся дряхлые свитки, кодексы, манускрипты, инкунабулы и прочий разрисованный пергамент, и по дороге я посулил выдать им парочку того, парочку сего на растерзание. Только чтобы руки как следует помыли, прежде чем рассматривать всяких там маргиналий и буквиц. А чего не поймёте – баба Катя прочитает.

Разумеется, я был достаточно сведущ в потайных ходах, чтобы ни разу не показаться на глаза Синдри, а она слишком хорошо понимала норов старших, дабы явиться на глаза Ингольву со словами: "Я написала письмо с пометкой 'срочно', Станислав вот-вот явится". Но возня с детишками слегка утомляет, и когда я, на ходу укладывая причёску и поправляя шейный платок, появился на пороге, наши "СС" были здесь оба. В положении стоя, потому что иначе оставалось разместиться на полу или одном из подоконников. Последнее я и сделал, будучи невеликим любителем первого. Брюки в позе лотоса смотрятся куда как невыгодно.

– Исходя из твоего собственного понимания патриархальности, – говорил тем временем Ингольв, выпрямившись в курульном кресле, – ожидалось, что ты представишься нам перед тем, как увезти свою жену на Гаваику или, скажем пиратские острова Хог в Гондурасе.

– Питкерн, – тихонько поправила Син.

– Эта скала так основательно запустела, что теперь годится для частного владения? – чуточку брюзгливо ответил Волк.

Ему никто не ответил.

– Да вы приземляйтесь, приземляйтесь, мне на вас задирать голову несподручно, как и всем прочим, кстати, – скомандовал Ингольв.

Они так и сели на ковёр. Смирнский, с потрясающе длинным ворсом и очень мягкий.

– Ну что же, кавалер, – продолжал Волк среди благоговейного молчания окружающих, – если вы в помыслах и устремлениях своих тверды, то не стоило бы вам хотя бы для начала послушать историю вон его, Хьярварда, матери. А может быть, для конца тоже.

Матери? Я знал про себя, что "вторично и парадоксально" родился от Ингольва в тысяча восемьсот тридцать шестом году. Но что в этом как-то было замешано существо женского пола… Немыслимо.

Рассказ Королевского Волка

– То, что я вам сейчас поведаю, – медленно проговорил Ингольв, будто ворочая голосом булыжники, – может показаться очередной серией про Анжелику. Все вы увлекались и фильмами, и книгой лет этак, к примеру, двадцать пять, тридцать назад. Помолчи, внука. Я не я, если и ты не оскоромилась томиком-другим. Впрочем, та женщина, по-моему, вообще послужила одной из прядей для выплетания рекламно-знакового образа. Только при моей красавице не было никакого чудовища. Если не считать меня самого, разумеется.

Снизу сдержанно хихикнули.

– Не надо, Син. Подобные истории коренятся и растут из банальностей, пока внезапно не оказывается, что штампы были не чем иным, как скрытыми символами.

А подобных знаков во время, предшествующее Великой Французской Революции, было что зерён на черном поле, ещё не подвергшемся нашествию вороньей стаи.

Господин Казот, модный писатель готического склада, посреди самого разнузданного веселья предвидел гибель всех собравшихся жантильомов восклицал: «Горе Иерусалиму, горе и мне».

"Это дед кого имеет в виду под благородными – французских аристократов?" – неслышно спросила Рунфрид сидящего рядом брата.

"Разумеется. Не мешай ему погружаться в атмосферу родной культуры", – кивнул Трюг.

– Перед тем как Месмеру, открывателю животного гипнотизма и признанному шарлатану: я имею в виду лишь то, что большинство его таковым признало: Так вот, прежде чем ему покинуть негостеприимную Францию, милая принцесса де Ламбаль, фаворитка королевы, дала в его честь прощальный ужин.

Приглашение получил и прекраснодушный доктор Гильотен, который уже давно вынашивал идею равенства и братства под лезвием "национальной бритвы". После того как было выпито немалое количество бутылок рейнского и бордоского, Месмер вдруг, глядя немигающим взглядом прямо в глаза коллеге, произнес громко, так, что все слышали:

– Ваша наука и расчеты погубят всех до одного из присутствующих здесь людей, включая особ королевской крови и даже самих… – на этом говоривший запнулся и закашлялся. – Я вижу это так ясно, как если бы это было написано.

Гильотен в ответ кривовато усмехнулся:

– Вы видите это прорисованным золотом по синеве потолка?

– Я вижу это написанным на небесах, мсье, – учтиво поклонился Месмер. Вот такое было время – дыхание грядущей грозы проникало во все поры, однако обостряло все чувствования, Никогда люди не отдавались страстям так безоглядно, никогда ум их не работал интенсивней, чем в пору кануна всех бурь – но особенно под тенью остроязыкой Луизон.

Та свадьба, о которой я расскажу, была поистине блестящей и полной добрых предзнаменований. Жениху было двадцать восемь лет – расцвет красоты, здоровья и гениальности. Невесте – всего лишь четырнадцать: роскошные чёрные волосы, ярко-голубые глаза, грациозная фигура, живой и точный ум. Супружество буквально спасало богатую невесту от насилия: властный покровитель отца страстно желал видеть её за одряхлевшим, нищим и буйным во хмелю потаскуном.

