Текст книги "Доброй смерти всем вам…"

26. Синдри

Потом прадед легким манием руки отпустил всех. Старшие сидели или наполовину стояли, оттого и убрали свои тушки раньше нас, младшеньких. В процессе выпутывания из лотоса Стан успел фыркнуть раза два от избытка эмоций, а я – потихоньку рассмотреть папу Хьяра с тылу, милашку Трюга – с фасадной части (из благоговения отступал передом), а маму Руну – сразу сзади и в профиль. Должно быть, хотела выложить своё особое мнение по поводу, но благоразумие победило. Дед Инги сидел, как памятник Петру Первому на берегах Невы. (Вот откуда в мои мозги проскользнула цитата – из «Полтавы».)

Когда и мы, наконец, раскланялись, он поднялся с сиденья и медленно заструился к окну. Дверь за нами ещё не затворилась, а уже для старого эремита не стало никого и ничего.

– Ну и как всё это понимать? – высказался мой продвинутый нерд. – Благословение, типа, или проклятие?

Я очень выразительно пожала плечами под его рукой.

– Как тебе угодно. Как угодно мне.

– Ты-то как прочитываешь это средневековую слезодавилку?

– Это разгар Нового Времени, – поправила я.

– Что: террор? Гильотина?

– Пароль – гильотина, отзыв – Гитлер. Очень любил этот механизм.

– Ну, отчасти ты права. Уточним формулировку. Родимые пятна Средневековья на фоне всестороннего прогресса.

– Родимые пятна капитализма на лице светлого социалистического будущего. Та же логика. Ты с какого года в Стекольне обретаешься?

Вместо ответа они сдавил мои плечики так, что они едва не стукнулись друг о дружку:

– Женщина, никогда не спорь с мужчиной – это мешает природному изяществу манер. Мужчина, никогда не спорь с женщиной – это неразумно и вообще не имеет смысла. Взрослых диргов нам демонстративно не попадалось: думайте сами, решайте сами, так сказать. Детишки, выпущенные из подвала древностей, восторженно уцепились за мои штанцы, едва не опрокинув на пол. Станислав ласково отодрал их поодиночке: почему-то к нему никто из них не прилип.

– Давай отсюда выбираться, лоли, – сказал он. – Уныло всё как-то. Даже стишки сами собой нанизываются. Не рад, явившись на твой зов, не счастлив, слыша поученье: гордыни радужный покров до времени изъело тленье.

Что иначе было никак нельзя, до него никак не доходило. А ведь сам же распинался за идеальные родоплеменные отношения в том письме. Письме, которое впервые меня насторожило.

– Стан, ладно, выйдем в парк. Он у нас в английском вкусе – сплошняком зарос дубами и руинами, – согласилась я.

Это в том смысле, что не подглядят и не подслушают. Сердиться на Трюггви за недавнее прошлое мне просто духу не хватало, но присутствовать на абсолютно мирных переговорах никто из моей родни права не имел. Это вам не Ритуал, сэры и леди. Пускай даже искажённый.

В угрюмом молчании мы вышли с чёрного хода и погрузились в тёмно-зелёный мрак. Под ногами скользил влажный мох, которым затянулись тропинки, целые бороды свисали с ветвей, окутывали проёмы искусственных гротов и стену безбашенного замка. Папоротник-орлец разворачивал свои опахала на узких луговинах. В пруду плавали нимфеи и ненюфары, которые этим летом слегка потеснил водяной гиацинт. Дольмены пытались изобразить из себя кукольный домик или гномью конуру. Склеп гостеприимно распахнул бронзовые двери с двусторонней чеканкой по мотивам Калло – трупного цвета патина щедро одела все выпуклости. Внутри, как из-под толстого слоя морской воды, белел мраморный кенотаф. Прежний хозяин ещё в середине позапрошлого века наворотил тут всякой готичности, а потом то ли умер, то ли эмигрировал, завещав особняк под пролетарскую здравницу. Но как-то здесь никого не прижилось: по дому гуляли сквозняки, выдувая крупицы человеческого тепла и временами обрушивая потолочную лепнину или малярную стремянку, парк кишел бойцовыми отрядами чёрных крыс. Дератизирированию и перестройке всё это не подлежало: грунт был зыбучий и съедал любые фундаменты. Так что когда Хьярвард положил глаз на заброшенную деревенскую усадьбу, здесь размещался полуофициальный городской туалет. Уже давно взятый в кольцо многоэтажек. С крысами и гадюками мы тепло поговорили, параллельно заставив браконьеров уважать частную собственность. Человеческие отходы послужили отличным сырьем для саженцев, гармонирующих с общей мрачностью колорита. Самое страшное гнильё распилили и сложили низкими штабелями, превратив в клумбы и дерновые скамейки, а треснутый мрамор старых сидений отчистили до того, что они стали похожи на толстый шмат желтоватого старого сала с прожилками.

На одну из таких скамеек мы сели.

– Давай рассуждай, что именно ты понял в прадедовой кулстори, – приказала я, – Что-то ваше хвалёное красноречие вдали от питательной среды отказало, мессир.

– Не язви, тян.

– Я просто констатирую. Сама тоже не в лучшей форме. Может быть, ты на меня так подействовал.

Станислав глубоко вздохнул:

– Ну, если отвлечься от лирики и романтики. Старый денди зафейлил своё счастье и теперь пытается подбить под это костыли. Типичный моралфаг. Бамп!

Взмахнул рукой и заметно оживился. Должно быть, каждое моё жаргонное словцо рождает в нём сразу десяток.

– Кстати, Син, ты поняла, кто такие Дюпон-Ламуры? Дюпон и Морган – две династии америкосов-миллионеров. Первые сделали нехилую денежку как раз на взрывчатых веществах.

– Они – делу сторона. Ты внимательно слушал письмо погибшего? Что оно внутри тебя отпечаталось – не сомневаюсь. У Древнего Народа запоминалка безотказная. Получилось суховато – мальчик немного обиделся:

– Это ты про комплекс вины и первородного греха? Ну, ясно же.

– Нет, не про это. Ни муж, ни платонический любовник не хотели мять воск, пока он не обратился в упругий металл. Им не нужна была рабыня. Ни к чему – взрослое дитя, пускай даже сверхразумное.

– Погоди, – мой личный суперволк шевельнул бровью и нахмурил лобные доли. – Ну, отказалась дама. Да чем ему бы помешало явиться к ней через месяц и довершить выплавку младенца в её печи? Внедрить на вершине своего посоха, к примеру? Через границы вы шагаете не трудней, чем сквозь живую изгородь.

– Представь: лощёный франт и увядающая красавица. Вместе годы, десятки лет. Ему почти безразлично, кто перед ним: любовь плавно переходит в нежность и почитание. Но вот чувство Мари Анн не умеет измениться, как не меняется его объект. Ведь душа не стареет – она по-прежнему крылата, как в юности.

– Вот как. И что в этом страшного?

– Он – наркотик для неё. Чем дальше, тем невозможнее обойтись.

– Детка, но разве это не всегда так бывает? Ладно, не в одностороннем порядке. Разве похожего не желает всякий и каждый чел? Пленять – и быть пленённым?

– Может быть. Но никак не дирг. Не дитя Древнего Народа.

– Снова это заклинание. Древний Народ, Тёмный Народ, Не-смертные… Ты хоть вникаешь смысл этих идиом?

Я "вникла" в одно: Стан хитроумно ускользал от того, что я хотела в него вложить. Повторяла одно и то же в вариациях, получая остроумные ответы не по существу.

Наконец, мне всё это на хрен надоело, и я рванула всю паутину сразу:

– Не то плохо, что ты заделал мне какое-то непонятное дитятко. Не то, что мы составили идеальную пару Тай-Цзи и теперь никогда не сможем вернуться к прежней убогой цельности. Потому что калека, знающий о своём увечье, обладает гораздо большим достоинством, чем невежда.

– До чего ж ты красноречива, моя тян, – мой сердечный дружок попробовал было заткнуть речевой поток своим ртом, но промазал. – Прямо античное ораторское искусство, блин.

"До чего ж ты стал груб", – хотела я сказать, но подумала, что именно такого ответа Стан и добивается.

– Я не хочу подсесть на твой наркотик, – закончила я. – Пусть мне будет плохо. Пускай – очень плохо. Но я выживу и пойду дальше – свободной.

– А наш ребенок?

– Мой ребёнок. Мой ответ. Моё желание во плоти.

Знаете? Тотальное разочарование в жизни наступает, если самая твоя заветная мечта исполняется. Целиком, полностью и безоговорочно.

И когда мой сердечный дружок – мой отставной сердечный дружок – заковылял к выходу из парка, я не почувствовала почти ничего. Глубокий анафилактический шок.

Что поделаешь. Мы были с ним слишком, невыносимо сходны. Прям до удушья.

 
Ты соткан из паутины – тупая бренная плоть:
Нет силы и нет причины тебе меня побороть.
 
 
Душа моя – из алмаза, неведом ей липкий плен,
И все презревши наказы, подымется днесь с колен!
 
 
Порвутся брачные сети и сгинет гнилая вязь,
В объятия чистые смерти войду, судьбы не боясь.
 

Лоскуты рваной синевы замелькали в моих глазах. Прошлые поцелуи вспорхнули с моих губ стаей багряных бабочек, невнятно лепечущих крылышками. Чёрный айсберг со всего размаха плюхнулся в душу, как кусок льда – в ведерко с коктейлем.

Нерд, что же ты со мной сделал, зверюга?

27. Ингольв

Я так и стоял у окна – думал, глядя на здешний сад. Жизнь в ордене траппистов, как ни странно, отнюдь не способствует медитациям этого рода: там все силы уходят на разговор. Пускать в ход язык запрещается, зато руки – приветствуется сугубо. Азбука глухонемых в полном расцвете, причём совершенно уникальная. Фактически эсперанто. Зато уйдя в отшельничество, я наверстал упущенное с лихвой. Моё недреманное сознание перебирало скукоженные листья родословного древа, обугленные листки воспоминаний.

Мой старший сын Гудбранд. Ушёл после того, как проводил в дальние края свою последнюю смертную любовь. Чахотка в те времена была практически неизлечима, можно было лишь всемерно оттягивать конец, как сейчас делают со СПИДом. Отправить в горы с их чистейшим воздухом. Досыта поить кумысом. Буквально по капле вводить в жилы кровь Древнего – это не хуже салициловой кислоты сдерживало заразу, однако малейшая передозировка означала гибель. Почти безболезненную: не сравнить со смертью от удушья, когда своя дурная кровь переполняет покрытые коркой лёгкие и стремится вон из гортани.

Возможно, будь я более красноречив, я бы уговорил его не устраивать синдзю, или совместную гибель влюблённых. На японский или какой там ещё манер.

– Отец, я прожил немало и мог бы пересилить себя, – ответил он. – Душевной боли я не страшусь, как и ты сам. Даже угрызения совести можно было бы побороть волевым усилием, – и тянуть лямку до скончания веков. Но такой выход был бы трусостью. Человечество всё время доказывает себе, что есть множество вещей, куда более важных, чем жизнь: преданность суверену, честь и достоинство, любовь к мужчине или женщине. Бунт против того, что навязано силой или авторитетом.

Усмехнулся:

– Предоставить всё естественному течению событий, как логры и люди, мы ведь не можем, разве не так?

Йордис и её сестра. Они сохранили полнейшее здоровье и невозмутимость, однако…

– Может быть, нам не следовало брать в руки Свифта, дорогой… гм… свёкор, – сказала напоследок Йорунн. – И читать про Остров Стариков. Разжижение мозга практически никогда не постигает наших высоколобых учителей – они ведь умеют забывать шелуху фактов и оставлять горчичное зерно метода. Но мы ведь по сути примитивные создания, увлечённые этими самыми фактами в полном соку. За тремя соснами, как говорится, не видим бора, за семью росинками – дождя. А мимолётности ведь так легко растерять! Нет, лучше уйти с каким-никаким величием.

Сад руин. Романтический изыск, трижды наряженный в древние одеяния: первый раз архитектором, второй – самим временем. Третий – владельцем. Мало кто из наших смертных гостей догадывается, что перед ним лабиринт. Хорхе Луис, когда его привезли сюда в большой тайне, понял – на то он и давний слепец. Возможно, уловил различие в запахах, составивших карту местности. Или сказалась опытность творца всяких и всяческих бумажных дворцов Минотавра. Но, скорее всего, путеводной нитью послужило лёгкое напряжение руки Хьярварда, который направлял Великого Библиотекаря к центру композиции.

Нет, разумеется, Слепец прибыл сюда не во имя Ритуала и не ради Договора. Возможно, для того, чтобы достойно завершить цикл путешествий, начатый вместе с молодой женщиной, в которую был влюблён. И влюблён настолько, что решился предложить ей себя лишь тогда, когда уже не мог быть обузой. Рак сжигал старца изнутри, громкая литературная слава – снаружи. Но что может воспрепятствовать страсти, которая, как любое безумие, имеет лишь один возраст? И как было не подтолкнуть его к решению?

Вернувшись домой, он женился и был кои-то веки счастлив до смерти. До самой смерти. Ровно две недели ничем не нарушаемого счастья.

Сад расходящихся и переплетающихся тропок. Лабиринт "водит" всех, кто попал сюда впервые. Не то что из него так трудно выбраться. Но в его глубинах бесполезны всякие попытки ориентации, так что я прекрасно видел всю беседу юной принцессы с компьютерным чудищем. И то, чем она завершилась.

Разумеется, мимо горемыку не пронесло. Это несмотря на то, что особняк был полон народу: впрочем, я, пожалуй, распугал всех взрослых вкупе с малыми детишками. Катерина их отлично вымуштровала, как положено няньке, сторожихе и держательнице дома в одном лице.

Он с треском распахнул дверь в переговорный зал и стал на пороге, пожирая глазами мою спину.

Спина ему и ответила.

– Что-то забыли, Станислав?

Его самозваную кличку "Этельвульф" я знал, но не придавал значения.

– Да. Нет, не забыл. Я формулирую Вызов.

С такой интонацией, будто это картель какой-то. В смысле поединка на пистолетах.

Я неторопливо обернулся:

– Вызов кого? Прости, конечно, однако лишь мы решаем, кого выслать навстречу. И, прости ещё раз, но с себе подобными мы не работаем. Не-смертные Договору не подлежат.

Лицо у меня, скажем так, излишне моложавое. Отчасти влияет добродетельный образ жизни, отчасти – смена кожного покрова, происходящая время от времени. По примеру моего Хьяра, скажем так. Однако седина и осанка, которыми я разжился в конце девятнадцатого века, срабатывают неплохо.

– Что, юноша, вижу, тебе от Синдри со всех сторон обломилось.

Парень был так разумен, что не добавил: "По вашей вине". Но всё-таки ответил с оттенком упрямства:

– Не знаю, что с ней теперь будет.

Доброхот. Ой, доброхот…

– Пока не вы́носит сына – поживёт. Два месяца, шесть, девять… Да и потом сколько-нисколько, я думаю. Юнцы диргов не умеют воображать себя разумной Галактикой лет до ста.

Он должен был понять из этого две вещи. Что ни Искорка, ни сам Станислав не считаются в нашем кругу достаточно самостоятельными и половозрелыми. И что нам известна его кардинальная, чисто физическая неспособность к классическому диргскому суициду. Да и к любому самоубийству вообще.

А что наша Древняя порода невероятно устойчива в психическом смысле – это ему знать никак не полагается. Сие ни в одном Инете не прописано, какие там пароли ни взламывай.

Подумаешь, песенку, посланную вдогон, услышал. О пауке и мухе.

– В общем, оставь надежды на Син. В каком-то высоком смысле они слегка непристойны. Ожидать, что мать твоего дитяти сыграет роль "черной вдовы"…

Я сделал паузу.

– …и совокупится, по сути дела, со своим полом… Синдри – скандинавское имя для любимого сына. Или ты только в староанглийском знаток?

Надеюсь, это окончательно добило юношу. Он как-то сразу поник, и лишь уважение ко мне помешало ему упасть в одно из кресел. Зато я тому всецело поспособствовал.

– Ничего, давай уж, если так вышло, сядем рядом и побеседуем. Обещать ничего конкретного не могу, однако… Считай, что заказ вчерне принят.

