Текст книги "Доброй смерти всем вам…"

14. Рунфрид

Как говорится, одни получают удовольствие, другие философствуют по этому поводу. Вот какой речью разразился Уинстон Черчилль по поводу едва затихнувшей войны:

"Человечество никогда ещё не было в таком положении. Не достигнув значительно более высокого уровня добродетели и не пользуясь значительно более мудрым руководством, люди впервые получили в руки такие орудия, при помощи которых они без промаха могут уничтожить всё человечество. Таково достижение всей их славной истории, всех славных трудов предшествовавших поколений. И люди хорошо сделают, если остановятся и задумаются над этой своей новой ответственностью. Смерть стоит начеку, послушная, выжидающая, готовая служить, готовая смести все народы "en masse", готовая, если это потребуется, обратить в порошок, без всякой надежды на возрождение, всё, что осталось от цивилизации. Она ждёт только слова команды. Она ждёт этого слова от хрупкого перепуганного существа, которое уже давно служит ей жертвой и которое теперь один-единственный раз стало её повелителем".

Стоило бы внести эту пророческую мудрость в мировые анналы. Или, по крайней мере, выбить на одном из моих менгиров в качестве заклинания. Ибо вторая волна мировой бойни мимо Бретани и Нормандии не прошла – не досталось моей родине такой счастливой судьбы. Здесь были немецкие базы, морские и сухопутные, и ковровые бомбёжки.

Но это я говорю задним числом. Тогда мы трое – или четверо, считая хохлушку-эмигрантку, или вся наша небольшая община – благодушествовали. Это теперь мне остаётся лишь философствовать по поводу.

Итак, побоище в основном закончилось в девятьсот восемнадцатом году, однако неугомонные американцы решили наверстать упущенное. Открыли новый фронт добродетельные красотки с их безалкогольными вечеринками и лозунгом; "Пропитанные спиртным губы никогда не коснутся моих уст!" Их пуританизм, над которым мы, дирги-эмигранты из Европы, добродушно подсмеивались вместе с Марком Твеном и Карелом Чапеком, окончательно взбесился. Те воинственные дамы суфражистского замеса, которые ходили по салунам и барам с молоточками и громили выпивку, и их смиренные и смирённые мужья приняли Тринадцатую поправку к конституции. Простите, Восемнадцатую. Героический Сухой Закон, запрещающий продажу спиртных напитков по всей стране, учитывал положительный опыт аналогичного же российского, когда с первого дня войны был поставлен жирный крест на всём провоцирующем помутнение мозгов, включая пиво и исключая наркотики и революцию.

Закон ударил в основном по благородным и мало спиртосодержащим жидкостям: элю, сидру, коллекционным винам. Это естественно: когда хорошо нарезаться становится проблематичным, поневоле стараешься восполнить качество количеством. Что стало первой ласточкой прогресса во всех областях аборигенной культуры.

Возникли принципиально новые сорта спиртного – "ликёр месячного сияния", в переводе на славянский язык "самогон", и бурбон, дешёвое кукурузное пойло, которое потеснило в аптеках хороший скотский виски с запахом можжевелового дыма.

Ну, разумеется, выдержанные напитки, не содержащие молекул несвязанного монооксида дигидрогена, то бишь не разбодяженные водой, можно было получить в аптеке по рецепту – немаловажная часть моего медицинского образования. "Настоящий Маккой" заказывали у моего человеческого патрона чаще, чем пурген и мороженое. Я проверяла задёшево купленные у врача рецепты, ибо числилась при хозяине в дипломированных фармацевтах. Не помню, правда, какой пол был указан в моём дипломе – это не волновало абсолютно никого в Новейшем Свете.

Восемнадцатая поправка обогатила и лексику: появились понятия "муншайнер", изготовитель того самого лунного концентрата в домашних условиях, "бутлегер", то есть перевозчик спиртной контрабанды в сапоге (далеко не единственный способ), "спики́зи", то есть "делайте свой заказ потише, джентльмены" для культурных баров и "блайнд пиг" ("слепая хрюшка") для тех приютов, где посетители вели себя и в других отношениях наподобие этого славного пятачкового зверика.

