Текст книги "Офицерский гамбит"

Что ж, повесив замок на дверь в Европу, Россия должна решить еще немало вопросов. И вопрос военно-морской базы как возможности надолго закрепиться на занятой территории, разумеется, будет оставаться одним из ключевых. А Лужков, и Миронов, и десятки крикунов и подстрекателей калибром помельче давно предвосхищали желание босса. Кто-то просто пристально следил за первыми лицами и старательно подпевал в унисон. Кого-то в самом деле просили. Настало время больно кусаться, вот они и полезли с обнаженными клыками. Вообще, уже давно выстроилась длинная очередь желающих порычать, а если получится, и ухватить хищнически ослабевшего противника.

Артеменко не слишком удивлялся активности парламентариев, это их святая обязанность подыгрывать в любой игре, особенно когда речь заходит о любимых геополитических игрушках Путина. Путин все еще оставался лицом России, хотя на смену ему уже пришел новый президент с очень русской фамилией. Но он знал, что Пугина по-прежнему в коридорах Кремля опасливым шепотом называли боссом, тогда как нового президента ободряюще ласкательно – Димой. Разрыв между премьер-министром и новым президентом оставался столь явным, что об этом даже прямо писали некоторые газеты. Ну и что? Все ведь хорошо помнили, что именно Путин активизировал внешнюю политику державы, поставил ее на новую ступень агрессивности; и именно ему адресовали картинные филиппики жаждущие бессмертия рьяные строители новой империи. Именно Путин вручил европейским визави черную метку, с неожиданной решительностью включил семафор на железной дороге на Киев. И потому именно на него, как на будущего хозяина империи, безропотно равнялись растущие отряды штурмовиков-буклетистов, клепающих под заказ имперские речевки.

2

В это время колоритно, яростно, живо стали обсуждать и второй, более жгучий, паленый сценарий развития событий. Раскол Украины. Строго выписанные условия уж давно перестали храниться за семью печатями: с ними после позиционного успеха в Бухаресте ознакомили и украинское руководство. Первым публично их озвучил благоухающий и удивительно прогнозируемый Константин Затулин, которого журналисты уже успели прозвать гипертоническим. Затаенная наглость и грозный максимализм утилитарно оформленных в сжатые формулы суждений заместителя председателя комитета по делам СНГ Государственной Думы России никого не поразили – слишком многие видели в нем неисправимого сноба. Он же оставался верен себе, невозмутим и универсален, а изложил требования так легко и виртуозно, что со стороны могло показаться, будто бы это его собственные мысли. Но кремлевским хозяевам Затулин явно нравился. Его выпуклые клише, раскрашенные фразы стали первой креативно оформленной афишей с ультиматумом соседней стране. Или-или… Если, то… Это не могло не нравиться. Или дружба, или война! Или покоритесь, или будете преданы анафеме! Если не будет, как мы указываем, будет раскол государства! Но Затулин не только нарисовал афишу, он осуществил разметку на карте. Как в школьном учебнике, где пунктиром нанесены направления атак и крестиками отмечены места сражений. И все после его выступления, точно после освящения пути, стали двигаться по красным стрелкам.

Удивительнее всего для Артеменко оказалось то, что и сам он уже не мог избежать участия в публичной войне. Он неожиданно открыл для себя, что стал почти публичным лицом – одним из представителей орды руководителей фондов, институтов, социологических служб, экспертных организаций, делающих прогнозы. Ему велели петь в хоре, и он безропотно пел. Хотя поймал себя на мысли, что если бы представился случай отказаться, он бы с удовольствием взялся возделывать иное поле. Но пришлось лично организовывать несколько публичных мероприятий в виде дискуссий и практикумов, где он с каменно-тусклым лицом выдавал те же затулинской закваски прогнозы, только изложенные другими словами, упакованные в иные рамки. Он, пугаясь собственного, глухо звучащего голоса, вещал о том, что главными друзьями в Украине являются русские и русскоязычные, интересы которых Россия будет отстаивать при любых сценариях. Артеменко смело развил тему потенциально отторгаемых территорий. «Если мы говорим, что Крым и Севастополь – это все, что нас интересует в Украине, то тогда в Днепропетровске, Луганске, Харькове, в Донецке русскоязычное население имеет полное право спросить нас: «А что же будет с нами? Почему Россию интересуют только Крым и Севастополь?» – эта фраза руководителя фонда «Россия-2050» вызвала ропот у одних и бурю негодования у других. У Артеменко возникло ощущение, что он уже не просто в маске, но натянул латы и опустил забрало на металлическом шлеме. Он полагал, что после таких слов его не пустят в Киев. И даже имел тайную надежду на это. Но куда там! К своей персоне, напротив, он ощутил больше внимания и уважения. Эти заявления лишь открыли ему возможность общаться на одном уровне с украинскими депутатами и крупными промышленниками.