В 1771 году они поженились – сами цифры, казалось, указывали на удачу этого союза. Число Бога и число человека давали сумму, удвояющую бесконечность, – вот как это читалось. Антуан Лоран и Мари Анн Пьеретта. Оба не нуждаются в деньгах для любых своих начинаний и полны животворных сил. Оба усердно учились взаимной любви. В чём ещё заключалось сходство с шаблоном: новобрачный оказался химиком и увлёк этим юную жену, пластичное в своей незрелости создание. Училась Мари охотно и вскоре сделалась неоценимой помощницей. Переводила научные работы и участвовала в экспериментах, легко овладевала громоздким хозяйством слегка непрактичного мужа, принимала гостей самого высокого ранга и интеллекта, участвуя в весьма непростых по форме и содержанию беседах. Доверие супругов друг другу было безгранично, даже легкий флирт Мари… э-э… с одним из мужниных коллег, вполне удерживающийся в рамках тогдашних приличий, нисколько его не нарушил.

Детей у них, впрочем, не было, они слегка печалились, но жизнь вокруг была настолько захватывающей и в то же время непостоянной, что грусть их была легка.

Итак, у этой пары были буквально всё для того, чтобы между ними возникла любовь. Всё для счастья. Помимо самой любви.

В революционном 1789 году благодаря их совместным трудам вышел "Traite de chimie", первый учебник современной химии, который, кстати, положил конец многолетним спорам о флогистоне. Язык, до сих пор понятный любому французу, – Антуан был, помимо прочего, выдающимся стилистом. Великолепные иллюстрации сложнейших химических приборов сотворила Мари Анн – ученица знаменитого художника Луи Давида. Уникальная вещь, поистине уникальная.

"Мы что – не умеем сами залезть в Вики? – спросил Станислав. – Чистой воды лекция провинциального препода".

"Заткнись, – ответила Синдри. – Я деда плоховато знаю, но у Волколака ничего не бывает неспроста. И дай тебе боги так хорошо смеяться и дальше".

– Сцена со взрывом в пороховой лаборатории тоже сущетвовала в этой реальности. Втроем – Антуан, Мари и их коллега – они пробовали подмешать к зарядной смеси то, что впоследствии было названо бертолетовой солью. Роковое соединение. Роковая деятельность – уже на благо новой Франции, революционной и воинственной, и по прямому заданию Конвента.

Ингольв опустил голову, потом поднял – никто не осмелился посмотреть ему в глаза.

– Я забыл сказать самое главное. Тесть Антуана был генеральным откупщиком, а сам наш великий химик – чем-то вроде свадебного генерала. Чистейшая синекура – как единственный в Генеральном Откупе, "Ferme generale" юрист по образованию, он заверял своей подписью документы, а юристом он был не гениальным, но, бесспорно, даровитым.

Вопреки общественному презрению, Откуп был всего лишь подобием продвинутого налогового бюро. Обществом финансистов, которому государство уступало за известную плату сбор косвенных налогов. Каждый договор заключался на шестилетний срок, король и казна получали то, что было ими заявлено, налоги взимались в основном благодаря постоянной борьбе с контрабандой и плохим качеством товара. Разница составляла доход сотрудников, в самом деле немалый. А мнение широких масс было обыкновенным и примерно таким: «Если они могут воровать – значит, воруют».

Никто из сотрудников Откупа не помышлял о том чтобы уехать: деньги были необходимы новому режиму ещё больше пороха и пуль, табака и спиртного. Антуан вообще был республиканцем, хотя умеренным. Не санкюлотом. В том смысле, что в панталонах до пят не расхаживал и парик свой холил не меньше, чем сам Неподкупный Робеспьер.

Ингольв крепко стукнул кулаком по колену, обтянутому рясой.

– Откупщиков арестовали – все без малого три десятка человек. Единственным адвокатом на суде был их собственный юрист, и, клянусь вам, он отмёл все конкретные обвинения, досконально, одно за другим. Неопровержимо доказал, что при существовавшей организации Откупа его администрации – никаких злоупотреблений, взяточничества, хищения и сокрытия средств не могло быть в принципе. Такая это была чётко и грамотно выстроенная система отношений.

Но кому это было нужно? Судьи не рассматривали дел, а лишь подгоняли их под готовое решение. Им не были нужны юристы. Им не нужны были финансисты. Как оказалось впоследствии, им нисколько не были нужны химики и учёные. Когда Антуан обращался с просьбой об отсрочке приведения приговора в исполнение на несколько дней, чтобы изложить результаты своих последних химических экспериментов, его просьбу отклонили – и очень грубо.

Снова удар кулаком.

– Я был хорошим другом Мари Анн, часто гостил на её вечерах, вёл с её мужем и прочими высокоумные беседы. И только. Но она понимала. Все тогда понимали насчет нас, хотя благодаря мсье изобретателю приходилось снимать лишь финальный позор, да и то редко. Незадолго до суда она раздобыла мне пропуск – некто Дюпен, который вёл дела откупщиков, человек влиятельный и друг Робеспьера, не во всём ей отказывал в память… Ну да понятно. Помимо прочего, накануне его крепко разозлили – он хотел, чтобы прекрасная супруга его принципала – шефа, по-современному, – лично явилась просить за узника. Только вот сам повёл себя так, что вместо покаянных слёз заработал тьму яростных нападок. Он-то, как и все в Конвенте, разбойник, палач и не имеет ни капли стыда. Конечно, вступаться за Антуана он раздумал, хотя какая-то неловкость в моральной области, должно быть, оставалась.

"Тоже сцена из голоновской многологии, не правда ли? – шепнул Стан на ушко возлюбленной. – Она и король Луи Каторз."

Ответа, однако, не получил.

И явился в Консьержери, эту смрадную "привратницкую смерти", почти напрасно. Двое хотели было прибегнуть к моим услугам, но Антуан отговорил. Я отлично помню его слова: