Текст книги "О Лермонтове: Работы разных лет"

¹ См., например, новейшую работу: Semczuk A. Lermontow w Moskwie 1827–1830 // Slavia Orientalis. Warszawa. 1981. Rocn.XXX. № 1. S. 7. А. Семчук ссылается на не опубликованную полностью работу Ю. Борсукевича (Borsukiewicz J. Lermontow 1 literatura роЬка. Wroclaw, 1967); ср. также: Borsukiewicz J. Lermontow a Mickewicz // О wzajemnych powiazaniach literackich polsko-rosyjskich. Wroclaw; Warszawa; Krakow, 1962. S. 96-123 (с литературой вопроса).

² Измайлов H.B. Мицкевич в стихах Пушкина. (К интерпретации стихотворения «В прохладе сладостной фонтанов»)// Измайлов Н.В. Очерки творчества Пушкина. Л., 1975– С. 125–173.

³ З.В. Портрет. (В альбом) // Денница: Альманах на 1830 год, изд. М. Максимовичем. М., 1830. С. 114–117. Перепечатано: Соч. княгини З.А. Волконской, урожденной княжны Белосельской. Париж; Карлсруэ, 1865. С. 27–28 (французский текст см.: CEuvres choisies de la Princesse Z. Volkonsky. Paris; Carlsruhe, 1865. P. 240–251).

⁴ Цявловский M.A. Статьи о Пушкине. М.; Л., 1962. С. 203, 205.

⁵ Лермонтов М.Ю. Полн. собр. соч.: В 5 т. М.; Л.: Academia, 1936. Т. 1: Стихотворения 1828–1835 гг. С. 425. Предположение о Шевыреве как адресате «Романса» было высказано И.Л. Андрониковым.

⁶ Барсуков Н.П. Жизнь и труды М.П. Погодина. СПб., 1904. Кн. 2. С. 303.

⁷ См.: Лермонтовская энциклопедия. М., 1981. С. 71, 473 (с библиографией), 621.

⁸ А.С. Пушкин в воспоминаниях современников. М., 1974– Т. 2. С. 33.

⁹ Северная пчела. 1828. № и. 26 января.

¹⁰ Барсуков Н.П. Указ. соч. С. 168. Веневитинов – Алексей Владимирович, брат поэта.

¹¹ ЛН. Т. 16–18. С. 699–700; Барсуков Н.П. Указ. соч. С. 179 и сл.

¹² Русский архив. 1882. № 5. С. 76; ср.: Барсуков Н.П. Указ. соч. С. 303.

¹³ Ср.: Гаррис М. А. Зинаида Волконская и ее время. М., 1916. С. 89–93.

¹⁴ Баратынский Е.А. Полн. собр. стих. М.;

Л., 1936. Т. 1. С. 146. Впервые: Подснежник на 1829 год. СПб., 1829. С. 151 (под загл.: «Княгине З.А. Волконской на отъезд ее в Италию»).

¹⁵ Соч. кн. З.А. Волконской, урожденной княжны Белосельской. С. 169–170; ср. там же и другое послание, более позднее (с. 171–175).

¹⁶ ЛН. Т. 16–18. С. 702, 705.

¹⁷ Лермонтов М.Ю. Полн. собр. соч. М.; Л., 1936. Т. 1. С. 426.

¹⁸ Синявский Я., Цявловский М. Пушкин в печати, 1814–1837. М.; Л., 1938; ср. в нашей книге: Вацуро В.Э. Северные цветы: Альманах Пушкина-Дельвига. М., 1978. С. 169, 268.

¹⁹ Хронологический перечень переводов из Мицкевича и упоминаний о нем в русской периодической печати за 1825–1829 годы см.: Адам Мицкевич в русской печати, 1825–1855: Библиографические материалы. М.; Л., 1957-

²⁰ А.С. Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 2. С. 13, 29–30.

²¹ Барсуков Н.П. Указ. соч. С. 186.

²² Mickiewicz Wl. Zywot Adama Mickiewicza. W Poznaniu, 1890. T. 1. S. 272 et seq., 234; A.C. Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 2. С. 43–44.

²³ Впервые предположение о Веневитинове как адресате «Эпитафии» высказано Э.Э. Найдичем в примечаниях к изд.: Лермонтов М.Ю. Избранные произведения в двух томах. М.; Л., 1964. Т. 1 (1828–1834). С. 673–674. См. также: Андроников И.Л. Великая эстафета. М., 1975– С. 240–241. Трактовка стихотворения как автоэпитафии обосновывается Т.П. Головановой (см. ее прим. в изд.: Лермонтов М.Ю. Собр. соч.:В 4 т. М.; Л.,1958.Т. 1. С. 629–630; 2-е изд., испр. и доп. Л., 1979-Т.1. С. 555–556).

²⁴ Барсуков Н.П. Указ. соч. С. 304.

²⁵ Письмо Жуковскому от 30 ноября 1827 года // Fiszman S. Z problematym pobytu Mickiewicza w Rosji. Warszawa, 1956. S. 88.

²⁶ Парилова Г.Н., Саймонов А. Д. П.В. Киреевский и собранные им песни // ЛН. Т. 79. С. 24.

²⁷ Сушков С. Возражение на статью Е.С. Некрасовой о графине Е.П. Ростопчиной // Вестник Европы. 1888. № 5. С. 393, 402,431; Сушков Д. К биографии графини Е.П. Ростопчиной // Исторический вестник. 1881. № 6. С.301.

²⁸ Фадеев А.М. Воспоминания: 1790–1867 гг. Одесса, 1897. Ч. 1. С. 93–94.

²⁹ Воспоминания 1972. С. 281.

³⁰ Сушкова Е. [Хвостова Е.А.].Записки, 1812–1841. Л., 1928. С. 327.

³¹ Сушков С. Биографический очерк // Ростопчина Е.П. Сочинения. СПб., 1890. Т. 1. С. XXI.

³² Mickiewicz Wl. Op. cit. S. XLIII (подл. no-фр.).

³³ Московский телеграф. 1829. Март. № 6. С. 199.

³⁴ Звенья. М.; Л., 1934. Вып. 3–4. С. 216.

³⁵ Московский телеграф. 1829. № 17. С. 3–36. Такая версия, хотя и осторожно, все же высказывалась; см., например: Bulletin du Nord. 1828. lanvier. P. 50.

³⁶ Мицкевич А. Собр. соч. М., 1954. Т. 5. С. 615.

³⁷ Д<убровин> Н. Н.И. Греч, Ф.В. Булгарин и А. Мицкевич. (Материалы для их биографий) // Русская старина. 1903. № и.

С. 33!-35!; «Конрад Валленрод». (Материалы из архива Н.Н. Новосильцева). Публ. И.Г. Попруженко // Русский архив. 1908. № 1. С. 64–74.

³⁸ Mickiewicz A. Pisma. Paryz; Lwow, 1880. Т. V. S. 264. Приведено у Гомолицкого (Gomo-lickyL. Dziennik pobytu Adama Mickiewicza w Rosji. Warszawa: Ksi^zka 1 wiedza, 1949. S. 257–258; русский перевод см.: Реттель Л. Александр Пушкин. Историко-литературная справка / Вступ. заметка, пер. с польского и примеч. С. Басова-Верхоянцева // Звенья. М.; Л., 1934. Вып. 3–4. С. 204–214.

³⁹ Мицкевич А. Собр. соч. Т. 5. С. 625.

⁴⁰ Там же. С. 416.

⁴¹ Mickiewicz Wl. Op. cit. S. 318–319; ср. в письме самого Мицкевича Одынцу от 28 апреля / 10 мая 1828 года: Мицкевич А. Собр. соч. Т. 5. С. 404.

⁴² Gomolicky L. Op. cit. S. 260–261.

⁴³ Русские Пропилеи. М., 1915. Т. 1. С. 61.

⁴⁴ Киреевский И.В. Полн. собр. соч.: В 2 т. М., 1911. Т. 2. С. 210.

⁴⁵ Мицкевич А. Собр. соч. Т. 5. С. 397.

⁴⁶ Русский архив. 1909. Кн. 2. С. 479.

⁴⁷ К.К. Павлова // Русский архив. 1894. Кн. 1. С. 119.

⁴⁸ П.Б<артенев>. Адам Мицкевич. (Записано со слов покойного М.А. Максимовича) // Русский архив. 1898. № 7. С. 480.

⁴⁹ Mickiewicz Wl. Op. cit. S. 283.

⁵⁰ Березина В.Г. Мицкевич и «Московский телеграф» // Адам Мицкевич в русской печати. С. 471–472.

⁵¹ Мицкевич А. Собр. соч. Т. 5. С. 395.

⁵² Кавелин К.Д. Собр. соч. СПб., 1899. Т. 3. С. 1119; ср.: Б<артенев> П. AM. Елагина // Русский архив. 1877. Кн. 2. С. 492–493.

⁵³ ЛН. Т. 79. С. 23–24.

⁵⁴ Mickiewicz W. Op. cit. S. 270.

⁵⁵ См. стихи «10 ноября 1820», «На 10 ноября»: Павлова К. Полное собрание стихотворений. Л., 1939. С. 6, 153.

⁵⁶ Mickiewicz W. Op. cit. S. XL1V–XLV.

⁵⁷ Ibid. P. XLV–XLVI.

⁵⁸ Mickiewicz A. Dziela wszystkie. Wroclaw; Warszawa; Krakow; Gdansk, 1972. T. 1. Cz. 2: Wiersze 1825–1829. S. 89.

⁵⁹ Языков H.M. Полное собрание стихотворений. М.; Л., 1964. С. 639 (комм. К.К. Бухмейер).

⁶⁰ См., например: Берг Н.В. Записки // Русская старина. 1891. № 2. С. 264.

⁶¹ Виноградов А.К. Мериме в письмах к Соболевскому. М., 1928. С. 18.

⁶² Киреевский И.В. Полное собрание сочинений. М., 1911. Т. 1. С. 50.

⁶³ См.: Панаев И.И. Литературные воспоминания. М., 1950. С. 394 (примеч. И.Г. Ям-польского, со сводом литературы).

⁶⁴ Татевский сборник. М., 1899. С. 107–109.

⁶⁵ Ср. Баратынский Е.А. В альбом // Галатея. 1829. № 6. С. 90; Языков Н.М. Кар. Кар. Ян… (В альбом) // Литературная газета. 1830.30 июня; Вяземский П.А. В альбом Кар. Кар. Я***. («С стесненьем чувств смотрю на ваш альбом…») // Радуга, литературный и музыкальный альманах на 1830 год. М., 1830 (цензурное разрешение 10 декабря 1829 года).

⁶⁶ Панаев И.И. Указ. соч. С. 162.

⁶⁷ Голос Минувшего. 1914. № 7. С. 215.

⁶⁸ См. письмо его Ю. Корсаку (из Веймара 20 августа 1829 года):Мицкевич А. Собр. соч. Т. 5. С. 635.

⁶⁹ Darowski A. Kronika Rzymska // Biblioteka Warszawska. 1898. Т. l. Вып. 3. Март. С. 463. Приведено у Гомолицкого (Gomolicky L. Op. cit. S. 176). О третьем переводе см.: Измайлов Н.В. Неизвестный перевод из Мицкевича Каролины Павловой (Яниш) // Адам Мицкевич в русской печати. С. 489–497.

⁷⁰ Mickiewicz Wl. Op. cit. S. 273 (перевод: Мицкевич А. Собр. соч. Т. 5. С. 696).

⁷¹ Павлова К. Поли. собр. стих. С. 32.

⁷² Poezye Adama Mickiewicza. (Стихотворения Адама Мицкевича). 2 части. Новое, доп. изд. СПб., 1829, в тип. К. Крайя, in 16, XXXIV. 284 и 300 стр. // Московский телеграф. 1829. № 6. Русская литература. С. 200–201.

Литературная школа Лермонтова

Вопрос о литературной среде юного Лермонтова в Московском университетском благородном пансионе никак не является новым. Начиная с П.А. Висковатого, он привлекает к себе постоянное внимание, – и благодаря разысканиям Н.Л. Бродского, Б.В. Неймана, Б.М. Эйхенбаума, Ф.Ф. Майского, Т.М. Левита и других исследователей мы располагаем сейчас довольно большим материалом о литературной ориентации юного поэта в 1828–1830 годах. Нам известны поименно его пансионские учителя и товарищи; мы знаем о его увлечении Пушкиным и начальном интересе к байронической поэме – и, с другой стороны, о внимательном чтении «Московского вестника» – проводника идей русской философской эстетики шеллингианского толка. Все это – опорные точки целостной картины, в которой естественно находит себе место и литературный кружок С.Е. Раича, обучавшего словесности пансионскую молодежь и в том числе Лермонтова, – но как раз здесь наши сведения становятся отрывочными и приблизительными. Все, что известно нам о взаимоотношениях мальчика Лермонтова с этим кружком, практически исчерпывается глухими строчками Раичевой автобиографии, где Лермонтов назван в числе юношей, вступивших под его, Раича, руководством на литературное поприще, да лаконичной заметкой самого Лермонтова на автографе «Русской мелодии» 1829 года – о том, что «эту пьесу подавал за свою Раичу Дурнов» (VI, 390). Эти сведения были несколько расширены за счет текстуальных и стилистических сопоставлений.