Наконец, на пресс-конференции в Москве Артеменко заявил, что позиция Украины может спровоцировать международный кризис к концу 2009 года. А прогнозы, будто Россия захватит Украину и балтийские государства, а в 2012 году вторгнется в Польшу, делаются специально, и за ними стоит американское руководство, которое только и ждет случая, чтобы спровоцировать вооруженный конфликт между РФ и Украиной.

Домой после таких заявлений Артеменко приехал полностью изможденный. Это была трудовая оргия, и в ванной от нее не отмоешься. Ему захотелось подойти к зеркалу и плюнуть в свое отражение. В этот момент позвонил Круг и долго говорил что-то поздравительное и ободряющее, встроив в речь дикую маразматическую фразу: «Алексей Сергеевич, вы становитесь настоящим защитником нашей державы». Артеменко успокаивал себя, что всего лишь выполнял задачу: в прессе должны циклично мелькать прогнозы относительно новой войны, главной участницей которой может стать Россия. А ее противницей Украина. Более того, российских лидеров в настоящий момент устраивала даже ругань в весомых иностранных изданиях – ведь их тщательно прочитывают и в Киеве. Артеменко вспомнил рассказ Круга, как в ведомстве долго смеялись над незадачливыми американцами, допустившими публикацию в «Вашингтон Таймс», в которой премьер-министра РФ Владимира Путина окрестили «новым Гитлером, агрессором, в железном кулаке которого Россия превратилась в государство-гангстера». Глупые газетчики спрогнозировали, что война начнется именно по его воле. Почти в унисон пропела «Индепендент», назвав причиной войны Крымский полуостров и предположив, что Крым может стать новой Южной Осетией. А затем и «Лос-Анджелес Таймс» заметила, что напряжение в Крыму может стать причиной военных действий. Артеменко лишь провоцировал теперь второй круг информации, и главное в нем, согласно заданию, должно было оставаться вечное звучание грозно дребезжащей струны «Война! Война возможна! Война между Россией и Украиной вероятна!» Это должно было вызвать паралич украинского населения и привести на пьедестал нового, любящего Россию президента. В головах многих политиков и общественных деятелей Украины уже царила сумятица, истерия охватывала систему власти, взбираясь все выше. Хотя от многих доверенных лиц в Киеве Артеменко получал странную информацию: «оранжевый» лидер пребывает в неясном сомнамбулическом состоянии, он не верит в намерения России, верит, что его любят и что за ним пойдут миллионы приверженцев. Он словно оторвался от земли и парит в облаках, подобно влюбленному Шагалу. Ну и хорошо. Так все будет легче и менее болезненно, думал про себя обескураженный и запутавшийся офицер ГРУ.

Артеменко убеждал себя, что он выступал как нечто обезличенное, общее, неделимое с ведомством. Но все попытки деперсонализации проваливались. Он уже не мог наблюдать абстрагированно – инстанция, называемая совестью, скрипела и скрежетала, как ржавый гвоздь по стеклу. Он принимал непосредственное участие в деформации украинского бытия, активно изменял мировоззрение определенной части населения страны. Периодически возникающие аномальные переживания заставляли его в который раз задавать самому себе вопрос: имеет ли он право делать то, что делает, и верит ли он, что его действия не являются инфекцией, заразой, разрушающей родную землю? Пока голос разума, стремящийся приспособиться к реалиям, побеждал своими аргументами. Ну, твердил он, даже если взять отдельную его семью или еще уже – одиноко дышащий индивидуум, – так отчего ему переживать, что верхушка одной страны сцепилась с верхушкой другой? Что люд, массы втягиваются в эту борьбу – но это всегда так было. Наполеон половину Европы искалечил, а его в гении записали. Бисмарк десятками тысяч гнал на смертный бой, а его даже жестоко битые австрийцы почитали потом как героя. Разве тут у нас что-то по-другому выйдет? Нет, все будет, как всегда было в истории. Но отчего тогда он потерял чувство равновесия?

