Текст книги "Прокол (сборник)"

Только… Я тут горсть-другую кионов перебил. Что делать? Ко мне возвращается тревога… Я опять направляю взгляд в обожаемые глаза – а тех уже нет… Веки впалые, под сочной, пареной, вкусной кожей глаза опять сдувшиеся…

* * *

…а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!

Постель мокра холодным потом, я полувсидь глушу крик в подушку. Моя квартира частная, но я знаю, что Аиэоу в ответе за мою сохранность: разоравшись среди ночи, я узнал бы кое-что новое о своей частности. А этого я определенно не хочу.

На миг ощущаю резкое облегчение. Нет, я не убил ни одного киона, это был просто кошмар! Но…

Спустя мгновение я уже, вжав лицо в подушку, спокойно трясусь плачем. Я, морально сильнейший человек в своей вселенной, физически сверхчеловек в чужой, уже седьмой год незаменимый на межвселенской арене…

Чуть остыв от истерики, перематываю, что же осталось во сне, а от чего, наоборот, никогда не проснуться.

Настояща Земля, моя милая мать. И Киона, моя добрая мачеха. Настоящ мой друг Аиэоу – самый что ни на есть настоящий, такого у меня в Атлантиде не бывало. Настоящ мой новый срок в Кионе, настоящи приглашенные гости, настоящи угощения…

Мерита настояща.

Мой тайный поход в кладовку с Аиэоуим виртуальным глазом был настоящим.

Моя безумная близость со… с мясом была настоящей!

Но человечные глаза варварихи, человеческий ее голос – это не настояще. Я такие никогда не видал, не слыхал, все ложь. Нет такого человека! И не было.

И хищные кионы не настоящи. И нападение на них – конечно, не настояще. И никогда не будет!

Кионы хороши. Люди.

* * *

На третьей поре после открытия Земли, во времена детства моего деда, когда кионы все еще работали над очеловечением нас в их глазах и разбожествлением себя в наших, в ходе четвертой их экспедиции в Атлантиду, пьяные атланты убили семерых кионов. Вроде, незадачливая дружба с кионской стороны, вроде, незадачливое восстание с нашей: бросились показать свое физическое превосходство, но в разгаре общения не учли, что кион, хоть ростом даже не мал, на Земле, подавляемый своей массой, слабее шестилетнего мальчишки. Притом в совершенно ином понимании: от порядочного удара он не улетает целиком, а разлетается вдребезги.

Кионы уже тысячи пор не знают агрессии, насилия, ненависти. У кионов вообще нет таких эмоций, они их не понимают: у них самих нет ни войн, ни преступлений, и они единственны – ведь животных у них тоже нет.

Человек – не несет смерть человеку! И не причиняет страданий, насколько возможно. Это входит в кионовское определение человека.

После тех событий Киона с Атлантидой заключила двусторонний Вечный завет «О человекости». Без права расторжения. Одним из ключевых пунктов этого завета являлось – признание таких особей, действия которых не совместимы с человекостью, никогда не принадлежавшими к человечеству. Они немедленно ликвидируемы. По возможности – путем эвтаназии.

Что бы кионы сделали с теми атлантами, кто перебил кионов? Кто не соответствовал определению человека? Нам никогда не узнать. Чтоб преподнести небесным посланцам эту проблему уже решенной, перепуганные атланты сами немедленно расправились со своими незадачливыми земляками. Без всякой эвтаназии. До Вечного завета.

Якобы существует также и какой-то односторонний Секретный протокол к этому соглашению. Подобных слухов можно набраться, десятками пор проживая в высшем обществе Кионы. Однако ж – и сплетничание входит в определение человека: даже Аиэоу со своим классом доступа мне такое подтвердить не мог.

Или не хотел.

* * *

Кионов набралось человек сто шестьдесят. На моем пиршестве не было ни единого атланта. Все протекало, как в проклятом сне: проблемы с межвселенским переносом.

