Текст книги "Доброй смерти всем вам…"

19. Хьярвард

Расклад получился куда как интересен. Разумеется, нравственный облик Трюггви достоин всякого и всяческого порицания. Однако если сделать вид, что я ему приказал – а это недалеко от истины, – ответственность всецело падает на меня. Уточню. Я выразил лёгкое беспокойство по поводу контакта нашей девочки с чужаком буквально через минуту после того, как решил отпустить их обоих с миром. Нечто на уровне спинного мозга, как выразился бы Трюг, который как раз поймал мою тревогу. И оценил истинные размеры. На такое он мастак: сказываются десятилетия совместной жизни, когда любую эмоцию другого ловишь, не успела она как следует проявиться вовне.

Вот мой партнёр и убедил меня, что если мы в первый раз устроили Синдри одиночное испытание, то в энный можем и обязаны наверстать упущенное. Ибо отец Шафран был человеком, распахнутым до самого корешка, будто книга, все последующие персоны, к которым прикасалась наша девочка, – по меньшей мере понятными, но вот наш миленький дружок, любезный пастушок – очень и весьма тёмной лошадкой.

Ну, всевозможные вуайеристские штучки нисколько не запрещены в нашем кругу, где секс – лишь один из способов выразить другому свою симпатию. Самый причудливый, невероятно изысканный (оттого и требуется постоянное совершенствование методов), но далеко не самый интимный. Кормиться прилюдно нам куда сложнее. Нет-нет: имеются в виду приглашения в ресторан и совместные визиты в кафе-мороженое. Если сразу после такого нам приходится забирать чужое дыхание – это официальное действо, скрытность тут необходима не более и не менее, чем для ритуала смертной казни. Зависит от места, цели и общего уровня гуманности.

Гуманности? Человечности? Человекости?

И тут мне снова приходят на ум костры Монсегюра и взошедшие не них совершенные братья – чистые, катары, одетые в белое альбигойцы.

Inconnus. Неведомые. Непонятые.

Позже о них говорили, что не было в них ничего человеческого – напротив: только человеческое и было, если под человеческим понимать способность воспринимать некую высшую эманацию. Музыку претворения мыслящего зверя в нечто высшее. Ритуал одоления плоти, дремлющей в своём уродстве, – плоти, что ползает во прахе, как змея, и прах же глотает.

На них клеветали, что они отвергают землю и все земное, считая порождением дьявола. Неправда: лишь за маску и обманку ближнего бытия ответствен Враг, но над самим бытием не властен. Это правоверные христиане уверили всех, что маска и есть истинное лицо. И что с этим надо смириться, подчиниться той церкви, которая лакирует личину до блеска. И заодно клеймит Врага, ставя его наравне с Христом-Богом как противника последнему.

Только вот Чистые равняли Дьявола разве что с Иисусом-человеком. Никак не с Богом-Истиной. И не строили двойственной вселенной, как те, кто их уничтожил в злобе своей.

Обвиняли их также, что совершенные будто бы не любят потомства и даже препятствуют его появлению. Но за что можно любить отражения в мутных зеркалах, которые так и норовят умножиться вместе с жалящими осколками? Детей, которых производят на свет сущие дети? Разве что за дремлющую внутри младенцев горнюю силу. Это вызывало в Старших нежность и желание оберечь от напастей.

Чистых клеймили за упоение смертоубийством и самоубийством: будто бы когда верующий принимал высшие, самые суровые обеты на смертном ложе (допускалось такое нередко), его надлежало тотчас удавить или прервать существование иным, более мягким образом. Это отчасти было правдой – ибо не следует доверять скудельному сосуду. Любой из Совершенных, творивших такое, желал подобной участи и для себя самого.

Кажется, именно от катаров – вместе с делением мира на свет и тьму, оригинал и отражение – пришло понимание того, что все живые существа смертны, но только человек умирает. Лишь человек осознаёт смерть, и осознаёт как некий порог. Но лишь истинный человек видит за порогом новые и блистательные чертоги.

