Текст книги "Прокол (сборник)"

Вырываю нож. Горячая кровь бьет фонтаном из твоей груди. Припадаю к ране и пью. Долго и алчно, пока струя не утихает. Чувствую, как ты вливаешься в меня.

* * *

Неудержимое желание хоть раз в жизни отведать человечину – один из моментов, толкнувших меня четко осознать, что в жизни нужно испытать все. Или наоборот – это сознание родило и лелеяло во мне такое желание. Во всяком случае, нелегкие пути добычи человеческого мяса меня не смущали. А в чем задержка? Мясо же…

Никогда не сомневался, что свою жизнь кончу самоубийством. Быть может, именно запрет распоряжаться собственной жизнью по своему усмотрению не позволил мне обратиться к христианству? Короче, я пришел к мысли: если несчастный случай не преподнесет более естественного шанса, то перед самоубийством ампутирую себе руку или ногу и попробую на вкус. Как это совершить технически? Об этом, ни много, ни мало, не задумывался. Надеялся, что время само решит эту проблему, как и все другие, с которыми когда-либо приходилось сталкиваться.

* * *

Мои пальцы скользят по твоей коже. Знаю, что уже ничто и никогда нас не разлучит. Просто так хорошо тут лежать, обняв тебя! Не могу переключиться на предстоящую нелегкую работенку.

Все, дружок! Теперь за дело!

Поднимаю тебя и несу к двери.

Во дворе еще не так темно. Но мне все равно. НАМ все равно!

Ты лежишь в моих руках, тяжелая как золото. В глубине сада кладу тебя на землю и возвращаюсь за инструментом.

У топора широкое острие и длинная рукоятка. Именно таким орудовал Джек Никольсон в фильме «Сияние». Его мне подарили на последние именины до отъезда. На рукоятке написано голосом Никольсона: «Wendy! I’m сoming!»

Этот фильм мы с тобой просмотрели четыре раза.

Сердце – это кровяной насос. Я никогда не связывал его со страстями. Человек – это только лишь его мозг. Все остальное – домик, не больше.

До чего ж я обожаю твой домик!

Встилаю в ямку кусок белой ткани. Укладываю тебя лицом на нее. Никогда, никогда в жизни не пораню тебе лицо!

Потом начинается работа. Череп не поддается так дешево, как хотелось бы. Проходят минут десять, пока удается достать твой мозг и освободить его от обломков костей. Он трогательно мал! Сзади раздавлен. Пустяки! Там всего лишь зона зрения. Страстей там нету.

Мои пальцы вновь и вновь скользят по лабиринтам извилин, ощущая, будто сквозь них в меня вливается твоя жизнь. Вся целиком. Это та материя, в которой записана наша первая встреча, наше медовое лето, годы нашей разлуки… После каждого события в твоей жизни какие-то элементарные частицы в этой структуре перегруппировались, и это образование сохраняется, пока случай живет в твоей памяти.

Я стараюсь найти место, расположение и взаимодействие частичек которого хранит наш первый поцелуй. Куда там! Не знаю и где искать.

Все! Нельзя забываться!

Бросаюсь к дому. Спохватываюсь. Нет! Не оставлю тебя одну во дворе!

Несу тебя обратно. Стараюсь не смотреть в божественное лицо, пока оно не умыто.

Ты еще горяча…

Отмываю нож. Переворачиваю мозг. Вот! Здесь я в тебе живу! В гипоталамусе! Здесь кипит твоя страсть ко мне и тогда, когда кора меня отвергает.

Осторожно срезаю гипофиз. Ни крупинки твоей нельзя потерять! Кладу его в пластиковый пакет, в котором уже волосы, затылочная стенка черепа и другие обломки. Потом с большим запасом вырезаю район гипоталамуса.

Он теплый. Живой. Со всеми страстями. Я не чувствую никакого вкуса. Это не материя. Это то, что ты называешь любовью.

Затем понемногу режу и ем кору. Знаю, что та рано или поздно вступит в конфликт с гипоталамусом. Знаю, что и дальше у нас не все будет гладко. Но я не хочу ГЛАДКО! Я хочу ТЕБЯ!

Кора требует много времени. Стараюсь вылупить самые глубокие извилины, чтобы ничто из твоей жизни не осталось вне меня. Проглатываю вечер в охотничьем замке, лодку на алтайских порогах, лето в кэмпинге, Сингапур… Вдруг не пойму, какого черта я уже давно так не сделал! Кому нужны были эти годы разлуки?!

* * *

Уже поздно. Я устал. Кажется, и ты утомлена. Нет улыбки на твоем лице.

Я пью джин. Без тоника. Все кончено.

Ты лежишь на диване. На тебе черный вечерний наряд и черные чулки с золотистым узором. Почему у тебя перевязана голова? Эх, да, я ее разрубил. Знаю, что ты не сердишься. Ты понимаешь, что так было надо.

Стол и табуретки я убрал. Тебе нехорошо. Тебе нужно было прилечь. Ты даже не смогла сама одеться.

– Любовь моя! Пора в путь!

Ты, как обычно, не спрашиваешь, куда. Знаешь, что я придумал хорошо.

Как я восхищаюсь тобой за это!

Мотор форда взвизгивает словно пуля в полете.

Сейчас я тебе помогу прийти.

Нет!

Мы не поедем на форде.

Отпираю гараж. Наша старая, добрая развалина… Как это я не заметил, как она хрустит между зубами?! Десятки раз попадались во рту ее многострадальные железки…

Сколько времени прошло, пока я ее завел? Не знаю. Нам некуда спешить. Накачал шины. Поставил аккумулятор от форда и крутил, крутил, крутил… Накачал бензин и снова крутил. И она ожила! Старая, добрая развалина!

Откидываю сидение. Тебе будет трудно усидеть. Тебе не здоровится.

Двигатель грохочет словно обвал над раздавленными телами альпинистов. Мы мчимся в ночь.

Кто там едет навстречу? Огоньки вырисовывают большие габариты.

Я! Это я! Это моя фура! Любовь моя, глянь, я еду! Помнишь, я тебе рассказывал, как под Сиэтлом…

Я приближаюсь. Огни ослепляют глаза…

* * *

«В ночь с 14 на 15 июня на плотине Рижской ГЭС автомашина „Москвич-412” с государственным номером ф4245ЛС на большой скорости выехала на встречную полосу и столкнулась с тягачом „Вольво”. Шофер фуры в попытке избежать столкновения съехал с дороги в водохранилище и утонул, не выбравшись из кабины. Мужчина и женщина в легковом автомобиле погибли от удара на месте происшествия. Их личности не установлены. Оба находились в состоянии алкогольного опьянения.»

Какашечий сказ про благовоние

Жила-была какашка. Родилась она в укромном отхожем местечке, где и созрела как личность. Там было тепло и уютно. Там жужжали мухи, порой переводя дух в удобных паучьих гамаках. Ну ладно, не переводя, а испуская, но всё же в гамаках. Наверху постоянно менялись лица… ну ладно, не лица, но всё же менялись. Внизу – шлеп-шмяк – расширялось общество, внося свежие веяния… ну ладно, не свежие, но всё же – из обширного внешнего мира… ну ладно, из многих тесных внутренних, но всё же веяния. А главное – там незаметно накапливались новейшие журналы и газеты. Попадались и старые книги. Из всего этого какашка узнала, что за жизнь бурлит за краем очка – в мире, в десятки, а то и сотни раз шире и глубже родного сортира.

Какашка жила неторопливо. В наш беспокойный век она пользовалась редкой привилегией: не спеша заниматься самосовершенствованием. С наслаждением читала тексты, рассматривала иллюстрации, пробовала на вкус мир с глубин самого дна отхожей ямы вплоть до заснеженного пика телебашни. Какашку полностью захватила бурная и насыщенная виртуальная жизнь: реалити-шоу, балы звезд, конкурсы красоты, рекламы дезодорантов и жевательной резинки… А что до этой рекламы: та понемногу вносила в жизнь какашки смутную тревогу. Аромат пота, свежее дыхание… Казалось, вся жизнь за очком вертелась вокруг благоухания как центральной оси.

И жизнь какашки в удушливом мраке утратила смысл. Она поняла: если не вырвется из зловонной ямы и не выйдет в гламурное общество, то все ее широкие познания, вся ее начитанная интеллигентность пойдут коту под хвост. Ну ладно, не коту – но определенно под, будь там хвост…

И какашка вышла в свет. Она наряжалась и украшалась, пела и танцевала, избирала и избиралась, писала и описывалась, обвиняла и обвинялась, ею восхищались и ужасались, ее пародировали и стремились на нее походить, о какашке узнали широкие массы разных народов, на ее биографии зарабатывали деньги и теряли жизни. Какашка мелькала с телеэкранов и обложек журналов, о ней постоянно всё узнавали… даже ее соплеменницы в родной помойке. И завидовали ей.