Это было нехорошо. Нехорошо, что я оказался совсем одинок среди кионов и варваров именно в этот момент, когда в моей психике расшаталась самоидентификация.

Меня почитали.

Я заранее тщательно обдумал эту ситуацию, что, безусловно, и близко не стояла к во сне выбреденной. Приятное мне общество милых, интеллигентных, человечных кионов сидело вокруг стола, на который сервировали разные мясные блюда, у которых, само собой, не было ни глаз, ни волос: лишь безликие стейки, холодцы, нарезные язычки… Разумеется, на парти столь высокого уровня не могло быть клонированных тканей – только изысканнейшая земная дичь.

Я строго решил отведать варварятины вместе с могучими друзьями моего скромного человечества. Первый раз в жизни. Это и был особый день в моей жизни! С одной стороны, поступая по-кионски, я надеялся теснее идентифицироваться с ними, восприятие своякости которых у меня в последние дни рушилось. С другой – отчего ж не отдать честь и своим земным полуровням варварам по их же обычаям! Многие из них имели повадку съедать и убитых противников, и своих усопших близких, притом не по кионовским соображениям – лакомиться плотью в качестве еды —, а в ритуальном порядке, отдавая последние почести, обретая силу покойного, обеспечивая ему переселение и тому подобно. По-варварьему, в поедании себе подобных не было ничего плохого. По-кионьему, не было ничего плохого в поедании варваров. Над чем я тут пекусь!

И я попробовал варварятину. Впервые. И мясо оказалось безупречным, изысканно приготовленным. Велено бы мне раскусить, что это, я бы заколебался где-то между свиньей и шимпанзе.

Только одно затрудняло мою непричастность, толкало в сомнения: я не знал, которое из этих мяс меритятина…

Чего ради мне это знать?! Чтоб съесть именно Мериту? Или наоборот – нечаянно не надкуситься на нее?

Так, вот, я колеблюсь: у других уже полные рты, а я только пощипываю, ковыряюсь… Нет, я должен знать, как приготовлена Мерита, на которых блюдах подана!

Я дожидаюсь момента, когда Аиэоу, как хозяин, удаляется в хозяйственное помещение, и встаю вслед за ним. Выжидаю, когда он завершит наставления официантам, и подзываю в сторону.

– Слушай, Аиэоу, мне…

– Да?

– Ты же знаешь, я ваварятины обычно не ем.

– Знаю. Прости, протокол! Я не мог здесь затеять шоу на выживание – не поймут-с. Но мне казалось, ты сегодня чуть попробовал…

– А что ж?! Протокол-то! Только, видишь… Меня тошнит от мысли про варварьих кобелей. Я не могу. Так же, как тебе мои крысы не по душе, понимаешь?

Сравнение для Аиэоуа в точку.

– Но я же не могу там у стола ковыряться! Поэтому я присмотрел в мясной поставке одну такую аппетитную, из молодняка. Но я не знаю, что из нее здесь приготовлено.

Аиэоу вдруг кажется озабоченным.

– Из тех хлестко кудрявых?

– Наоборот: такая поглаже, с длинной гривой, совсем молодая…

– Пройдемся! – друг подмигивает мне, и трансдукт уже у варварария. Аиэоу прикладывает глаз к линзе, я вздрагиваю от уже слыханного неприятного кионкьева голоса, и мы проскальзываем в холодное помещение. Закрываем за собой тяжелую герметичную дверь. Никто нас не видит, никто нас не слышит… Вдруг вместо раскованной атмосферы вечеринки мое сознание опять бомбит стробоскоп недавних впечатлений: ночь уединения в варварарии, расправа с кионами над искалеченным трупом Мериты, ее возрождение и возгибель… Я весь напрягаюсь, мои конечности дрожат. Я был уже готов встретить Мериту в безликой форме на блюде, но прохлада варварария для меня с той ночи безумия – словно прикосновение к теплому телу Мериты…

– Где та лежала? – Аиэоу перебивает мои видения.

