Текст книги "Прокол (сборник)"

Земля тебе пухом, лето!

Такова уж наша суровая судьба. Kaждому приходит черед слинять из этого гостеприимного мира безвозвратно. Mы, оставшиеся, тогда собираемся вместе и опустошаем бокал-другой за благополучие усопшего. И очень хорошо, что так делаем. Поэтому и не слыхано, чтоб какому-нибудь усопшему после не ладилось.

Покойное лето мы с друзьями хороним уже который год. Так повелось, и так тому и бывать. В первую субботу каждого сентября, каждый год в новом месте. Tрадиция – это ведь та сила, что сплачивает народ. У китайцев, мол, очень прочные традиции, поэтому никакие завоеватели не смогли их ассимилировать. Сами взяли и впитались. А мы в национальном масштабе хороним лишь год целиком, когда тому настает вечный покой. Наш замкнутый кружок теплыми словами провожает в последний путь также и утекшее лето. Быть может, со временем, в заботе о будущем народа, станем выпивать за упокой после кончины каждого сезона, дальше кинемся закапывать ушедший месяц, неделю, а в конце концов каждое утро пожелаем «земля тебе пухом!» вчерашней пьянке. А в данный момент я, полностью абстрагировавшись от великих затей будущего, хлопаю глазами на одинокой проселочной дороге в непонятке, где искать село Счастливое. В обозримой окрестности виднеется лишь одна грустная усадебка. Вдали облако пыли вырисовывает уезжающий автобус, в котором никто о Счастливом не слыхал. Ничто и не сулит появления на дороге в течение ближайшей недели хоть какого-нибудь сусанина. Придется уж топать к седому домику в уютном окружении дубов. Никак не искомый, однако ж, вдруг добрый человек сможет дорогу указать.

Tропинка к двери ведет прямо вдоль собачьей будки. Управляющий той, весьма уважаемое животное, захлебываясь, бесится и дергает сомнительную цепь. Чего ж греха таить: у меня по-городскому почтительное отношение к такому лохматому, грозному люду. С опаской обхожу его большим кругом и взглядом выискиваю хозяина.

Вдруг из хлева выскакивает ветхая дама с глазами навыкат. Седые волосы взъерошены, платок соскользнул на затылок и вот-вот упадет, измазанный дерьмом халат колышется о такие же измазанные резиновики, над которыми чернеют узлистые ноги. Я, было, открываю рот для приветствия…

– Сынок! Ой… – у нее перехватывает дыхание. – Молодой человек…

Старые ноги суетливо серпят сочную траву. Сударыня мчится ко мне напрямик, пренебрегая удобством тропинки.

– Сынок! О боже! Kак ты тут оказался?!..

Я, смутившись, ступаю назад. Не свихнулась ли почтенная? Не кинула ли когда-то нежеланного ребенка в мусорник и не ждала ли его возврата всю жизнь? Нерадивый отпрыск, правда, сейчас был бы скорее ровесником моего отца.

– Идите сюда! – хозяйка уже хватает мою руку. – Tелка ввалилась в ясли! Помогите! Есть же Господь в небесах…

Яслями называют такой большой сосуд, с которого четвероногий люд ест. Teлка – это небольшая безрогая скотинка. Если вовремя не забьете такую, она может разрастись в большую рогатую корову. Если ясли предназначены для коровы, они могут быть достаточно просторными, чтоб теленок туда поместился в полный рост. Если телушке там места хватает, она в ясли, естественно, может и впасть. До этого мне как бы ясно. Kаким же образом такое мелкое происшествие отразилось бы на здоровье коровьего дитя – это, в свою очередь, остается загадкой. Tем не менее я скачу за пожилой дамой. Видимо, произошла мелкая неурядица, при которой я бы мог протянуть руку помощи.

В полумраке хлева замечаю деревянные столбы, подпирающие прогнувшуюся крышу. Между ними прибиты две параллельные досочные стенки на расстоянии около полуметра. Высотой так по колено. Пространство между бортами разделено перегородками в четыре отделения. Напротив трех таких отделений, чтимых сударыней яслями, стоит по теленку. В четвертом теленок находится собственной персоной. Тут и обнаруживается суть горюшка. Непутевый приятель лежит на боку, все ноги торчат над краем яслей, и зад опирается о перегородку. Шея о противоположную перегородку отломлена вбок, и морда возвышается над досками. Ясли такие короткие, что теленок в них буквально застрял. Видимо, в перегнутой шее трахея сложилась и передавилась. У животного не ведется обмен газов. Рот хватает воздух, но взгляд уже становится стеклянным и тусклым.

Я подскакиваю к яслям, хватаю зверька за талию и поднимаю. Вялое тело не трогается с места.

– Tак не выйдет, сынок. Tак не поднимешь.

– Kак не подниму?! Сколько ж он весит?

– Kто его знает… Тяжела!

Прямо не верится. Животное кажется весьма мелким. Наверное, основательно застряло.

Я выпрямляюсь. Умные глаза окаменело пялятся в меня, и я теряю самообладание. Кажется – ежемоментно он может испустить дух. Хватаю его передние ноги, опираюсь о край яслей и тяну.

– Не так! – женщина вмешивается. – Tак вы вырвете у нее ноги!

Она подает мне какой-то халат.

– Наденьте! У вас такая чистая одежда. И попробуем достать доску под нее.

Накидываю халат. Застегивать некогда. И одежда уже не чиста. Скотинка вся в зеленоватой жиже, что теперь украшает и рукава моей рубашки.

Жилистые руки подают мне конец доски так метра в полтора.

– Если засунуть это под нее…

Идет! Я вспрыгиваю на края яслей, нагибаюсь и хватаю тыловую часть теленка. Еле удается чуть оторвать ее от земли. Сударыня сразу засовывает под нее рычаг. Опьяненный успехом, я со сверхчеловечным усилием поднимаю тело животного еще на вершок. Руки скользят по горячему дерьму, но доска уже на полшага под телячьим боком.

Что с этим делать?

Спрыгиваю с яслей и изо всей силы давлю вниз свободный конец доски. Телячий зад поднимается до самого края яслей. А дальше? Старая женщина не поможет ничем. Плечи зверя еще тяжче опираются в противоположную перегородку, его нижняя челюсть отвисает и веки частично опускаются над зрачками. Свободные концы ног начинают слабо трястись.

– О боже! Вот и конец! – хозяйка издает стон и принимается хаотично цапать за плечи животного. – Может, попробуете все-таки поднять перед? – Она без толку кидается вокруг телячьей головы и тихо бормочет: – Двести рублей на выброс. Отче наш! Двести рублей!

Я отпускаю конец доски, и зад теленка тяжело опускается обратно. Лишь сейчас я осознаю смысл своей высокой миссии. Как бы подобало послать бабу на хрен столовый.

А теленка куда послать?

Тусклые глаза бесстрастно смотрят мимо меня, но ноги еще дергаются…

Выскакиваю наружу. Дальше, за хлевом, какой-то сарай. Типа амбара или тому подобное. Tам в преддверии стоит плаха с топором. Мчусь как бешеный. Хватаю топор и – слету обратно в хлев. Заскакиваю на борты яслей и за секунду выбиваю верхнюю доску перегородки. Остаются еще три, но те нельзя выбить. К ним во всю ширину прилегает зад теленка.

Между краями досок продольных стен – просветы. Засовываю туда топор и ломаю. Доска отскакивает от перегородки, и вместе с ней гвозди выныривают из волокнистой плоти поперечной доски, освободив ее конец. Я руками отгибаю досочку от телячьего зада. Следующая…

Спускаюсь в ясли, беру теленка за ляжки, поднимаю над последней поперечной доской и тащу назад. Массивная туша чуть поддается. Тащу еще и еще. Перегнутая шея животного чуть выпрямляется, и сквозь губы полуживого создания прорывается хрипящий вдох. Вот его плечи уже настолько отодвинуты от противоположной перегородки, что в пробел можно просунуть ладонь. Подпрыгиваю к голове животного, подсовываю руки под него и поднимаю.

– Доску! – я шиплю. От напряжения прорывается некрасивый звук. Похоже, спина разорвется вдребезги.

Старуха, не медля, подсовывает доску теленку под плечи. Дальше уже пойдет…

Обессиленный тeленок распластался на подстилке. Бок уже вздымается, и через вываленный язык свистит прерывистое дыхание. Глаза кажутся чуть живее. Он бортыхается передними ногами в попытках встать.

И мое дыхание свистит.