Но горечи за ослепительной улыбкой какашки не видел никто. О ней знала только она сама. Ведь она стремилась вовсе не к тому, чего достигла. Благовоние – вот, что заставило ее выбраться из отхожей ямы и предаться неутомимым исканиям. А оказалось – врут журналы и книги, врет телевидение и радио, врет реклама и всё. Где бы какашка ни появлялась, везде почему-то… говном воняло. И какашка не сидела, сложа свои какашечьи ручки: она суетилась, рвалась, искала… Но – чем больше она шевелилась, тем сильнее воняло.

И наконец, славой и завистью обвитой, она вернулась в родной сортир, где уже сменилось много поколений.

– Ну, как там, как? – расспрашивали другие какашки, одна другой свежее, кто еще с паркóм.

– Нет ничего лучше дома, – мудро ответила какашка с многозначительной скукой в голосе. – Вроде красиво всё в этих журналах. Только на картинке и в тексте ж не видно – там то же, что у нас: говном воняет.

Кошеррида

Любое сходство персонажей с реальными личностями

есть совпадение, обусловленное документальностью

повествования, возлагающей на автора особую

ответственность в силу того, что эта история

является единственным сохранившимся очевидением

описанных происшествий прошлого и настоящего.

Колизей[7]7
  Безледовый стадион в древнем Риме для развлечения фанов тогдашних фаворитных видов спорта чуть ли не за 20 веков до легендарной победы рижан над римянами в ледовом стадионе 12 мая 2010 года. Во многих исторических источниках даны вводящие в заблуждение сведения о времени строительства Колизея (~70–80 г.) в противоречии содержащимся в этом рассказе очевидениям.


[Закрыть] ревел в восторге. Блеск пропитавшегося потом золотого наряда матадора[8]8
  Глянцеубойщик (исп.)


[Закрыть] тускнел: не для такой работы он шит. Лицо его было пепельно-серым – от песка арены. Так могло казаться зрителю. На самом деле песок ему кинули в глаза еще за кулисами. Нет, не сразу после помпы, когда еще лишь бросали жребий, которого убить первым, нет: он был вторым, он знал, что его выход только после смерти первого матадора. Вернее, знал бы, будь он умнее быка. Неужели его умственные способности помрачены рогатым шлемом? «Тебе можно и бодать», могли означать издевательские слова, под которые ему его надели.

Публика понятия не имела, что он не видит своего противника. Ноги матадора подкашивались. Подошвы ступней в ритме шагов режуще болели. Попасть еще ни разу не удалось. Тень, мелькающая в трущих, дерганных морганиях глаз, ловко увиливала от его полуслепых выпадов. Кошмар последних дней лишил его упругое, жилистое, тренированное тело части напора и изворотливости: никогда не изведанный смертельный страх одинокой жертвы в равнодушной толпе, заключение, несъедобная пища – наряду с ощущением помешательства это все сделало свое черное дело. Тем не менее, относительно обывателей он все еще был в завидной форме. В болезненные мгновения перед очередным рефлекторным захлопыванием глаз глянцеубойщик едва разглядел малую фигуру, ловко петляющую вокруг него, размахивая коротким мечиком. Видимо, пигмей. Матадор что-то знал о древнем Риме, он не сомневался, что сюда ради потехи могли привезти любую экзотичную тварь. Не было ни времени, ни нужды определять личность противника: над уже осознанным и принятым фактом, что он действительно попал в прошлое, ничто больше не могло представлять интерес, тем менее сюрприз. Без разницы – инопланетянин это или зомби: ресурс соперника – вот единственное, что имеет значение. Притом какое!

Ибо глянцеубойщик ни разу не сражался с врагом.

Кто сражается с ним.

Кто видит его.

Кто жаждет убить.

И может.

Матадор перед боем[9]9
  Бой быков: часто используемое алегоричное обозначение гляцеубоя.