Я едва в силах указать на меритову полку. Пустую. Но перед моими глазами на ней лежит Мерита – какой я ее в последний раз видел, осязал, имел…

– Послушай, этого я и опасался, но надеялся, что ошибаюсь. Нет, эту уж никак больше не получить…

– ??? – хочу спросить, как это Мериту – из продовольственной поставки именно к моей презентации! – «никак больше не получить», – но у меня отнялся голос. Мое тело внутренне изгибается к прыжку хищного зверя. Или наоборот – к нападению на зверя, чужеродную тварь, в до боли знакомое лицо которого я тупо пялюсь, вдруг не улавливая в нем ничего родственного мне…

– Видишь, в поставке вышла накладка. Эта оставалась с прежней поставки и по ошибке была закомплектована тебе. Нет, по сути же всё в норме, правильно сохранена, свежая, сочная, сам бы дома с наслаждением слопал бы, глазом не моргнув… М-м-м, окорочок в черемшовом маринаде. И грибной супчик из ребрышек… Но прости, по протоколу твоего уровня так нельзя. Видишь, у нее срок годности истек вчера. Досада, конечно.

– ???!!!

– Списали и сдали в компост, обычная процедура, передержанное в правительственном варварарии никоим образом реализовать нельзя. Послушай, я закажу тебе другую – хоть сразу нескольких, этаких же некудрявых, сам выбе…

Утро рождения мамы

Я почувствовала прикосновение твоих губ. Как всегда, проснувшись посреди ночи, повернулась к тебе и крепко прижалась, ожидая, что ты меня свернёшь, как кошку в клубочек, и убаюкаешь ласками, но твои прильнувшие в поцелуе губы вдруг раскрылись, и в мой рот ворвалась прохладная струя. Не понимая, явь ли это, или всё ещё сон, я начала отчаянно выворачиваться и сопротивляться, а на меня вместе с брызгами вермута падал твой льющийся смех. По утрам ты часто меня так будишь – кофейным поцелуем, а ледяной глоток «Амура» с нашего пятничного каминного вечера в этот утренний час выходного застал меня совсем врасплох: я, говоря твоими словами, отчаянно морщила мордочку и карабкала лапки, как сурок, вырванный из зимнего сна.

– Разве уже утро? – с закрытыми глазами я продолжала наслаждаться твоими поцелуями. Ещё и ещё по глоткý в мой рот лился любовный напиток, и от этого ещё больше клонило в сон.

– Уже утро, – шептал ты. Твои ласки сливались воедино с ещё не рассеявшимися сновидениями, и я не вполне понимала, постигает ли миг нежной близости нас ещё здесь, наяву, или заканчивается уже в другой, не менее прекрасной реальности.

* * *

Чувствую прикосновение твоих губ и вздрагиваю:

Разве уже утро?!

В воздухе струится кофейный аромат. Как всегда, проснувшись с утра, я поворачиваюсь к тебе и крепко прижимаюсь, ожидая, что ты меня свернёшь, как кошку в клубочек, и взбодришь ласками. Твои губы льнут к моим в поцелуе, и я тянусь к ним, зная, что сейчас получу оживляющий глоток кофе, а потом в мой рот скользнёт кусочек шоколада…

Ещё утро, – ты шепчешь, – но уже клонит к полудню.

Сегодня это как нельзя некстати: в честь своего дня рождения мама приготовилась продемонстрировать тебя друзьям семьи. Я представляю, как мы оба явимся, ещё измятые ото сна, но у меня даже нет сил испугаться этой мысли.

Мы сегодня уже просыпались? – я норовлю отличить сон от яви.

– О нас не знаю, – подшучиваешь ты надо мной, – но я точно просыпался, и это того стоило: можешь подать на меня в суд за гнусное использование твоего беспомощного состояния. С вещественными доказательствами! – и лукаво показываешь на бутылку «Амура».