Как-то Алексей Сергеевич заговорил об этом с женой, и Аля со свойственным ей представлением картины мира объяснила ситуацию иными словами, словно приоткрыв ее изнутри. «Просто на небольшой территории искусственно скопили гигантское количество отрицательной физической, вербальной и ментальной энергии, и этот тяжелый пласт свинцом давит на людей, которые не разучились думать», – молвила она спокойным, текущим, точно полноводная река, голосом. Мужчина испытал от этого объяснения такое же гнетущее ощущение, как будто кто-то хлестнул его наотмашь плетью. «И что же делают в таких случаях?» – спросил он как можно спокойнее, чтобы не выдать своего волнения. «Обычно бегут, меняют свою жизнь, чтобы выйти из зоны дискомфорта. Но иногда ситуация сама динамично меняется. Как аналитик ты должен предвидеть, предсказывать ее развитие». Артеменко больше не спрашивал, он и так знал, что ситуация будет развиваться с удручающей последовательностью, до полной идеологической индоктринации.

3

Внутренние ощущения Артеменко после его персонального появления на большой сцене оказались для него настоящей эмоциональной травмой. Этого полковник ГРУ никак не ожидал от себя. Но Украина для его души оказалась столь близкой, как если бы он правой рукой отчаянно хлестал кнутом по левой. Украина ассоциировалась с детством, мамой и теплой безмятежностью. Алексей Сергеевич старался силой воли загнать свою фрустрацию в угол, но убить совсем уж не мог.

Борясь со своими ощущениями, он вспомнил, что уже испытывал их однажды. Но когда и где? Алексей Сергеевич стал перебирать многочисленные уголки своей памяти, напряженно вглядываясь в оттиски прошлого. И вспомнил.

Это произошло еще во время его «французского» периода, когда он «под крышей» одной коммерческой организации занимался продвижением российских интересов на рынках Франции и Алжира. При этом порой возникали смежные вопросы, которые надо было решать по ходу, и осуществить их можно было благодаря сформированным за несколько лет жизни во Франции контактам. Алексей Сергеевич отчетливо вспомнил один из таких вопросов, впервые вызвавших внутренние противоречия и даже неприятие. Он начал обратную прокрутку ленты времени и наткнулся на свой разговор с Алей в Роденовском саду, в центре Парижа. Точно, именно там произошел их первый разговор о его сомнениях. Там, в оазисе непривычного для большого города уединения, где царствует неподражаемый симбиоз прорывной деятельности человеческой мысли и почти нетронутой руками природы, всегда тянуло к честности, хотелось навести четкость на мироздание и взглянуть на себя со стороны. Алексей Сергеевич и сейчас, как наяву помнил тот разговор в мелких подробностях, обросших незначительными тогда и значимыми теперь деталями. Они тогда любили уединяться в обители выдающегося человека, густо затянутой паутиной кленовой листвы; там мрачный и неподкупный гений Родена пророческой тенью возвышался над толпой и ее страстями. Потому-то в том месте, несмотря на центр Парижа, сохранялась совершенно удивительная, умиротворяющая тишина, которая позволяла приблизиться к реальности с другой стороны, с черного хода, где можно хорошо рассмотреть неприглядный задний двор. Понять, что все в конце концов преходяще и что этот чудесный мир и это трепетное мгновение больше никогда не повторятся, что бы ты ни сделал, кем бы ты ни стал, каких бы мифических результатов ни добился.