[Закрыть] всегда точно определял, достаточно ли его противник уже измучен, или тому требуется еще какой-нибудь болезненный укол в уязвимое место, прежде чем сверкающий золотом герой, воздушно целуя дам, мог балетным шагом браво броситься в неминуемую победу. Глянцеубойщик никогда не приближался к не покалеченной, не истязаемой болью жертве – и уж подавно, если покалечен сам… Тем не менее, сомнений не оставалось: этот противник и так намного слабее. Один удар булавой – и карлик не встанет. Tолько попасть в него, попасть немедленно, пока дубина еще держится в ослабевающей сцепке раздираемой болью ладони… Ибо до выхода матадору нанесли порезы между большим и указательным пальцами. Они не касались мышц и у робота даже не уменьшили бы силу хватки. Живую кисть, однако, лишь смертельная безвыходность заставила взять круглую рукоятку, мнимо-удобную, которая вонзилась в нагую рану как лезвие.

Когда противник будет сбит на землю и грудь его прижата ногой… Резко болезненное наступание на острые камни… И матадор победно обведет затуманенным взором боевого быка вокруг эллипсовидного амфитеатра. Изысканные дамы опустят вниз свои жемчужные пальчики: бей, герой, бей свой сoup de grâсe! Но он бросит биту. Нагнется, схватит мелкого урода, подчинит его зажиму своих стальных мышц, отберет мечик, сломает о колено… Нет, не так: он ничего не знал о прочности этого предмета, это могло не удаться. Сделает по-другому: схватит убогого мужичка за глотку, вжмет трофейное острие под подбородок и, после показа своего триумфа и полной прострации противника, откинет его как отход, и поклонится античным дамам. Этот жест подарит ему всепатрицианскую благосклонность. Почему? Откуда это внезапное великодушие и вера во взаимность у создания, никогда не жалевшего своего противника – не только проигравшего, но даже победившего? Вековое сенекское двуличие?[10]10
  Люций Анней Сенека (~3 г.д.н. э. – 65 г.н. э.), римский философ, любымый учитель императора Нерона с раннего детства, умел широко жить при многих легко одурачиваемых императорах, включая самого Калигулу, и роковым образом попался только при ученике наимудрейшего учителя.


[Закрыть]

Потом он публично разуется и высыпет из сапог острые осколки. И покажет надрезанные ладони. С чего бы подобное стремление к справедливости в существе, как правило, выходящем в битву лишь тогда, когда соперник уже тремя ногами в феврале?[11]11
  Февраль: символичное заключение жизненного цикла, последний месяц года с великим римским праздником очищения Февруа, патрон которого – бог смерти Февруон души т.н. боевых или гланцезабиваемых быков, так же как распятых на кресте рабов, в порядке исключения принимает в свои реестры еще до смерти – просто под справку, что бык уже выпущен в арену глянцебойни. В этом единственном фиксированном в истории случае на тех же бычьих бланках заранее заполнены справки за матадоров, только – в отличии от распятых на кресте рабов – они не догадываются об этом – как быки.


[Закрыть] «Слушай мои слова, не смотри на мои дела»[12]12
  Укороченно фолклоризировавшаяся мудрость Сенеки:«Мне говорят, что моя жизнь несогласна с моим учением. Я говорю о добродетели, а не о себе, и веду борьбу с пороками, в том числе и со своими собственными; когда смогу, буду жить, как должно.» Но не смог он, однако.


[Закрыть]?

Из надреза непрестанно сочилась кровь, делая рукоятку булавы склизской как рыба. Чтобы вообще удержать ее в порезанных руках, сил требовалось все больше и больше.

Матадор уже не раз спотыкался. Без посторонней помощи – просто из-за собственных движений и колик в подошвах. Бита выскальзывала из вскрытой кисти, и он хватал ее снова и снова – то в одну, то в другую руку. Из-за песка, влипшего в кровь, рукоятку удержать стало легче, а выдержать – невыносимо. Теперь он, выдохшись, стоял посреди арены и тер искусанные песком глаза. Грудь конвульсивно дергалась. Взгляд постепенно прояснился: непрестанно сочащиеся слезы наконец-то его более или менее отмыли.

Ребенок!!! Всякого матадор ожидал, только не это: перед ним стоял мальчик. Сопляк, не подросток еще – в наряде римского легионера с игрушечным мечиком в тонкой ручонке! Но в выражении его лица не было ничего детского. Он напоминал… напоминал… «Мaтадора», поймал себя матадор.

Пацан долго разглядывал его как некое животное. Постепенно тишину прервали нарастающие ритмичные взбадривающие крики толпы:

– Тра-ян! Тра-ян! Тра-ян!