Ты, по-видимому, уже давно проснулся: сварил мне кофе и, пока тот заваривается, умылся, причесался, побрился, поутреннезарялся… Когда кофе с шоколадом исчезли во мне, ты прокрадываешься в постель: сдаётся мне – беспомощное состояние отнюдь не обязательно для гнусного использования меня. Я поднимаюсь всидь и взъерошиваю твои волосы.

– Отпустишь меня на секундочку?

– Но только на одну! – наказываешь ты. Я выскальзываю из постели, но ты ещё успеваешь коварным образом обнять меня сзади и осыпаешь поцелуями всё, что попадается губам.

– Цыц! – я вывёртываюсь. – Я сейчас, сейчас…

* * *

Моё тело с утра просыпается не сразу. Мне самой ранним утром обычно не суждено достигнуть вершин блаженства, но это не мешает наслаждаться твоей страстью, созерцать твою несравненную в такие моменты мужскую красоту, равной которой я никогда в природе не встречала, и до самой глубокой клеточки моего тела чувствовать свою женскую силу, равную которой в природе не ощущал ты: эта убеждённость в моей неповторимости совершенно физиологична, она больше не требует доказательств. В конце концов, имея тебя, нельзя не ощущать в себе такое. И наоборот – не ощущая в себе такого, и тебя нельзя иметь…

С каждым твоим движением я упиваюсь тем, что тебе хорошо. Я люблю тебя за то, что так сильно люблю тебя, и люблю тебя за то, что ты так любишь меня, и люблю себя за то, что я столь желанна и любима, и за это ещё больше люблю тебя, и так в другое свободное утро мы бы снова и снова любили друг друга так и сяк, любили бы каждый сам себя и другого, любили б тебя и меня по отдельности и любили б обоих вместе, но…

– Послушай, – я шепчу тебе на ухо, когда расплетаются наши тела, – ты знаешь, что…

– …нас ждет мамь.

– Нам надо собираться, – я нехотя тебя поторапливаю.

– Без сомнений, – ты соглашаешься, – но это ещё не всё.

– Нет-нет, – я сопротивляюсь, – на этот раз всё! Ну, милый! Ну, можем же мы, двое взрослых людей…

– …уже не в первом пылу страсти… – ты вставляешь свое излюбленное, –

– …один раз собраться и начать утро нормально, как все! – я заканчиваю мольбой.

– Одним словом, без амурчика? – рассуждаешь ты на полном серьёзе.

– Совершенно и окончательно – без! – я фыркаю. Это одно из наших обычных утренних соглашений. Как правило, сразу за ним следует амурчик…

– А что же оно такое – амурчик? – лукаво спрашиваешь ты. – Мы ведь должны определиться на точной терминологии! Иначе, как избегнуть того – не знаешь чего? Вермута, что ли?

Ты дурачишься. С вермутом это никак не связано. Амурчиком мы на своём – сугубо нашем, на двоих, – языке называем то, ну, как бы поприличнее сказать… Почему-то это вообще не предусмотрено прилично сказать! Ну то, что у нас сегодня с утра уже было и что потом опять было, – это мы называем амурчиком.

– Чтобы полноценно избежать амурчика, ты должна чётко понимать, что это такое и как с этим бороться, – ты начинаешь просветительную лекцию, такую милую и знакомую, что…

– Во-первых, мы должны решительным образом избегать этого, – вот последний шёпот, который твои губы ещё способны посвятить моему уху, потому что они уже слишком заняты малюсенькой, не в силах сопротивляться мочкой… А продолжать и вовсе не стóит, ибо твой медовый язык добрался до самой моей барабанной перепонки, делая её глухой к любым продиктованным разумом соображениям.