Это даже не вопрос веры.

К чему я допустил сей велеречивый пассаж?

Мучительная казнь двухсот, совершаемая на глазах у войска, пошатнула его духовную силу. Бесстрашие казнимых, которые не издали ни одного стона, потрясло все умы. Совершенные могли не допустить такой своей смерти, как не позволяли страданию и боли взять верх над своими неофитами. Но в тот час они казались самим себе слитками золота, кои надлежало переплавить в более чистый металл.

Ключевое слово: золото. Живое золото.

Много позже сам Грааль, который будто бы хранился в земле Альби, представляли себе золотой чашей с изумрудами и рубинами: чашей, которая полна Христовой крови. Не говоря о сказочке о несметных мирских богатствах, будто бы перешедших в руки рыцарей-тамплиеров. Также якобы поклонников Сатаны.

Чтобы завладеть тайной, годятся любые средства. Только вот самой тайны этим не раскроешь: в руках хищника под конец остаются лишь нарядные обёртки. Лоскуты драгоценного покрывала. Но не магия. Верней, не то, что под ней понимают.

Ведь судачили же, что лишь десять обгоревших тел нашли в золе под стеной Монсегюра? И шептались, что остальные – взяты живыми на небо?

Увы, всё было проще и страшнее. Молве свойственно переиначивать. Десять было тех, кто ушёл. Зола и золото в языке Стекольнии созвучны.

Отступление внутри моего отступления.

Молва придаёт золоту абсолютную ценность, упорно забывая, что это – на нижнем уровне – лишь неплохое средство обмена. Всеобщий товар. Но не без врождённого порока. Королевство Испания обязано своим "золотым галеонам", приплывавшим из Нового Света, как возвышением, так и – впоследствии – грандиозным своим упадком. Драгоценного металла оказалось слишком много: он стал дёшев.

Та же история повторялась и повторялась – до занудства и зубовного скрежета. И ничему не учила, как любая история вплоть до всемирной. Точная причина Великой Депрессии до сих пор неизвестна. Однако дирги могли бы кое-что сообщить об анонимных вливаниях золота в чужой карман, которые начались незадолго до неё. Падающего толкни, говорил один безумный пророк, но могущего подняться – поддержи. Старина Фрэнк знал, что делал, изымая в свою пользу принадлежащие свободным гражданам обручальные кольца, броши и монеты. Другое дело, что в конечном счёте Рузвельт уловил лишь материальную сторону символа. Иной почти что и не было.

Ибо настоящее золото катаров, вернее – логров, народа, что происходит от короля Артура и хранит у себя Грааль, – это Истинная Кровь. На современном языке – виртуальный геном человека. Тот, что от несотворённого Адама, или, что то же, от Христа, коий был до начала времён, или Свет Мухаммада, пролившийся нами ради тех, кто смог уловить хоть каплю и низвести на Землю. Каждая религия находит для такого свои слова.

Этот геном нельзя присвоить, отыскать, вырыть из земли или поднять со дна морского. Его можно лишь получить благодаря скрещиванию. Внутривидовому – или, возможно, уже межвидовому. Очень долгому и кропотливому.

Благодаря неусыпному поиску.

Вот как сходятся конец и начало моей нехитрой повестушки.

20. Этельвульф

Ах, лоли, лоли, лоли. Ты знаешь, что смерть – это театр и люди в ней актёры? Такого не говорил Шекспир. Он только вывесил похожий лозунг над театром «Глобус». Как это? Весь мир – театр? Что жизнь, что смерть, тем более добровольные, – обе они относятся к мировой культуре. Прежде чем в них ступить, необходимо вчерне их отыграть – вот именно что в театральном смысле. Положим, только что выпуклившийся младенец настолько ошарашен обстановкой, что вынужден импровизировать, причём бесталанно. Это сказывается на дальнейшем течении событий.

Никуда не годится, если Сестра моя Смерть будет так же сера и скучна, как Сестра моя Жизнь. Хочется приукрасить хотя бы первую, если не удалось со второй. И придать обеим значимость.