На последней проблеме мы и сосредоточим наше внимание в предлагаемой читателю работе. Нашей задачей не будет анализ всего пансионского творчества Лермонтова, но лишь той его части, которая, как нам представляется, была теснее всего связана с эстетическими и стилистическими уроками его учителя, ибо «итальянизм» Раича, ставший с легкой руки И.В. Киреевского его основной литературной характеристикой, был некоей более или менее замкнутой стилистической и эстетической системой, а не только суммой практических рекомендаций в области поэтического языка и поэтических тем¹.

Литературная позиция Раича интересовала исследователей главным образом в связи с генезисом поэзии Тютчева, и преимущественное внимание они уделяли Раичу начала 1820-х годов, автору перевода «Георгик» Вергилия и рассуждения о дидактической поэме. Ю.Н. Тынянов рассматривал его как ученика Жуковского с сильными архаическими симпатиями, с тяготением к ломоносовской традиции и к образному строю дидактической поэмы; такая точка зрения была воспринята и исследователями Лермонтова².

Все это верно лишь отчасти и уж во всяком случае недостаточно, когда речь заходит о конце 1820-х годов – периоде обучения Лермонтова у Раича. В 1830 году в своем знаменитом обзоре русской словесности в «Деннице» И.В. Киреевский относил Раича вместе с Туманским к «итальянской школе», в отличие от Тютчева – представителя школы «немецкой». Исследователи, постоянно опиравшиеся на этот отзыв, не придавали значения ни содержащемуся в нем противопоставлению литературных ориентаций учителя и ученика, ни осторожным, дипломатичным, но явственным полемическим акцентам, которые поставил Киреевский. И Раич, и Туманский были участниками «Московского вестника», родственного «Деннице», издателем альманаха был близкий Раичу М.А. Максимович; сам Киреевский щадил личную и литературную репутацию Раича, – и подлинное – явно негативное – отношение к его творчеству и его «школе» ощущается лишь в сухости и лаконичности отзыва на фоне подробных и положительных характеристик остальных литераторов. «Словесность итальянская, – писал Киреевский, – отражаясь в произведениях Нелединского и Батюшкова, также бросила свою краску на многоцветную радугу нашей поэзии. <…> Но влияние итальянское, или, лучше сказать, батюшковское, заметно у немногих из наших стихотворцев. Туманский отличается между ними нежностью чувства и музыкальностью стихов. <…> К той же школе принадлежат гг. Раич и Ознобишин»³.

Объясняя смысл этой классификации, обычно вспоминают замечание ученика Раича А.Н. Муравьева, что Раич стремился усовершенствовать слог своих воспитанников, вводя в поэзию итальянские и латинские синтаксические обороты⁴. Но это частность, когда речь идет о поэтической школе. Слова Киреевского указывают на целую поэтическую программу.

Перевод «Георгик», завершенный Раичем в 1821 году, создавался с оглядкой на архаистическую традицию, однако не был ориентирован ни на литературные вкусы группы Шишкова, ни на искания «младо-архаиков» типа Катенина. Раич вспоминал, что взялся за перевод после очередного спора с Динокуром, преподававшим Тютчеву французскую словесность; Динокур восхищался переводом Делиля и утверждал, что «Георгики» не могут быть переданы по-русски за недостатком «так называемого среднего дидактического языка»⁵. Перевод Раича, поддержанный Мерзляковым и Дмитриевым, и был поисками «среднего дидактического языка» описательной и буколической поэзии, – и очень показательно, что в ближайшие же годы возникает устойчивая ассоциация между Раичем и Делилем. В 1822 году Погодин записывает в дневнике: «Тютчев <…> говорит, что Раич переведет лучше Мерзлякова Виргилевы еклоги. У Раича все стихи до одного скроены по одной мерке. Ему переводить должно не Виргилия, а Делиля»⁶. Спор особенно выразителен, если иметь в виду, что Мерзляков в эти годы намеренно архаизирует свои переводы из древних, стремясь достигнуть ощущения древнего текста. Раича соотносят не с архаистами, а с мастерами «среднего дидактического слога», такими как Делиль во Франции и Дмитриев в России.