Подхожу к измученной скотинке и пытаюсь поставить ее на ноги. Ничего у нас вдвоем не выходит.

– Да пусть лежит! – слышу старушечий голос. – Tеперь уже поправится.

Во внезапном раздражении поворачиваюсь. Может – сказать? Но морщинистое лицо излучает такую покорность, что мои слова застывают за губой.

– Спасибо, молодой человек… О боже, счастливое какое совпадение! Как вы здесь оказались?! Я… Право, не знаю, как отблагодарить…

Настает идиотская тишина. Она понятия не имеет, что со мной делать. Я горожанишко – очевидно, из другого мира. Из тех, кто может не знать, что на деревне с прохожим здороваются.

Пугаюсь, что баба предложит деньги.

– Никак, спасибо! Если б вы рассказали, как пройти в Счастливое, я был бы счастлив надолго.

Через минуту я это уже знаю. Старуха, в свою очередь, знает, что у нас там такое пивопитие на природе.

– Подожди, сынок! – она возвращается к фамильярному обращению, примененному уже в момент первого расплоха. – Я счас… Мигом что-то принесу…

– Не надо! Не надо ничего! – я окликиваю, но старуха уже рысью вылетела из хлева. – Я ни на секунду не помогал вам! – еще добавляю по инерции. Никто меня уже не слушает. Быть может, так и лучше.

Беру топор и лениво сбиваю обратно развороченные ясли. Tогда снимаю халат. Рукава рубашки до локтей испачканы. Штаны до колен – такие же. Даже воротник жидким говном освящен. Похороны лета у меня начнутся с переодевания и замачивания белья.

Двести рублей уже встали и, спотыкаясь, гарцуют по подстилке. Все благополучно завершено. Я стал здесь лишним.

Выхожу из хлева на солнышко и закручиваю рукава до плеч. Не хочется, чтоб старуха еще бесполезно хлопотала о моих ухрюканных (или умыченных, как не смейся) тряпках. Заворачиваю дерьмо в рукава и пру в указанное направление.

– Сынок! Сынок! Подожди! – слышу зов и хмуро оглядываюсь. Если она предложит деньги, точно…

– Сынок, – баба, задохнувшись, подбегает. – На, бери! Ветчинка. Своя свинка. Сама коптила. Tочно к пиву!

В иссохшей руке шатается ломоть копченой свинины с коричневой сочной шкуркой. Tакую можно при смерти жевать не унимаясь!

Конечно, старухе сделка удалась. Двести рублей уж это не стóит. Пятерочку. Не послать ли ее на три буквы?

Протягиваю руку, беру кусок мяса и улыбаюсь.

– Спасибо…

Да пусть! Сударыня ведь действительно считает, что я был добр к ней.

Однако… С какого конца посмотреть. Если уважаемая сама ввалилась бы в ясли, я и ее вытаскивал бы. Старуха, правда, ни фига не весит. Зато говно гораздо говнистее. Вымазался бы как по сортирной яме. И уж после такого она не пожалела бы и куска ветчины побольше. Хотя вряд ли хоть в одной цивилизации испокон веков бесплодная белая женщина одной ногой в могиле стоила больше горсти ячменя.

Паллиактивный уход

– уход за обреченным на уход

ухаживающим, обрекшим уходящего,

с момента обречения до ухода.

Твое лицо до боли близкó, будто и лет этих не было. Заметен неизгладимый след, оставленный на нем разгульной жизнью последних лет, в свидетельство о той же пустоте, которой наполнен я. Как ни странно, эти черты делают тебя даже более близкой, чем она… Та, которую я знал раньше.

Ты похудела. Глаза запали глубже и стали лихорадочно огненными. Вокруг очей твоих едва заметны темные круги, одухотворяющие твой облик. Не обуздать флюиды, излучаемые твоим женским естеством и заставляющие мужчину рядом с тобой почувствовать себя действительно мужчиной. В уголках рта – морщинки от улыбки. Голос стал мягче, говор какой-то задумчивый, бархатный. Ты куришь раскованно, глубоко вдыхая дым, не так, как раньше – рисуясь. Улыбка твоя тепла и дружелюбна.

Постой! Сколько ж тебе лет?

Скоро б двадцать четыре…

Уже долго я разглядываю тебя, не отрывая глаз. И не моргнув ни разу. Твой облик расплылся за занавеской накопившихся слез. Давно уже не слышу слов, только наслаждаюсь твоим станом, голосом, движениями…

* * *

Быть может, все началось с того, что умерла мать.