Суицид – та же "чёрная дыра", только не в космосе. Хотя в чём принципиальное отличие космоса от ойкумены? Кажется, древние эллины ставили между ними знак тождества.

…Прорыв в ткани мироздания, которую плетут вечные арахны, мойры и норны. Вызов предначертанной судьбе.

…Попытка отринуть те смыслы, которые человек навязал жизни. (Снова символика нитей.)

…Бунтарское стремление наполнить разумным содержанием то, что по определению абсурдно, возвысить и очистить то, что считается низким и грязным по определению: смерть.

Вот тебе готовая лаборатория для решения фундаментальных вопросов бытия: свобода воли, бренность и бессмертие, гармония меж душой и телом, взаимодействие человека и Бога, индивида и общества, отношение субъекта и объекта.

Только опыты приходится ставить на себе любимом, потому что делать это с другими запрещено современным законодательством.

И это верно. Моё тело – моя неотъемлемая (то есть не отнимаемая другими) собственность. Никто не имеет права ни посягать на него, ни распоряжаться им, ни указывать мне, как следует поступить с этим от Бога данным сокровищем. Я постоянно боролся за то, что моё тело принадлежит мне, по крайней мере, всегда относился к нему таким образом. Если, экспериментируя с ним, я причиняю ему вред, то страдаю ведь я, но не государство. Примерно так говорил великий мудрец по имени Марк Твен, в миру Сэмюэл Клеменс, имея в виду некое обобщённое "я".

Почему мне хочется загружать сии велеречиво тухловатые сентенции в твою секретную переписку вместо прямого взгляда в зрачки? Только чтобы показать, что я смогу достать тебя где угодно, чем угодно и как под руку взбредёт?

Или оттого, что я страшусь не увидеть тебя воочию даже издали. Никогда не стать, как вчера, одним с тобой: мой язык к твоему приник, мой член между твоих колен, и сплетены в крепкий замок рук извивы, изгибы ног.

Дрянные вирши, моя Девочка-Смерть. Да, ты дитя – с вершины моих семи десятков. Дитя, несмотря на то, что убийца. (Не нравится? Отыщи другие обозначения твоим занятиям, я с восторгом их приму.)

Ты права: я оборотень. Только вот какой? Вервольф? Хм. Ничего звериного за собой не замечал отродясь. Верюберменш? Это словесное новообразование давило мне на психику задолго до того, как я начал хотя бы отчасти понимать, в чём его сущность. В конце концов, любой ребенок-сирота имеет право развиваться замедленно. Это слегка похоже на летаргический сон: человек, погружённый в ступор, не изменяется, только напрасным будет надеяться, что, проснувшись наконец, он проживёт больше нормального срока. Все такие сони, возвращаясь к человечеству, начинали стремительно дряхлеть.

А я вот нет, нисколько. Ни физически, ни душевно. Ну да, всякие мимолётные победы над условными сородичами стали радовать куда меньше. Вещества, натуральные и синтезированные, не приносят прежней радости: блджад, отчего это не насторожило меня году этак в шестьдесят шестом, когда я впервые в мировой истории не подсел на героин? Карьера просвистела мимо, как берёзовая розга или яблоневая ветка, полная цветов и листьев сразу. А на кой она мне сдалась? Двачевать капчу можно хоть при первой степени инвалидности: без ног, без рук, с карандашом во рту, со спецтехникой вокруг всей головы, как один великий физик, уперев подушечки пальцев в экран и тренируя тактильное зрение. Вот отменная бодрость, вплоть до отсутствия старческих пятен на руках, волновала меня куда больше. Невольно задаёшься вопросом: что же и кто меня, в конце концов, утихомирит?

Ответа я не получил и от тебя. Успел понять лишь одно: моё тело способно к интуитивному выбору. Людям достаётся совсем иной секрет, чем то багряно-красное, которым я в преизбытке угостил твои вулканические недра.

