Текст книги "Прокол (сборник)"

Вдова одиннадцатого сентября

Джоанна пьёт виски. Со льдом. В одиночку. С материальной точки зрения. С ментальной – вдвоём. С Джоном.

Она отмечает день своей кончины. Вернее, их. Хотя тело её продолжает беспрепятственно существовать уже двадцать лет с того злополучного дня, да и Джон не в тот же день ещё покинул этот свет, Джоанна считает одиннадцатое сентября нового тысячелетия датой их совместного ухода. По вине Джона. Во что она постепенно устаёт не верить. Последняя на всём белом свете.

На экране перед ней, как всегда в эту годовщину, мелькают опять всё одни и те же апокалиптические сцены. Самолёт за самолётом пронзает небоскрёбы, один за другим. Раздаются взрывы. Люди с неверием смотрят в небо.

Джон в это верил. Что такое сейчас грянет с ясного неба не на экране, а в были.

Она чокается с улыбающимся лицом молодого Джона. Стакан звенит о стекло портретной рамы. Джоанна горько ухмыляется, как каждый год, опять ловя себя на мысли, что бьёт стакан о любимое лицо, надо бы лучше фотографию Джона с поднятым бокалом. Но нет такой. Ни одной. Джон не пил. Вообще. Как и молодая жена его.

Она бросает взгляд в загробно-седое зеркальное отображение. Нет, давно она не пара Джону, в его улыбающиеся, искрящие здоровьем и счастьем сорок семь похожему на тридцатипятилетнего с первой пикантной сединкой у виска.

На экране два небоскрёба уже пламенятся, выкидывая в воздух чёрные тучи смертельно ядовитого дыма. Как всегда в этот день, Джоанна старается тому поверить. Долгие годы этой лишь верой она и живет. Верой Джона. От которой, правда, он сам отказался. Но она – ни в какую. Отчаянно держится за это. Хотя постепенно, разумеется, трезвый рассудок берёт верх.

Самолётами управляют террористы, прошедшие какие-то курсы, дабы врулить прямо в дома, таким образом наплевав на всю нацию, хотя заодно, естественно, и погибнув. В первое время после того злосчастного дня подобная версия на полном серьёзе даже рассматривалась во всех мировых СМИ, но была однозначно и безвозвратно опровергнута экспертами всевозможных сфер. Не говоря уж об абсудрности самой этой теории глобального заговора против мирного американского населения, такое было бы неосуществимо даже чисто технически. Не может человек так просто вот научиться без помощи диспетчеров и навигационных установок аэропорта попадать неуклюжим пассажирским кораблём на лету прямо в узкое и низкое – по авиационным меркам – здание, это смешно, это как, пнув ногой, попасть мячом в баскетбольную корзину. Такое может себе представить только насмотревшийся боевиков да мультиков пацан, не генерал же военно-воздушных сил, опытный лётчик-испытатель!

Джоанна наливает себе и опять чокается с улыбкой Джона. Но – вон, смотри, говорит тот в ответ, попадут же! И впрямь: в этот момент на экране третий самолёт врезается прямо в полую медную богиню на острове. А та – стойкая, однако: лайнер разлетается вдребезги, а у женщины лишь факел выпадает из руки. Статуя Свободы – это никакой не офисный улей, это – сама наша нация, сильная и непобедимая.

Часть правды в происходящем на экране есть. В тот день террористы захватили четыре самолёта и, то ли собственноручно, то ли угрожая пилотам, направили мирные воздушные корабли к разным аэропортам. Их требования были еще не ясны, следовало выждать, пока сядут и начнут переговоры. А тогда уже дело техники – взять, легко и профессионально, без шума, пыли и жертв. Но самолёты сперва как-то отклонились от всякого понятного курса, якобы в сторону центра города. Что не так уж и удивительно в этой ситуации, тем более, если действительно ими управляли сами неумелые террористы. Однако тогда поступили эти безумные сведения от якобы разведчиков, якобы террористы собираются таранить Манхеттен: небоскрёбы и Свободу.

Джоанна никогда не узнает, что там творилось в верховном командовании. По неофициальной версии, панике поддалась значительная часть высшего начальства, не только Джон. Но именно Джон, непосредственно он, отдал приказ. И не то, чтоб просто единолично, без обсуждения, нет: аж прямо вопреки заданию сверху – ни в коем случае не допускать человеческие жертвы.

Джон допустил. Одним своим беспрекословным генеральским словом. Просто так, с лёгкостью косули.

Тогда казалось, что эта ужасная ошибка навсегда войдёт в историю как страшнейшее преступление двадцать первого века. Но не тут-то было: успело вырасти целое поколение, которое о событиях одиннадцатого сентября даже не слыхало. Что и вполне естественно: далеко не так, чтоб нация гордилась и сильно популяризировала этот всемирно известный, но уже частично подзабытый ужас и позор.

В тот раз полетело всё командование. Кто лишился должности и погон, кто – и свободы. И те, кто сверху не донадзирал, и те, кто снизу слепо выполнял. Всё происходило быстро и решительно: не по-граждански, нет – по-джоновски. Высшую меру трибунал вынес только ему и четырём непосредственным исполнителям, испачкавшим свои собственные руки о кровавые пульты управления снарядами. Но потом тех помиловали, ибо на самом деле всё это бедствие ведь сотворил лишь один-единственный человек – генерал Джон Хейз, самовольно переломивший цепь от вышестоящих приказов до нижесидящего исполнения. Просто словом, крови вообще не коснувшись.

На экране всё разгорается голливудский кошмар. Никаких не пара сотен, нет: сотнями там одни лишь отважные спасатели погибают – на фоне отчаянно решительных гримас главного героя, которому, естественно, ничего не грозит. А остального пушечного мяса там расходуется тысячами: кто с высоты падает, на кого потолок обваливается, кто живьём сгорает…

По мере расследования постепенно оправдались самые плачевные подозрения в детсадовском поведении верхушки военно-воздушных сил. Все поголовно признали свою ошибку и вину. И раскаялись – начиная с опозоривших свою службу разведчиков и кончая опозорившим всю нацию генералом Хейзом. И все просили о помиловании. Кроме Джона. Он не просил. Он писал Джоанне, что это смешно – умолять сейчас о собственной жизни на фоне двух с половиной сотен учинённых им смертей, где одним больше или меньше не в счёт. Единственное искупление его преступной ошибки – достойная офицера кара. Он сожалел, что не привёл её в исполнение сам, как полагается его статусу, и просил Джоанну забыть его навсегда и начать новую жизнь.

Вот уже рушится Эмпайр Стейт Билдинг. Слава Богу, бойня на экране не препятствует хеппи-энду. И Джоанна не может больше смотреть на эту чушь, её тошнит, она устала искать оправдание блестяще-наглой улыбке на лице Джона в этой кровавой киношной байке.

Сплетничали, что последним желанием Джона была просьба разрешить ему привести приговор в исполнение собственноручно, своим именным оружием, но Джоанна подобным небылицам не верила, достаточно ей было пятнадцати лет буйного супружества в среде военных. Тем более, Джон не был одолённым и непокорённым достойным противником, к которому равные со стороны победителей относятся с почтением. Джон был отброском, которому оружие в руки давать нельзя, дабы он не повернул его против собственного народа. Казнь не принесла его имени даже прощения, не говоря уж о возвращении чести.

А Джоанна себе вернула – если и не честь, то хотя бы девичью фамилию. Также и переименовала детей. И убежала с ними жить в Сиэтл, и никто не знал, что она – вдова генерала Хейза. Гордиться таким перед другими она, мягко говоря, не могла. Своё происхождение от массового убийцы успешно утаивали и дети. Но Джоанна сама всё ещё, по крайней мере раз в год, искала оправдания, опять и опять просматривая этот страшный остросюжет. Сама тайком про себя всё ещё пыталась гордиться своим генералом – хотя и под тяжестью доказательств отказавшимся от самого себя.

Первые две годовщины Джоанна справляла возле подножья Всемирного Торгового Центра. Напивалась и представляла, как выглядели бы Близнецы с обрубленным десятком-другим верхних этажей. И внушала себе, что незыблемое величие небоскрёбов по самую крышу – заслуга Джона. А потом сняли этот блокбастер. Для притуплённого постоянными экранными ужасами зрителя, видимо, одних лишь вершин было бы недобор. И в фильме горящие башни по мультяшной голливудской логике уже падают безо всяких причин. Просто так, чтоб эффектней: здания вдруг рушатся, как подкошенные. Камера сразу же перескакивает на земной уровень, где толпы людей с искажёнными страхом лицами разлетаются во все стороны вместе с осколками фрагментов рухнувших великанов. Ужас, который в нарочито выгрезенных грёзах Джоанны был якобы предотвращён Джоном, там обернулся даже намного страшнее, чем она до сих пор его представляла. И впредь этот триллер служил ей спасительной иконой.