Именно мать сдерживала мои страсти в каких-то рамках. Точнее, не мать, а ее существование. Факт ее бытия.

Жизнь для меня представлялась святыней то ли никогда, то ли черт знает, когда. Просто наличие жизни значит чувствовать себя нормально и не более. Когда же ты мертв, то не осознаешь это и не чувствуешь себя ненормально. Один черт.

Святы страдания. Тот миг, когда жизнь еще есть, но лучше бы ее не было. Смерть меня никогда не пугала как таковая, даже напротив – влекла к себе, однако ей противилось определенное почтение к самому процессу ухода. К подыханию – как моему, так и любого другого существа. И еще – к страданиям близких.

Сестра ушла страшно. С младенцем, моим племянничком, на руках. Паромом «Эстония». Ее не нашли. Полагаю, ей не удалось выбраться из каюты. Сумела ли она быстро лишить жизни хотя бы ребенка прежде, чем его медленно как котенка задушила вода? Сомневаюсь: не в меня она была.

Утонуть, притом взаперти без возможности плыть, мне всегда казалось страшнейшей смертью. Но сама потеря жизни была страшна лишь из-за матери. Я у нее остался один, притом даже не рядом: я катался на фуре по Штатам, контракт в самом разгаре.

Вот тогда и дошло до меня: пока мать жива, мне нельзя умирать!

* * *

Это фантастика, что именно сегодня мы встретились! На Псковском шоссе.

До автобусной остановки оставалось метров двести, но ни эти метры, ни три года разлуки не мешали тебя узнать.

Ты просто сказала: «Привет!» – и мы уже ехали. Почему-то вспомнилось, как года три назад ты говорила, мол, по дизайну Ford Sсorpio далеко не подарочек, однако сидеть в нем – недурно.

Предложенный вечер диаджинитивов ты признала более чем приемлемым. Я докатил тебя до дому и условился явиться в восемь.

Погодка сегодня изумительная. Продержалась бы такая до Купалы!

К чему эта нелепая идея?? Дался мне этот праздник…

Ровно в восемь я был тут как тут.

Никогда раньше не доводилось созерцать твой облик в черном, длинном платье. Класс! Наряд до щиколоток, обнаженные плечи, черный чулок с золотистым узором, мелькающий в разрезе. Впервые в жизни я наслаждался столь чертовской феей. Самому дьяволу неведомо, почему мне это даже не показалось странным. Быть может, из-за черного костюма, столь несвойственного моей натуре.

Девять километров до моего дома мы докатились молча. Улыбки на наших лицах не гасли, и казалось – ими наполнен весь салон лимузина. Глаза твои сияли тепло и кокетливо, словно сейчас ТО время.

Сжимаю зубы. Лишь бы не поддаться обману! Сейчас ДРУГОЕ время. То самое, из которого я бежал.

* * *

Нет. Со смерти матери не началось. Это лишь открыло шлюзы, в которых давление копилось годами.

Началось с кота.

Кот утонул в дегте.

Погода стояла знойная. Кошачьи лапы путались в вязкой, липкой массе, и он бешено бился, стараясь вырваться. Тщетно…

Я бежал из последних сил. Очень спешил. Между прочим, преследовал девчонку. Первую большую любовь (до чего ж ненавистное слово!). Быть может, из-за этого я презираю вас?

Пройти метров тридцать по строительному мусору и высвободить кота из дегтя (испачкав свои новенькие туфли!) – было не до этого. «Выкарабкается!» – просопел друг, составлявший мне компанию в преследовании девчонки (вернее, наоборот).

Взял я вечерком свой велосипед и отправился к тому месту. Что-то все-таки не давало покоя.

Брюхо кота и лапы до плеч и бедер были погружены в деготь, уже затвердевший – даже обувь не пачкал.

Сначала зверюга злобно шипел и норовил укусить. Чуть позже уже замурлыкал под мои ласки. Когда я уезжал, кот провожал меня грустным взглядом.

Я вернулся. С лопатой. Кот смиренно позволил мне бороться с дегтем вокруг него и вроде бы успокоился. Быть может – не бездомный? Может – верил во всемогущество человека?

Через пару часов стало ясно, что уже ничто и никогда не высвободит его лапки из жутких оков. Не человечьи же лапы!

Перед уходом я долго стоял в раздумье, разглядывая то тонкую шею кота, то острый край лопаты. Я оказался тряпкой.

Плакал всю ночь.

Мне было девять лет.

Той ночью, когда я в последний раз плакал, умоляя (кого??) повернуть время вспять до момента великой спешки, машина задавила моего любимого кота.

Мне было четырнадцать лет.

* * *

Комната покойной сестры приведена в надлежащий порядок. А ты и не догадываешься, каков он – порядок этот. Всему свое время.

За шесть часов, предоставленных мне, я убрал весь дом. Занес в комнату большой письменный стол и установил его перед зеркалом старого шкафа. И накрыл бархатно-коричневой скатертью. На диване с другой стороны стола уложил две табуретки. Вышло почти на уровне стола. Накрыл их фланелевыми одеяльцами. Получилась превосходная кушетка. На всем этом сооружении можно было лежать да балдеть. И разглядывать себя в зеркале.

На другом столе я расположил ящики – и проигрыватель, и кассетник. Вот таков он – порядок. И все это здесь же за дверью, укрыто от глаз твоих.

Признаться, я ненадолго замечтался. Ты что-то рассказывала про эти годы на родине, а кое-что и о себе. Я понял, что ты не замужем, детей у тебя нет, а также нет никого на свете, от кого бы ты их хотела иметь. По правде говоря, на этом и кончается мой интерес к твоим похождениям. С родителями ты порвала любые отношения, брата ненавидишь, как и он тебя, да и домой тебя не тянет. И не ждут тебя там. Все – тютелька в тютельку – совпадает с моими предположениями. Ха! И я одинок на этом свете, и я никому не нужен, и я без особой радости возвращаюсь в свой пустынный дом.

Сегодня, однако, иначе.

Сегодня в доме особое сияние. Теплое.

Сегодня я верю, что мы останемся вместе.

* * *

Так началось с кота. И покатилось. С кошкой. Лет десять спустя.

Стерилизация, невыпускание на улицу и другого рода пытки животного, в отличие от мгновенного уничтожения, были для меня неприемлемыми. Навек не забуду тетю, утопившую котят. Свою тетю. Пару часов назад бросила чулок с крошечными глупышками в бочку. Вечером, мол, вытащу и закопаю. Она даже не знала, КАК ДОЛГО котятам задыхаться под водою. А посмотреть боялась. Весь ее имидж выражал, до чего ж НЕПРИЯТНАЯ работенка выпала на ее долю и до чего ж ЕЙ тяжело.

Для меня ее котята тонули долгие дни. И ночи. И года. Выпяленные глаза и вывалившиеся языки мелькали перед глазами во сне и наяву. И посреди всего этого мешался кот – по горло в дегте, порой беспомощный и одинокий под звездным небом, порой отчаянно стонущий под знойным солнцем, не в силах отогнать муху с лица или помочиться в тугой массе дегтя.

И я не знаю, КАК ДОЛГО… Проходили мы с ребятами мимо того места недельку спустя. Остов кота сох на солнце. Кто-то воскликнул: «Глянь! Черви яйца сгрызли!» Мы хохотали.

Котят я не топил. И презирал людей, для которых все кончалось моментом, когда зверек исчезает под водой. Для него ведь все только начиналось…

Я убивал крошечных созданий молотом. Плюх – и вместо головы кашица. Тут оно было – тут его нет. Кровь, мозги, страшное зрелище. Вот для меня начинается, а для него все уже позади!

Я убивал не только своих котят. И другие охотно отдавали мне своих утопить. Ой, знали б они, как я их «топил»…

Если везло, мальчишек отдавал друзьям. Труднее всего было выбрать, КОТОРОГО не убивать. Обычно я выбирал самого красивого. Какой-то внутренний голос заступался за хилейших, но я не поддавался ему. Ведь и красивый НЕ ВИНОВАТ, что родился красивым.

А кошечек я прихлопнул всех. Чтобы никто никогда их не стерилизовал, не держал взаперти и не топил их детей.

* * *

Показываю диапозитивы. Лишь отборные, как всегда. Больше тридцати за весь вечер показывать не стану. Только те, которые действительно того стоят. Мои комментарии заставляют тебя кататься со смеху, как раньше. Слушая этот смех, у меня надламывается голос.

Нет! Плакать не буду. Последний раз я плакал в четырнадцать лет.

Рассказываю истории из своей жизни на чужбине. Некоторые даже впервые слышу. Ты пьешь джин с тоником. Твои глаза блестят все ярче. Смех наполняет маленькую комнату, и зубы сверкают никелем словно решетка радиатора моей фуры. Подобно шнуркам сплетаются наши взоры в минуты молчания, и твоя грудь вздымается чаще.

Я пью тоник с джином. Точнее – почти с джином. Разливаю я сам, и ты этого не замечаешь. В этот вечер я должен быть трезвым. Впервые после моего отсутствия мы вместе. Это не должно кончиться, как те многие встречи незадолго до моего отъезда! Не хочу тебя потерять снова…

* * *

Однако, кошками все не объяснишь. Откуда же ревность?

Эту черту наряду с местью я презирал почти столь же неописуемо, как сочувствие (о боже! Я не в силах созерцать этот ужас! ПУСТЬ УМИРАЕТ НЕ ПРИ МНЕ!). Никогда в себе ее не замечал.

Так я внушал себе всю сознательную жизнь. То есть, лет с двадцати двух. До тех пор я был самым мстительным и ревнивым сопляком на свете.

Борьба с ревностью увенчалась успехом. Последние семь лет жизни я провел без малейших ее проявлений, веря в то, что она мне даже не присуща. Я презирал бы себя, почувствовав ее.

Над ревностью налег столь бесповоротный запрет, что в самом конце, когда она, копившаяся и подавляемая семь лет, вырвалась в своем наибезумнейшем проявлении, я все равно ее не почувствовал. Она вырвалась, не затронув сознание. Точнее, обошла его стороной. Именно для ревности мое сознание было непробиваемым.

А кстати… Было лы вообще это ревностью? Быть может – сочувствие?

* * *

Прошло два часа. Мы друг до друга все еще не дотронулись.

– Не хочешь ли принять душ?

Кажется, зтот вопрос не сюрприз для тебя.

– Хочу, а как же!

То же привычное «а как же».

Не пойду я с тобой. Не хочу видеть до поры то, что нужно увидеть именно в пору. Кажется, и для тебя это само собой понятно.

Сижу во дворе на ступеньках и курю Rothman’s. Три года подряд я баловался Джоном Плейером, но в этот чудесный июньский вечер хотелось почувствовать крупинку нашего сингапурского круиза. Гостиница. Море. Ветер. Балкон. Ротмэнз…

Ты выходишь из ванной. Прошло более получаса. По-другому и не могло быть. Ты ведь не в какой-то там ночнушке (и кого это угораздило придумать столь бессмысленный кусок одежды!). При полной форме и свеженакрашенная.

Я провожу в душе минут пять. Появляюсь в белом халате. На твоем лице изумление.

– Милости прошу в игральный зал! – я открываю дверь в комнату сестры. Кажется, то, как та убрана, тебя не удивляет. До чего ж приятно осознавать, что тебя, наверное, больше всего удивило бы то, если б я тебя ничем не удивил!

Перед тем, как войти в комнату, ты останавливаешься в прихожей перед зеркалом. Я подхожу сзади и обнимаю твою грудь. Ты откидываешь голову. Мои губы льнут к твоей шее. Белый халат возбуждающе контрастирует с твоим черным нарядом. Я целую тебе плечи, спину… Твое тело вливается мне в руки словно кровь из свежей раны…

* * *

Но месть. Было ли это вообще местью?

Нет. Мести во мне было не больше, чем в пареньке, втыкающем шмелю в зад тростинку. Или надувающем лягушку, чтоб та не смогла нырнуть.

Я не в состоянии воткнуть шмелю тростинку. И надуть лягушку.

Я могу убить этого паренька.

В конце концов – не все ли равно, с чего началось?! Кончилось тем, что я повернул руль. И все.

Не могу себе этого простить. Он ведь мне ничего не сделал. Удар все-таки получился мощным… Я никогда не узнаю, во что это обошлось ему. Моему, так сказать, коллеге. Можно, конечно, надеяться, что сорок его тонн не слишком-то изменили траекторию, но почему-то все же грызет… Что-то в кошмарноватой связи с сестрой, с кошками, с неумолимой водой в клетке…

Кот и он. Начало и конец. Обоих не могу простить…

* * *

Сажусь на край дивана в комнате утопленницы. Рядом с табуретками. Выпиваю глоток тоника.

Ты стоишь у стола напротив меня. Только сейчас замечаю, что и ногти твои покрыты черным лаком. В стройных пальцах – высокий бокал с джином. Щеки горят. По правде, тебе больше не следовало бы пить. Как бы не стало плохо.

Меня охватывает неудержимое желание снять тебя. Идею бессмысленнее и представить трудно, но что поделаешь.

Беру видеокамеру.

Причудливо обставленная, залитая светом свечи комната и твой торжественный вид. Какой эротический контраст!

Нацеливаю камеру на тебя. Без слов. Меня ни чуточку не удивляет, что ты молча угадываешь все мои прихоти. Точнее, твои желания полностью совпадают с моими.

Ты садишься на стол, поднимаешь на него ногу и рукой обхватываешь колено. Изящная туфелька мнет скатерть и я ВЗДРАГИВАЮ… Нет, обошлось.

В разрезе платья – мерцающий чулок и кожа над ним. Я прямо-таки чувствую захватывающие дыхание гладкость и тепло этой кожи.

Ты пьешь джин. Долго-долго. Не могу уже дождаться. Ты знаешь, что не могу. Именно поэтому.

Ты снова встаешь. Расстегиваешь на боку молнию платья, и оно легко соскальзывает, будто туман по колосьям летним утром.

Грудь не так упруга, как раньше, но я этого не замечаю. Я вижу тебя. Твое тело прикрывают лишь пояс и чулки.

Ты опять садишься на край стола и протягиваешь мне бокал. Наливаю, не опуская камеру.

Ты медленно поднимаешь ногу на стол и поворачиваешься ко мне. Чулки с поясом в этот вечер ЕДИНСТВЕННЫЕ темные участки на твоем теле.

Ты медленно начинаешь скатывать их вниз по ногам. Ноги стройные и гладкие, как в школьные годы…

* * *

Это произошло спустя полгода, как ты ушла от меня. Или я от тебя, как выразилась бы ты. Не важно. Женой ты мне уже не была, любовницей еще не стала, и непонятно каким образом я ухитрился лишить тебя вообще какого-либо значения в моем сознании. Не думал о тебе, и все.

Женщины приходили и проходили. Как четки скользили сквозь пальцы.

Ты ведь знаешь – никакой я не красавец. И богатством не блистал. Наверное, они ломались о мое полное безразличие. Ни одной конкретно я не желал. Не пойдешь со мной – пожалуйста! Пойдешь – спасибо!

Каждая, кто приходила, потом ко мне привязывалась. Почему? Быть может, за то же самое «спасибо» во всевозможных формах. Я не мог по-другому относиться к ним. Они же мне плохого не делали. Но главным образом… Как бы это сказать? Ты же знаешь! По той же причине, по которой ты сама всю жизнь не можешь от меня отделаться. И не отделаешься! В конфликте между корой мозга с гипоталамусом у женщины в проигрыше всегда кора. У мужчины… Боюсь, что оба.

Образовалась жуткая пустота. Иногда по вечерам казалось, будто разум затмевается. Уже не от чувства, что я никому не нужен, а от чего-то пострашнее: что мне никто не нужен. Я хотел вырваться из этого мира полностью.

Встречи с тобой участились. После этих отголосков былого счастья пустота сжала еще крепче в своих ледяных объятиях. Слишком равными оказались силы гипоталамуса и коры.

Тогда и свалился с неба этот шанс уехать в Штаты. Казалось – тот мир мог бы быть достаточно далеким и чужим, чтобы полностью развеять мои местные проблемы.

* * *

Я кладу камеру. Хватит! Всему свое время!

Ты ложишься на стол лицом к зеркалу. Я наливаю на ладони масло, натираю их и начинаю массаж. Твое маслянистое тело в свете свечи бросает причудливые отблески. Спина, округлости, ноги… Мои руки медленно, невыносимо медленно, сложно извиваясь, скользят вниз по этой божественной спине. Глаза твои прикрываются, ресницы дрожат…

Снова наливаю масло. Ласки переносятся на щиколотки, икры, внутренний изгиб колен, бедра. Но не дальше.

Ты переворачиваешься на спину. Снова масло. Снова ноги. Потом шея, плечи, грудь, живот, бедра… Сбрасываю халат и тщательно вытираю ладони. Подрагивает пламя свечи. И ты слегка дрожишь. И осыпаешь меня поцелуями, пламенными, словно пурга…

* * *

Мотор равномерно гудит как насосавшийся крови слепень. Шоссе пустынно. Скорость немного за шестьдесят миль. Галогеновые лампы освещают безжизненную дорогу метров на двести вперед. Ни рытвинки. Лишь обочина с правой стороны и непроглядная тьма за ней. Даже трудно понять – это очередной виадук или просто насыпь.

За спиной – двадцать тонн свежих фруктов. Не могу больше смотреть на них.

Она сидит в дальнем углу кабины и дремлет.

Всякие уже побывали. Два года, изо дня в день катясь по цивилизованным дорогам дикого запада, приключений накопилось не меньше, чем за последние полгода дома. Бывает, что девушки по-разному понимают слово «прокатиться».

Эта не из тех. Даже по одежде, не говоря уже о поведении, видно, что грязный иностранишко черт знает с какого там краю света ей до лампочки. Зато я не в силах ни на мгновение о ней не думать. Неужели бывает такое неестественное сходство с чужим человеком, к тому же живущим по ту сторону земного шара?!

Время от времени охватывает желание повернуть руль и валиться в черную бездну за обочиной. Это меня давно уже не беспокоит. Привык я к этому чувству еще дома.

Сто раз уже переспал я с ней здесь же на койке кабины, на сидении, за окном на асфальте… Ее объятия сжимаются все крепче… Она кричит в экстазе… Я хватаю сверкающий кинжал, купленный в Дакоте, и вонзаю прямо в сердце. Еще и еще…

Руки трясутся. Не могу больше удержать руль.

Резко торможу здесь же на магистрали. Она просыпается и удивленно смотрит в окно.

«…out!» – шиплю я хриплым голосом. Первое слово заглохло в иссохшем горле. Она непонимаючи смотрит на меня своими зелеными глазами.

«Get out!»

Наверное, мое лицо ужасно. Она выскакивает из кабины и исчезает за обочиной.

Огромная фура трогается легко как жигуль. Косточки пальцев, вцепившихся в руль, белы, как череп в пустыне. В открытую дверь врывается холодный осенний ветер…

* * *

Мы свились как змеи. Твоя осиная талия извивается в диком танце. Голова мечется из стороны в сторону. Как долго уже бушует этот тайфун? Полчаса? Сорок минут?

Твои длинные ногти вцепились мне в грудь. Вот-вот ты лишишься рассудка. В который раз уже!

Не считал, но чувствую, что в последний. Твое тело и руки влекут меня слиться с тобой в единый ритм и взорваться!

Пора!

Моя рука под скатертью нащупывает рукоятку из слоновой кости. Я купил это в Дакоте. Купил после бессонной ночи, в течение которой прожил этот вечер весь, минута в минуту. Купил, чтобы не лишиться разума.

Твои глаза полуоткрыты, но ты все равно ничего не видишь и не замечаешь.

Мое тело слилось с твоим в единую материю. Твои пальцы запутались в собственных волосах. В ушах звенит твой чистый голос.

Я поднимаю жало высоко над головой.

Нет!

Опускаю его на фут от твоей груди. В этот раз генеральной репетиции не будет. Ошибиться НЕЛЬЗЯ!

У меня есть и кольт. Это было бы проще. Но его я купил позже. ЭТОЙ ночью я купил кортик.

Вплоть до того, как поехать за тобой, я повторял анатомию. Никогда еще не учился так ОТЧАЯННО.

Я не ошибался с девятилетнего возраста. Никогда больше!

Острие погружается точно у основания левой груди. До половины. Второй толчок следует через долю секунды. Треск дерева. Другого звука в комнате нет…

Я припадаю к твоим губам. Темп растет, все быстрее… Еще! Еще!

Любовь моя!

Наступает покой. Во рту вкус соли…

Сколько лет я уже не называл тебя ненавистным с последней ошибки словом? Четыре?

Типа так.

Мои разум трезв. Я закрываю глаза. Твои. Мимолетное видение, будто ты улыбнулась. Нет. Улыбка просто застыла в уголках рта. Быть может, это все те же непривычные морщинки?