Лоли, лоли-тян, лоли-десу. Что я несу? Мне хочется погибнуть в бегстве от себя самого, хотя такая смерть не приносит ровным счётом никакой славы.

Ты вонзилась мне в мозг, как штопор в винную пробку. Проникла в печень, будто трёхвершковая стальная заноза. Уселась на крышку левого предсердия мощным тромбом. И это всё – за одни сутки, в продолжение которых я тебя не видел? Что ты за несносное создание!

Нет, я далёк от того, чтобы плакаться в жилетку, – тебе или кому-либо другому. Лучший дар, который мы получили от природы и который лишает нас всякого права на жалобу – это возможность самовыпилиться. Перед нами открыты лишь одни-единственные рождественские врата, но на противоположной стороне тысячи гондол, целая флотилия под управлением Харона ждёт платы за перевоз. Вот только какой, если взять мой конкретный случай?

Жду пылко. Жду с отчаянием. Ведь ничто так не утомляет, как ожидание поезда, особенно когда лежишь на рельсах. На этих словах испанца по имени Дон Аминадо я кончаю.

Прости.

21. Рунфрид

Чаще всего получается, что дежурю по детям я. Непроизвольно вытекает из моей возни с кювезами специальной конструкции. Хотя изобрели агрегат и довели его конструкцию до ума мои мужчины, только я во всех тонкостях ощущаю, чего именно не хватает моим личинкам, к какому виду они ни относись.

Собственно, у нас тут ясли, где я выступаю в необременительной роли няни-техника. То есть выпасаю конкретно я лишь нашу великолепную тройку шельмецов: Ивара, Марту и Влада. Уно, Дуа, Тре гоняют во дворе. Тре, Уно, Дуа – чтоб их ветром насквозь продуло. Дуа, Тре, Уно – в лужах расплёсканы луны.

Тонкая аппаратура кювез сама поддерживает и корректирует необходимый режим, а если происходит сбой, дети чувствуют его раньше меня и принимают меры. Они представляют собой как бы дополнительный контур защиты: в случае чего "замораживают" процесс на небольшое время, пока по тревоге не явятся старшие. Вот переходить на более высокий уровень управляющих команд я им не позволяю, какие они там ни суть вундеркинды. Если говорить напрямую, это лишь благодаря моим удальцам я могла раскатывать на байке в обнимку с Искоркой и с абсолютно чистой совестью. Без единого пятнышка и туго накрахмаленной, как чепец кормилицы. Или как бретонский куафф.

Но вот когда – с недавних пор – наши совместные вылазки за пирожными и прочим кулинарным развратом прекратились, совесть начала выражать робкое недовольство своим положением.

И вот нынче я сижу во внутреннем дворике с книгой, слушаю азартные вопли наших скалолазов по стенкам и древолазов по яблоням – и думаю над очень многими вещами.

Приборы для искусственного вынашивания универсальны: дирги попадают внутрь начиная примерно с недели внутрикожного, человеческие детёныши – обычно с двух месяцев внутриутробного развития. Очень редко – раньше. Натурально, питательная среда различается. Однако нашим детям никогда не дают донорскую кровь – вообще никакую. Самое большее, подкармливают перорально женским или кобыльим молоком: не образуют в желудке грубых хлопьев, впоследствии помогают легко привыкнуть к человеческой пище.

А вот слабым человечкам, как правило, ихор вливают. Не прямо в вены, конечно: в жидкость, имитирующую маточные воды.

Первый и единственный раз, когда мы рискнули добавить ихор прямо в кровь, случился тогда, когда я заставила отца принять ребёнка Маннами. По пластиковой пуповине минут пять от силы текла смесь двух жизненных влаг: какого-то смертного добровольца и моей собственной. Ну да, я и позже чувствовала себя особо ответственной за эту крупицу жизни, до ужаса микроскопическую и готовую вот-вот погаснуть. Как будто бы то было и моё дитя.