Ко дну бутылки, как каждый год во время скромного празднования годовщины с просмотром альтернативной истории, она опять поддаётся бесплодным размышлениям о том, как было бы, если б не было так, как есть. Если бы Джон не поверил лжетревоге. Или просто-напросто подчинился бы начальству достойно офицера, как положено, без самодеятельности. Да хотя бы со службы уволился бы, коль не готов подчиняться, но не принимал бы безумно преступные самовольные решения.

Как правило, при таких раздумьях некто кто-то всегда опять и опять предлагал ей нажать на кнопку машины времени и, скажем, подсыпать Джону в еду какой-то безвредной отравы, чтоб он в тот день не пошёл на работу. И всё. Вся жизнь – впереди.

Но на этот раз это сверхъестественное создание пьяного разума Джоанны неожиданно бросается на неё с поразительным выбором, до какого она доселе не додумывалась. Джон уже находится на работе. Всё набирает обороты. Одурманенный ложной паникой, он прямо сейчас собирается отдать приказ стереть с лица земли двести невинных жизней. И некто кто-то подсовывает вдове злосчастного генерала именной его револьвер. Он ведь всё равно обречён. Ведь даже сам потом захочет застрелиться. Когда поздно уже. А я тебе даю шанс. Ты можешь изменить ход истории. Всё в твоих нежных руках. Стань убийцей, будь потом наказана, пожертвуй собой – и спасёшь сотни жизней! Решайся…

Джоанна берёт оружие. Руки трясутся. Почти уже решившись, она умоляюще поднимает взор на некто, открывает, было, рот, дабы просить, чтоб – уж лучше бы Джона просто не было никогда. Лучше б не родился. Но… У нас же дети, внуки – тогда и их не станет…

Выхода нет.

Прости, Джон, Джоанна шепчет и…

Нет! она прогоняет видение: так много пить нельзя. И наполняет стакан. Поднимает, чтоб чокнуться с Джоном, но…

Чуть замешкавшись, Джоанна выпивает в одиночку. Неприязнь к себе, столь легко вдруг решившейся на убийство любимого человека, в ней борется с внезапной неприязнью к тому, на лице которого даже в этот момент не угасает оскал самодовольного молодого генерала, возомнившего себя богом.

Чужие в ночи

Тебя еще нет дома. Как и следовало ожидать. Я же не предупредил. Просто сегодня вечером чувствую себя таким одиноким и выпотрошенным, что меньше всего на свете тянет домой – в мою промозглую, одинокую конуру.

Отпустил последнего клиента и позвонил тебе. Как в студенческие времена. Позвонил просто так – с мыслью малость посидеть и чуточку выпить. И слегка постебаться над собой, тобой и всем, что нас радует и заколдабливает в этом мире.

К телефону подошла она. Тебя, мол, нету еще. Будешь после восьми или чуть позже.

Солнце склонялось к половине восьмого. Я задымил, запер контору и пошел. Пешком к тебе. По Вальдемаровской, через мост Брасы, мимо Лесного кладбища… Не раз я так гулял в молодости – бабьим летом, вечерами… Мильёны миль, так сказать… Наслаждаясь пожелтевшими листьями и сонным покоем рижского предместья. Вот уже несколько лет пытаюсь с пользой тратить драгоценное время, не предаваясь ностальгическим грезам, воздерживаясь от романтичеких влечений и пытаясь увильнуть от студенческой лени у стаканчика. Но этот вечер и так списан из жизни, списан для тебя, и прогулка органично вписывается в вечернюю программу.

Не важно, который был час, когда я подошел к твоей калитке. Вошел и позвонил в дверь. Твой щен, подросший со времени моего последнего визита, не хотел меня признавать. Заливался руганью и лез в драку. Я пристыдил заблудшее животное, напомнив, как меня зовут и что я очень хороший: он заткнулся и разрешил почесать себя за ухом.

Открыла она. В переднике, тапках, с подвернутыми рукавами и растрепанной прической. Жена при исполнении. Будь я мужчиной, смутился бы: предупредить вроде бы полагалось. Но я же мужнин друг – существо бесполое.

– Привет!

– А, это ты! – на ее лице расцвела детская улыбка. – Заходи. Он будет с минуты на минуту.

– А, черт! Не успеем! – я не брезгнул привычной фразой из своих постоянных запасов для друзьих жен. – Ну, прими хоть это. – Очень кстати я прихватил на дорогу из вазы белую розочку, которую тут же вручил.

– Как мило! – она воспитанно понюхала цветок и продолжала игру. – Ты такой деловой, совсем времени на личную жизнь не хватает, да?

В ее голосе – крупица кокетства и значительная доля материнского всепрощения. Как у взрослого, который потакает ребячьим шалостям.

Я протопал в коридор и сбросил обувь.

– Слушай, тебе шлепанцы дать? – она спохватилась.

– Ну дай уж, коли не жалко. А то, боже упаси, прилипну к вашему паркету своими чистенькими холостяцкими носочками…

Она порылась в тумбочке и вытащила пару тапок.

– Садись и жди. Мне тут нужно еще стирку закончить, – и исчезла в дебрях санузла.

Я вошел в гостиную. Дочурка, как всегда пробубнив что-то в ответ на мое приветствие, юркнула на веранду. Младший детеныш ползал кругами по россыпям погремушек, пялил глаза, пускал слюни и время от времени радостно повизгивал. Растет, как бамбук.

– Ну и растун же он у тебя! – я охнул с непритворной завистью. В прошлый раз поросенок еще пищал в деревянной клетке.

Вот так вот сижу тут минут десять уже, корчу рожи, играю пальцами и забавляюсь с малышом, который строго следит за мной, но время от времени расплывается в блаженной улыбке. Сижу, грущу и жду. Душа горит!

Хлопает дверь. Стало быть, ты. Слышу, как твоя жена выходит из ванной.

– Ты чего так поздно?

– Да так. Задержавшись. А таперича пришедши. А у тебя, вижу, гость!

– Ага! – она дразняще парирует. – И мы тут без тебя не скучали!

Ты выглядываешь из-за косяка.

– Еще бы! Ну и рожа! С такой не соскучишься, – в голосе слышится удовлетворение. Ты явно рад поводу посидеть и потрепаться в будний вечер.

– Я тут мигом закончу и дам вам покушать, – она говорит и исчезает.

– Пойдем курнем малость, пока ужин зреет? – я встаю, приоткрываю дипломат и показываю горлышко. Вермут.

– Уломал, искуситель, – ты потираешь руки. – Постой! Емкости нужны – пойло разливать!

Ты извлекаешь из шкафа фужеры, я раскупориваю бутылку, разливаю, и мы выходим на крыльцо. Сидим и дымим.

– Ну, – говорю. – Кайся, лишенец!

– Не гневись, батюшка!

– Кайся, кайся! Знаю я вас, молодых…

Ты корчишь улыбочку, чуть потупив взор, и выдерживаешь артистическую паузу:

– Побойся бога! Я старый, больной человек. Одной ногой в могиле. Тут рехнуться можно – дела, командировки, иногда беру халтуры на дом. У жены – дом, сад, мальки-злодеи. Тоже заездилась. В воскресенье рванули как-то ненароком в деревню, а в общем-то… – ты отмахиваешься.

– А ряшка-то лоснится, – я раздуваю щеки.

– У утопленников тоже. И синеет. Нет, конечно набегает кое-что. А долго ли так протянешь? Мы тут наметились на лето слегка смотаться на все четыре стороны. Так основательно – на месяц. Дом, детей, собаку эту страшную спихнем мамаше, и покатили… Вот, единственная радость осталась… – твой взгляд застывает на опустевшем бокале.

– Так что ж… – я хватаюсь за бутылку.

– Медлить нельзя!

Приняли.

– Хоро-о-ош, – ты встряхиваешься. – Докладывай, твоя очередь!

– Это что же, так-таки и докладывать?

– Ну что ты, впервые замужем? – ты стискиваешь зубы и сжимаешь кулаки. – Как жизнь половая?

Я поперхиваюсь. Ты хлопаешь мне по спине и хохочешь надрываясь. И ты давненько не сиживал так на крыльце, блаженно погрузившись в собственную тупость.