Моё тело проснулось. Твои пальцы, губы и язык полностью в моём распоряжении, а я – вся в их власти. Этот выход уже посвящён мне, только мне. Твоё тело не просыпается сразу после амурчика – после того, который был твоим уже по-настоящему, пока меня только пробуждал, – но это не мешает тебе наслаждаться моей страстью, созерцать мою неповторимую в такие моменты женскую красоту, равной которой ты никогда в природе не встречал, и до самой отдаленной клеточки твоего тела чувствовать свою мужскую силу, равной которой в природе нет.

Взрыв моего блаженства немой как все неподдельное. Чудесное расслабление после него совсем не мешает продолжать амурчик: я погружаюсь в твои объятия, вновь вволю упиваясь и твоим бокалом.

– Ну, как? – отдышавшись, справляешься ты. – Теперь ты поняла, что такое амурчик?

– Да! Только теперь! – я тебя несказанно люблю. – Ну, можем мы, в конце концов, встать и собраться – полностью и окончательно без него?

– Знаешь, мне кажется, что теперь мы и вправду могём!

Крепко, но сорвано обняв тебя – в твоей моготе я всё-таки никогда не уверена! – опускаю ноги через край кровати, беру со стула твою джинсовую рубашку и проскальзываю в неё. Она поглощает меня, как халат до колен, и окутывает облаком твоего запаха. Я отправляюсь в ванную. Щёки, шея, уши, грудь – всё осыпано пламенеющими лепестками роз. Если было очень-очень хорошо, они меня долго-долго не покидают… «Такой как раз явиться к маме!» – улыбаюсь я сама себе.

* * *

Часы показывают два. Мама нас уже ждёт. Я стою у зеркала и рисую лицо. Выгляжу именно так, как провела утро и охотно вела бы день напролёт. Но я себе дико нравлюсь: натёрлась душистым бальзамом, колготки упречно безупречных очертаний вула в выскочно острые туфельки… Только с платьем пока не определилась. Всё ещё в джинсовой рубашке обратилась к тебе с вопросом, как же, в конце концов, одеваться, но ты чистил зубы и ничего более ценного своего обычного «быстро» пролепетать не смог. «Ага, типа, без амурчика, да?» – я, было, переспросила. Ты игриво показал зубной щеткой на мою, вернее, твою приоткрывшуюся рубашку и сказал: «Ешли хы в хаком виже бужешь шахаться по хому, беш амухшика тхудно бухет». Дурень эдакий! Ну для кого, скажи, я стараюсь быть красивой, коль не для тебя?!

Так, лицо я закончила. И знаешь, всё-таки этой своей болтовнёй ты мне помог выбрать прикид! Я себя сегодня прекрасно чувствую в джинсовых тонах, значит, надену джинсовые шорты и джинсовую блузочку, и пофиг, если кто-нибудь будет в вечернем наряде: у нас сегодня джинсовое настроение!

Накрасила ногти, вею их, рубашка раскрывается, и я чувствую себя неотразимой. В дверях возникаешь ты. Без слов. До пояса голый, с влажным ртом, немного растрепанный и… Но на часах уже почти три!

– Даже не смотри на меня! – я сама себе кажусь такой блазнящей, что лучшая защита – нападение. – Посмотри на часы и – чтоб за минуту построился!

Ты подходишь сзади и, кончиками пальцев скользя мне по шее и плечам, норовишь открыть грудь. Мой милый – развратник! На мгновение поддавшись ласке, я беру себя в руки и хитро выворачиваюсь.

– Нету льзьи! – я могу сопротивляться лишь словами, потому что ногти ещё не высохли. – Сейчас – не малю-сень-кей-шей! Вечером!

Ты хватаешь меня вновь. Рубашка распахнута, соски трепещут, натянутый капрон втёрся в лоно, ноги в отпоре напряжены по самый пупок, руки как на распятье, полная беспомощность в твоих звериных лапах – даже волнующее…

Послушай, милый, ну, вечером же!