Впрочем, самые утончённые из них пристрастились уже не к веселью, но к окончательной разделке с бедами Вселенной путём принятия в ноздрю снежного порошка, серебряной пыли, кристаллов счастья, антрацита, кикера, кокса, марафета, мела, муры, кошки, нюры, белой феи – в общем, кокаина. Моя аптека была не очень причастна к такого рода словотворчеству – шеф уже разочаровался в эффективности сего лекарства, которое казалось ему слишком светским, что ли. Уж лучше по старинке лауданум накапывать от нервов или опиум в таблетках от желудка.

Мужская мода была осчастливлена гламурным украшением в виде плоской, прильнувшей к телу фляжки со спиртным, без чего стало неудобным приглашать даму на танцы под джазовую музыку, и тугого пакетика с белой приправой к напитку.

Сами дамы, ранее пристрастившиеся, в зависимости от социального положения, к пиву или "Вдове Клико", спивались и "снюхивались" теперь ещё и стремительней мужчин. Стойкость последних отчасти объяснялась тем, что они куда легче отыскивали себе более активные утехи. Например, шли в контрабандисты, налётчики и гангстеры, реже – в сыщики, ещё реже – в актеры звукового кино, которые играли бутлегеров, мафиози, медвежатников и полисменов. Впрочем, верная Бонни всегда могла поддержать Клайда в его непосильной борьбе с коррумпированными банками или стать подружкой юного Аль Капоне, звезда которого только поднималась в зенит славы на приливной волне прохибишна, то есть Великого Алкогольного Запрета. Этот хитрый юный итальянец был, пожалуй, первым, кто использовал богатейшие возможности делать бешеные деньги на таких преступлениях, где не было жертв.

Коренным образом подковалась политика. Начался разврат Кубы, которая стала излюбленным местом горячительных паломничеств из-за на редкость удачного местоположения – по ту сторону запретительной линии. Народ там во всех смыслах отрывался от континента и его проблем. Торговля спиртным и его сухими заменителями, игорной удачей и ласковым женским теплом в тысяча девятьсот пятьдесят шестом году довела остров до безобразия, носящего имя "барбудос".

И, наконец, на пике – или там высокогорном плато – безалкогольного процветания и повышенной рождаемости настал большой-пребольшой, белый-пребелый американский пушной зверь. Великая Депрессия тысяча девятьсот двадцать девятого.

29 октября 1929 года. Черный Вторник на фондовой бирже. День, когда все нью-йоркские дельцы стояли в окнах своих высотных контор и раздумывали, не упасть ли оттуда наряду с курсом своих акций. Вечер, который превратил народ горделивых собственников в племя неприкаянных бродяг.

Мы, дирги, мало пострадали от этого: нам не нужно было так много питаться. Пострадал лишь наш дом, который стал форменным приютом странников. Правда, терять этой развалине было особенно нечего – в тридцатые годы нам все равно пришлось бы его покинуть.

Нет, мы не брали ни с кого из этих людей нашей традиционной дани – даже предлагаемой добровольно. Моим мужчинам хватало самоубийц, желающих уйти не таким традиционным способом, как большинство народа. Подсчитано, что количество суицидов повысилось с четырнадцати всего лишь до семнадцати случаев на сто тысяч жителей: по-видимому, в этом снова была наша заслуга, не знаю точно. Голода я не испытывала – со мной щедро делились все родичи, кроме Хьяра и Трюггви, которые зациклились друг на друге. А в остальном – куда больше статистики меня увлекала репродуктивная медицина, и интерес к ней рос от года к году.

За бурными событиями этих лет как-то забылось, что мне не дали возможности пройти инициацию по всем правилам. Зачёлся тот ритуальный обмен кровью, что произошёл у нас с маман Эти́ и, по всей видимости, укоротил её горькие дни на неделю-другую, а то и на месяц.

В чём была неявная суть дела? Возможность родить маленького дирга связана не только с человеческим генным материалом. Когда дирги обмениваются ихором во время полового акта или просто чтобы выказать дружеское расположение, это также является неким подспорьем делу продолжения рода.

А теперь представьте, когда, как и с какой вероятностью сие происходит. Если соединяются наши мужчины, кровь получают они оба. Это если и не срабатывает сразу (а не срабатывает так почти никогда), то вносит немалую лепту в будущее семьи. В союзе мужчины и женщины подобное излияние его в неё практически бесполезно, но теоретически может поднять древнюю волну и выявить прежний геном. (Этим бредит теперь моя Синдри.) Что до женщин – акт взаимной передачи ихора "изо рта в рот" с прикусыванием своего языка скорее символичен. Это, простите, для любителей небольшого мазохизма и не может привести к зачатию ребёнка даже в самых дерзких мечтах.

А я понимаете ли, мечтала о дитяти.

Вернёмся к нашим стриженым баранам. Застой в американских делах тянулся до тридцать третьего года, когда сухой закон благополучно потонул в водах общественного мнения. Самый последний, уже мизерный удар нанёс ему новый президент, Рузвельт Второй, на одной из официальных вечеринок пошутив: «А теперь неплохо бы выпить пива». После этого жажду проявила вся страна. В горячительных цехах сразу появились рабочие места, деньги зашевелились и начали выбираться из карманов, касс и сейфов, где чуть было не умерли от бездействия, и тотчас же начали резво плодиться. Как пошутил один прославленный экономист по фамилии Мизес: «Государство – это единственный институт, который может взять ценный материал – например, бумагу – и при помощи типографской краски сделать его никуда не годным».

И что ему, то есть государству, оставалось делать, когда чистое золото стало под запретом? Президент сразу же изъял его из частных коллекций и определил за решетку Форта Нокс. Что-то в этом роде. Наблюдатели, комментируя поворот задом через плечо, отмечали, что, если бы в начале 1933 года по улице шли два человека – один с золотой монетой в кошельке, а другой – с бутылкой виски в кармане, то человек с монетой считался бы добропорядочным гражданином, а человек с бутылкой – преступником. Через год роли поменялись кардинально.

Чудеса творились на каждом шагу. Кто может теперь предугадать, что будет завтра, вздыхали обыватели.

Завтра была война.

Проявите терпение и уделите еще чуточку внимания политике, прошу вас. Так надо.

Седьмого декабря тысяча девятьсот сорок первого года в "Жемчужной Гавани", находящейся на острове Оаху в цепочке Гавайских островов, был потоплен практически весь американский линейный флот. Сделали это японцы, но параллель к неким событиям в Бретани мог проследить любой желающий. Семилетняя война и Киберон, Гибель французских кораблей.

Далеко не уверена, что французы получили большую выгоду от своего поражения, но начиная с Пёрл-Харбора Америка неуклонно наращивала производство, копила деньги и богатела. Невеликая цена за пролитие золотого дождя на ее пашни и нивы – восемь линкоров, двести самолётов и две тысячи двести человек убитыми со стороны американцев.

И Хиросима и Нагасаки с японской стороны.

И, помимо всего, такая на фоне всего этого мелочь, как депортация американских японцев по примеру Советской России и стараниями некоего Гарольда Икеса, министра, который несколькими годами раньше набил руку на трудовых лагерях для безработных. В ход пошла давно отработанная схема.

Колдовство иногда соединяет такие далёкие друг от друга вещи и проводит столь необычные и далеко ведущие аналогии!

…Я встретила её, ну скажем, в Вайоминге. Подойдет любой штат в глубине страны. Маннами Комитану. Натурализованная японка, получила американское гражданство в тысяча девятьсот тридцать девятом. Ее семья была одной из тех, что умеют долбить каплей камень. Не благородные, вовсе нет, если не считать верным утверждение, что с ликвидацией этого благородного сословия в эпоху Мэйдзи самураями стало всё население страны. Они поселились в штате Калифорния и работали на сахарных плантациях, как чёрные рабы, но постепенно, шажок за шажком, в течение ста лет натурализовались, отреклись от веры отцов во имя протестантизма, выучили имена всех американских президентов, приобрели собственность и стали наиболее лояльными изо всех гражданам Великого Плавильного Котла.

Их по-прежнему обзывали джапами, нередко заключали объявления о найме словами "Японцев просят не беспокоиться", но их жизнь, можно сказать, наладилась.

Пока они не сделались крайними.

В тысяча девятьсот сорок втором году сто двадцать тысяч этнических японцев обоих полов и всех возрастов заставили бросить на произвол местных властей или продать по дешевке дома и имущество, оставив себе лишь столько, сколько можно унести в одной руке, и загнали в огражденные лагеря.

Нет, как говорила она, обращаются с ними пристойно: семей стараются не разделять, неплохо кормят, дают возможность подзаработать на шитье солдатского обмундирования. Иногда кое-кого выпускают за ворота, если есть такая необходимость, и даже без охраны.

– Визит к врачу, – я кивнула. Это было совсем неплохим поводом.

Никто из них не бунтовал. Не пытался вырваться из тюрьмы, куда их посадили просто на всякий случай. Кое-кто пытался доказать незаконность действий правительства Рузвельта – по официальным каналам – и, разумеется… проиграл дело. Мужчин, кажется, больше всего удручало, что им не позволили воевать и уволили из армии: сейчас дело изменилось к лучшему, кое-кто вернулся или был призван впервые, но их семьи остались здесь в качестве заложников.

– Как и ты, девочка, – ответила я на её рассказ.

Она сложила смуглые ручки на юбке. Никаких тебе кимоно и поясов-подушек, обычное шерстяное платьице с короткой юбкой, кофточка своей собственной вязки, из скрученных на веретене очёсков; толстые чулки, курчавая, словно у кинозвезды, головка. Явно спит на резиновых бигудях. Для здешнего октября одета весьма прохладно.

– Я больше не заложница за отца и жениха, – сказала она, глядя прямо в глаза. – Они следовали должному пути. Их белые сослуживцы воюют за свою жизнь, так их приучили. Но даже я знаю, что долг весомее, чем гора, а смерть легче, чем перо.

Необычно – и необычайно – хороша собой. Среди её соплеменников доминирует простонародный, так сказать, этнический подтип: более ширококостый, круглолицый и коротконогий. Маннами была изысканна от природы – её лицо словно сошло со старинных ксилографий, изображающих прекрасные лица и тела куртизанок. Чтобы убедиться в этом, не обязательно разоблачать её глазами, как я не хотела делать, и снова набрасывать на стан многослойные одеяния хэйанского периода; длинные же, гладкие, распущенные косы увёртывать в хитроумный узел и скреплять кинжального вида шпильками. Всем этим я, каюсь, согрешила в моих и её мыслях.

Ибо Маннами явно была сильным эмпатом.

– Ты уверена, что тебе нужно именно сюда? К женскому… хм… оператору? – уточнила я.

Надо сказать, что во время кризиса я порядком углубила своё образование в желаемую мной сторону. Университетам требовались любые деньги, какие они могли получить, а наше сообщество если и не было так богато, как об этом говорит молва, то, по крайней мере, не особо нуждалось в твёрдой пище.

– Когда я осталась без родных, меня направили к вам знающие люди, – ответила она, подняв на меня глаза с длиннейшими ресницами. Право, в них можно было затеряться, как в лесу, и утонуть, как в колдовском озере! И какие губы – она их не красила, естественный цвет был такой же, как и щёки, но чуть темнее.