– Вы куда-нибудь меня повезёте? – спросил он.

– Возможно, только сначала поговорю. Как ты знаешь, мы имеем такое право. В большинстве случаев это единственная наша прибыль.

Я откинулся на резную спинку и спросил как мог мягче:

– Вешался?

– Естественно. На спор, можно сказать. Лет пятнадцати от силы.

– Ну и как?

– Жуткая мерзость: обмочился, пока искали и снимали, шея от петли как освежёвана. Пришлось сказать дружкам, будто вот прямо сейчас влез, а врать я не люблю.

– Вены вскрывал?

– Стоило потерять сознание – зарастали почти без шрама. Вода в ванне была чуть розовая.

– Стреляться не пробовал? Тоже умное дело.

– Из спортивного оружия. Нарочно купальную шапочку надел, как Ромен Гари. С застёжкой под подбородком.

– Избави нас бог от дальнейших подробностей. А в грудь стилетом с рукоятью, усыпанной самоцветами?

– Нож был коллекционный. Узорный дамаск. Без привычки отскакивало, будто внутри были сплошные рёбра.

– Это они перемещались. Эффект живой кирасы дирга. Травился?

– Самыми разными способами. От наркотических сверхдоз до кухонных препаратов. Что пробрало до костей, что вылилось как через трубу, от чего радуги весь день перед глазами вертелись. Ерунда, только голова после такого сильно болела. От препарата спорыньи, если вам интересно, смехунчик напал. Ну, от ЛСД. Миры открылись, как детская книжка-раскладушка, и все сплошь одинаковые. Парад оловянных солдатиков на фоне китайского бумажного фонаря. Сложенного шов ко шву. Понимаете?

– Не знаю, не лакомился. А голову давно тебе отрубали?

– Это вы про что?

– Читал на сайтах. Некий психопат соорудил самодельную гильотину и лёг под нож. Говорили, плохо рассчитал высоту падения или пружину заело. Только поранился. Долго заживало?

– Месяца три. Носил ортопедический воротник. Квартиру пришлось сменить. И город тоже.

– Сочувствую.

– Кажется, перепробовал все, что мог найти на скрытых сайтах. Бестолку.

– Только не плачь. Лограм Бретани умереть тоже трудненько, однако справляются. Как насчёт того, чтобы в горное ущелье прыгнуть?

После получаса такого анкетирования молодец не выдержал:

– Царь-Волк, вы что – нарочно устроили из этого балаган? С клюквенным соком вместо крови?

– Не балаган, скорее уж театр из одного актёра для одного слушателя.

– И для удовлетворения любопытства этого слушателя? Вы же давно поняли.

– Представь себе, и верно. Понял. Только недавно.

А именно: что никто из моих потомков брать на себя не будет. Не из трусости и неблагодарности, но от величайшего уважения ко мне.

– Хорошо, – я поднялся с места, показав ему сделать то же. – Я улетаю к себе. Не на вампирских крыльях – на частном самолёте. Ты будешь меня сопровождать. У тебя на квартире найдётся что-либо пристойней майки и драных джинсов?

28. Синдри

Привет, анон.

Какой профит мне разговаривать с тобой по твоему собственному компу, не скажешь?

Впрочем, в любом случае ты не скажешь мне ничего. Разве что чья-то тень с виртуального кладбища набежит. Даже не твоя.

Сплошная сажа!

Как в рассказе Джерома Клапки Джерома, передразнивающем викторианский театр: "Присядь, о странник, я поведаю тебе свою печальную кулстори".

Вот я и… как это… поведываю… О том, что в самом деле произошло и произойдет в будущем.

Это относится вовсе не ко мне. Это касается тебя одного. Ничегошеньки-то ты не понял. И даже не знаю, будет ли у тебя некая запредельная возможность просечь фишку. Хоть где-нибудь и когда-нибудь. Очень на это надеюсь. Уповаю, как любит говорить прадедусь.

