Текст книги "Прокол (сборник)"

Тебе было бы лучше о нем не думать. Но нельзя то, что нельзя. Вот я и говорю нарочно о нем, постепенно переводя беседу на тебя.

Тобой овладевает ночное откровение. Ты рассказываешь, как много всего тебе в жизни не хватает. Нет, не о нем речь, конечно. Это было бы наипротивнейшее, что мы могли бы обсуждать. Тебе просто не хватает… Мало ли, чего. О нем только хорошее. Но с тоской. Ты так и не простила, что он тебя не удержал.

До чего ж вы рабские существа!

Хочется спрятать тебя за пазуху и не отдавать никому. Я сбросил маску Арлекино, сопровождающую меня всю жизнь. И ты уже не по-матерински всепростительна к шаловливому ловеласу, как до сих пор. Ты дитя, тоскующее по теплу. Но я воздерживаюсь излучать его. Мы сидим на диване – каждый у своей стены.

Болтаю о том, что хотел бы детей, да второй половиной судьба не наделила. Бывает, и меня преследуют приступы откровенности.

Ты умеешь находить слова утешения. Ты мила. Никогда не пожалею об этой ночи, о знакомстве с тобой. Хорошо, и все. Целомудренная романтика влечет больше, чем оргии.

Ты не допиваешь. И мне, значит, лучше не увлекаться.

Легкий хмель вытесняет усталость. Дважды бьют настенные часы. Воцаряется продолжительное безмолвие.

– А что у меня завтра дома будет… – ты совершенно некстати возвращаешься к этой бесплодной теме.

– Ничего не будет. Я собственной персоной в семь часов доставлю тебя домой.

– Ты сам меня отведешь?

– Ага. И вместе позавтракаем.

Тебе явно стало легче, хоть ты и пытаешься это скрыть.

– Ладно. Впрочем, я вздремну. Споешь еще что-нибудь?

А как же! У меня и права голоса нету. Голос имеется, а прав – нема. Я же здесь главный виновник.

Напеваю под тихие переборы. Ты берешь подушку, сворачиваешься котеночком и погружаешься в сон. Ноги твои упираются мне в бок. Я встаю и возвращаю Дассена. Ты приподнимаешь голову и непонимающе моргаешь.

– Давай-ка, сделаем так, – я беру подушку и кладу на колени. – Ложись!

Я ничего не поясняю. И нечего объяснять. Вот, спроси «зачем?» – я и останусь в дураках.

Ты не спрашиваешь. Поворачиваешься, устраиваешься поудобнее и закрываешь глаза. Звучит музыка. Я опускаю веки, будто задремал, и медленно кручу твои волосы вокруг пальцев. Ты молчишь. Ты до такой степени молчишь, что я буквально слышу твое молчание. Точно как в детстве, когда случалось – засыпаешь у телевизора, и мать начинает легонько щекотать спину. В этот момент детское самолюбие и стремление к независимости борются с желанием продлить приятный момент и боязнью, что мать может перестать ласкать тебя. Уж и бок занемеет, а не двинешься.

Мои пальцы замысловато кружатся по твоему лбу, вискам, изредка и щекам. Ты дремлешь. На самом деле ты дремлешь крепче, чем на самом деле. Чем смелее мои пальцы, тем глубже твой сон.

– Чем это ты занимаешься? – твой голос очень сонный. Столь сонный, каким и должен быть голос, не понимающий, чем это я занимаюсь.

– Как бы успокаиваю тебя…

– У тебя хорошо получается…

Есть! Уж никто другой так не сказал бы. Только ты, безупречно прожившая в браке шесть лет. Без всякого намерения – просто сказала, что чувствовала. Может быть, до этого я ни на что и не рассчитывал. Ну, а сейчас…

Ареал деятельности моих пальцев никоим образом не расширяется. Настоящий уровень ты одобрила, и нечего соваться в неведомые пространства. Но и зевать не обязательно. Коже надоедает, если ее долго тормошить в одном и том же месте.

Я ласкаю твои щеки. Легко, легонько. Чуть заметно. Щеки, подбородок, губы… Только губы… Другая рука мягко гладит волосы, чуть отвлекая внимание.

Губы твои сухие и мягкие. Они поддаются под моими скользящими пальцами. И те скользят. Скользят вокруг. Вот уже скользят по. И наконец проскальзывают между. Губы просыпаются. Они зовут. Они горячи и страстны. Во мне все кипит. Спина невольно изгибается, и наши дыхательные пути замыкаются в единый цикл. Дышать нам незачем. Нам смыкаться.

Ты слегка пахнешь духами. Твое дыхание не пахнет ничем. Это отлично. Дыхание не должно пахнуть, дыхание должно обветривать.

Мы распластались на диване. Я возбужден и нетерпелив. Обычно я сознательно медлю, дразняще медлю до того, как внезапно обрушусь на женщину грозой. Но не сейчас. Лишь бы не позволить тебе рассуждать. И себе.

Твои руки рвут мою рубашку, рвачи этакие. И мои не лишены рвения. Я боюсь задерживаться у пуговиц блузки. Поднимаю ее вверх. Твое хрупкое тело беззащитно, как у ребенка – тронь, и сломаешь. Лежа на спине, девчоночья грудь почти исчезает, а на нежную кожу живота косое пламя свечи бросает шелковистый отблеск. Тонкий бархат кожи, как у плюшевого медвежонка. Мои ребра вот-вот треснут от распирающей меня животной жажды обнять тебя, защитить, на руках носить и умереть за тебя – от этой первобытной страсти, которой самец отличается от вибратора. Я алчно целую твое тело ниже и ниже, прикрывая блузкой то, что уже поцеловал, чтобы ты не замерзла. Рука шелестя скользит по горячему капрону, который покрывает твои пьянящие ноги. Давно не обожал никого так, как тебя в этот миг.

Подбородок упирается в пояс юбки. Приехали.

Взяв себя в руки, возвращаюсь и снова припадаю к твоим губам. Ни слова, прошу тебя!

Лежим обнявшись. Я привел тебя в относительный порядок.

– Вот не думала, что ты такой нежный… – ты шепчешь мне на ухо. Улыбаюсь. Ты тоже не знаешь, что нежны те мужчины, кои болтают пакости и в поездке загород мочатся, едва удосужившись отойти на три шага. Все вы думаете, что нежные взахлеб глаголят о любви при лунном свете. И потом жутко удивляетесь, когда этакий лирик взгромоздится, урча, как морская свинка, справит свои потребности, а потом повернется спиной и – храпеть.

Нажимаю пальцем на кончик твоего носа.

– У тебя нос пищит… – шепчу. Ты смеешься и всматриваешься мне в глаза.

– А у тебя? Не пищит?

– Попробуй!

Ты дотрагиваешься до моего носа. Я сжимаю губы, пищу и удивляюсь:

– Ой! И у меня пищит.

– Но только, если нажимаю я!

Снова обнимаю тебя. Крепко-крепко.

Блаженное ничегонеделание. Мы молчим. Говорят наши руки.

– Что я делаю? – ты шепчешь. – Скажи прямо: что это такое? Зачем я так поступаю?

– Это ничего. Совершенно ничего. Шуточка, милая такая, в будний вечер.

– Ты и вправду так считаешь?

– Я не считаю. Я знаю.

– А как же он?

– А что он? По-твоему, он нас чем-то обидел?

Шучу. Мы не были бы друзьями с рождения Христова, если бы обижали друг друга.

– Послушай! Вот уже сколько лет ты целиком принадлежишь ему. И так будет всегда. И сейчас.

Хорошо звучит. Убедительно. Если уж тебе не ясно, что никто никому не принадлежит, то не мне же прямо здесь лекцию читать.

– Но…

Я прижимаю палец к твоим губам.

– Никаких «но». Только «и». Все большие «но» оказываются маленькими «и».

Замысловато получилось. По-разному можно понять. Или просто не понять. Не всегда уж так сразу возьмешь и сформулируешь мысль.

Бедняжка Джонни! Ты все еще по-детски терзаешься сомнениями. Мне тебя до боли жалко. Хочется уберечь тебя от всего.

Я сажусь, прижимаю тебя к себе и целую. Ты страстно хватаешь мои губы. Руки оказываются у меня под рубашкой.

На этот раз я завлекающе сдержан. Знаю, что ничего не будет. Именно поэтому не спешу доводить до конца. До конца, которому так и не бывать концом. Но ты не умеешь медленно. Ты засасываешь меня в пекло бушующей страсти. В этот бурлящий поток, запрещенный для тебя тобой же. Не мною, не матушкой природой, не…

Не им.

Твое полуобнаженное тело заставляет дрожать воздух, извиваясь словно водоросль. Пламя свечи колеблется.

Рубашка уже давно сорвана с меня, но кожаный пояс не поддается под нетерпеливыми рывками твоих рук. Я уже насладился твоим лицом, плечами, грудью, талией… Дальше – ткань. Спешно отстегиваю крючок. Серая юбка, простые, серые колготки, узенькая, белая кружевная занавеска…

Смеешься ты, или плачешь? Никак не пойму. Но это светло и звонко.

Ты чиста и благовонна. Я и не сомневался.

Твой голос доносится откуда-то сверху. Быть может, даже из мира иного.

– Нет… Не надо… Прошу тебя… Не могу…

Слышишь ли ты себя сейчас? Может и нет. Но я слышу.

Я пью тебя словно воду из родника. Я маленький сластена, и ты течешь как мед по моим губам. Это невинно и прелестно. Куда гаже смотрится мужчина в борьбе со своими штанами… Пояс, пуговицы, узкие брючины… Драные трусы…

Не катит.

– Иди ко мне… Нет, не надо… Прошу…

О чем ты просишь? Сама хоть знаешь?

Я поднимаюсь и снова целую тебя в губы… Ты постепенно успокаиваешься. Твоя обнаженная плоть – искусство в чистом виде. А я – солдат при утренней зарядке: вспотевший, волосатый, в парусиновых штанах…

– Закуришь?

– Нет, – ты мотаешь головой, не открывая глаз.

– Тогда кофе?

– Тогда кофе…

Встаю, аккуратно складываю твою одежду на край дивана и беру рубашку.

– Пошел готовить, – я направляюсь к двери и деловито бросаю: – А ты сиди и жди, как поросенок. Договорились?

– М-м? – твои глаза закрыты.

– Эй! – я снова тормошу тебя. Ты поднимаешь веки, улыбаешься и наконец заявляешь:

– Да бог с тобой! Чай! И выметайся!

Когда я возвращаюсь с чаем, ты уже сидишь одетая и улыбаешься.

– Развлекай меня! Ты обещал!

– Ни уж то не разволок!

– Не-а!

Странно. Ты больше не девица. Ты женщина. Ну, слава богу!

Пою песенки. Давно уже повторяюсь. Ты клюешь носом и отчаянно борешься со сном. Чувствую, что ночь уходит в прошлое и надвигается день. Сидеть становится все сложнее. В нижней части живота, в самом сакраментальном месте, появляются ноющие покалывания, напоминающее о подростковых ночных бдениях. Через пару часов наступят настоящие роды.

– …пойдешь со мной? – ты спрашиваешь, будто продолжая незаконченную фразу.

– Да.

Как вытеснить из тебя глупые самоугрызения?

– Что мы скажем?

– Все, как было. И чуть больше. То есть, промолчу, что не было.

– Ты это всерьез? – в голосе звучит недоумение.

– Абсолютно, – я говорю, обнимаю твои плечи и сжимаю. – Положись на меня! Не знаешь меня, что ли? Чем серьезней я говорю, тем громче люди хохочут. Известное дело.

Известное. Да не тебе. Тебе кажется, что всегда, когда ты смеялась, я дурака валял. Арлекинова участь.

– М-м-да…

– М-м?

– Ты действительно думаешь, что он спит?

Ну чем еще крыть? Я беру жестокий аккорд:

– Strangers in the night exсhanging glanсes, wand’ring in the night…

* * *

Дверь открываешь ты сам. Лицо заспанное. Только что из постели вылез. На часах ровно семь.

Завидую тебе. У меня ноги заплетаются. И больно. Мучительно и неотступно. Как сяду, хочется лечь. Как лягу, хочется встать. Тогда вдруг вроде бы хочется ссать. И в конце концов тянет вешаться.

– Ого! – ты оживляешься, увидев меня. – Вот уж кого не ожидал увидеть…

Она с улыбкой заходит в прихожую. Лицо осунувшееся, но живое. Интересно, что сейчас происходит у нее внутри? Поди догадайся. Зато ты точно таков, каким я тебя предполагал увидеть

– Принимай гостей! – я заваливаюсь внутрь.

– Чем же вы занимались всю ночь напролет, зайки мои? – ты осведомляешься. – Похоже, не спали.

– Где уж там спать! – я многозначительно вращаю глазами. Она по-кошачьи оглядывается, мол, обещал – все пронесет, и исчезает в комнате.

– Как тебе сказать. Твоя жена… – я глубоко вздыхаю.

– Что жена?

– Страстная женщина! – я в изнеможении опираюсь о стену.

– Ну, ты молодец! – весело звучат твои слова по пути на кухню. – Иди-ка сюда, перекусим!

Дружно сидим за столом. Ты рассказываешь, как отменно спал. Я, в свою очередь, скупыми словами и ненавязчивыми пошлостями описываю наши ночные забавы. Разумеется, намекаю, что все дела. Ты смеешься и отмахиваешься. Ты делаешь все, как положено – по пунктам.

Я не вру. Но формально. По существу, я таю что-то от вас обоих. От тебя – происшедшее. От нее? От нее я таю то, что не могу ничего долго таить от тебя. Ей этого не понять. И не понять, что ты поймешь. Ведь ты так и не признаешься никогда, что знаешь и понимаешь. А если бы признался – она бы не поняла, как можно понять. Вы так и будете таить.

Так делают.

Утро бодряще прохладно. Идем по улице. Вдруг ты спрашиваешь:

– Слушай! А в правду – чем вы занимались?

– Так ведь докладывал же! Ну ладно. Загнул малость. В сущности ничего и не было. В самом разгаре ей примерещились моральные проблемы и она попросила это не делать. Вот, я и рожаю, как в юности, – я выразительно прижимаю ладонь к паху.

– Да что ты говоришь?! – ты заинтересованно воскликаешь. Твое изумление так же серьезно, как по-твоему мой отчет. Тебе ясно, что сегодня я настроен ерничать и разумного слова из меня не выжать. Я даже слегка раздосадован. Почему до тебя не доходит, что это уже не остроумно? Почему ты веришь, что я могу до такой степени тупо дурака валять?!

Стою на трамвайной остановке и провожаю тебя взглядом. Когда ты все узнаешь? Завтра? Послезавтра?

Скоро. Как можно представить, что я буду что-то скрывать от тебя! Неужели наша дружба столь необычна?

За тебя я не сомневаюсь. Приключение является достоянием. Для меня, для тебя, для родины. А для нее…

Почему? Ну, почему же этого не случилось?

Виноват мужчина. Всегда. Так положено. Это функция мужчины.

А впрочем, было бы глупо, если бы так вот сразу все и произошло. Мне бы это казалось неправильным. Сейчас я определенно чувствую себя лучше.

В следующий раз… Это как-то логичнее. Я буду более подготовлен к мероприятию психологически, социально и гигиенически. И материально.

Заткнись! Следующего раза не будет!

И женщина не лишена функции. Женщина не прощает.

Клапан избыточного давления

…но кровь по щеке была настоящей. И ужас во взгляде – искренним. Пронзительную боль с корня по вершину можно лишь представить. Но хочется. Ибо…

Жанетта не настоящая.

Вестард – он самый.

* * *

Она лежит на твердой деревянной скамье и не может вырваться. Пыточные колодки Эшварт нарочно установил так, чтобы ее голова с возбуждающе беззащитными кистями возле ушей была приподнята полувсидь. Ибо взор в потолок ему был бы скучен. Он заставит Жанетту смотреть в его глаза – ненавистные, но непобедимые. Хочется видеть страх на месте его зарождения. И в момент оного.

Мы любим быть непобедимыми.

Лодыжки Жанетты вкованы в кольца на полу. Шарф через ее рот глубоко врезается в щеки. Эшварт залпом свалил ее прямо с порога: в деловито-клетчатом серо-буром пальто, скрывающем зеленый вельветовый юбочный костюм, в колготках под загар и коричнево-кожаных сапогах.

Он ступает целенаправленный шаг в сторону лица Жанетты, и ей не удается не шарахнуться. Но долгую прелюдию с острыми предметами у горла и кнутом по нагому телу он на этот раз проскочит. Не так, чтоб не нравилось, нет: времени мало. Окна заперты, жалюзи опущены – это он уже проверил. Так же, как замок колодок. Но хронометр тикает.

Эшварт грубо разрывает пальто Жанетты над ее грудью. Не задерживаясь на наслаждении лицом, он поднимает кофту до выреза пиджака и изымает из кружевных чашечек… Есть! Женщина вся в уличной одежде – только голая, бледная, беззащитная грудь с жалкими, из-за внезапной прохлады и страха впавшими румянами над тряпьем – как плотва на Чудском льду. Нет, совсем без плетки не выйдет! Эшварт эстет. Стóит лишь вообразить, как они дрожат под кнутом…

Не лошадиный же хлыст… Латексная бахрома. Но прямо по соскам – толк есть! Жанетта старалась не кричать… Очень старалась! На этом и хлыст Эшвартом исчерпан. На последок пару раз врезав прямо в лицо, наслаждаясь скрипом колодочных петлей, болезненно втершихся под кистями Жанетты, он бросает плюшками баловаться.

Переместившись между колен Жанетты, которым не удается не зазвенеть кандалами, он запихивает руки под пальто и юбку, хватает колгошью резинку и рвет. Безжалостно. Одним треском через сапоги вплоть до острых каблуков. Ткань еще покрывает колени, обнажая лишь белые бедра и кружевные трусики. Эшварт медленно отлупляет капрон под загар с горячей кожи, в которой врезались красные отпечатки беспощадного рывка.

Он обожает короткие ноги Жанетты. Мускулистое бедро завершается стройной ренессансной коленкой. Крепкая икра доводит до филигранно выточенной мраморной лодыжки с пяточкой номер тридцать четыре – вогнувшей целый размер в один лишь головокружительный свод. Но что его полностью заводит: упругое бедро Жанетты сейчас беспомощно свисает ляжкой с бедренной кости – нагая и вялая. От ягодицы до точеной коленки: когда Эшварт ее пошлепывает, она шатается. На колене мелькают веснушки…

Вдруг белые, горячие, миг назад уже сдавшиеся ноги опять отчаянно напрягаются – в тщетных стараниях задержать трусы. Эшварт оттягивает их лишь на вершок – так ему по душе.

В пучке соломенно-желтого тростника в устье словно выласканных из гипса бедер намыты сладко-белоснежные сугробики кожи, меж которыми дразняще извиты алые лепестки. Эшварт блаженно сплавляет свой шершавый палец по скользкому руслу меж ними: вверх, вниз (о, как неистовствует!), вверх, вниз, (о боже, как неистовствует!), и вглубь до упора (о черт! – цепи звенят, петли скрипят!). А глубже – никак…

Эшварту нравится. Он лакомо целует собственный палец и снова давит его вглубь. Но полумесяц не поддается. Он не эластичен, не мускулист – как колечко там ниже… Плева слегка кровоточит. Жанетта бесится и немо кричит. Она уже не владеет. И Эшварту нравится все больше. От пальца на языке остается вкус крови…

Слезы струятся через щеки Жанетты.

«Хочешь, чтоб не разорвал?»

Жанетта неистовствует подтверждающе. И Эшварт тыкает все хищнее.

«Тебе повезло со мной», он шепчет, «я пощажу тебя! Только проси, чтоб пощадил!»

И она просит. Голоса у нее нет. Плечи Жанетты закованы в колодки: она мостиком поднимает со скамьи пыток нижнюю часть – и открывается прямо перед глазами Эшварта: пожалуйста, щади, умоляю! Ниже обрамленной белоснежными барханами воронки, где муравьиный лев только что искусал палец Эшварта, находится… Но провисшая нижняя линия бедер, переходя в мускулистый зад, смыкается над всей красой.

«Если сдашься, я тебя пощажу.»

И она сдается. Освободив ее щиколотки от оков, Эшварт перекидывает веснушчатые колени через плечи. Трусики больно врезаются в ляжки – едва над белыми ягодицами, внутри которых прямо под бело-алой лепестковой лодочкой нежная кожа стекается вместе – собрана солнышком, тесно сжата, в венке золотых пушинок…

Он касается пальцем, и солнышко сокращается как ужаленное. Отпор крепкого кольца мышц пьянит. Эшварт нажимает и отпускает, вновь нажимает. Упругое кольцо Жанеттиной плоти отталкивает его, как батут. Пока он наконец уже не отпускает. Он упорно преодолевает сопротивление, пока горячий жгут не обхватывает его палец. Немой крик Жанетты подтверждает успех Эшварта. Он унимается и возобновляет победный поход. На этот раз отпор спокойнее, и он попадает в раскаленно-глубокий колодец. Один палец.

А два?

Шаг за шагом удается круглое мускулистое колечко растянуть продолговатым: вправо, влево, вверх… Лишь сейчас он замечает: и на самом пороге приоткрытых глубин таится веснушка!

Двое прошли. А три? Четыре?

«Молчи!» он шепотом кричит, но наконец-то расслабли узы щек. Жанетта танцует и поет. Вслух – не так, как Эшварт приказал.

И он бьет. На полу ничего подходящего под рукой не находится, только ноут-сумка самой Жанетты. Твердоватый предмет обрушивается на колодки. И Жанетта опять пляшет! Для Эшварта! Ее левые пальцы ободраны. Но слезы сейчас текут тихо. Кипит только Эшварт…

После Эшвартого удара не встают. Он много ударял по жизни. Не размышляя. Размышление есть поражение. Эшварт знает. По морде хочешь?! Удовлетворить тебя проще, чем переспросить.

Но на этот раз – кого?! Эшварт! Очнись!

Он не чнется. Он глубоко погружается в Жанетту. Под полумесяц, который обязался щадить. Ниже нетронутых дразнящих лепестков, что в ритме толчков раскрываются как задыхающийся рот. Вновь и вновь. Он блаженно наблюдает основание древа под самый корень раздвигая сухую, чистую, алую, лучисто собранную почву, что обнимает его туго как прибрежную сосну. Туго и больно. Меж двумя округлыми, белыми дюнами. Которые терзает землетрясение. Жанетта по-младенчески отчаянно дрыгает ногами, и Эшварт едва удерживает ее напряженные бедра. Чем правдивее, тем больнее.

Но то колечко между губ – оно Эшварту не дает покоя…

«Проси, чтоб я тебя пощадил!» он шипит. «Проси, чтоб не разорвал!»

И Жанетта умоляет. Снова и снова. И Эшварт джентльмен: уязвимый полумесяц над распятым проходом остается лишь чуть натертым.

Пронзительно раздается дверной звонок.

К чертям! Жанетта! Так рано!

Эшварт вырубает телик.

* * *

Сегодня у них годовщина. Шесть лет, как Жанетта женщина. Другие сказали бы просто – двадцать четыре. Но у них так не принято: годы не отсчитывают с происшествия, не вспоминаемого ими самими.

Жанетту берегли долго. До совершеннолетия. Они сполна достигли всего еще до откупоривания ее. Жили втроем с венком ее целомудрия, знали каждый его изгиб… Эшварт не представляет ни одной пары, помнящей черты своей плевы… А у них даже фотографии имеются! Семейная реликвия…

Жанетта даже не знает, почему… Эшварт просто не сумел себя преодолеть, затеять уголовную связь с малолеткой, оставить улики… Да еще в чужой стране. «Травма детства», он шутит. Но теперь они любят разыгрывать этот театр опять и опять. Этот, другой, любой – воображению даже трудно шагнуть за пределы пережитого богатства…

Эшварт открывает входную дверь. Жанетта не успевает и вздохнуть, как он залпом сваливает ее прямо с порога на деревянную скамью и решительными движениями сковывает в кандалы. Такую, как есть: в деловито-клетчатом серо-буром пальто, скрывающем зеленый вельветовый юбочный костюм, в колготках под загар и коричнево-кожаных сапогах.

Нет, колодок у Эшварта нет, лишь обычные сексшоповские наручники. Но поза и беспомощность будет настоящей. И по морде дать можно по-настоящему. Жанетта знает. Она видела, как это – шутить с Эшвартом…

Но никогда не испытывала. И в жизни не узнает. Ради потехи этого достаточно. Именно и только этого: бóльшего для потехи было б уже недостаточно.

* * *

Аромат кофе. С шоколадом. На табуретке возле пианино.

Рядом с ним на твердой деревянной скамье лежит Жанетта, еще нагая в ералаше своего уличного наряда. Руки и ноги уже освобождены, но вставать еще не хочется. «Было так хорошо, как впервые!» Это лишь семейный гимн. На самом деле, разумеется, было намного лучше. «Спасибо, милый!»

«Милый?» Эшварт улыбается. «Ты разве не знаешь, как меня зовут?»

«Как тебя зовут?»

«Может, еще и отпечатки пальцев и образец спермы?!»

И они заливаются смехом – чистыми квинтами, как давно спевшись. Вечера у них, как правило, счастливы. И утра. И промежутки меж этими временами суток – темный и светлый…

* * *

Удар кружкой по голове застает Вестарда врасплох. Шок усиливается горячим кофе в глаза и ужалом острых осколков. Не успев осмыслить происходящее, он чувствует себя асфальтом под пневмодробилкой.

Ее расчет был трезв. Среднеарифметического уложила бы. Похотливого холостяка под сорок… Или образцового семянимпотента… Мелкая смелкая! Классом ниже в спортивном интернате, однако, когда Эшварт сейчас вспоминает тогдашнего себя… Только что за порогом средней школы… Хотя и закален спортом и давно сам себя содержит – рисковым полулегальным бизнесом… Но перед ее решимостью он был совсем еще ребенком. Хотя и физически она просто-напросто ошиблась в исходных данных. Ибо среднеарифметический и не близко не уложил бы ее еще с самого начала…

Вместо ярости Вестард испытывает уважение. Большой над маленькой он ее уже укротил, но чувствует, какого мизера не доставало, чтоб огромную кору земли разломал малюсенький сейсмический центрик.

«У меня твои отпечатки пальцев и образец спермы», она всоп говорит. Это звучит не вызывающе, не… Ну, никак – только так, что она не лжет. «Ты можешь убить меня и расчленить. Пока я жива, ты безнаказанным не останешься», она с кровавым лицом встает и… опять пинок. Острый сапог схватить прямо перед носом Вестард способен. Он будет потерей для большого спорта. Но расчленить ее – нет. И если бы мог – не делал бы. Он даже не понимает больше, как сумел причинить уже содеянное.

Вестард встает, тянется за пуговицы ее пальто и… получает пощечину прямо в лицо. И наконец срывается: маленькая рука еще не опустилась, как ответная пощечина Вестарда уже вопрос наладила. Как Эшварт бил бы его сейчас! Как колотил бы – до заслуженной смерти.

Она лежит и тихо плачет. Он медленно и беспрепятственно подтягивает вверх ее колготки, поднимает ее, поправляет одежду, утирает кровь и направляет к порогу.

«Прости. Я оставил тебя не тронутой…» и замешкивается. Хотелось себя похвалить, ан… Этот маленький, собранный солнышком, туго сжатый, в венке золотых пушинок – клапанчик… Он выбрал тот, не полумесяц… Да не из-за рыцарских побуждений же! Что больше по душе пришлось…

И он запирает дверь.

У Вестарда примерно два часа на то, чтоб покинуть родину в восточном направлении. Как в сорок девятом. Нет, лучше, конечно, намного лучше. Привычным деловым маршрутом. И с надеждой вернуться. По истечении срока давности. И главное: без давящего камня невиновности.

* * *

Утро. Жанетта уже на работе. Эшварт занимается дома.

Он плачет редко. Быть может, раз в год. В годовщину. А после наладки поставок давно желанных дисков – чаще…

Полка отборных фильмов… Нет, не латексная садомазоскука. Смешно: «садомазо»… Каким концом такое придумано: объединить одним словом абсолютно несоединимые вещи?! Нет, у Эшварта настоящее насилие. Настоящее! Актерски-мастерское. Дорогое.

Жанетте тоже нравится. Почти как «Криминальная Россия»: «Нужен же такой виртуальный клапан избыточного давления, дабы всякие отморозки реже взрывались в жизни!» И Эшварт вздрагивает…

Такие фильмы были запрещены Вестарду. Они все еще таковы же для Эшварта. И всем, всем: пропаганда насилия, хоть плачь…

Ему еще отбывать несколько лет срока давности за рубежом. Под чужим именем. После взрыва без клапана.

Дело на родине еще длится. А настоящего имени не знает даже самый близкий ему человек. И, вероятно, не узнает. Ибо срок давности у дел. У людей – вряд ли.