И.И. Дмитриев и стал литературным советчиком Раича, – и Раич сохранил на всю жизнь благоговение к литературному авторитету этого «просвещенного ценителя дарований», «наделенного от природы тонким вкусом», «истинного жреца всего высокого и прекрасного»⁷. Вяземский полушутя называл Раича «крестником» Дмитриева⁸. Дмитриев ходатайствовал перед Шишковым о присуждении Раичу академической награды, – и их переписка весьма любопытна как образец анализа «слога» Раичевых «Георгик» с точки зрения нормативной поэтики. И Дмитриев, и Шишков принимают его в основе, но оба не склонны одобрять «нововведения» – смешение разных стилистических пластов, грамматические признаки «низкого стиля» в «высоких» лексических образованиях и т. п. Раича упрекают, между прочим, за то же, за что Воейков упрекал Пушкина, и Шишков специально отмечает форму «копиём» (вместо «копьем» или «копием»), которая подверглась осуждению в «Руслане и Людмиле»⁹. В отличие от Пушкина Раич принял эту критику; во всяком случае, в 1839 году, разбирая пушкинские сочинения, он адресовал «Руслану и Людмиле» совершенно те же упреки, не забыв и формы «копиём»¹⁰.

Серия статей Раича – о посмертном собрании сочинений Пушкина – ключ к его собственной языковой позиции в конце 1820-х – 1830-е годы. Симпатии Раича на стороне раннего Пушкина – Пушкина «ариостовской» поэмы «Руслан и Людмила», «Цыган» и некоторых лирических – более всего антологических – стихов. Причины этого предпочтения он объясняет сам: по его мнению, ранний Пушкин принадлежал к «школе пюризма», которую «псевдолитераторы» называли затем «старою школою». «Впоследствии времени он было уклонился от нее, зато, может быть, и Музы иногда уклонялись от него»¹¹. «Школа пюризма» для Раича – отнюдь не «шишковизм» и не искания «младо-архаиков»: это нормализованный поэтический язык последователя Дмитриева.

В августе 1823 года Раич ненадолго оказывается в Одессе и здесь сближается с Пушкиным. Этот эпизод требует особого рассмотрения – он важен отнюдь не только как факт индивидуальной биографии Раича. О своих беседах и спорах с Пушкиным Раич рассказал в упомянутой уже критической статье, посвященной анализу посмертного собрания пушкинских сочинений. Из нее мы знаем, что речь заходила о Батюшкове, которого Киреевский объявлял одним из родоначальников «итальянской школы». «Пушкин не любил Батюшкова, – вспоминал Раич, – он с каким-то презрением называл его поэтом звуков. Пушкин думал, что музыкальность и вообще тщательная отделка стихов вредит их силе, энергии; это ошибочное, ложное мнение, которое в последние годы его жизни много повредило некоторым из его произведений…»¹²

Это чрезвычайно важное свидетельство, за которым ощущается антагонизм позиций. Раич не уловил общего литературного контекста, в котором только и можно было осмыслить пушкинский критицизм. Как раз в эти годы Пушкин менял литературную ориентацию. Он критически переоценивал Батюшкова в полемике против «элегической школы» и перечитывал с карандашом в руках «Опыты»; его пометы, то апологетические, то резко критические, были проецированы на современное состояние русской поэзии¹³. Пушкин отвергал не Батюшкова, а батюшковскую традицию в том ее варианте, который и лег в основу так называемой «итальянской школы» Раича, Ознобишина и отчасти Туманского. Со своей стороны, Раич не принимал нового, «байронического» периода пушкинской поэзии.