Та нэ турбуйся, куме, как сказала бы уже Катерина. Я беспременно выживу и даже выкормлю наше ненаглядное чадушко. Не скажу по поводу уникальности – в ведении наших дирго-логрских пенатов уйма всякого мелкого народа, – но мальчишка будет здоров и смышлён. Может быть, его потребуется слегка подрастить в кювезе: это гораздо надёжнее, чем до последнего держать во мне самой.

Некоторое время погодя твоя тян будет чувствовать себя как человек, которому отрезали руку или ногу. Сабдроп после нехилого сабспейса. Депрессивный синдром юной матери. Но так как я заранее об этом знаю, большого эпикфейла не будет. Что естественно – то полезно.

Знаешь, на чём ты прокололся? Для любого из нас свобода и независимость куда ценнее благополучия, полнота жизни – тотального счастья. И каждый дирг знает, что территорию своего покоя и радости может отгородить и обустроить лишь он сам. Ты попытался удовлетворить мои желания за меня. Без меня, такой любимой.

Ты не дирг – даже наполовину. Я хотела получить бутончик от человека – я его получила. Разговор пошёл по кругу и нынче завершился: для всех включённых в него и для всех желающих включиться.

Конец связи.

29. Ингольв

Вот теперь у нашего строптивого соискателя вид вполне пристойный. За одеждой была более или менее тайно от него послана Искорка: отчасти в самом деле подобрать вещи по записке. Но больше того – для моральной закалки. Возможно, отыскать для себя что-либо на память. Может быть, втихую пообщаться с виртуальными призраками. И, почти неизбежно, – уподобиться некой Татьяне в кабинете Онегина. Не то чтобы разочароваться в своем галанте до конца. Но понять истинный размах его деятельности и осведомлённости и, может быть, разозлиться на него или себя.

Я озираю Стана с ног до головы: тёмно-серый блейзер в тончайшую полоску, светло-серая рубашка с мягким воротом, чуть мешковатые брюки, идеально подходящие по тону ко всем прочим вещам. Ботинки начищены так, что в каждом отражается по канделябру – их зажгли посреди дня, ибо в прилегающих к саду комнатах стало темновато. На среднем пальце левой руки – массивное кольцо, по счастью, не золотое и не из платины – серебряное. Не так плохо, но самую малость "перетянуто". Вот бы ещё в придачу яркий шарф на шее…

Нет, не надо никакого шарфа.

– Хорошо. Пойдём.

– Мне не показали её, – бормочет он на ходу. – Я ведь знаю, кому поручили собрать костюм.

– Уверен, что Син будет рада?

Он замолкает. До взлётной полосы мы добираемся в полном молчании.

У меня крошечная "Цессна" особо надёжной конструкции, которой почти не требуется разбега по сравнению с другими авиетками. Водить её способна даже дряхлая пенсионерка – или такой ретроград, как я, в жизни не признававший ничего сложнее ландо, запряженного четвернёй. Отпираю дверь и показываю рукой:

– Лезь назад.

Пристёгиваю его ремнями безопасности – так хитроумно и так туго, что парень едва может шевельнуться. Я так думаю, для полного блаженства ему придётся кстати лёгкая видимость насилия.

– Теперь слушай, чтобы не повторять, – заговорил я, уже сидя в своём кресле и бегло проверяя готовность. – Самолёт в воздухе не останавливается: промежуточных дозаправок тоже не предусмотрено. Выброса с парашютом – тоже. Когда прибудем на место, можешь считать себя свободным. То бишь если передумаешь – отпустим и дадим денег на обратную дорогу. Вот только куда – непонятно.

Стан кивает. Что мы можем учинить в его доме с тем самым навороченным железом, объяснять ему не требуется. И выяснять тоже.

– Далее. Если ты отважишься вручить себя Старшему, это означает, что ради исполнения своей базовой мечты готов на всё или очень многое. На утончённое издевательство. На хитрые попытки сломить, унизить, отговорить. На физическую боль, куда более страшную, чем ты испытывал когда-либо.

– Это в самом деле необходимо?

– Не знаю. Простой перебор возможных вариантов. Старший, знаешь ли, – существо непредсказуемое. Многого не говорит и сердечным конфидентам.

Он, сделав выразительную паузу, – снова:

– А третья заповедь имеется? Для ровного, так сказать, счёта.