И мальчик бросился вперед с протянутым мечиком. Матадор отбил его палкой, но ребенок петлял вокруг него и нападал снова и снова. В отличие от полностью истощенного кровоточащего матадора, мальчишка, казалось, всего лишь размялся и наконец-то готов к собственно бою.

Еще через пару отбивающих махов слизисто-кроваво-абразивная булава выскользнула из рассеченной ладони матадора. Глянцеубойщик метнулся к потерянному оружию, мальчик с поднятым острием преградил путь, отчаявшийся мужик с диким ревом голыми руками кинулся прямо на мальчика, тот отскочил вбок, матадор, нагнувшишь, хватал палицу и, споткнувшись, упал… Его тело пронзила жгучая боль: ребенок умудрился нанести ему удар в бок.

* * *

Промокший потом, кровью и мочой, глянцеубиваемый шатался перед мальчиком. Его бока, плечи и бедра были дырявым решетом. Золотая рвань едва прикрывала наготу. Слезы текли из глаз – то ли все еще из-за песка, то ли просто текли. Уже который раз он лишился биты. И уже не нагибался за ней. Он старался удержаться на ногах. Нагнувшись, он уже не смог бы восстать…

Дитя приближалось, метясь мечом в его грудь. Матадор смотрел, но был не в силах поднять руки. Резким выпадом мальчик направлял острие прямо в сердце, но мужская рука в последний момент его схватила: двусторонне острое лезвие скрипануло о голые кости пальцев и проткнуло плечо. Мальчишка свирепо тыкал опять и вновь. После какого-то пятого или шестого мелкого тычка в грудную клетку матадор рухнул на колени ртом в песок. Колизей опять гремел. Глянцезабивамый свернулся и замер, обхватив руками воткнутую в песок голову, как неизменно привык, когда в бою случается происшествие – когда следует прикинуться мертвым, пока стая ассистентов с колами вернет в поединок равноправие и справедливость. Тут же, спохватившись о неуместности привычного рефлекса в непривычной ситуации, матадор вздрогнул в ожидании удара в спину. Но дождался тщательно прицеленного свирепого пинка под левую подмышку точно в подбородок: казалось, петля челюсти отскакивает от головы вместе с правым ухом, сознание от боли и сотрясения помутнело. Еще после нескольких более легких настоятельных пиханий в бок побитый человек намек понял: в игре римляненка нельзя победить предательским ударом в единственное место, куда сам когда-либо осмеливался тыкать своего полуслепого и полумертвого противника. Он собрался силами, перевернулся в пыли арены лицом к победителю, поднялся полувсидь и в отчаянной гордости вялой рукой бросил свой скотский головной убор в мелкого распинателя. Траян поймал его за рог, толпа завыла, и жертва осталась, беспомощно сникши, с обнаженной головой.

Один на один без ассистентов.

Глаз на глаз с противником.

Впервые в жизни.

Чего он неизменно лишал свою постоянно разочарованную толпу болельщиков.

Чем он… изменно наделил свою опять-таки разочарованную толпу болельщиков.

Впервые и безвозвратно…

Мальчик наступил ногой матадору на грудь, уложил его обратно и поднял меч.

– Траян… – глянцеусопающий прошептал только что услышанное имя и кровавыми останками своих кистей схватился за лодыжку мальчишки. Разум предсказывал, что говорить не стóит, но стон вырвался самопроизвольно. Быть может, из-за отсутствия пальцев? Больших пальцев, указывающих вниз на общественную оценку исхода борьбы… А вдруг этот бред завершен на этом и смерти здесь не требуют?

Сразу же эту надежду убил решительно управляемый малой рукой неумелый удар. Мальчику не удалось сразу попасть в сердце. Выдержав паузу, пока жертва не уймется хрипеть, мальчик ткнул еще раз – и игра подошла к концу. На самом деле и этот детский тырк попал в ребро и соскользнул вбок, но с трибун это было не заметно, так что мальчик прекратил затянувшееся соперничество со своей непослушной рукой и пошел триумфовать.

– Тра-ян! Тра-ян! Тра-ян! – амфитеатр орал. Тускнеющий взгляд матадора с беспомощным ужасом следил за восходящими вдоль рядов трибун мириадами столь заветных белых платочков, подтверждающих права тираненыша на все уши, хвост и что только можно отрезать у глянцеубиенного.

Мальчик с поднятым кровавым лезвием маестатично обошел глянцетушу крýгом почета, тогда вернулся, присел и ритуально обнял ее: мы одной крови – ты и я. Публика взревела на ноги. Тем временем ассистенты сподручно отсекли матадоровы уши, накинули на щиколотки ремень – и гнедая лошадка, поднимая серое облако, урвала глянцеостанки по песку. Руки матадора мотались плетями вдоль кровавых ушных воронок. Глянцетрупов рот судорожно глотал воздух в тщетных стараниях наполнить проткнутые легкие…

* * *

– Мальчуган молодец! – Поппея Сабина[13]13
  Поппея Аугуста Сабина (30-65 г.), верная, прекрасная и вольномыслящая вторая жена своего третьего мужа императора Нерона.


[Закрыть] обняла Луция Домиция.

– Хорош парень у нас растет! – Нерон[14]14
  Клаудий Цезарь Аугуст Германик Нерон (37-68 г.), Римский император (54-68 г.). Известен беспощадным преследованием христиан, особенно после познания кошерриды. Рожден – Луций Домиций Агенобарб.


[Закрыть] ласкал волосы Поппеи, но в голосе слышалось некоторое разочарование. Ложа Нерона была ближе всех к месту завершения спектакля, и его взор – глубоко проницательный. Он видел, что сын так и не сумел тыркнуть в сердце жертвы. Однако он гордился храбростью сына: выйти все-таки на охоту и на второго матадора и забить того как шакала.

Ибо первому перед состязанием ладони надрезали, зато песок в глаза не засыпали. Это оказалось ошибкой. Он видел противника и видел, кто противник. Вышло предельно глупо: уже скоро после начала боя матадор выбил у Траяна[15]15
  Сын императора Нерона и Поппеи, о существовании которого единственные сведения сохранились в этом рассказе, видимо, потому, что он определенно рожден в то время, когда Поппея еще была женой Марка Салвия Отто и любовницей Нерона. Точно неизвестно, является ли он тем же самим позжим императором Траяном (53-117 г.), или лишь его ровесником тезкой, потому что, например, исследования русскими романистами свидетельствуют, что Траянов в тогдашнем Риме было как собак нерезанных, что может представлять собой весьма приличную цифру, о которой, однако, можем только гадать из-за отсутствия ссылок на точные переписи нерезанных собак.


[Закрыть] меч, мальчик упал в песок, толпа с ужасом взревела в сладострастном ожидания смерти императоренка, и хватило бы копью не отходящего от дуэлянтов ни на миг Брута[16]16
  Брут: верный и менее верный соратник ряда римских Цезарей ряда веков.


[Закрыть] пронзить сердце матадора лишь секундой позже, как происшествию не миновать.

– Не горюй! – Поппея без слов всегда угадывала мысли Нерона. – Он ведь совсем еще ребенок. Да, в первом бою у него вышло чуть похоже как у этакого, как ты говоришь, матадора…

– Очнись, мать! – Нерон вскочил на ноги. – Ты сравниваешь нового императора с … с…?!

Отец действительно опасался, как бы не приравнивали сына к бесстрашному матадору… Не зря выход мелкого тираненка был заявлен как игровое представление «Охота на говядо». Не больше, чем очередное развивающее занятие для юного правителя. Нерон запретил публике решать судьбу добычи – чтоб не приравнивать театрализованное добивание полуубитой скотины к поединку. Настоящему, с противником – гладиатором, хищным зверем…

– Прости, – Поппея побледнела. Оба долго молчали. Поппея без слов всегда знала мысли Нерона:

Траян не свернулся матадором, призывая к помощи: он был готов получить завоеванную смерть, не зная, что в кошерриде[17]17
  Koшеррида – глянцеубой: публичный метод добычи кошерного мяса в современном христианстве; травматизм при глянцеубое на 1,7 раз превышает допустимый в современно оборудованных бойнях Евросоюза, зато она дает на 2,2 раза высшее эстетичное наслаждение. Практикуют в лучшей части христианского мира.


[Закрыть] брутальное копье вечно перечеркивает чаяния зрителей.

Траян приказал Бруту во время второго спектакля не вмешиваться.

Траян не позволил забитому Брутом матадору срезать уши – не взирая на лицемерное махание платочками в трибунах…

– Да ладно, – Нерон положил руку Поппее на колено и прикусил губу: нет, то, что он собственноручно еще тайком насыпал обоим матадорам щебня в туфли – об этом он точно промолчит…

* * *

– Откуда у тебя эти матадоры? И кошеррида? Ты обещал выложить! – Поппея не отступала, с интересом теребя в ладони ухо матадора. – Траян тоже хочет знать!

– Осторожно с кровью! – Нерон предупредил. – У них там в крови чума.

– У каких у них? Где? – Поппея выпытывала.

Нерон развел руками:

– Ну, теперь, когда все следы убиты, могу рассказать – только вам: верьте или нет, другие все равно не поверят, рассказывайте, кому хотите.

– ?

– Сенека путешествует во времяпространстве. Колдовство это или наука – я не знаю, Сенека называет это трансхронолокацией. Так он мне и сказал: «Могу посмотреть, как люди живут через два тысячелетия и рассказать тебе, но в одиночку боюсь: выдели спутника!» Я отправил с ним Брута с боевой коляской: чтоб рассказал, как двадцать веков спустя борются гладиаторы. И знаешь: они обтрансхронолоцировали весь мир, но нашли только этих клоунов. В родном городе Сенеки.[18]18
  Город Римской империи Кордуба, нынче Кордова в южной Испании, знаменита своими Андалузийскими питомниками т.н. боевых или глянцезарубаемых быков, где свои скотски счастливые и короткие жизни перед своей бесчеловечно страшной и долгой смертью ведут одни из редких убойных скотин на свете, kоторым вообще стоило увидеть его.


[Закрыть] У христиан борьба такая: на шестеро скотин сто убойщиков, трех покрасивше называют матадорами или глянцеубойщиками, те полубитое говядо приканчивают, танцуя. Брут в трибунах вздремнул, а после игры Сенека его влоцировал в помещение, где те все трое собрались перед зеркалом – проверить, не взъерошился ли в разгаре пляса волосок. Брут им указал мечом на коляску. И тут возникли осложнения: те – там, с будущего – понимаешь, они смерти не знают. Вообще! Они там живут по семьдесят лет и подыхают в постелях. Они видят смерть только на картинках – те у них аж подвижными бывают. Сенека Бруту это уже рассказывал, а тот не совсем поверил: подчинения ожидал, нападения ожидал, но не болтовни. Один из тех глянцерубов с горем пополам говорил по-нашенски: перекрестившись[19]19
  Единственно в этом источнике узнаем, что в 65-ом году без пояснений был знаком этот языческий жест. Не поясняется, понимают ли собеседники, что христиане из будущего забрали его своим оригинальным брэндом наряду со солнцестоянием и всем остальным краденым добром.


[Закрыть], давай распространяться о ценности человеческой жизни… У Брута было мало времени, он принял правильное решение: одним пожертвовать, дабы двоих загнать в кулек. Эти мужики, видимо, вообще не видали, что у человека в брюхе – как этакие плебейские девы. Пока Брут пинал по полу кишки говоруна, оба оставшихся уже бледнолицыми были на сидениях.

– Спасибо, милый! – восторгалась Поппея. – Траяну понравилось! Мне тоже. Приведи Сенеку ко мне: я хочу и его поблагодарить!

– Он не может прийти, – Нерон посмотрел на Поппею с загадочной ухмылкой. – Коли хочешь, можем пойти к нему.

– Мне идти к нему? – Поппея в недоумении пялилась в Нерона. – Ну, давай, пошли.

Она обняла сына:

– Пойдем, поблагодарим деда Аннея за потеху!

Они продвигались по оливковой аллее. Шепот ветра постепенно приносил странный звук. Вроде голос – но определенно не человеческий. Непривыкшему уху. Привыкшему – все-таки человеческий. Но нечеловечный…

– Там кто-то посажен на кол? – Поппея спросила.

– И угадай, кто? – Нерон улыбнулся.

Не получив ответа, он продолжил:

– Я не знаю, как Сенека путешествует во времени. Знаю только, что там хозяйничают христиане. И у них там, в этом будущем, всякие чудеса. Как бы ни было, время течет вверх … Мой век здесь и сейчас. И ты знаешь, каково варварам, когда мы снисходим к ним со своего века. Как канал будущан к нам Сенека опасен. Я спрашивал его, как он это делает. Он сперва не раскалывался. Когда я пригрозил, стал рассказывать так, что ничего не понятно. И так шаг за шагом, а толку ничуть. Я Сенеке не доверяю. Конечно, верный Брут за ним присматривает, на него могу положиться как на родную мать[20]20
  Императрица Агриппина Младшая (15-59 г.), самоотверженная мать Нерона, которая уломала своего мужа императора Клавдия усыновить ее сына от другого мужа, чтоб наследником престола (как старший) стал тот, не старший сын Клаудия от другой жены (младше Нерона). Потом она использованного Клавдия отравила, дабы стать императрицей до совершеннолетия сына и продолжать править и потом – в лице своего императорского чада, послушного последователя своей императорской матери. Сын, право, оказался настолько послушным и исполнительным последователем своей мамы, насколько Агриппина даже не надеялась: он вместе с Поппеей дружно утопил ее.


[Закрыть], но… Нет, именно из-за этого: пойми, он дурак, может не заметить и не понять… Так, вот, Сенека нынче сидит…[21]21
  Сажание на кол: прогрессивный метод перевоспитания в античном мире, для изобретения которого разум Homo sapiens оказался по меньшей мере тысячилетий на пять подходящее, чем для открытия анестезии. Заботливые руки не одного палача насаживают человека на заостренный кол, который ради безопасности в обращении отполирован, чтоб не попали занозы в попу, а кончик гуманно округлен, чтоб безвредно проникнуть в полость живота, не повредив жизненно важные органы, лишь бережно отталкивая их в сторону и таковым образом максимально продлевая сидящему ожидаемую продолжительность жизни – приоритетный показатель, за который борется и современная медицина. Этическим и эстетическим представлениям римлян больше соответствовали распятие на кресте и жарка на костре, однако эти методы не применялись к гражданам Рима, поэтому Нерону пришлось искать других путей освобождения от Сенеки. Эта история, правда, является единственным источником сведений о посадке Сенеки на кол. В других источниках дана и противоречащая информация: что Нерон после кошерриды велел своему любимому учителю покончить с собой, и тот сам вскрыл себе вены. Ожидается, что окончательную ясность в этом вопросе принесет сам Сенека, который, как доказано содержащимися в этом рассказе очевидениями, иногда гостит в нашем мире – в свободное время, какового у сидящего на колу долгожителя даже значительно больше, чем саму хотелось бы.


[Закрыть]

– Ой, Луции[22]22
  Остроумная Поппея этим двойным обращением убивает обоих тезок Сенеку и Нерона одним выстрелом, но в то время это так никто и не узнает, ибо первый так и не успел ознакомить других с огнестрельным оружием, которое оба с верным Брутом тайком привозили себе с экскурсий в будущее и накапливали в тех целях, об ошибочности коих его своевременно убедил проницательно предоставленный вторым кол за три года до того, когда самого Нерона о правильности этих же целей все-таки вспять убедили другие – уже без Сенеки, Брута и огнестрельного –, и бедный Нерон, не сумевший пережить свое заблуждение, лишил себя жизни, освобождая от этой заботы своего лучшего друга Марка Салвия Отто. Сама Поппея, увы, не дождалась этого момента, скончавшись уже вскоре после конца этой истории противоестественной смертью – просто от болезни –, и тоже весьма кстати, ибо занявший престол после естественной смерти Нерона (вернее, чуть до нее) лучший друг ее любовника (позже ставшего третим и последним мужем) во время ее второго замужества был вторым мужем Поппеи, который, в отличии от иного читателя, с легкостью сумел бы размотать этот каламбур, о котором у него уже до этого имелось свое, а сейчас вдруг – заодно и императорское мнение.


[Закрыть], мне очень понравилось! – Поппея прильнула к Нерону. – Тебе понравилось? – она посмотрела на Траяна.

– Да, мам!

– Передай, милый, Сенеке «спасибо» от нас, – Поппея попросила, – заколи его!

Нерон обнял плечи жены:

– Ты у меня такая мягкосердечная. Так нельзя жить! Что б ты без меня делала?!

– Пап, а можно? Я его заколю!

Лицо Нерона потемнело.

– Ты не понял, пап! Я его только заколю – от нас с мамой! Я не возьму его уши!

– Ну, давай, – отец потрепал шевелюру сына. – Поди, потренируйся!

– И не спеши! Исследуй его хорошенько! – Поппея обняла Нерона. После эротичных спектаклей они всегда жаждали остаться наедине.