– Какая жизнь! Я уж и забыл, как женщины выглядят. Весь день на работе, по вечерам долбаю немецкий: тут светит в одну совместную контору юристом затесаться… По выходным – на участке. К зиме дом под крышу подвести должен. Пашу, как зверь. А что касается половой жизни, тут надо держать себя в руках, – я многозначительно развожу ладони.

Хихикаем до упаду. Семейные остроты. Хорошо нам в своей тарелке. В последнее время как-то приходится изо дня в день разговаривать с кем-то о чем-то. Будто речь – какое-то средство коммуникации. Вот и вызревает потребность приволочься к тебе и поговорить о нечём. Для души. И вспомнить, что дар речи – это игрушка.

Распахивается дверь:

– Господа! К столу!

* * *

Сидим, чавкаем, треплемся. Но не так, как на крыльце. Нас уже трое. Разговоры больше клонят к делам и быту. Ты взял пухлые папки с какими-то деловыми бумагами. Время от времени что-то спрашиваешь, и я с умным лицом консультирую. Хоть какой-нибудь толк от меня.

– И ты так запросто веришь всему, что он несет? – она, прищурившись, спрашивает тебя. Она сегодня в ударе. Кокетничает.

– Мм-м… Да-а, – ты мурлыкаешь про себя. Не понятно, дошел ли вообще до тебя ее вопрос.

Всем телом овладает теплый хмель и чарующая лень. Хорошо так посидеть, не напрягаясь. Неохота думать о делах. Язык невольно настраивается на легкий флирт. Вот и твоя жена рядом. Не женщина, что ли?

– Послушай, рябчик! – я обращаюсь к ней. – Ну, на кой лад он тебе, это тупое, равнодушное животное?

Это о тебе. А ты и глазом не моргнул, весь в своих таблицах.

– Это точно! – она радостно поддакивает. – Что ни вечер, роется, как крот, в своих бумагах. По-моему, он вообще в жене не нуждается.

– Я ведь заранее предлагал: вышла бы за меня. – Это не ложь. Такой упрек, должно быть, любая от меня слыхала. – Я же неправдоподобно внимателен.

– А я что, спорю? – она тяжело вздыхает и поднимает глаза на тебя. – Но помнишь, он тогда не таким был. – Она весело пихает тебя в бок. – Эй! Правда же, не таким!

Ты замороченно смотришь на нас.

– Что? А-а! Не таким, разумеется. Где уж там! Молод был, бестолков, – ты поднимаешь стакан, привлекая и нас к делу этому, а потом снова погружаешься в бумаги… Понимаю. Хочешь быстрее разделаться с ними, чтоб потом, не дергаясь, расслабиться со мною. А ей-то тоже хочется. Ты весь день на людях, а у нее – сплошные дети, сад, варенья, огурчики…

– Скажу тебе по секрету, – это я опять к ней, – пусть работает! Нам-то что! Мы свое уже отработали. Выпьем же с миром!

– О чем речь! – она отвечает и косится на тебя. – Больно нужен!

Встаю и снимаю гитару со шкафа.

– Ну что, сбацать что-нибудь?

– Почему бы и нет? – она улыбается.

Это просто. Вино, усталость, душещипательная песенка. Знаю, что ей нравится. Чудесно. В ее глазах чуть набегают слезы, в уголках рта на миг задерживается мимолетная улыбка. Велико дело – растравить душу женщине. Еще бы! Похоже, я и сам расчувствовался.

Но не ты. Твое усердие навевает на меня тоску. Собственно, я так же вкалываю. Когда надо. Но сейчас мне хотелось бы от тебя чего-то другого.

И ей хотелось бы.

– Что дальше? Что барышня закажет?

– Не знаю, – она улыбается мне в глаза. – Что-нибудь милое.

Когда ты в последний раз пел именно ей? Наверное, давно. Как кто-либо другой.

– Мадам, – я качаю бровями и таращу глаза, чтобы стало ясно, что это уж сплошнейший бред. – Допиваем вермут и – в путь.

– Как – в путь?

– Просто. Нас ждет дорога. Ко мне домой. Разве не понятно… Начнем с песенок… А он нам ни к чему!