В этот момент как раз схватилось зажигание, и слова Станислава наполовину потонули в грохоте мотора.

– Третья? Вот тебе третья. Ничего не пей и не ешь в доме смерти, если не намерен остаться там навсегда.

– То есть это возможность переиграть? Под самый конец.

Я не ответил, потому что авиетка ринулась вперёд, с рокотом отсчитывая колёсами рытвины в бетоне. Оторвалась от взлётной полосы и повисла в воздухе.

Во всяком случае, так казалось изнутри.

Роща Древних не имеет отношения к земной географии и не привязана в определённому месту. Собственно, до неё вовсе не обязательно добираться по суше или по воздуху: это отчасти поняла Рунфрид после случая с менеджером в парке. Я имею в виду – они все там были: сама Руна, самоубийца во имя выгоды и дирги-дриады. Если я предпринял нечто громоздкое, то лишь ради того, чтобы отвести Станиславу глаза. На случай, если его понадобится отвозить в какое-нибудь другое убежище. Или если он вернётся из этого.

Я распутал ремни и выгрузил свой багаж, слегка расправив на нём складки. Полоса керамобетона проложена в непосредственной близости от резиденции, поэтому никто из диргов не берёт иного транспорта, кроме своих ног. (Хм, с речевыми англицизмами (или чем там ещё) надо бороться. Слишком много языков означает ни одного как следует).

– Держу слово. Как насчёт того, чтобы убраться восвояси? – спросил я парня, когда он утвердился на земле. Его вроде бы слегка подташнивало.

– Нет. Бесчестно обманывать такие большие ожидания, – ответил он, рассеянно повторяя название диккенсовского романа.

На первый взгляд гордыня и больше ничего. Только надежды у нас в самом деле немалые.

А ещё он с первого взгляда, ещё издали, был загипнотизирован парком. Как, между прочим, и все посетители до него.

Парк вокруг дворца Старшего впечатлял своей неожиданностью. За кованой изгородью литого чугуна – в два человеческих роста, но прорезанной открытыми арками. Полный ослепительных цветов и пышных трав в регулярном духе Ленотра – но в самих извивах и переливах живого ковра чудится необузданное. Фонтаны бьют ввысь белыми страусовыми перьями или прямыми клинками блистательной дамасской стали, простираются по земле широкой чашей голубого муранского стекла. Низкие кусты тёмно-лиловой сирени, пурпурно-ржавая шевелюра "парикового дерева" повторяют своими кронами этот изгиб. Миниатюрные готические замки для белых и чёрных лебедей возвышаются посреди идеально круглых водоёмов, в широкий гранитный парапет врезаны эбеновые сиденья.

А чуть отступя от яркого безумия возникают контуры гигантских криптомерий. Деревья смыкаются хмурой тучей, что стоит низко от земли, и у чешуйчатых ног умолкают все краски.

Там-то и находится Главный Дом: низкий, с пологой крышей, растекшийся наподобие речной дельты. Он умудряется не тяготить собой корни: в своё время его устроили на японский манер, сплошные рамы и щиты. Впрочем, волшебства это не объясняет, как и симбиоза живых японских кедров с тем, что сооружено из их мёртвых собратьев.

В саду и дворце обыкновенно суетится немеряное количество слуг и почек обоего пола. Они умеют становиться незаметными, хотя врождённый темперамент кое-кого никуда не денешь.

Оттого к нам, едва мы поднялись по широким ступеням и увидели, как неторопливо раздвигается в стороны двустворчатая дверь, тотчас подобрались невидимые ручки, ловко стянув с меня грубошёрстную накидку с капюшоном, с моего спутника – пиджак.

– Внутри тепло, – пояснил я самым утешительным тоном. – И ждут нас немедля.

Интерьер "дворца сёгунов" впечатлил Станислава не так, как экстерьер. И понятно, почему. Делегации и отдельные почётные гости принимались снаружи, если не подводила погода: тёплая и практически безотказная. А внутри старались жить с удобством и без особенных заморочек.

Оттого ненавязчивая роскошь бухарских ковров (красное, чёрное, белое) соседствовала с японской лаконичностью обливных напольных ваз и мебели из железного дерева.