Полемизируя с Пушкиным посмертно, он опирался на совершенно определенный источник. Им были теоретические статьи Батюшкова, в частности те из них, которые посвящены итальянской поэзии. В «Ариосте и Тассе» Батюшков отводил упреки итальянскому языку «в излишней изнеженности»; собственно говоря, вся эта статья написана в опровержение г-жи де Сталь и других теоретиков, склонявшихся к мнению, что благозвучие и мелодичность стиха противопоказаны силе и энергии. «Те, которые упрекают итальянцев в излишней изнеженности, – заканчивал Батюшков, – конечно, забывают трех поэтов: Альфьери – душою римлянина, Данта – зиждителя языка италиянского и Петрарка, который нежность, сладость и постоянное согласие умел сочетать с силою и краткостию»¹⁴.

Если мы обратимся ко второй статье Батюшкова – «Петрарка», мы сможем, кажется, уловить и позитивные основы «итальянизма» Раича. В соответствии с традицией, Батюшков ищет истоки стиля Петрарки у «сицилиянских поэтов и трубадуров счастливого Прованса, которые много заняли у мавров, народа образованного, гостеприимного, учтивого, ученого и одаренного блестящим воображением. От них он заимствовал игру слов, изысканные выражения, отвлеченные мысли и, наконец, излишнее употребление аллегории; но сии самые недостатки дают какую-то особенную оригинальность его сонетам и прелесть чудесную его неподражаемым одам, которые ни на какой язык перевесть невозможно».

Так устанавливается прямая ассоциация между «итальянским» и «ориентальным» стилем в поэзии – ассоциация, немедленно реализовавшаяся в литературной теории и практике Раича. Его ближайший сотрудник в начале 1820-х годов – Д.П. Ознобишин, в той же мере погруженный в восточную (арабскую, персидскую) поэзию, в какой Раич – в итальянскую; в своей поздней автобиографии Раич специально отмечал, что в его литературном обществе читались переводы с восточных языков. Осенью 1825 года Раич писал Ознобишину о необходимости переводить Ариосто, чтобы ввести в русскую поэзию «неисчерпаемый запас новых пиитических выражений, оборотов, слов, картин; тогда бы все для нас – на нашем богатом языке – опоэзилось. <…> Чтобы дополнить это опоэзение нашего языка, – добавляет он, – надобно перенести к нам поэзию Востока. Этот благороднейший, прекраснейший труд принадлежит вам, любезный друг, конечно вам, по крайней мере значительною частик»»¹⁵.

«Опоэзение языка» – существенный элемент идеализирующей эстетической программы Раича, которая ясно ощущается в его статьях о Пушкине. В «Кавказском пленнике», согласно Раичу, поэт «спустился в мир действительный или, по крайней мере, полудействительный», каким является современный байронизм; в «Евгении Онегине» он окончательно переселился в «современное русское общество, в котором так много прозы и так мало поэзии», «свел поэзию с неба на землю», «идеальное слил с существенным»¹⁶. Эта концепция заставляет Раича решительно отвергнуть «Братьев-разбойников» как произведение безнравственное и внеэстетическое и в особенности «Полтаву», противоречащую всем принципам эпической поэмы, где центральный герой – «избранник Божий», стремящийся к высшей цели (как в «Освобожденном Иерусалиме» Тассо). Лишь в «Поэте» («Пока не требует поэта»), по мнению Раича, «каждый стих проникнут чувством и истиной»¹⁷. Раич стилизует фигуру Пушкина так, чтобы она соответствовала его представлениям об эталоне боговдохновенного поэта: в его статье-мемуарах Пушкин – автор «Разговора книгопродавца с поэтом» горько сожалеет, что первый в России «начал торговать поэзиею», и предстает как носитель «идеального» начала, погубленный «светом» и ложными доброжелателями. Эта чисто эстетическая концепция (довольно, впрочем, обычная в 1830-е годы) находит свое выражение в программных стихах Раича, таких как «Сальватор Роза», где художник, несущий в себе «священный огонь», презрен и унижен вельможами-меценатами¹⁸, или «Жаворонок» и «Поэту», с дидактической аллегорией, прямо раскрытой в статье 1839 года: поэт подобен жаворонку, роняющему на землю звуки, зародившиеся «в высших, более чистых слоях воздуха – в эфире»¹⁹; спустившись на землю, он теряет способность к поэтическому творчеству:

 
Поэт! Когда ты, полный Феба,
Летаешь в светлой вышине,
Не торопися из-под неба
К надольной темной стороне²⁰.
 

(«Поэту», 1828)