– Он? – она вздрагивает с отвращением и продолжает комедию. – Да ну его…

Тут резко изменяется ее тон и выражение лица. Она касается тебя и говорит:

– Понял? Ты нам не нужен!

– Во те новость! – брякаешь ты.

– Мы покидаем тебя! – сообщает она с вызовом и всем своим естеством ожидает запрета.

– Кидайте, милые мои, кидайте на здоровье, – ты бормочешь, как между прочим, собирая бумаги в кучу. Тут твой взгляд возвращается к нам: – Ну, чего задумались, про винцо забыли?

Ты решительно разливаешь. Бутылка подходит к концу.

– Кто же это забыл! – я хрюкаю. – Сейчас одолеем и тронемся. Ты всем наскучил досконально.

– Вот так! – она подхватывает и прижимается к тебе. – Я сегодня вечером в гости еду. Потому, что не нужна тебе.

В ее голосе недвусмысленно звучит «милый, я никуда не поеду, нужна ведь я тебе, правда?».

Сейчас нельзя позволить тебе наговорить лишнего.

– Слышь, хозяин! Спой-ка для души! – я протягиваю через стол гитару.

– Да пошел… – ты отмахиваешься. Петь – это уж самое крайнее, что тебе предлагать.

– Ну почему? Спой же! – она трясет твой локоть. Помочь бы ей, и через полминуты уломали бы тебя.

– Короче, не выпендривайся! – говорю. – Даешь что нибудь душераздирающее! Скажем, «ах вернисаж, мучитель наш!»

Я знаю, что она любит эту вещь. Ты свирепеешь. Явись, где угодно, везде от тебя требуют вернисаж да муки. Это все решает. Она сразу «да, да», ты отнекивашься, и я начинаю осознанно и планомерно приближаться к цели. Похоже, до сих пор никто другой не принимает всерьез, что она поедет со мной. Но ты отказал ей в заветном желании. Сейчас она заупрямится.

– Тогда ты спой! – она обращается ко мне.

– Просьба гостьи – закон, – я, как-то невольно опередив события, ощутил вдруг приступ гостеприимства. Но про вернисаж все же петь не буду. Играть на том, что она почитает в тебе, – это уж слишком. Я сам знаю, что во мне ценится.

Пересев напротив, смотрю ей в глаза и пою страстный романс: «Ты чужая, ты жена чужая, и не быть тебе со мной». Это достаточно несерьезно, чтобы незаметно создать настроение. Настроить создание.

С вермутом покончено. Ты вытаскиваешь из шкафа чудом уцелевшее с прошлого года домашнее вино.

– Ну что ж, забулдыга! – хлопаю тебе по плечу. – Опрокинем это и… – я многозначительно гляжу на нее.

– И поехали! – она говорит тебе вызывающе, не так, как до сих пор.

– Не новость, – ты отмахиваешься. – Достали. Не остроумно.

В том-то и дело. Естественно – не остроумно. Неужели не видно, что это уже давно перевалило за шутку! А она? Понимает? Может быть, не хочет понять? Спешу на помощь. С того момента, когда ты окажешь первое сопротивление, считай – все пропало. Ты не должен его оказывать. Давай, не пойми до самого конца! А тогда уже поздно будет отступиться.

– По правде говоря, и так ясно, что никуда ты не уедешь, – я задумчиво произношу то ли про себя, то ли обращаясь к ней, и устало провожу по струнам:

– Может быть, махнем в кабак?

Бессмыслица. Уж дальше некуда.

– Не тянет больше, – ты зеваешь. – Лень.

– Ну, а если жена сегодня гулять собралась. Ты же не против?

– Боже упаси! Мне-то что! – ты довольно хмыкаешь. Это все ерничанье.

– Слыхала? Не пора ли собираться?!

– И куда ж это мы собрамшись, зайчонок мой? – твой голос звучит слегка уныло. Чувствуется, что вся эта болтовня у тебя уже вот где сидит.

– А я о чем? – подначиваю я ее. – Он ни на секунду не поверил, что мы не шуты гороховые. Вот, оставайся – и он уже никогда в жизни тебя всерьез не воспримет!

– А я разве не серьезно? – она восклицает. Видно, женское терпение подходит к концу. И впрямь – сколько можно напрашиваться на желанный запрет! – Тебе спать пора, а мне – развлекаться. Так я пошла?

Последний вопрос уже не вопрос. Это ультиматум. Запрети же!

Пора вмешаться.

– Послушай, повелительница моя, о чем ты спрашиваешь: он же вообще не понял, что мы куда-то направляемся!

– Не веришь, значит? – она еще колеблется.

– э-э… – ты неопределенно размахиваешь рукой. Надоели тебе эти дурацкие игры. Не веришь – спору нет.

И она не верит. Это отражают ее смущенные глаза, неуверенно косясь на меня. И я отвергающе отмахиваюсь.

– И вправду, хватит. Никто не верит, и сама ты не хуже других соображаешь, что не для тебя все это. – Мой голос звучит разочарованно. – Не бывало у тебя склонности к этаким шуточкам, и не будет.

– Вот оно что! – она топнула ножкой. – Ты, значит, дурака валял? Приглашал меня, зная, что я не соглашусь?

– Я? – пытаюсь вместить в своем взгляде все доступное мне возмущение. – Полагаю, что я именно тот в этом узком кругу присутствующих, искренность которого в данный момент обсуждению не подлежит.

– Вот, значит, ты какой, – она встает. – А я – не в счет!

– Как только двинемся, так и поверю. Но, по правде говоря…

– Я! Пошла! Собираться! – последние слова, скорее, тебе адресованы. Глаза блестят и щеки горят от вина и решительности.

– Ну, иди… За руку держать, что ли? – это ты дурака свалял. Разбил девичьи мечты. Не оправдал ожиданий. Или… Кто знает. Похоже, и ее наконец увлекло маленькое приключение, еще полминуты назад отнесенное на счет моего остроумия. А ведь в любой жене таится женщина.

Она исчезает в ванной и пускает воду. Мы невольно переходим на шепот. Ты врубаешь магнитофон. Прячу лицо за маской целомудренного изумления, как бы почувствовав, что невинная шутка перерастает в быль, и выхожу из окопа. Пора наступать.

– Эй! Ты действительно веришь, что она может запросто взять и уехать?

– Поди разбери, – ты пожимаешь плечами. – Похоже на то…

– Я же просто загнал ее в тупик, вот и все. Она до последнего дожидалась твоего запрета.

– А я что, Цербер? Катитесь к черту и торчите хоть до утра!

– Ты хорошо подумал? Пойми же: одно твое слово, и она останется,

– Н-ну… Мне-то что… Но вот вы, – ты вдруг расплылся в улыбке, – вы же с тоски подохнете. Чем займетесь-то?

– Как – чем? – я еще понижаю голос, как заговорщик (она выходит из ванной и удаляется в спальню). – Что ночью делают… Вдвоем… Не знаешь, что ли?

– Откуда? – в твоих глазах отеческая укоризна.

– Скажи, ты имеешь что-нибудь против?

– Я? – ты – настоящий ты. – Да ради бога! Успехов тебе! Ей бы перемена только на пользу пошла. Но дохлый номер, понимаешь? Не светит! – ты беспомощно двигаешь пальцами, не находя нужный жест, чтоб показать мне, безумцу, до чего ж мимо кассы мои чаяния. – Ну… Брось ты это… Выкинь из головы! Бестолку. Отсос Петрович – и все. Крепость непробиваема.

– Тем лучше. Выходит, у меня на руках твоя лицензия, если уж там что, не дай бог…

– Да бог с тобой! Лицензия, патент, техпаспорт… Что еще? Руководство по эксплуатации?

– Думаю, не понадобится.

Ведь действительно – несерьезно. Или я и вправду засомневался?

– Ну что, карета подана? – она стоит в дверях. Светлое демисезонное пальто, подчеркивающее ее талию, прическа подправлена, сдержанно подкрашено лицо. Она резко изменилась. Я никогда ранее не пытался оценивать ее, как мужчина. Двое детей не испортили по-детски хрупкую фигуру и юношеские черты лица. Помолодела лет на пять. Студентка студенткой.

Наступил решающий момент. Ошибиться нельзя – ни на йоту.

– Тронулись! – я встаю. – Жди жену к рассвету!

Она проникновенно уставилась на тебя. Надеется. Но ты же не подведешь, правда?

– Уходя уходите! – ты даешь отцовский завет на дорожку. – Хотелось бы знать, чем вы там, бедняжки Джонни, время убьете.

– Какая разница! Налагаю на себя обет вернуть твою девицу целой и невредимой.