Прекрасная оправа для хозяина.

– Как его называть? – спросил кстати мой юнец.

– Можешь "Ваше Постоянство", можешь – просто "Гранмесье".

– Нет, я об имени. Хотя бы о вашей родовой кличке.

– Родовое не имею права называть, а насчёт клички, как ты выразился… Вернее, почётного имени…

Я набрал в грудь воздуху и произнёс с натугой:

– Ръгънлейв.

С двумя редуцированными гласными и взрывным "г". Одна гласная склонна к выпадению.

Точная наука фонология.

Как раз в этот момент перед нами раздвинулась самая последняя дверь, обтянутая не жёрдочками и не бумагой, а гладким шёлком цвета мамонтовой кости. И мы оказались лицом к лицу со Властным, который стоял у самого входа, ожидая нас.

От его вида и не такого, как Стан, могла взять оторопь. Меня самого, несмотря на гладкую кожу и воинскую выправку, нередко принимали за старца. Но вот он, заведомо более древний…

Он выглядел от силы двадцатилетним.

Еще было у него некое свойство, выделяющее изо всех не-смертных. Его лицо не было симметричным. Да и фигура тоже: казалось, что вдоль всего тела у него закреплено ребром невидимое двустороннее зеркало, и в зависимости от точки зрения он показывался смотрящему то юным отроком, то женщиной в расцвете красоты и силы.

Ибо это был не андрогин, как все дирги, но классический гермафродит. Однако иной, чем на причудливых греческих статуях: различия обоих полов сглажены, золотистые волосы схвачены заколкой, иногда забраны в косицу, будто парик, руки и ноги невелики и изящны по форме. Некое подобие длинного безрукавного хитона подчёркивало своим палевым оттенком смуглую гладкость рук и плеч.

– Ваша Имманентность, – я преклонил колено и тут же выпрямился. Стан проделал то же самое молча.

– Искренне радуюсь, – ответил он, положив правую руку на плечо гостю. При этом острый, как стилет, ноготь проткнул шею у самого основания, так что Стан слегка вздрогнул. – Жаль, что молодой человек не весьма красноречив. Возможно, с дороги? Вас проводят, чтобы вы могли принять ванну, переодеться и подкрепить силы.

А мы – обсудить создавшееся положение без третьих лиц.

– Есть хлеб-соль он здесь уж точно не будет, – уверил я Рагнлейва, едва за Станом и двумя рослыми "почками" затворилась дверь. – Я предупредил. Так что гостем его считать не придётся.

– И слава богам, – Раги опустился на сундук с плоской крышкой и поманил меня к себе. – Ненасильственным путём удерживать человека, способного зажать в виртуальном кулаке всю нашу Великую Семью…

– Раги, ты что имеешь в виду? Это риторический оборот, что ли?

– Второе – нет, да ты и сам отлично это понимаешь. А первое…

Он задумчиво поднёс ко рту рабочий коготь:

– Он человек. Можно для порядка сдать образец крови в лабораторию, но уверяю тебя: в геноме не обнаружится присущих нам и даже лограм отклонений. Вы там, похоже, думаете, что обильное орошение ихором может изменить наследственность. Как это пелось: "Первым делом в кабинетах сняли Вильямса портреты"? Это насчет того зловреды Лысенко с его присными.

– Но тогда почему он таков, как есть? Безусловно – оборотень. Разумность на порядок выше среднего.

Простой обычный гений, ну да.

– Ты в курсе, Инги, что хомо саспенс – ха! Оговорился со смыслом, однако. Что современный человек произошел не от кроманьонца, а от смешения пород? В пору, когда видовые границы ещё не установились незыблемо?

– Пропись. Дальше говори, – я откинулся на спинку сундука и закрыл глаза. Всё-таки нервная усталость грозила свалить и меня.

– Главной из хоминидных рас были наши прямые предки. Умеющие пребывать в ладу и гармонии со всей природой. Мягко подстраиваться, а потом управлять и властвовать как первые среди равных. Но во времена хаоса делавшие лишь первый шаг на данном о богов поприще.

– Станислав как раз такой?

Раги завёл руку назад, под голову, рассмеялся так беспечно, как умел только он один: