Текст книги "Доброй смерти всем вам…"

16. Рунфрид

Что, по-вашему, случилось на следующий день?

Забегая много вперёд. То, что заставило нас впоследствии учредить тройную полосу секретности. Вместо фортов – небольшие квартирки или домики вроде тех, что рантье снимает для своей любовницы, в качестве крепостной стены со врезанными в толщу кордегардиями, лавками и жилищами незнатных горожан – какой-нибудь дряхлый особняк, а вот донжон – донжонов у нас постепенно воздвиглось не "один, два, три, много", как считают на пальцах архаические люди, а в самом деле неисчислимо. Фортеция буквально вывернулась наизнанку.

Нет, тогда не совершилось ровным счетом ничего дезавуирующего нас, диргов. Только заметное.

Так вот.

Незадолго до назначенного мною часа Маннами вышла из ворот лагеря и торжественно прошла по грязноватой улице в неведомо откуда взявшемся кимоно – фурисодэ: сочно-синем, с бело-кремовыми и розоватыми цветочными облаками и бледно-зелёными листьями по рукавам. Высокие платформы на ногах – двойные конские копыта – спасали подол от проникновения в лужи, но делали походку чуть тяжеловесной. Широченный пояс завязывался спереди на хитроумный узел. Со своим перманентом она не смогла сделать ничего, однако воткнула в волосы и как-то там закрепила длинную, точно индейское перо, шпильку.

Это должно было прочитываться как "куртизанка-ойран в день ритуального лишения девственности", но я была почти что неучем в таких вопросах, а у Маннами не хватило подручного материала, чтобы сотворить из своего тела истинный знак. Позже-то у меня в мозгах прояснилось.

Мы тогда снимали уже не ту престижную развалюху, где состоялось приобщение Трюггви к тайнам брачной жизни, – я была единственным штатным кормильцем в семье и не хотела далеко ездить. Форд у меня был далеко не "Тау-нуль-Т", куда богаче, но я ему не доверяла, уже тогда предпочитая косить под вражеского самокатчика, а не под шоферицу. А трофейному немецкому мотоциклу с валькирией, ухватившейся за рога машины, не доверяли уже мои пациентки.

Итак, Маннами поднялась на крыльцо, изящно подобрав подол и грохоча подошвами, и стукнула о косяк дверным молотком в виде бескрылого купидона. (Жуткая вещица.) Я отворила прежде, чем мои мужчины пошевелились – они либо спали, либо занимались в мансарде своими хрупкими экспериментами со стеклом.

– Сегодня ты очень хороша собой, – проговорила я, когда мы распрямились после долгого обоюдного поклона.

– Это свадебное, – ответила она.

– Как, и гэта?

Зашифрованное послание: вряд ли целомудренная, как положено, невеста оденет такую жуткую неудобь в день торжества.

Она вынула ноги из громоздких сандалий и осталась босиком. Даже без носков.

– У нас не так чисто, как в японских домах, – извинилась я. – Одной женщине трудно сладить с двумя мужчинами и кучей детворы.

Детвора была человеческая и давно ускакала в школу верхом на велосипедах. Кое-кто из старшеньких мог без зазрения совести подседлать и мой "цундап" – для того я на днях прицепила в нему пассажирскую коляску. Чтобы хоть не так рисковали опрокинуться.

Я провела Маннами в кабинет – ничего хирургического, полки с медицинской и бульварной литературой, портативный "Ремингтон" новейшего образца, под ним, на письменном столике мрачноватого вида, кусок губчатой резины – чтобы не так било по пальцам. Несколько стульев с ситцевой обивкой, такой же шезлонг и просторная кушетка с валиком. Скорее психотерапевтическая, чем хирургическая, только вот натуральная кожа на неё и на кресло натянута самой лучшей выделки, какую нам удалось достать. Вмиг согревающаяся от тела и практически не впитывающая телесных жидкостей.

Мы уселись как раз туда – рядышком, будто подруги. Первой вступила в беседу юная женщина, скромно потупив глаза:

– Я слыхала, что вы расспрашиваете клиентов. Но ведь я сказала достаточно, не правда ли?

– Если тебе не хочется об этом распространяться – то да.

И сразу:

– Он ведь не из здешних перемещённых лиц, твой возлюбленный?

Девочка отшатнулась.

– Откуда это… Вы проникаете в мысли?

– Нет, не бойся. Женскому врачу следует быть опытным. И потом – узел спереди, знак публичности. А одна-единственная шпилька – будто нож гуронского сахема. Любой догадается.

Маннами вздохнула:

– Он военнопленный. Не японец, с островов. Сначала насильно призвали, потом не захотелось умирать – сдался в плен. Полгода назад его и товарищей под конвоем пригоняли ремонтировать казармы, а паёк у них меньше, хуже, чем у нас. Вот мы и подкармливали. Больше я ему ни для чего не понадоблюсь. Никому и ни для чего. Можно не говорить дальше?

– Можно. Даже для исповеди такого хватит.

Иногда вы обе топчетесь, как болгарские нестинары около площадки с горящими углями или нарезаете круги вокруг предмета своих вожделений, будто кошка у миски со сметаной. Не решаясь сделать первый шаг.

– Ну, тогда я… – вздохнув, сказала Маннами. – Я бы не желала вашей опиумной премии. Во всяком случае, начинать с неё.

– Тогда что? Говори уж, моё дело – угодить.

Лёгкая сладострастная дрожь в голосе выдаёт тебя ей, даже когда ты ничего не знаешь о себе самой.

Маннами подняла голову, вздёрнув подбородок, – а ведь он у неё упрямый! И – зрачки в зрачки:

– Тогда я хочу вас. Всю.

Кто первый дотронулся до пояса и раздёрнул концы? Не помню и не знаю. Кто снял с другого одежду и заплёл совершенно иной узел – из нагой плоти? Из трепещущих языков и немилосердных рук, напряженья мускулистых ног, воплей и стонов? Мы наравне бесчинствовали над святынями, раздвигали круговые тиски и рвали плотину в клочья. Или то были вовсе не мы, а некие устрашающие существа, всплывшие из глуби сердец и одержавшие над нами победу?

Когда мы ослабили объятия и опустились рядом, кожа к коже, словно две медузы на горячем песке, Маннами сказала:

– Ты так ни разу меня не поцеловала. Боялась?

– Ага. Можно мне не быть? – язык у меня заплетался вместе с мыслями, однако она поняла их точно и прямо.

– Нет, нельзя. Не быть – это мне, не тебе.

А заключительный ритуал моя ойран интуитивно знала ничуть не хуже меня – со своей стороны.

…Лишь тогда, когда я выпила довольно, а она поникла в последнем разрешении, я услышала.

Не второе сердце – в тот, будущий раз, я была уже научена. Нечто вроде легкого трепета и причмокивания, словно крошечный, как маковое семя, кораблик прильнул к пристани по воле волны и тотчас же откачнулся, отлепился назад.

Оплодотворённая клетка. Зачем-то она дрейфовала в околоплодных водах, как зверёныш, и, в точности как он, прибилась к маточной стенке лишь в минуту, которую сочла наиболее подходящей. По иронии судьбы это было время заключительного оргазма. И гибели лона.

Что на меня нашло? Да то, что в таких случаях находит всегда.

Я схватила смотровое зеркало, самурайский нож и чистую пробирку из запаса…. В общем, я зачерпнула это микроскопическое дитя, не повредив наружных тканей и почти не изуродовав внутренних. Вместе с жидкостью, где оно покоилось.

Кажется, я проделала кое-что ещё более глупое. Заткнула отверстие стекляшки потным пальцем и поднялась в мансарду как была.

Второе глупостью как раз не было, в отличие от первого. Надо было торопиться.

Хьярвард как раз возился с образцом физиологического раствора, который они готовили для очередной грудничковой кюветы. Уже не опыт, но пока и не отлаженный процесс. В дальнейшем планировалось бережно отделять мужские зародыши от их отцов и помещать в запечатанный сосуд: дополнительная мера предосторожности. Дирга с двухмесячным пивным брюшком не совсем легко представить себе на фронте, в разведке и постели новой Мата Хари.

– Отец, мне нужен ваш новый агрегат, готовый к действиям, – я без лишних слов подняла перед собой принесенное.

Он понял. Нам лишних слов не требуется.

– Твоя клиентка оказалась беременной? Это слишком рискованный эксперимент, знаешь.

– Лучше скажи, что все номера в гостинице заняты.

– Не людьми и хорошо подрощенными.

– Считай, что мой ребёнок. На риск – иду. Базовая среда ведь все время одинаковая? Различаются только питательные и витаминные добавки? Так чего ж ты…

В общем, отец вырвал у меня из рук пробирку, отхлопал по щекам для большей вменяемости и отправил вниз: наряжаться, вызывать спецслужбу и убирать кабинет.

Никому ничего не объясняя, по счастью.

Наш гомункулус, наше дитя in vitro выжило. Мальчик рос куда медленнее дирга, примерно так, как человеческое дитя вызревает в матке, но был по виду вполне нормальным. Когда ему исполнилось девять лунных месяцев, мы устроили найдёныша в хороший приют, оснащённый всем необходимым для воспитания сирот. Широко известный под кодовым названием "Дом Сидра". Дети оттуда расходились быстро и попадали в хорошие руки.

Дальнейшую судьбу малыша мы выяснять поостереглись – ни к чему ломать человечку жизнь.

17. Синдри

Я погрузила паренька на сиденье позади себя, выдала запасной шлем с полупрозрачным забралом и наказала крепче хвататься не за меня, а за петлю, что между сиденьями. Всё из-за того, что на ровном шоссе того и гляди заметут пативенные инспекторы, в заповедном лесу подкидывает вверх и выворачивает похлеще той «трясци», которая матерь всем лесным и болотным жителям. В тёплое время и при наличии отсутствия обширного морозильника стоит позаботиться о сохранности пищи, как заковыристо выразился некий мой приятель – куриный заводчик и главный поставщик пеммикана ко двору их императорских высочеств. Едун был немилосердный – ни одной грудки белого мяса, ни окорочка, ни филейчика не пропускал, особенно что касалось женского пола. Кроме одной меня. Меня он побаивался на одной чистой интуиции. И не зря – мы оба как-то быстро разошлись во мнениях и пошли каждый своим путём. Он – с подбитым глазом и аккуратно пересчитанными рёбрами, я – с нехилой моральной травмой. Пикаперы, то есть профессиональные ловеласы, не имеют права так много заморачиваться по поводу фамильного бизнеса, как он. Особенно если дико хороши собой и обладают подавленным ВИЧ-синдромом.

Ну, как говорится, тебе же хуже, мэн.

– Куда мы едем? – Стан прервал мои умственные рассуждения, воткнув реплику меж двух объёмистых сосновых корневищ.

– На мой хутор. Язык побереги. Задницу тоже не помешает.

– Вы там с сестрой живёте? С Руной?

– Она не сестра, а мама.

Что он хотел ответить, осталось за семью печатями, потому что здесь началось полное бездорожье. Еле заметная тропка виляла как уж, огибая толстенные вековые стволы в чешуях размером с мою ладонь. Всамделишные ужики тут тоже водились – один вроде как с самой настоящей короной и в моё запястье толщиной. Я ему привозила кумыс во фляге – пресное молоко все равно бы свернулось по дороге. Иногда мы шутили, что я его нареченная, та самая царица Ель, но до серьёзного дела не доходило.

Колесо "Ямахи" разбрызгивало перед собой стоячую воду из луж, кукушкин лён и клочья бледных мухоморов. Наконец, мы вырвались куда было надо.

Идиллическая избушка из брёвен, срубленная "в лапу", состояла из сеней и односветной каморки, узкой и длинной. Брёвна не окорены ни снаружи, ни внутри. Никаких ковров и постилок, помимо тряпочных. Вместо нормального очага – дровяной камин из дикого камня, с трубой вдоль одной из внешних стенок, из посуды – набор кружечек "Экспедиция" и две глазурованных миски с ложками, из мебели – широкий ортопедический матрас, сидячая подушка из ивовых прутьев и беспроводной ноут.

– Ты что – хикки? – спросил Станислав, меланхолично озирая мрачное великолепие.

– А… э… кто он такой?

– Перс японской имиджборды. Человек, который избегает социальной жизни и стремится к изоляции. Отшельник и мизантроп.

– Ты ведь сам просёк, что одиночество и суицид – близнецы-братья.

– То есть эта хата специально для таких, как я?

– Не тупи. Обычно нас зовут к себе, и мы приходим.

Я бы рассердилась ещё почище, но косили под простачков мы оба. Я не хуже Стана знала жаргон Луркоморья, он должен был с ходу понять, что приведен не на простое съедение.

Поэтому я усадила моего кавалера на двуспальный печворк, взяла за обе руки и сказала:

– Лицом к лицу, коленом к колену. Смерть у тебя давно в кумовьях ходит, жизнь не так страшна, как малюют. А я сейчас – только девушка рядом со своим милым.

Раздевались мы спешно и из положения лёжа. И ухитрились так и не разомкнуть губ.

Он был очень храбрым мальчиком – ведь знал из моей же болтовни на форуме, что вот так мы и кончаем с ними. А что финальный отпад – совершенно особое чувство, тру до офигения, которому, собственно, так же легко поддаться, как и не поддаться, и что отчасти поэтому мы впрыскиваем в людей наш дирговский яд… Об этом знать бы и вовсе не должен.

Но знал. И это прибавляло нам обоим счастья и радости.

Знаешь что, мой милый красноглазый линуксоид? Крыска моя любезная, виртуально воображаемая?

Все мои выгибы с матановой точностью соответствовали его изгибам, мои выверты и выкрутасы – его прикрутасам, а впадины – выпуклостям. Как будто нас скроили по одному многомерному лекалу, но в двух противоположных вселенных. С левосторонними и правосторонними молекулами, сечёшь?

Когда мы первый раз отлепились друг от друга и разошлись по разным сторонам матраса, он сказал удивительную вещь:

– Я не ожидал, что ты в самом деле девица.

– Принял за старушку?

– Сбился на минуту тогда в лесу. Когда ты сказала на якобы сестру, что это мама. Но только не сейчас.

– Что замолчал? Колись давай.

– Я тебе, герла, плёнку порвал. Думал, рассердишься.

– Какую-такую пелёнку? – я поняла, но тупица в конечном счёте проникает в смысл куда глубже умника.

– Девственную.

Я чуть не ляпнула, что мы такими рождаемся. С одними вторичными признаками, да и то сделанными в духе позднего классицизма. То есть холодно и лаконично. Но догадалась бросить робкий взгляд вниз, на покрышку.

И что? Привычное мужское кровоизлияние в женскую промежность, как водится в нашей не-смертной среде. Констатация факта звучит пошловато, я понимаю; и даже очень. Но как иначе объяснишь привычное диргу и абсолютно чуждое человеку?

А потом до меня доехало, что девственник-то как раз он… Нет, не может быть. Ну как это – у него и увлекательных отроческих снов не было, что ли? С абстрактными иллюстрациями на фоне белых простынок? И людских девчонок с мальчишками, которые вовсю клевали на его киношную смазливость – этот Казанова ещё и хвастался напропалую?

Он не знает, что из него вместо семени льётся ихор?

Он не человек? Или, напротив, разбудил во мне такого же человека, что и сам?

Сплошные риторические вопросы. Я так растерялась, вернее – подумала обо всём сразу с такой силой, что мысли разорвали меня начетверо, как битюги, привязанные к конечностям цареубийцы.

…и вместо ответа вновь кинулась в цепкие объятья оборотня.

Вот такое, блин, прозрение.

18. Трюггви

Что ещё остаётся делать двуногому животному после многократного соития, как не печалиться? На этот счёт есть даже какая-то греко-латинская поговорка.

А какая пословица или поговорка клеймит таких поневоле остроглазых и длинноухих, как я сам? "Любопытной Варваре конец оторвали"? "Верблюд не ключ, в игольное ушко не пролезет"?

Одно существует для меня оправдание: я эту строптивую огонь-девку люблю куда как поболее, чем сестру. Или, вернее, дочку. Приёмно-сводную сестру-дочку со стороны Хьяра: имеется в виду Руна.

А боюсь за неё и того больше.

И вот когда эти двое распростерлись на стёганом покрывале моей личной работы, вяло сплетая и расплетая пальцы, я отложил в сторону мой верный спецназовский бинокль и призадумался.

Их несвязные восклицания я улавливал по губам: большая польза для шпиона. Обучили меня году в девятьсот сороковом, когда пришлось вести группу глухонемых человечков в подшефном интернате смешанного типа. Том самом Доме Сидра. Дирги глухотой не страдают, хотя с временем начинают отлично прикидываться. Вот и надо было учить их мимикрии и маскировке.

Вообще-то я не папочка Хьяр – врождённое благородство порывов мне свойственно в микроскопически малой дозе. И на чужую порядочность нисколько не полагаюсь. Доверяй и перепроверяй, так сказать.

Теперь о том, что попало в "чёрный ящик" моей личной сорбонны:

– У тебя совсем иной сленг, чем прежде. Даже не сленг: ты нахватываешь из разных.

Это Синдри.

– И что? Главное, чтобы ты поняла. – Нерд, те, кто говорит "девица", не зовут ее тут же "герлой". Это так же верно, как мочалка не стоит рядом с гризеткой, метросексуал не чета стиляге, а денди – штатнику. Просёк фишку?