Я хотела сказать: "Если тебе нужно избавиться от ребёнка – это запрещено". Только в этом не было никакого секрета, хотя скорбящие утробы чистили сплошь да рядом. И мои слова выглядели бы как вымогательство денег у сироты. За изматывающую работу с сукном цвета хаки лагерникам полагалась примерно треть зарплаты свободного гражданина – не больше.

Поэтому я не торопясь, выбралась из-за своего стола, заперла дверь смотрового кабинета и придвинула табурет к её стулу.

– Тогда мне не приходит в голову, что может быть неладно с такой молодой особой, – негромко проговорила я.

– В прежние годы вдова самурая должна была уйти в монастырь для таких, как она, или покончить с собой, – говоря это, девочка слегка закусила губу.

– Ты считаешь, что таков и твой путь?

– Не знаю, – ответила она так тихо, что мне пришлось читать по губам. – Когда меня выпустят после войны, идти будет некуда – говорят, нашу ферму в Сиэтле захватили бездомные. Замуж я не хочу ни за кого. И быть пылинкой на ветру – тоже.

– Это официальное заявление, что ли? – мои слова прозвучали слишком резко.

Маннами поняла и смысл, и интонацию.

– Можете считать и так. Администрация не будет возражать.

– Там, в вестибюле, скопилась небольшая дамская очередь, – ответила я. – С серьёзными и незаконными случаями я разбираюсь у себя дома.

Ничего подобного: смотровой и операционный кабинеты были и здесь, в клинике, причём очень даже неплохие. И для операций были отведены специальные дни.

Но нельзя же мешать одно с другим, верно? Эфир с хлороформом?

В общем, я выписала Маннами направление на чистку криминального заноса матки, достаточно подкреплённое диргским нелегальным золотым запасом, чтобы обеспечить лояльность лагерных охранников – с пулеметами на вышках или без оных.

Датированное завтрашним днём. Интуиция говорила мне, что тянуть дальше нельзя. И что ситуация не так проста, как может показаться с первого взгляда.

Хотя уж простой она не казалась никак.

15. Хьярвард

Дети нашли верный путь друг к другу и сговорились. Вернее, не так. Вдобавок к переписке на грани фола ОН приобрёл привычку ложиться на подоконник девятого этажа и целиться в уличное кафе из прецизионной оптики. Говоря попроще – отличного армейского бинокля, каким в стране Стекольнии вооружают продвинутых десантников. Сам то ли не думал, что на него тоже будут любоваться – снизу, сверху и со всех сторон, – то ли твёрдо на это рассчитывал. Молва приписывает тайным совершителям судьбы непомерные возможности.

Только этот новоявленный Киану Ривз не учёл одного. Разумеется, ОН всем хакерам хакер – из таких, кто, по словам Трюга, может залезть в мошонку самому Папе Римскому и понудить Патриарха Стекольнского усесться на яйца. Но когда ОН затеял провокационную болтовню с Искоркой, даже не зная точно, придуривается она или нет. (А ведь было очень похоже. Вся Сеть и тем более всё Луркоморье полны вопросов типа "Как стать настоящим вампиром или классным колдуном" и платных приглашений к соответствующему действу. Наше официальное, между прочим, вполне "косит" под такие, отличие лишь в том, что мы не просим денег вперёд и не отвечаем на все вопли души подряд.) Когда Синди ответила ему – не скажу, чтобы всерьёз, она любит поиздеваться и повыламываться над простыми смертными, – но и без шутливого вранья. Тогда он взломал защиту как два пальца и вычислил наше физическое местообитание по скрину.

Ничего страшного: подобные адреса и создаются как прикрытие. Даже как своего рода реклама. Мы туда, можно сказать, только наведываемся – ночуем вдвоём, поодиночке или с клиентом. Играем с канокапчами, то есть с опознавательными значками в виде иероглифов, и игровым движком – вакабой. Живём и общаемся с себе подобными мы – фигурально, разумеется – посреди таких дремучих лесов, что легко скрывают один-единственный упавший лист. А убежища у нас в точках, по поводу которых никому из людей в голову не придёт, что они пригодны для существования. И это при том, что скрываться нам необходимо не более чем Министерству Государственной Опасности, чьё изящное голубовато-белое здание в стиле ампир и другое – десятиэтажный гранитный утюг с элитными магазинами в цокольном этаже – украшают собой лучший проспект столицы.

Разумеется, пока. Лишь дурно воспитанная лиса поселяется в норе с одним-единственным выходом. И даже двумя.

По всему по этому Трюг засёк подозрительно регулярные блики, поймал в свой собственный объектив человека, который лорнировал его милых сестрёнок, – а далее уж была пара пустяков.

Этельвульф – очень красивый малый, несмотря на слегка покрасневшие глаза типичного завсегдатая борделей… тьфу, борд. В самом деле есть нечто от Киану – восточное и с налётом сугубого аристократизма. Заурядные имя и фамилия, а также отчество. Особенно отчество – будто родителя хотят скрыть или намеренно выставить напоказ его отсутствие. В армии побывал, возможно, перенёс её как травму, но ничем особенным себя не проявил. Родные в других городах, в Стекольне проживает в качестве лица весьма неопределённых занятий.

Кажется, его собственная аномия, то есть резкое неприятие окружающей действительности без попытки хоть в чём-либо её оправдать, – своего рода горькое лекарство от безделья. И вытекающая отсюда тяга ко всему самоубийственному тоже. Ибо для суицида теперь необходима некоторая праздность, чтобы вспомнилась и оформилась в сознании традиция, к которой можно присоединиться. Необходимое условие для этого – потребление культуры.

Причём совершенно особенной.

Это раньше тебе всё подсказывало общество: культура сати, культура сеппуку, культура ухода старцев и тех, кто запятнал себя позором. Следующий этап воздействия, отчасти совпадающий с первым, традиционным, – фиксированные письменные тексты: жития отцов церкви и с их страстным желанием попасться на зуб цирковому льву или на рога быку, Роланд, протягивающий небесам перчатку вместо того, чтобы взмолиться Богу об исцелении, "Вертер", детективы и чувствительная дамская стряпня. По нисходящей линии.

Ибо, я так полагаю, для настоящего суицида необходимо не следование шаблону, но истинно творческий порыв. Самоубийца должен быть честолюбив, как художник. Обоими руководит в лучшем случае стремление высказаться, вывернуться всему без остатка, в худшем – жажда успеха.

Что с того, что успех этот – посмертный? Другого почти что и не бывает.

Вульгарное обывательское мнение, что художник кончает с собой потому, что исчерпался, имеет под собой мощную основу. Самоубийство – последнее произведение, которое всегда в запасе, и отличная, можно сказать, адекватная замена творческого акта: если некто распоряжается жизнью и смертью своих героев внутри текста, отчего ему не продлить это сладостное ощущение вовне?

(Кажется, нам следует ликовать, что среди писателей и художников не так много маньяков. Маркиз де Сад лишь облизывался на свои мечтания. "Колесница Ада" Акутагавы со жестоким и жестоко наказанным персонажем – то, что про живописца сочинено и не более.)

Предельный критерий творческой самостоятельности – право самому выбрать свою смерть: время, место и форму. Об этом непоколебимо знал поэт Гумилёв. В какой-то мере он сам покончил с собой чужими руками – к сожалению, весьма и весьма грязными. Сократу было куда легче заработать и испить свою чашу болиголова.

Вот нас и выбирают. Такие зловредно творческие люди, как этот Этельвульф, по паспортной кличке Станислав.

Причём как прямо, если он не врёт нашей Синдри, так и косвенно: с нашей стороны будет сущей глупостью – оставлять в живых такого виртуозного и безответственного дешифровальщика.

Поэтому когда Стан послал запрос по легальной электронной почте, мы уговорили Искорку явиться для душеспасительной беседы: время – восемь пополудни, место – кафе "Французские Бриоши", форма воздействия… О ней решили договориться дополнительно или не договариваться вовсе.

Показательно, что юнец нисколько не возразил против отца девицы – лишь бы я держался на почтительном расстоянии. Настолько уверен в себе и своих целях?

Что дирг может легко скрыть от человека свой истинный возраст и суть – парень, как ни странно, не догадывается… на всякого мудреца довольно простоты. Как об уникальных возможностях нашего зрения, слуха и прочих рецепторов, позволяющих вмиг обнаружить в окрестностях нежелательные предметы всякого пошиба.

…Свежевымытый асфальт. Голуби кишмя кишат в архипелагах крошек, разгребая лапами воробьиные стаи, дрозды щебечут в кронах развесистых лип и пирамидах тополей, густой тёплый ветер рвёт на лоскутки солнце – лужи, блики вперемешку с тенью, – и разбрасывает их по столикам, как салфетки. Белые пластиковые столики круглы, словно небо, коричневый фасад таверны квадратен, как земля. В такое раннее утро прислуга развернула ещё не все зонты с королевским логотипом в виде белой лилии на лазурном фоне, и можно устроиться повольней.

Прекрасная парочка – Син и Стан. Светлая, гибкая девушка и темный, смуглый юнец практически того же роста, что и она. Европа и Азия, чьи руки сплетены не хуже сдобной бриоши, которая лежит между ними на тарелочке и от которой время от времени отламываются детальки. Пьют детки, между прочим, чёрный кофе в белых чашках: символ тай-цзи повторяется навязчиво. Что в лице булочки мы снова встречаемся с бунтовской Вандеей и магической Бретанью (Нормандия, родина этого куска сдобного теста, находится совсем рядом) – не обсуждается.

Беседуют они долго и хорошо.

– Почему ты камвхоришь? – спрашивает Станислав.

– Ты о чём?

– Выставляешь на имиджборде картинки топлесс.

– Ах, ты об этом. Разве тебя не учили, что женская грудь интересна только младенцу?

– А все рачьё вроде меня – младенцы. Намёк понял.

– Ну нет, ты не школота. Ты крутой-крутой битард. Тебя заводит моя оборотная сторона – где узел на затылке, беззащитная шея и нежная девичья холка, открытая до лопаток.

Стан смеётся:

– Ты права, поднимает настрой нехило. На уровне моего подсознания – ещё как.

– Остальные аноны хором вопят: "Tits or GTFO!" "Покажи сиськи или проваливай!" Приходится соответствовать: от моего те́льца, знаешь ли, не убудет.

– Синтия, ты не ответила на мой вопрос.

– Почему выставляюсь? Потому что так я убиваю.

Оба задумываются. Свидетель, то бишь я, – тоже. Не слишком ли Искорка обнаруживает себя? Реклама нам негласно запрещена, хотя озорство на всяких там бордах – скорее «анти». Чёрный пиар… фиакр, запряжённый конями. Что же до кафешантанной публичности – здешние стены ещё и не такой вольный трёп слышали.

Наконец Стан произносит:

– Я так понимаю, предлагать свои услуги всерьёз вы не затрудняетесь. Народ сам прётся косяком.

Смешно: в их натуральной речи сейчас куда меньше арготизмов, чем даже в моей. Хотя двусмысленности ничуть их не лучше.

– Мы ведём себя как та собака, что разлеглась посреди дороги, – смеётся Син.

– То есть как?

– Когда её спросили, зачем она так себя ведёт, собака ответила: "Учусь отделять злых от добрых. Добрый обойдет меня, злой пнёт ногой".

Стан глубокомысленно переспрашивает:

– Кто больше всего нужен собаке: добрые или злые? Типа куснуть или поцеловать… облизать?

– Зрелые, – Син излишне для себя лаконична. В иное время она пустилась бы в красочные рассуждения о зыбкости людских моральных критериев.

– Каким ты считаешь меня?

– Эк его в лоб, – она смеётся. – Вот скажи сначала: что тебе плохого наделала эта жизнь?

– Да, собственно, ничего, – отвечает он, пока гибкие пальцы задумчиво крошат немалый кусок бриоши. – Никаких особых болей. Родаки приличные, по жизни особо не навязывались. Платы за нежную любовь не требовали. Вообще-то они приёмные, так что проехали. В местах учебного заключения свою пятёрочную пайку отрабатывал легче лёгкого, оставалась туева хуча времени для сэлфмейдинга. В рядах казённых патриотов тоже. Подходящий левел прямо ко мне клеился. От двадцати до двадцати девяти включительно. Оба пола, представляешь. На вещества я не подсел. Можно сказать – не получалось, как ни старался.

Я настораживаю свои длинные уши. Этот юнец, часом не бравирует насчет устойчивости к наркотикам и психоделикам? Хм…

– Просто… ну, я просто плевать хотел с самой высокой будки на такое устройство бытия. Люди копошатся, стараются отогнать от себя мысль о том, что умрут и буду лежать в гробу или в чёрном пластике с ног до головы. Это при том, что смерть – единственное в этом дерьмово непостоянном мире, на что можно положиться! В чём, понимаешь, можно быть уверенным на все сто пятьдесят!

– Стандартный диагноз – зажрался от благополучия и обустроенности, – в голоске нашей Синдереллы звенят такие хрустальные нотки, что принц нисколько не обижается. Даже смеётся в ответ.

– Сечёшь. Цивилизация – такая штуковина, что и на необитаемом острове достаёт весьма неслабо. И всё-таки. Знаешь, чего боится всякий и каждый старый пенёк? Не само́й смерти. Остаться одному. Только единицы умеют наслаждаться одиночеством – а это самое лучшее, что есть в обоих мирах. А те, кто может, – это уже мои братья-суицидники в потенции. Смерть – самый лучший Оле-Лукойя, читала, наверное, типа по имени Ганс-Христиан Андерсен?

– Ой, давно. У моих сверстников были иные кумиры. Когда это ты успел такого христианизма набраться?

Потом Син соображает, что её собеседник малость отвлёкся от насущной темы.

– Я так догадалась – ты именно потому к нам клеишься, что тебе всё по жизни ништяк?

– Ага, – снова улыбка, очень быстрая. – Если к услугам верёвки, опиума и Бога прибегают на грани отчаяния – это просто эпикфейл. Мем для иллюстрации: фэйспалм. Рука у лица, будто тебя по нему огрели да ещё твердят: "Подставь левую, придурок!" В общем, несто́ящее дело. Неистинное.

– А что, по-твоему, истина, Пилат?

– В словах моего любимого французского поэта: "Если ты хочешь жить, ты также хочешь умереть; или же ты не понимаешь, что такое жизнь". В том, чтобы сделать "это" на фоне тотальной сытости и довольства. От презрения к ним обоим. Но самый выигрышный гет выпадает по причине великой любви и на волне священного безумия.

Голос Станислава звучит, как никогда на моей памяти не было. Циник во мне, правда, говорит, что скайп, особенно подслушанный, искажает звук практически как старинные винилы и записи на рёбрах.

– Так ты болен, умненький нерд?

– Надеюсь, что высокой болезнью, моя насмешливая багиня.

Или даже "богиня". Светлая Кали. Артемис Танатогенос.

Фромм называл такое состояние, как у него и вроде бы даже у неё, "зачарованность смертью". Мимолётная влюблённость друг в друга – а противоположная любви сила уже наводит мосты над пропастью. Их руки пока не сомкнулись, уста соприкоснутся не раньше, чем парочка отыщет достаточно романтическое и укромное место под сводами. Пожалуй, догадываюсь, какими.

Но уже понимаю, что стал лишним. Если не я – никто третий за ними не потащится. Опасности для неё нет вообще. Для него, на свой лад, – тоже.

Пусть тела живут своим безошибочным разумом.