Алексей Сергеевич наблюдал тогда за Алей, когда она подошла к одному из «граждан города Кале», старику, выразительно тянущему жилистую руку с горделивым и непреклонным выражением добровольного мученика. Она осторожно провела двумя сложенными пальцами по узловатой, дивной по колоритности жеста, будто живой руке. Она словно здоровалась с монументальным произведением великого мастера, и казалось, что оно отвечало ей какими-то своими импульсами, что-то шептало на своем языке атомов и энергетических вихрей, несомненно оставленных в нем Роденом и теперь живущих самостоятельной жизнью. И он подумал тогда: какая же она славная, его Аленька! Она ничуть не изменилась с тех пор, как они впервые увиделись и непринужденно шагали от рязанской библиотеки до ее дома. Нет, это она непринужденно, он-то был весь напряжен, как дерево, ожидающее, что в него вот-вот вонзится топор дровосека. Как же он любил смотреть на ее ровную, гибкую спинку, оставленную в наследство спортом, которой она, кажется, втайне щеголяла, когда, подобно гуттаперчевой палочке, легко гнулась в любую сторону. Соблазнительно сверкая при этом своими чуть раскосыми, бесовскими, кофейными глазами. Он знал, что Аля ненавязчиво заставляла его восхищаться собой, умело удерживая фокус его восхищения на себе самой, и он, в самом деле, не уставал изумляться. Безоговорочно ценил ее тугие, как говорил поющий философ, коленки, никогда не покрывающиеся налетом целюлита, не в пример многим женщинам, которых он знал. Ценил ее французский, который она освоила за считаные месяцы со свойственной ей медицинской точностью понимания языковых оттенков. Ценил за то, что несколько лет, прожитых в Париже, оказались сладкой сказкой и что никогда преградой между ними не вставала какая-нибудь неидеально вытертая пыль на полке или невпопад оставленный на гладильной доске интимный предмет туалета. Ценил за ее деликатность, не раз изумлявшую его. И за то, что, несмотря на их общую нелюбовь к зазнавшимся за годы мира обитателям этой страны, уже давно потерявшей статус души Европы, они умели отыскать тут не тронутые временем прелести. Несказанно восхищался ее все растущими познаниями в биоэнергетике и искусстве манипулирования человеческим сознанием. Боготворил в ней ее мудрость и умение, подобно зеркалу, отражать, не впуская в себя, человеческую тупость, непрестанно окружающую их. И… всегда боялся ее потерять. А однажды не удержался и спросил Алю, что заставляет ее проводить утомительные часы в тренажерном зале, учить французский или дотошно разбираться в методиках древних учений о красоте и здоровье? Она улыбнулась со своей прежней загадочностью: «Я хочу всегда оставаться для тебя интересной, а разве это возможно без развития и усилий? Мир вокруг чахнет духовно, но мы – семья, мы должны расти, потому что только так будет возможно бороться друг за друга».

Когда Аля на миг застыла у роденовского шедевра, мысли о жене стаями проносились над ним, и он и впрямь почувствовал непреодолимое желание поблагодарить Всевышнего за этот главный подарок в его жизни. Но в тот день присутствовало еще что-то, смутное беспокойство совсем по другому поводу, первое непривычное ущемление в области сердца – оно не болело, но напоминало о себе, и он как-то странно чувствовал свой мотор. Его скрытое беспокойство не ускользнуло от жены. Когда она, улыбаясь и стоя рядом с великолепно отлитым из бронзы стариком, бросила на мужа меткий взгляд, то тотчас поняла его настроение.

– Лешенька, что тебя беспокоит сегодня?

Алексей Сергеевич отмахнулся, и она вроде бы успокоилась. Но он прекрасно знал ее хитринку; скоро она улучит момент и проникнет во все его незамысловатые тайны, окутанные тяжеловесными думами. И прекрасно знал самого себя: ведь это он сознательно подал ей знак, потому что всегда бесстрастный на работе, он только с Алей и мог сбросить с себя груз нервного напряжения.

– В такую погоду, – тут она указала на июньское солнце, которое разрезало острыми лучами даже разжиревшую листву бироновского особняка, – ничто земное не должно тревожить душу. Сейчас мы еще раз посмотрим на «Врата ада», а потом в нашем милом местечке на Риволи ты, дорогой мой, угостишь меня бокалом вина. И сам немножко выпьешь, ясно?! Тебе надо расслабиться.

Аля сказала все это тоном, не терпящим никаких возражений, как будто только ей было известно, как избавиться от беспокойства.

– Ну конечно, что ж тут непонятного?

Они приблизились к главной точке роденовского воплощения миропредставления. Алексей Сергеевич особенно любил разглядывать маленькие фигурки цепляющихся за жизнь людей, застигнутых вдохновленным Данте ваятелем в самый яркий миг своей борьбы. И несмотря на предсказуемость следующего мгновения, было тут нечто потрясающее откровением, магическое, глубинное проникновение в человеческую природу. То, что невольно заставляет подумать и о своей миссии, сверить карты и ориентиры. Они стояли на этом месте далеко не первый раз, но еще более ввергнутые в шок буйным гением мятежного духа, оставившего потомкам отпечаток воли к жизни, разрушаемой как возмездие за порок. Здесь, кроме напоминания, что жизнь коротка, всегда звучал немой вопрос: «А ты, ты-то что делаешь? Куда, в итоге, идешь, к чему стремишься?»

– Может, наш мир в действительности не что иное, как полигон испытаний для человеческой сути, механизм селекции, деления на тех, кто получит билет в новый мир и кто будет предан забвению? – зачарованно шептала Аля, прижавшись к нему. И Алексей Сергеевич нежно обнял жену, с ласковой трогательностью провел ладонью по ее плечу.

– Так что тебя беспокоит? – спросила она, неожиданно повернувшись и оказавшись лицом совсем близко к его лицу, так что дыхание каждого стало их общим дыханием.

Алексей Сергеевич и до того знал, что ему придется рассказать о своих сомнениях. И этот момент пришел, вернее, она его создала.

– Знаешь… – сказал он, немного помедлив и не выпуская жену из объятий, – мне сегодня впервые не понравилось то, что я сделал. Хотя уже много лет я горжусь своей ролью и своей работой.

– Что же тебя смущает? – хотя взгляд Али все еще был мягким, в нем отразилась спокойная серьезность и готовность прийти на помощь.

– Все это время во Франции я работал как бы «за», вроде бы на позитив. Мы создали уйму зацепок для совместной работы с французами, развили проекты по космической теме, по созданию нового самолета, по модернизации вертолета… Я очень рад своей прямой причастности к этой работе, интересной, азартной и важной для государства.

Аля не перебивала мужа, только слушала со всей чуткостью, на которую была способна женская натура. И краем глаза посматривала, чтобы никто не приблизился к ним настолько, чтобы мог услышать их страстный полушепот. Медленно, все так же обнявшись, они удалялись от «Врат ада» в глубь сада.

– А теперь?! Сегодня я впервые работал «против», на пустой негатив. И уловил гнилость, потворство разрушительного мракобесия. Теперь чувствую, что внутри остался неприятный осадок. После нескольких встреч и переговоров с одной крупной оборонной компанией – крупным игроком мирового уровня в оборонной сфере – мы убедили их прекратить переговоры с украинцами, которые хотят модернизировать с ними боевые вертолеты.

– Ах, вот оно что, – слегка преувеличенно и наигранно проронила Аля, – у тебя раздвоение личности…

– Да какое тут, к черту, раздвоение! Мы с украинцами в нормальных, конструктивных отношениях… вроде бы. Но к модернизации вертолетов их не подпускаем, хотя… у них и завод свой есть по ремонту.

Алексей Сергеевич как-то ненатурально проглатывал слова «украинцы» и «них», как будто вырывал силой эти слова из собственных уст.

– Не та ли это компания, где на приеме полгода назад мы неожиданно встретили Юрчишиных?

– Именно. Вот ведь ты молодчина, все помнишь!

Глаза Алексея Сергеевича ожили – он вспомнил, как увидел Андрея Анатольевича как раз в тот момент, когда брал со стола два бокала с вином – себе и Але. Юрчишин работал в Турции и здесь оказался по какой-то заковыристой случайности, поэтому признавать друг друга знакомыми на глазах у французов было крайне нежелательно для обоих. Теплая встреча с традиционным «А помнишь?» сразу же поставила бы его в ряд возможных представителей российской разведки. Юрчишин также мгновенно разгадал ситуацию и, беря тарелку с яствами, поздоровался с Алексеем Сергеевичем одними глазами, беззвучно, без эмоций, чтобы ни единый мускул на лице не дрогнул, как могут здороваться только профессионалы. Конечно, он тут «под крышей», в этом у Артеменко не было никакого сомнения. Алексей Сергеевич оценил этот жест. Хотя в той ситуации не было ничего удивительного. Удивительным было то, что и Аля с Тоней – и Алексей Сергеевич это хорошо видел – тоже поздоровались короткими вспышками взглядов и разошлись по разные стороны зала. И только исподволь, очень короткими, беглыми взглядами по-женски оценили друг друга.

– Еще бы не помнить. Тоня-то постарела очень конкретно, хотя одеваться стала просто шикарно, стильно… – задумчиво сказала Аля. А затем опять внимательно посмотрела на мужа. – Лешенька, тебе, я вижу, трудно даже говорить «их», «у них», не правда ли?

Теперь глаза Али смотрели испытующе, изучая каждый импульс мужа. Так хирург изучает пациента перед сложной операцией. Но так же иногда изучает женщина болезнь любимого мужчины или ребенка. Аля хотела понять природу его сомнений, но он и сам еще не пришел к четкой оценке собственных ощущений.

– Да, – признался он вдруг, – я никогда не разделял украинцев и россиян, всегда считал, что все мы – русские люди. Независимо от национальности и корней. Ведь у нас – единая культура, единая история, единые истоки и… единая душа.

– А ты не можешь просто считать, что ты выполнял особое задание? Свое задание, которое является частью твоей жизни? – Она попыталась упростить ситуацию или хотя бы прощупать, возможно ли это.

– Я пытаюсь. Но мне все равно не по себе, какая-то скованность преследует. И кажется, что сейчас совсем не те отношения между украинцами и россиянами, что были даже несколько лет назад. Приход Путина стал медленно менять ситуацию. Все отщепенцы перестали быть просто чужестранцами со своими интересами, а превращаются во врагов. Все, кто не с нами, теперь против нас… А я чувствую себя если не предателем, то каким-то двуличным…

Аля прижала двумя тонкими пальчиками его губы, заставив замолчать.

– Ты преувеличиваешь, я точно это знаю. Вижу, что нам надо куда-то за город, больше побыть на природе. Ты должен пережить, переспать с этим, а потом прислушаться к голосу изнутри. Ты вообще кто – россиянин, украинец?

– Не знаю, – ответил Алексей Сергеевич шепотом.

– Генерал! Теперь у меня мандраж. Не пойму отчего: от стыда ль? От страха ль?

Несколькими строками Бродского Аля намеревалась свести все к шутке. Но Алексей Сергеевич насупился и посерьезнел.

– Я уверена, что ты преувеличиваешь проблему. Конечно, ее нельзя загонять в угол, но и раздувать не стоит. Слышишь?!

– Договорились!

– Вот что, поехали пить вино, но не на Риволи, а за город. Поехали в Сен-Женевьев-де-Буа, хочется русского запаха, духа русского, которого тут чудовищно мало и которого так хочется порой вдохнуть. – Аля решительно увлекла мужа.

И они поехали. Забылись и потерялись, пили бодрящее красное вино, прошлись по русскому кладбищу, совершенно непохожему на французские, с их богатыми, ухоженными склепами. И уже после могил Мережковского, Бунина и Тарковского Алексей Сергеевич действительно больше не вспоминал о своей работе, мысли о вечном переплелись с ощущениями счастья… Теперь он знал: Аля на самом деле умела его околдовать, обворожить, заболтать неважными пустяками, подвести к иной плоскости реальности, воспроизвести другой мир, без врагов, без заданий, без проникновения в чужое пространство. Он знал лишь, что был безмерно ей благодарен…

И когда Артеменко в своем неуемном мысленном путешествии, подобно сверхзвуковому истребителю пролетел сквозь облака своих воспоминаний, то снова сумел вытеснить переживания, переключился на режим внутреннего спокойствия, как и во Франции, убаюканный своей подругой и снова уверенный, что он на единственно правильном пути.