– Зарубил на носу, – Стан рассмеялся и кивнул. – Понимаешь, слова – дополнительная одежда. Маскарад на карнавале. А когда ты остаёшься наедине с голой нимфеткой, все защитные покровы слетают как бы сами собою. Очень трудно себя не выдать.

– Если надо – вполне себе получается. Ты не хочешь, – ответила Синдри.

– Верно. Синди у нас умничка. А тут слегка притормозила.

Он перевернулся со спины на живот:

– Какие слова остаются с тобой всю жизнь?

– Те, которым учат тебя родители в раннем детстве.

– Убери насчёт предков, дитя. Остальное без сомнений.

Моя милая Искорка подперлась кулачками и задумчиво произнесла:

– Ты старше, чем выглядишь. Весь вопрос – насколько. Эпоха Набокова?

– Тепло. Интуиция?

– Тык ноздрёй в пространство.

– А ведь примерно так и есть, лоли-Лолита. С учётом, что я своё внутриутробное развитие не помню. И первые годы жизни – тоже, – Станислав комически повёл плечом. – Впервые осознал себя, когда усыновители испугались, что я почти не расту: три годика, а вид годовалого младенца. Это по европейским стандартам. Причём ходить, говорить – это у меня было сверх всяких похвал. В общем, сплавили они малыша, выдав за грудного. Посткризисная и послевоенная неразбериха, многие друг друга искали. Дальше было хуже – меня так и перекидывали из рук в руки, точно кирпич на стройке. Конечно, лет в пять я уже понимал, что надо соответствовать. К тому времени я уже пересёк океан. Марсель помню даже слишком хорошо, Испанию – смутно. Ну, если не вдаваться в географию, меня сколько-то времени продвигали вглубь континента. Менялись языки и костюмы, ужесточались нравы. В Стекольнию меня привезли подростком, тут уже было легко маскироваться. Театральный грим, девчачья косметика – мало кто из моей кодлы догадывался, что я взрослый парень.

– У тебя и до сих пор бороды нет – пушок.

– Ссылаюсь на половину азиатской крови. Зато с заделом обстоит лучше некуда: надеюсь лет на тридцать. Взрослые мужчины часто бывают моложавы: здоровый образ жизни и всё такое.

– Ночь откровений, – Синдри фыркнула. – Сплошные проходные сентенции, на самом деле.

– Ты хочешь сказать, что догадывалась о чём-то похожем?

– Не буду хвалиться. Но, ты понимаешь, эта самая кровь со временем изменяет свой индекс.

Вот именно что похвальба с её стороны. Плюс импровизация в духе Брэдбери, "451 градус по Фаренгейту", там похожее говорилось о других жидкостях.

– Хочешь узнать, сколько мне на самом деле? Моя Син помотала головой, так что волосы, перехваченные заколкой, освободились и упали на грудь:

– Нет, ты сам скажи. А я лучше погадаю, соврал ты или нет.

– Почти семьдесят.

На этих словах девочка мигом вспрыгнула в позу лотоса и восторженно захлопала в ладоши.

– Вот почему у меня не получилось тебя убить!

Наш юный долгожитель главного так и не понял, но среагировал вполне ожидаемо. Широко усмехнулся в ответ и подобрался к ней на коленях, чтобы составить эротическую композицию в стиле периода Хэйан.

Не кровь, не ихор и не семя. Катерина бы сказала: похоже на всё за́раз с большим гаком. И Син, пожалуй… увидела это куда определённей, чем я сам. Новая ветвь нашего народа? Странная мутация, по поводу которой наш самозваный англосакс ничего так себе просветился – судя по нику для переписки, по дерзости поведения и глубинному, в какой-то мере юморному презрению к жизни?

Вопросы и ещё раз вопросы. Я не думаю, что парень сдаёт нам крапленые карты. Хотя раскрывает, пожалуй… не все. Возможно, догадывается, что так просто ему отсюда не уйти: то бишь ни от нас, ни из реала. Может статься, с нашей помощью он ставит очередной эксперимент "по выпилу" – так, на всякий пожарный, – принимая на себя в равной мере убытки и прибыли. (Интересно, что у него по какой части числится.) Страхует себя от неудач, которые факт у него, такого пытливого и любознательного, случались. (Уточню: речь идет о стопроцентных проколах и случаях фифти-фифти. Стопроцентный успех помешал бы Этельвульфу застить наш горизонт.)

А также до упора наслаждается острыми моментами. Как вот сейчас.

Хватаюсь за бинокль.

…Стоило вообще-то позаботиться, чтобы на сей раз детки не испортили мой лоскутный шедевр окончательно.