Но ты уже оголяешь мне плечи…

– Да ведь так мы вообще не тронемся!!! – я чуть ли не сержусь. Чтобы вырваться, следовало бы высвободиться из рубашки, но тогда лак останется в рукавах… Я крепко сцепляю пальцы и яростно карабкаюсь в твоей хватке.

– Отпусти свои мелкие коготочки! – твои большие клешни расцепляют их бережно, но железно… Ты трёшься о мою спину, рубашка сползает вниз и обнажает меня, одновременно связывая руки. Но я же сказала – нет! Моё лицо сереет в последнем усилии сохранить серьёз: сейчас либо отдамся течению, либо смех до упаду – что приведёт опять-таки к тому же.

Нет!

И я сражаюсь сурово и беспощадно. Мой напор застаёт тебя врасплох, я вырываюсь и бросаюсь к двери, но ты меня ловишь за подол рубашки. Я резко поворачиваюсь к тебе, чуть ли не свивая руки в узел, лягаюсь, не попадаю, и знаю, что и не хочу попасть, но лягаюсь снова и снова. Ты ловишь меня за лодыжку; я беспомощно прыгаю назад, выпрыгиваю из туфли и падаю на мягкий ковёр. Ты тяжело садишься на мои колени и вжимаешь мои связанные руки в мои же бёдра. Грудь дёргается в бессильных всхлипах. Ты грубо переваливаешь меня и вскидываешь на четвереньки – в обнажённых колготках, в одной туфле, со скрещёнными на спине в твоей смирительной рубашке руками, грудью и лицом в ковёр… Одолённая и сдавшаяся. Покорённая и отдавшаяся.

Твои пальцы, опять нежны, хоть столь дерзки всего миг назад, легонько выводят черты на натянутом капроне. В бёдра вжимается твоё мужинство, разинутое к бою: твёрдое, гладкое и острое. «При настоящем мужчине всегда нож», а ты самый что ни на есть настоящий: ткань умирает с жалобным треском, прохладное остриё лишь едва касается самого уязвимого и утаённого, лишь мимоскользком задевает самое заветное и запретное, но я вздрагиваю, как ужаленная… Амурчик на этот раз будет еретичнее! Это меня всё ещё пугает словно в первый раз, аж сковывает – как загипнотизированную змеёй птичку. Я знаю, как это пьянит тебя, и меня тянет снова и снова почувствовать, до чего ж ты, самая бережная из всех непреодолимых сил на свете, хрупок и щадим в моей слабости. Любое движение, что покажется тебе неприязненным, спугнёт амурчика. И я задерживаю дыхание – как змея, гипнотизируя птичку…

* * *

Сижу на ковре растрёпанная, с горящими щёками. Лицо размазано, копыточки стёрты, колготья изнасилованы… Собираться придётся с нуля. А мамины тётки скоро домой тронутся!

Звонит телефон. Это непременно она!

– С днём рождения, мама! Да-да, мам, мы скоро. Немного задержались. Амурчика тебе добывали, – меня хватает приступ смеха. – Да-да, сладкого, конечно, найсладчайшейшего!

Ты примеряешь свою рубашку. Она безнадёжно скомкана, но твоё лицо одухотворено такой серьёзностью, что я тоже, спиной к зеркалу, берусь волотить клок материи вверх, вниз, вбок – как выискивая самое подходящее по мамьему мнению место для бахромчатой дыры на моём голом заду. Это растапливает искусственный лёд на твоём лице, ты пытаешься меня обнять, но я выворачиваюсь и кричу «нет!» таким жутким голосом, что через мгновенье мы хохочем оба.

– Послушай, милый, а тебе не кажется, что один из нас всё же распутнее другого?! – оправдываюсь я сквозь слёзы.

– Неужели?! А эта одинь, случайно, не та малюсёная извращень, которая превратила в поистине содомскую оргию мои невинные старания всего лишь вернуть себе свою родную рубашь?

* * *

Лишь позже мы вычислили, что тем утром родилась мама. В смысле, я – мама.