Но когда все мы убедились, что малыш процветает, что его давно уже можно высвободить из колыбели и отдать людям, сработали совершенно иные рефлексы. Да, разумеется, родители стремятся подольше задержать рядом свою плоть и кровь, им никогда не кажется, что они преподали дитяти слишком много уроков. Но в голове диргов куда отчётливей, чем в смертных ушах, звучат слова Пророка Джебрана:

"Ваши дети – это не ваши дети.

Они сыновья и дочери Жизни, заботящейся о самой себе.

Они появляются через вас, но не из вас, и, хотя они принадлежат вам, вы не хозяева им.

Вы можете подарить им вашу любовь, но не ваши думы, потому что у них есть собственные думы.

Вы можете дать дом их телам, но не их душам, ведь их души живут в доме Завтра, который вам не посетить даже в ваших мечтах.

Вы можете стараться быть похожими на них, но не стремитесь сделать их похожими на себя. Потому что жизнь идет не назад и не дожидается Вчера.

Вы только луки, из которых посланы вперед живые стрелы, которые вы зовете своими детьми.

Лучник видит свою цель на пути в бесконечное, и это Он сгибает вас своей силой, чтобы Его стрелы могли лететь быстро и далеко.

Пусть же ваше сгибание в руках этого Лучника будет вам в радость!"

Вот лишь почему, а не потому, что лишь смертные могут и имеют право обучать смертного, мы бросили дитя в холодную купель жизни и даже не оглянулись на то, как оно там плавает. Боясь куда больше испугать? Страшась элементарно сглазить?

И это несмотря на то, что за всеми прочими своими сиротами наша семья присматривала достаточно долгое время.

И это – вопреки той интимной связи, которая дважды соединила меня с сыном погибшей японки.

Нет, вовсе не вопреки. Согласно. Ибо мы, дирги, не имеем права говорить: "Это моё, и это моё же". Кардинально отличаясь таким от людей.

Но сейчас я думаю вот что. Не допустили ли мы тогда некоей фатальной ошибки?

Подменив благородный расчёт – низким суеверием?

22. Ингольв

Наконец, слово беру я, Волк Короля. Один из горстки уцелевших.

Реального, тяжеловесного золота катаров оказалось не так уж много, и почти всё оно было потрачено в первые же десятилетия после разгрома. Нашей сошедшей с костра десятке понадобились неимоверные усилии для того, чтобы просто спрятаться и выжить, потом – излечиться от ожогов и ран. Лишь в эти страшные годы мы поняли, что кровь ближних способна отчасти исцелять наши страдания. Догадались, что мы не из тех, которым на костре была дарована благодать небесной жизни, – и по сути никогда таковыми не были. Мы ощутили себя полузабытой легендой, которую волей или неволей вызвали к жизни.

Те четверо из нас, кто отправился на север, стали неотъемлемой частью полуостровного народа, который до сих пор не ощущает себя в полной мере Францией. Растворились в ней, хотя по-прежнему лелеют свою гордость и помнят, что именно таких, как они, звали королевскими лограми. Ещё трое, брат и сестра, остались на родной земле, дабы чтить развалины на вершинах холмов и безымянные могилы. Погребальные поэты, звали их прочие из нас. К подобному решению их подтолкнуло ещё и то, что увечья и боль были поистине ужасающими: прочие восемь пострадали куда меньше. Месть палачам, на которую поэты обрекли себя, изменила их внешний облик и внутренний склад настолько, что в дальнейшем из них родилось, по сути, иное племя. И к тому же затемнила родовую память.

Мы же двое, Ингольв и Гудбранд, отец и сын, – пустились в странствия, дабы отыскать себе подобных. Тогда нам ещё казалось, что роду позарез необходимы женщины.

К слову, так оно и было – но не в обыкновенном смысле. Страх остаться без потомства отодвинулся, как только мы убедились в своём долголетии. К тому же в Скандинавии нам посчастливилось отыскать подруг, прекрасных ликом и статью, которые искренне считали себя бесплодными, не подозревая об иной своей природе. "Совершенные", подобные лангедокским учителям, не проникали так далеко на север, а лишь они одни могли выделить старую расу и как до́лжно обучить её детей. Церковь Белого Христа готова была лишь подавить любую непохожесть на остальных.

В честь наших дам, кровных сестёр Йордис и Йорунн, мы тоже взяли себе имена, принятые в Скандинавии: по сути языческие, несмотря на торжество христианства.

Обычай, выделяющий наш род из прочих, сохранился до сих пор. Как и самоназвание "дирги", которое мы немного позже подхватили в стране Эйрин.

Окончательное наше прозрение наступило в Германии, где мы попали в разгар тамошнего Возрождения, церковного раскола и охоты на ведьм.

Как ни странно, нам четверым не угрожало почти ничего – сверх того, что нависло над всеми и каждым.

Напротив, первые из вышедших на нашу общину дознавателей предложили нам своего рода сотрудничество.

Эти люди неколебимо верили в могущество дьявола и в то, что ему дана практически полная власть над грязной человеческой плотью. Но вовсе не были злобными тварями, которые наслаждаются видом чужих мучений. Они старались всячески ограничить пыл доносчиков и усердие тех, кто пытал. И вряд ли сами в полной мере догадывались, какова сила тех мучений, которым подвергались обвиняемые в ереси и колдовстве. По крайней мере, кое-кто из них так боялся, что им овладел Враг, что добровольно призывал на себя подобные кары. Фанатики, сказали бы люди двадцать первого века, – но, по крайней мере, фанатики честные и порядочные. Идущие до конца.

И, что самое главное, когда для жертвы решилось практически всё, эти лица духовного звания рисковали идти против светских властей, которым были вынуждены передавать дела к исполнению "в рамках закона" и "без пролития крови".

Ибо лишь дворянские и бюргерские суды стояли за сожжение на костре: метод, вначале опробованный на прелюбодейках, сиречь неверных жёнах, и их соблазнителях. А вот те, кто, сто́я на поленнице, подносил распятие к устам смертника или смертницы, либо подговаривали палача поработать удавкой, либо…

Либо покупали нас за небольшую плату. Чтобы на костёр поместили труп или безгласное, наполовину парализованное диргским морфином тело.

Получаемая нами плата выражалась не столько в золоте и серебре, сколько в том, что по негласному уговору никому из диргов не докучали. Кровь считалась жидкостью настолько магической, что над ней витала древняя боязнь оскверниться самим и осквернить землю её пролитием. Пусть уж ею распоряжаются те, кто и так проклят. То есть мы, дирги.

Инквизиторы ведь тоже боятся смерти, которая и без милых человеческих ухищрений бывает весьма мучительной. И не менее прочих желали бы её, скажем так, упростить.

К моменту оформления договора как Ритуала мы разбогатели настолько, что могли покупать себе кровь обречённых. Спасибо корсарам Сен-Мало, которые опустошали и топили корабли противника: среди этих уроженцев Бретани, разумеется, тоже были не-смертные, вернее, "двужизненные", и некая часть испанских богатств добычи попадала от них к нам. Между прочим, к середине девятнадцатого века мы уже были так сильны и знающи, что могли организовать подъем "золотых галеонов".

Вижу, что я слегка отвлёкся.

Так в чём же заключалось главное наше прозрение?

Не только в том, что дирги осознали свой особенный долг перед человечеством.

Но в том, что они узрели перед собой свою главную награду.

После того, как мы отправили в иной – надеюсь, куда лучший мир – первую тысячу ведьм, еретиков и богоотступников, в нас зародились дети. Девочки у женщин, мальчики у мужчин. Почти то же (но гораздо более привычное) произошло с Тёмным Народом Аквитании.

Это было тревогой и радостью. Это было надеждой.

И, помимо прочего, побудило нас к поиску Древнего Народа, с неведомых нами пор пребывающего в забвении и рассеянии.

Народа, скрытого даже не среди людей, а в глубине свитых в двойную спираль микроскопических цепочек.