– Вперед, орлы! – ты зачитываешь приговор. И некуда ей деться. Она опускается в кресло и вытягивает ноги.

– Я готова. Если б только нашелся, кто меня обул…

Ее ноги… Непонятный жест. Боюсь, что и для нее самой. Она, что же, полагает, что это противно – обуть ее? Или просто не знает, что это может быть и заманчиво?

– Множество кавалеров вертятся в простынях, бессонными ночами грезя о таком шансе, – я делаю мушкетерский поклон, опускаюсь на одно колено и натягиваю сапог, избегая прикосновения к тонкому чулку. Я опасаюсь почувствовать ее.

На пороге ты целуешь ее в щеку.

– Доброй ночи! И не делайте глупостей. Спите спокойно. Можно обнявшись.

* * *

– Может быть, все-таки вернуться? – ты все еще раздумываешь, подходя к калитке.

– Умным такое действие не назовешь, – я авторитетно поясняю: – Ты бы просто зря потеряла время. Твой уход и так никого не встревожил.

– Вот именно. Скажи откровенно: а почему он меня отпустил? – ты сжимаешь мне локоть, который я подал, выходя на улицу.

– Ну, например… А почему нет? Как ты это себе представляешь?

– Да, но…

– Никаких «но»! Мне поручено тебя развлекать. Этим я и займусь. И мне не простят, если не оправдаю доверия.

Такси долго ждать не приходится. Тем лучше. Долго таскаясь по улицам, ты бы протрезвела и снова начала бы колебаться. Кобеляться.

Вот мы и дома. Поднимаемся на четвертый этаж (тихонько, ибо ты остерегаешься встретить кого-нибудь, словно маркиза знатная). Отпираю дверь, и мы юркаем в прихожую.

В комнате открыто окно. Довольно прохладно.

– Располагайся! – я указываю на диван и забираю твое пальто. Ты присаживаешься на самый краешек, будто заскочила на минутку.

Врубаю проигрыватель и завожу Дассена. Знаю, что ты любишь. Закрываю окно, включаю электрокамин и удаляюсь на кухню.

Пять минут спустя являюсь с подносом. Кофе, ликер «Мокка», сигареты «More», печенья… Все, как у людей. В комнате уже стало милее. Сакраментально бормочет Дассен. Камин бросает теплые, алые отблески. Ты улыбаешься. Добрая примета. Главное – не позволить тебе думать.

– Так значит – за знакомство! – я поднимаю стаканчик. – Мы такие герои Ремарка. Только что встретились в ресторане… Потом зашли ко мне – утомленному жизнью холостяку.

– И дальше тоже все по Ремарку? – ты вновь стала кокетливой.

– Неизлечимая болезнь и смерть в конце? – я улыбаюсь, не сомневаясь, что совсем не то у тебя на уме: – Нет уж. Дальше сами придумаем.

Пригубив бокал, ты поджимаешь ноги на диване и укрываешь их подушкой. Затыкаю Дассена и хватаюсь за гитару.

– Я весь целиком в твоем распоряжении, – заявляю я с полной ответственностью. Должно же тебе нравиться, что кто-то хоть на миг твой. И не только он.

Задумчиво перебираю струны. Ты закуриваешь длинную, коричневую сигарету. Слыхал я, что случается такое, но видеть не приходилось. Пока вроде приступ бурных страстей нам не угрожает, зато хорошо посидим – это уж точно.

Время течет спокойно и мило. Говорим о нем. Было бы лучше не трогать его, ибо мысли о нем тебя беспокоят. Ты мучаешь себя в предчувствии завтрашнего утра и пребываешь в недоумении: как это он так спокойно пустил тебя ночью со мной. Ну и рассуждает женщина! Я, конечно, не Брюс Ли, но все же нормальный человек женщину ночью в Лесопарке спокойнее пустил бы со мной, чем без меня.

Ты твердо решила явиться домой с самого раннего утра. Пока он на работу не ушел. По-твоему, иначе он и на работу может не пойти, и что тогда будет! Сплошной кошмар, до чего ж можно человека не знать! Самое большое, что тебе угрожает – это его шуточки.

Ты ломаешь голову: действительно ли он спит? Рябчик! Мой друг дрыхнет, как сурок. Так и не пойму, кто же из нас с ним живет!